Дверь медленно открылась и в комнату заглянула улыбающаяся голова Матвея.
-Привет.
-Привет.
-Пишешь?
-Пишу.
-Про военку?
-В некотором роде.
-Все равно не напечатают. Пошли лучше курить.
-Не хочу.
-Пошли, постоишь рядом.
В коридоре Матвей многозначительно улыбался, листая книгу, и покачивался с пятки на носок. Потом начал делать гимнастические упражнения. Казалось, всем своим видом он повторял сказанное до него: "Да, еврейская нация дала миру трёх оригинальных гениев - Христа, Спинозу и, несомненно, меня". Было ясно, что сейчас он начнёт приставать с каким-нибудь идиотским вопросом. Он всегда так делал. Заманит кого-нибудь, может даже сигаретой угостить, а потом пристаёт и издевается. Никаких сигарет не захочешь.
-Можно ли, учитывая печальный опыт предыдущих поколений, надеяться на светлое будущее для всего человечества?
-Пижон ты, Матвей, вот, что я тебе скажу.
Матвей затрясся от смеха.
-Почему?
-Пижон и всё. Дай лучше сигарету.
Не успел я закурить, как из конца коридора раздался грозный окрик:
-Не курить! Кто курит? Нельзя курить!
Испуганно оглядываясь, побрели в сторону туалета.
-Не знаешь, когда это кончится?
-Спроси что-нибудь полегче.
У туалета, на стене - маленькая красная надпись - "место для курения". От замороженного окна страшно дуло. Матвей больше не улыбался. На нём была рубашка с короткими рукавами, дырявые джинсы и сланцы. Он был явно не готов к отпору прорывавшейся снаружи морозной сибирской действительности.
Из восемнадцатой вышел Серёдкин, долго щурился, потом, видимо признав своих, успокоился и подошёл.
-Стоим?
-Ещё как.
-Можно ли, учитывая печальный опыт предыдущих поколений,- Матвей давился от смеха,- надеяться на светлое будущее для всего человечества?
-Отстань, Матвей, я тоже читал Воннегута. Чего он ко мне пристаёт?
-Он ко всем пристаёт. Сейчас твоя очередь.
-А где Джобсон?
-Спит ещё на своей раскладушке.
-Здорово. Так и спит целый день?
-Силы экономит.
-Отлично. Просто замечательно.
-Что тут может быть замечательного, хотелось бы узнать?
-Всё замечательно. А что он делает ночью?
-То, что днём не успел.
-Гениально.
Тем временем, Джобсон проснулся. От голода. Было одиннадцать часов вечера. Заглянув в общественную тумбочку, он увидел несколько гнутых вилок, расколотую тарелку и грязные стаканы. Среди хлебных крошек бегали тараканы разного возраста. В коридоре громко засмеялись. Джобсон сглотнул слюну. В коридоре засмеялись еще громче. Джобсон уже давно заметил, что громкость и продолжительность смеха прямо пропорциональны количеству собравшихся. Чем больше народа, тем больше смеха. Количество же еды в комнате подчиняется прямо противоположному закону. Размышляя над этими законами, он вышел в коридор. Его встретили дружным смехом.
На кухне было темно и холодно. Джобсон включил свет и увидел у окна неизвестного солдата с толстенной Любкой из двадцать пятой комнаты. Они стояли, крепко обнявшись с бессмысленными выражениями на лицах из-за прищуренных от внезапного света глаз.
-Привет,- сказал Джобсон Любке.
Та, почему-то, промолчала. Открыв кран, он начал долго и шумно хватать воду на лету и, с характерными звуками, отправлять ее в желудок. Напившись, он попрощался, выключил за собой свет и вышел в коридор. Не смотря на выпитое, есть захотелось еще сильнее.
Тогда он отправился обходить все комнаты подряд, надеясь на удачу или случайное торжество. Были в его практике случаи, когда совершенно незнакомые пьяные и счастливые люди, возможно принимая его за кого-то другого, возможно от избытка любви к человечеству в целом, усаживали незнакомца за стол и не выгоняли достаточно длительное время. Можно было и на знакомых нарваться.
-Дайте что-нибудь поесть,- говорил он, бегло осматривая очередную комнату цепким, тренированным взглядом,- а если ничего нет, дайте хлеб, сковородку, картошку, сало или лук. Соль уже есть.
В конце-концов удалось добыть сковородку, кусок сала, несколько сморщенных картофелин, страшно недовольных тем, что их потревожили на ночь глядя, и несколько кусков чёрствого хлеба разных сортов.
Джобсон принес всё это добро на кухню, включил свет и занялся делом. Солдат и Любка стояли на том же месте, в той же позе и с тем же выражением презрения на лицах. Казалось, они застыли навсегда, на самом деле, им просто некуда было больше идти, и они ждали, что Джобсон уйдет первым. Но Джобсон не уходил. Наоборот, он развил самую бурную деятельность - щёлкал переключателями плиты, чистил картошку, крошил её в шипящую сковородку. При этом он без конца бегал от раковины к плите, брызгал водой и страшно шумел. Солдат с Любкой, не меняя позы, отвернулись к заледеневшему окну. Почистив всю картошку и покрошив её на сковородку, Джобсон выключил свет и затих около плиты. Он жарил в темноте, чтобы его не заметили из коридора. Он хотел всё съесть один.
Выдал проклятый запах. Очень скоро появился Никита с гитарой, включил свет, встал около плиты и, не вынимая изо рта сигарету, начал напевать, глядя Джобсону в глаза.
-Мой отец в октябре убежать не сумел, но для белых он сделал не мало. Срок пришел - и суровое слово "расстрел", прозвучал приговор трибунала. И вот я институтка, я фея из бара, я чёрная моль, я летучая мышь. Вино и мужчины - моя атмосфэра. Привет эмигрантам. Свободный Париж.
Потом выплюнул в раковину окурок, на картофельные очистки, достал из кармана рубашки ложку и попробовал картошку.
-Посолить ещё надо,- уверенно заявил он.
Любка порывалась уйти, но солдат упрямо прижимал её к себе. На звуки гитары и запах жареной картошки пришли Матвей, Серёдкин и Васька. Все они были при ложках и немедленно стали пробовать готовность блюда. При этом советовали чаще мешать, добавить больше сала и отламывали куски хлеба до тех пор, пока совсем ничего не осталось.
-Может Малюкова позвать?,- спросил Васька.
-Вот ты и позови.
-Не успею.
-Хоть бы девушку угостили, сволочи,- промямлил Серёдкин, глотая горячую пищу и давясь от удовольствия и смеха.
Они склонились над сковородкой, мешали друг другу, звенели ложками и радостно смеялись. Матвей молча работал быстрее всех и не отвлекался на пустяки.
Любка, наконец, вырвалась из жарких объятий и убежала в коридор. Солдат пошел за ней, тяжело топая сапогами и ругаясь.
Чтобы не остаться голодным и видя бесперспективность отпихивания дегустаторов из-за их многочисленности, Джобсон последовал примеру большинства. Появился Малюков. Настойчиво, но безуспешно просил ложку, попробовал протиснуться так, но и это ему не удалось, из-за маленького роста, конкуренты были на голову выше и мускулистей. Он ругался и грозил, но ответа не было - шла отчаянная борьба за последние кусочки пищи, исчезающие с непрерывно увеличивающейся скоростью. Когда же все, неожиданно и одновременно, расступились, так что Малюков чуть не вскочил на плиту, сковородка оказалась совершенно пустой.
-Подонки.
-Джобсон, можно ли, учитывая печальный опыт предыдущих поколений,- взялся за своё Матвей, но не смог продолжить, так как практически умирал от смеха, и собственного остроумия. Его лицо как будто сжала в кулак невидимая ладонь, оно сморщилось и стало неестественно красным, тело сотрясла судорога.
-Нельзя, Матвей, нельзя,- мрачно произнес голодный Джобсон.
Взяв сковородку, он начал всё заново. И долго еще раздавался его голос в конце коридора, пока не затих где-то на других этажах:
-А если ничего нет, дайте хлеб, картошку, сало или лук. Дайте хлеб, картошку, сало...