Город Одиночество

Алевтина Максимова
 I wrote this novel just for you
 Placebo “Blue American”
 
1 Пришествие химер

Химеры поджидали на каждом шагу.
“Почему?” – самый сложный вопрос на свете. И только химеры мешают найти на него правильный ответ. Химеры суть те же иллюзии. Им ничего не стоит охмурить человека. И в нашем сознании и подсознании их, может быть, чуть меньше, чем ангелов на кончике иглы. И выйти из-под их власти, наверное, невозможно никак: они - часть нас. Все равно, что пытаться бежать от себя или переплывать реку вдоль…
Химеры поджидают.
В городе их тоже очень много. Город – сам одна большая химера, призрак, иллюзия. Фантом.
Однако, как всякий продукт человеческого (или мирового??) сознания, он влияет на человека. Все фантомы гнездятся в сознании. И никак иначе. И вопрос о влиянии по сию пору решается философами. Однако раз есть вопрос – есть и влияние…
 
Фантомный город с Башней Смерти был полон химер, которые пугали людей и жили своей собственной, казалось бы, жизнью: Проспект, Луна, тени, река, собор…Ночь, улица, фонарь и аптека, конечно же, были тоже (поэт подчеркивал, что они были и будут всегда и всюду). А еще были летучие мыши – но только во сне…
Что же люди?..
А люди нужны городу ни зачем. Их у города не было. Это город был у людей.
Но те из них, кто верил в химеры, были замечены…
 
2 Ночью-нелюдью…

 Ночью-нелюдью с рюкзаком-котомкою
 Забытой кошкой бежать под крыши,
 Бродячей собакой просить, поджав лапы,
 У сытых и теплых железных дверей.
Шерсть встает дыбом, когда смотришь из окна подъезда, сидя на замызганном подоконнике, туда, на улицу, в непроглядную темень, где мело, метет и, наверное, будет мести всегда…Но, впрочем, что есть всегда? Это всего лишь каждый последующий момент…А сколько еще будет этих моментов – неведомо, оттого и получается “всегда”.
Дверь за привычной квартирой захлопнута, но это вовсе не беда, ведь я бывал и в других квартирах, все они совершенно одинаковы, только в них живут разные люди. И шума в одних бывает меньше, в других – больше. Вот и вся разница.
Я сижу на подоконнике, под ним – батарея, потому и не мерзнут подушечки лап. Интересно, сколько еще мне будет дозволено вот так наслаждаться жизнью?
…Оказалось – недолго.
И я очутился там – с другой стороны стекла, через которое только что смотрел во двор. Ноябрь сразу дал понять, что с ним шутки плохи. И я побежал, распушив шерсть по всему телу и стелясь по земле, к первому подвалу.
Подвал оказался заперт. Второй и третий – тоже. А дальше – сплошные черные двери подъездов, чужие дворы (ночью уже без собак) и – метель…
Снег замел все мои следы, и я потерялся. Точнее, это у людей так говорится, что потерялся кот. На самом деле все коты теряются только по собственной воле.
Наконец я добежал до какого-то тоннеля. Мне в ноздри ударил запах, который был сплетён из духа помойки, прокисшего супа, немытой кожи, грязных волос, колбасных шкурок, батона, чего-то ненатурального (химия), но главное – здесь было тепло. И было полно людей.
Я решил, что это просто какая-то подземная квартира, и свободно зашел туда, поскольку дверь не была заперта.
Я пробрался туда, где вдоль земли проходили толстые черные трубы, возле которых валялись люди. Под трубами было много места. Для начала я разведал, нет ли здесь собак и других котов, обнаружил следы их пребывания, но все же улегся. Если они и придут – то потом, а за это время я успею хотя бы отогреться, как следует. Кроме всего прочего, я почуял, что здесь бывают и крысы…
Я дремал, почти привыкнув к смраду этой квартиры, медленно погружаясь в темноту, и отмечал только то, что я оказался в очень шумной квартире.
Те люди, что не лежали, ели или пили. Ели они обычно хлеб, иногда попадались колбасные шкурки, комки какого-то теста. Пили они из коричневых бутылок или из прозрачных пакетиков; пустыми пакетиками был усеян весь пол нашей квартиры. Я понюхал один из них – мне в нос ударил невыносимый запах химии. Кусков еды тоже на полу валялось немало, за этим никто не следил, и я ел, когда мне хотелось. Кроме меня под трубами жили еще три кота – те, видимо, настолько долго скитались, что выглядели устрашающе. Все они были черные, худые, с рваными ушами и клочкастой шерстью. Мы никогда не разговаривали. Когда они жевали куски, которые лежали возле меня, то только поглядывали на меня искоса и лапой придерживали еду.
как их звали здесь, на наше счастье не пускали в квартиру собак. Нас, котов, почти не замечали. Сколько было здесь этих я не знал. Но их было больше, чем в обычных квартирах, и постоянно приходили незнакомые.
Сколько дней я так жил – не знаю. У кошек стерто понятие времени. Я помню только, что однажды в квартиру ворвались другие люди – в черном, одинаково одетые, с черными палками в руках. Началась страшная суета, и я понял, что и из этой квартиры мне пришло время уходить. Всех схватили люди в форме и увезли.
Я побежал среди дворов. Выбежал к большой просторной площади. Там было светло, горели фонари и никого не было. Только Башня светилась шпилем на темном небе, да Елка сверкала огоньками.
Переведя дух, я ощутил, как потеплело в воздухе.
Март?
Не может быть! Неужели я пробыл в подземной квартире так долго?
Сердце внутри меня колотилось, и от этого мне было щекотно, словно в груди билась мышь. Под лапами было мокро. Я перебежал площадь, ища более сухого места. И – замер.
Навстречу мне шел человек.
Девушка.
Ночью, так странно…Я шмыгнул под скамейку, с которой она, видимо, только что встала.
А девушка прошла дальше.
Я смотрел за ней, пока она не скрылась за Башней. Подъезд за ней захлопнулся, и я не успел проникнуть за железную дверь, чтобы снова всю ночь просидеть на теплом подоконнике.
Мне пришлось идти по дороге – узкой, как хвост змея, хвост, который вился кольцом, образуя площадь, лежавшую у меня за спиной…
Я забрел в другой двор. Здесь возле двери были свежие следы. Может быть, кто-то ушел – и сейчас вернется?
…Шаги я заслышал издалека. Большой человек явно шел к двери. Я сказал ему:
-Впусти!..
- ? – спросил он. - , .
Я побежал за ним вверх по лестнице, и вскоре сидел уже в одной из теплых квартир. Я ел сметану, а другой хозяин пускал в открытое окно белый дым изо рта.
Потом он вдруг ушел, и я остался один.
Снова сидел на теплом подоконнике и понимал, что так – снова всегда: и оттепель, и хозяин, и небо, и город. И даже луна, которую я видел на улице, и которой сейчас не было видно.
 
3 Ночью все кошки серы

В голове стоял странный звон. А может – гудение.
Была пятница. Не тринадцатое, а просто – была пятница.
Конец рабочего дня.
Слава позвонил Ей, хотел пригласить ее в новую кофейню, которая недавно открылась в городе. Но Она смущенно сказала, что идет в ресторан.
Впрочем, на что он рассчитывал? Ведь Она не одна.
И теперь он сидел один дома, склонясь над картой области. Он изучал ее уже давно и все пытался найти в ней доказательства того, что географическое положение города влияет на то, что в городе тяжело живется творческим людям…Это была его стародавняя теория. Возникла она, как ни странно, с тех пор как Слава поступил на журфак.
Город давил на него. Точнее, в нем не хотелось писать “на заказ”. Вот и сегодня, когда вышел очередной номер газеты, Слава с облегчением поехал домой. Хотя потом ему не удалось договориться с Настей, и выходные обещали быть серыми.
Слава захлопнул атлас (перед глазами все еще стояло пятно в форме распростертого человечка – Камское водохранилище на карте). Он накинул куртку и вышел на улицу.
“Декабрь, а тепло, - рассеянно подумал он и вновь обратился к своей теории. – Пятьдесят шестой меридиан. Ну и что? Лондон – на нулевом. А Новосибирск? Примерно на восемьдесят втором…А Свердловск?! На шестьдесят первом…Но почему люди из этих городов могут добиваться всероссийской славы, а из нашего города – не было еще такого человека! И даже если кто-то добился, то находился не здесь”.
Думая об этом, Слава, в частности, думал не о журналистах, а о музыкантах и писателях. Музыканты из этого города уезжали часто – в Питер, Нижний Новгород, Москву. И потом, что характерно, говорили, что они – из Питера, Нижнего Новгорода или Москвы. Никто не признавал, что они – отсюда.
Слава почти убедил себя в том, что их отсюда что-то гнало. И разубедиться в этом уже не мог. Он запутался в этих меридианах и параллелях, они только сбивали его с истинной мысли.
Он вышел со двора и вдруг поднял голову кверху. И даже испугался: за домами висела луна – большая и неестественно яркая, словно лимон. Пятна морей на ней застыли, и лунное лицо выражало неистовый ужас. Источая свет, луна кричала.
Слава быстро скользнул в ближайший киоск, где взял две банки пива и пачку сигарет. Делал вид, что долго их выбирает: ему не хотелось назад, на улицу, под взгляд этого жуткого лунного лица. Но пришлось идти.
Он пошел, опустив голову и засунув руки в карманы (при этом на правом запястье у него висел пакет с банками пива и больно ударял по ногам при каждом шаге).
Тут ему под ноги неизвестно откуда бросился кот. Во дворах залаял пес.
-Тьфу, черт! – выругался журналист. И остановился.
Что-то заставило его оглянуться и посмотреть назад, вдоль дороги: там, чуть вдали, на площади была Башня Смерти, а значит, возле нее живет Настя.
Думая об этом, он стоял и даже не замечал, что весь с ног до головы облит желтым светом. “В ресторане, наверное…Красное вино. И она в черном бархатном платье. Улыбается ему…Смотрит в глаза – ему…Подает – ему – руку…”.
Он очнулся и снова посмотрел наверх. Луна была уже отчего-то не яркая, а желто-серая, будто кто ее присыпал холодным пеплом из старой урны. И от этого она выглядела уже не страшной, а жалкой.
Слава снова побрел домой. По пути он хотел закурить, но пакет с пивом ему мешал, и пришлось сесть на скамейку.
Естественно, что тут же он открыл и пиво.
“Что мне меридиан? Разве он на меня давит? Это ведь всего лишь линия на карте, и ее придумал человек. Придумал. На самом деле ее даже нет. А Настя есть, она пьет вино с этим проходимцем. А я пью пиво. А смерть – феномен жизни. Что-то я давно не получал писем от Ольги. Так тепло, что я бы даже заночевал на улице. Быть котом, небось, получше, особенно если зима теплая. Не думаешь ни о меридианах, ни о зарплате, ни о…Впрочем, о кошках думаешь. Но и тут котам проще – кошки они для всех. И кошки – они только такие. Ночью все женщины – кошки. Но ночью все кошки серы…. Неужели и Настя?.. Да, ведь теперь ночь, а она – женщина. И мне, черт побери…! Мне …Плевать мне на все меридианы и всероссийскую славу. На самом деле – плевать. Теоретик, мать твою! Снег, снег бы пошел, что ли, так оттепель. На что, в декабре? Да я ведь знаю, на что”.
Сигареты кончились. Пиво тоже. Мысли занялись не философией, а поисками для справления обычной постпивной нужды. Но Слава вынужден был признать, что оттепель настала вовсе не только для этого “удобства”.
“Когда плохо на душе, всегда почему-то тянет на улицу в ночь. И оттепель устроили оттого, что знали, что кому-то плохо. Ведь когда холодно – становится еще тяжелей”.
Слава дошел до подъезда и понял, что домой вернулся с пустыми руками – не было больше ни пива, ни сигарет. Ему пришлось идти обратно в киоск.
Луна к тому времени уже скрылась за домами, и ее не было видно. Ночь лежала вокруг, будто пепел, оставленный ушедшей луной, сброшенный сверху на город.
Слава подходил к подъезду, и пакет с банками снова бил его по ногам. У парадной сидел кот и сверкал в темноте зелеными глазами. Кот подбежал к Славе и замурлыкал.
-Ты чей? – спросил его журналист. – Если сам за мной побежишь, тогда я тебя впущу…
Кот пошел за ним и деловито зашел в квартиру.
Потом они со Славой вместе сидели на кухне: Слава курил в форточку и рассматривал кота (при этом убедился, что тот не соседский – таких пестрых во дворе не было), а кот довольно уплетал сметану и иногда щурился на Славу нахальными глазами.
На кухонном столе лежал географический атлас, на котором теперь, будто на газете, стояла пепельница, банка с пивом и другая банка – со сметаной для кота.
Курлыканье телефона было тихим, но все – кот и Слава -вздрогнули: в четыре утра оно было совсем неожиданным.
Слава взял трубку.
• Оля? Привет…Ну, конечно, можно, о чем ты, хотя я…Да нет, я один…Да. Я встречу. То есть приеду…Нет, я забыл: я теперь не один, у меня кот…Да ничего не поздно. То есть не рано…Я еще не ложился…Дождись меня, я возьму такси и приеду.
Он повесил трубку и радостно подмигнул коту.
-Я скоро вернусь, брат!
“На то, видимо, и оттепель”, - снова подумал он, выходя во двор.
 
4 Мартовская девушка
 
Она уходила прочь.
И луч фонаря заметал следы за ней и ее тенью.
Как жаль, что раньше она никогда не видела этот город ночью!
 
Проспект – спящий змей – растянулся от Башни Смерти вниз и пил воду из реки – пил вместе с утонувшими в ней огнями и отражением звезд и лун - ущербных и полных. Он и засыпал так на зиму, окунув морду в реку. Он не боялся: сторожевая башня была и здесь, у реки. Колокол с этого собора сняли давно, во времена незапамятные. Но, случись что, и глас колокола разнесся бы над рекой, как крик перепуганных кем-то птиц в расселинах заброшенных скал. Этот глас, казалось, уже назревал в воздухе…
Декабрь пришел с оттепелью, и змей готов был уже стряхнуть с себя сон и старую шкуру из растаявшего снега и соли.
И змей вздыхал по ночам…
 
Она уходила прочь по проспекту, убегая словно бы от фонарного света. Она бежала из ресторана.
Ей было тревожно. Да, позади ничего и не осталось, даже снег под ногами – там – уж не тот, на нем и ни следа…Все замели свет и ветер. Все – не то.
Она сняла бы перчатки – да сама не хотела касаться своих рук.
В воздухе убийственно резко и ясно проступал март.
Зачем она оттолкнула его и бежит теперь ночью, по городу, по проспекту, - одна? Но, впрочем, что же она могла еще сделать? Лишь оттолкнуть самой и бежать.
 
Змей под асфальтовой шкурой почуял еще одну неприкаянную душу. Хотел бы помочь…Но даже вздохнуть страшился – чтобы не отпугнуть…От ее быстрых шагов ему было не так одиноко.
Ненавистный ресторан уж был далеко позади, как шум машин и блеск реклам. У Башни Смерти было темно и тихо.
Девушка оглянулась и. словно убедившись, что нет больше опасности, присела на скамейку. Рядом со скамейкой рос одинокий обглоданный кустик и стояла пустая урна.
“Старуха у разбитого корыта”, - неожиданно зло подумала она. Не о себе ли?
Ей было тяжко, что теперь она одинока, да еще подлый декабрь хитрит и прикидывается теплым.
Эта оттепель показалась ей вдруг чудовищно мерзким обманом, - как тот обман, которому поддалась недавно она. Ведь совершенно же точно, что будет январь. И ничему нельзя было верить…
Засохший кустик шевельнулся от внезапного ветерка. А может быть, кто-то вздохнул – словно бы совсем рядом…
Она, слегка встряхнувшись от неведомого оцепенения, все же стянула перчатки с рук. Перчатки убрала в сумочку, а руками утерла слезы. Сидеть на одинокой скамейке ночью становилось неуютно.
Ее дом был совсем рядом, за Башней Смерти. И она покорно пошла туда, как идут, повинуясь инстинкту, заблудшие кошки, потерявшиеся в чужом городе.
Не помня, как, пробравшись сквозь гулкий темный подъезд и преграды замков, - оказалась в своей постели.
Может быть, нашло на нее снова оцепенение, но не помнила она, сколько прошло времени с тех пор, как она дома. Но очнулась оттого, что показалось: в окно льется мягкий свет – не солнечный, а как бывает от свечи.
Она открыла глаза.
И сразу его узнала: Спаситель был высок, в огненно-белых одеждах, лицо его было сплошь сияние, и черт его разобрать было нельзя, но она знала, что он прекрасен и так.
-Ты пришел за мной? – обрадовалась она. – Да, забери меня!
Он протянул ей руку – и она, ухватившись за эту несказанно приятную, бестелесную ладонь, поднялась с постели. И вдруг, закрыв глаза, поняла, что он обнял ее: она вся потонула в лучах – огненных, белых, янтарных, - и на душе у нее наконец ощутилось блаженство.
Казалось ей, что оно бесконечно…
 
Она боялась открыть глаза, чтобы не потерять это чувство.
Но безмятежный покой почему-то не исчез.
Она опустила ноги с постели. Балкон был открыт, в него проникал птичий щебет и солнечный свет.
Она поняла, что не одна, и оглянулась с замиранием сердца…
“Да, когда он спит, он всегда кажется сильнее…”.
И она удивилась: как это он не проснулся, ведь она ясно слышала, как над всем проспектом прозвенел колокол на старом соборе, - и глас этот был криком радости, но не страха.
И великий змей, довольно вздохнув, снова опустил морду в реку и задремал…
 
5 Как на огонь вода…

На город быстро и неожиданно спустилась ночь.
Слава шел с работы, спешить ему было не к кому, на улице было тепло (без ветра и снега), и он закурил, стоя на остановке.
Стоять так - было хорошо (потому что потом он взял еще и пива), поэтому Слава пропустил три своих троллейбуса. Он стоял, пил пиво, смотрел на город и ни о чем не думал. Вокруг было много разноцветных огней, а мыслей в голове – ни одной.
Вдалеке, вниз по проспекту, у реки высвечивался силуэт кафедрального собора, он был подсвечен огнями будто бы изнутри. Колокола под куполом давно уже не было…
А повсюду вокруг сияли огни реклам, неоновых вывесок, подсветок для рекламных щитов, светофоров, рубиновая бегущая строка электронных часов, фары автомобилей, огоньки сигарет, дисплеи сотовых телефонов и, конечно же, фонари…
Подошел долгожданный троллейбус, толпа людей схлынула вниз со ступенек остановки, устремляясь к дверям. На остановке остались только двое – Слава и девушка.
Наверное, было ей лет девятнадцать. Она просто стояла, повернувшись к Славе в профиль, не замечала его, глядя туда же, куда и он – в сторону реки. Однажды она повернулась лицом в его сторону, и он заметил ее большие блестящие глаза…
“Да, зачем, для чего, для кого, почему? Все эти вопросы… Прошла тысяча лет, а ничего не переменилось. Ну, хорошо, прошло три года. Да. Сегодня я опять его видела, смотрела ему в глаза, он даже грел мне руки. Сидели … и вдруг он сказал, что сегодня едет к своей девушке. Он – едет к своей девушке. Видимо, к той самой Тане, которая красит волосы в ужасный блондинистый цвет. А он в темноте совсем не видит, какие у нее волосы, и ему наплевать – может быть, даже и на нее саму. Но зато он сегодня поедет к ней. И ездит каждый вечер. А я по вечерам пью пиво в баре с подругой, смеюсь, обсуждаю всякую ерунду, сессию, наших друзей, и даже иногда его. Как сегодня.
Этот асфальт дурацкий, какой он твердый, об него можно разбиться, но это было бы даже не так больно, наверное. Люди, помогите мне чем-нибудь! Это не я, это сердце просит. Я не могу просить, потому что я знаю. Люди, помогите! – как глупо. Что они могут? Дать деньги, советы, послать на х**, пожалеть. Но ведь сердце не об этом же просит.
Он тоже, единственное, что теперь может – дать денег, дать совет, пожалеть или послать. Но он не может полюбить. Никогда не сможет. Да и тогда, три года назад, наверное, просто жалел.
Что делать?! Люди, собаки, звезды, фонари, ветер, город, болезнь, сумасшествие…
Уже можно было бы разбить себе лоб, колотясь о стену в немом вопросе: почему не я, не я, не я, почему не я – с ним? Почему с ним – не я? Почему та, что не я - с ним? Почему с ним? Зачем ей он? Зачем ему – она? Ведь она – не я! Да, ведь она – это не я…Но он с ней…Сейчас – он с ней! В этот самый момент…Значит, так же, как когда-то…?! Так же?! Ногти, ногти – в ладонь, когтем бы ему в сердце за это.
Нет, ей. Ему нельзя делать больно. Ей, ей все, ей, хотя она не виновата, два месяца назад на ее месте была другая. Все – в нем. Но когтем в сердце – все равно ей. Тогда мне не больно.
Тогда мне не больно…А мне уже не больно…Лечу куда-то я, далеко-далеко, почему-то там светло вдалеке, и уже тепло, наверно, наступило утро и пришла весна…”.
Все это Слава прочитал в глазах девушки – совсем незнакомой, продрогшей на остановке в своей легкой курточке, – когда она случайно посмотрела ему в лицо, обернувшись. Всего за секунду он прочитал это.
А через секунду она бросилась под проезжавший мимо автомобиль, только-только набравший скорость, выезжавший из-за поворота.
И началась суета-суета…
 
 
6 Музыкант вернулся
 Памяти бас-гитариста
 Андрея Сибирцева
Сергей не был в родном городе три года.
Теперь он возвращался – не навсегда, а на юбилей группы, в которой стал известен – “Давос”.
Поезд шел мимо уральских лесов, занесенных снегами. В ящике под сиденьем Сергея лежала его новая гитара, которую он купил в Москве за бешеные деньги, которые сам заработал…Пятиструнный бас томился в ожидании, и не зря: скоро, уже этим вечером – на сцену, в убогом, как раньше, клубе, под свет трех маломощных цветных юпитеров. Да, после успехов в Москве, после выступлений в дорогих клубах в составе новой группы, все это отзывалось в Сергее ничем иным, как ностальгическим переживанием. И он его, это переживание, холил и лелеял…
О Кристине он вспомнил, лишь когда уже подъезжал к вокзалу. С тех пор как он уехал, они не встречались, не созванивались и тому подобное. И он не знал, где она и что с ней. И сам себе признался, что ему, по большому счету, уже все равно…
Среди встречающих Кристины не было, и Сергей решил, что она просто не знает о том, что он приехал. Для него это было бы к лучшему.
Он, немного обалдевший, стоял на перроне, машинально обнимался с друзьями, пил пиво, которое они ему принесли, и оглядывался вокруг. Вокзал ничуть не изменился.
-Ладно, пошли, что ли…- сам сказал он. Надо было уже ехать в клуб, устраивать там генеральную репетицию, готовиться к концерту.
 
Сергей ошибся. Кристина знала, что он в городе. Встречать его на вокзал она не пошла, потому что понимала, что ей там нечего делать. Они три года не виделись. И даже теперь сложно было представить, что он кинется к ней с объятьями и поцелуями. И все же, на концерт Кристина собиралась.
В старый клуб, где они когда-то давно познакомились, она пошла пешком. На улице было тепло, даже иногда выглядывало блеклое солнце, тусклое, как опал. Кристина шла, закинув торбочку за спину, засунув руки в карманы старой курточки, и думала только о том, что снова увидит его. Сердце бешено заколотилось, когда издалека стало видно крыльцо знакомого клуба…
Было еще очень рано, и охрана не хотела пропускать Кристину. И ей пришлось сослаться на Олега, руководителя группы. Охранник с сомнением посмотрел на девушку, потом позвал Олега. Тот совсем не удивился, увидев Кристину.
-Проходи пока в зал, там саундчек проводится. Может, знакомых встретишь, - улыбнулся Олег и быстро пошел за сцену.
Кристина вошла в зал, где были звукорежиссер, его помощник, несколько журналистов и друзей группы. Кристина поздоровалась с теми, кто ее узнал, и села на одно из мест. И только тогда посмотрела на сцену.
Сергей, конечно, ее не видел. Он подстраивал бас, глядя под ноги, на табло процессора. Бас сверкал, переливался полированным корпусом и издавал густые звуки. На сцене шла пока настройка оборудования. До концерта было часа три.
С Кристиной рядом кто-то сел. Она даже не обратила внимания, пока этот кто-то не заговорил с ней:
-Привет! Чего на вокзал не пришла днем, Серегу встречать?
Кристина повернулась:
-А, привет, Маша…Да, знаешь, я и не думала, что он приедет, - солгала она. –А тебе не обидно, что он играет вместо тебя?
Маша фыркнула:
-Не навсегда же! Всего один концерт, юбилейный. А я с “Давосом” всего полтора года играю. Нет, Серега по праву должен сегодня играть…
Кристина улыбнулась: Машке и вправду было не завидно!
-Пошли со мной в гримерку, - позвала Маша Кристину. – Нам немного выпить можно, не на сцену ведь! А мне там одной скучно…
Видимо, она уже была немного в подпитии.
В “гримерке” (обычной комнате с зеркалами) было пусто и холодно. Там стоял журнальный столик, на котором была бутылка водки, три банки пива и миска с сухариками. Здесь было великолепно слышно все, что происходило на сцене.
Кристина и Маша болтали, пили пиво, когда вдруг в гримерку пришли Олег и Сергей. Они о чем-то горячо спорили на ходу.
-…нет, ты мне не втирай, я точно помню, что раньше концовка была другая! Я же дома повторял все старые песни! И баса в конце быть не должно, я же точно помню, Олег!
-Играй, как я говорю, - односложно отвечал Олег. – Так лучше звучит. Вот Машр у нас так играет.
“Машер” в знак приветствия подняла банку с пивом над головой.
И тут Сергей заметил Кристину:
-К-какие люди, - запнувшись, сказал он. – Как жизнь?
-Идет потихоньку, - ответила она, глядя прямо ему в глаза, которых не видела три года. Глаза не изменились. Но Серега был уже не таким…Он говорил с явным московским “прононсом” на “а”, у него была стильная стрижка, новые джинсы из столичного бутика, дорогие неподдельные “гриндерсы” и так далее, и тому подобное. Когда Сергей, щелкнув “Зиппой”, закурил “Davidoff”, Кристина подумала: “От него же ничего не осталось, одни навороты…Он раньше был таким…простым. Я даже не знаю, о чем с ним разговаривать”.
Он сел рядом и заметил, что ее знобит. В гримерке и вправду было слишком прохладно.
-Замерзла? – спросил он. И вдруг взял ее руки в свои, чтобы согреть. Но вскоре отпустил…
Машер налила Кристине стопочку водки, и Кристина не отказалась. Она заметила, что Сергей молча покосился на нее, но ничего не сказал. А были времена, когда он не позволял ей курить, ходить без шапки, сидеть на холодных подоконниках и, уж конечно, пить водку.
…-ладно, - сказал Олег. – Снова пора на сцену. Еще раз прогоним кое-что из программы. Машер, будь добра, если что, пообщайся с журналистами.
-Угу, - отозвалась Маша. – Только, Олег, я пьяна до неприличного состояния. Если что сболтну – не моя вина!
-А ты много и не болтай! – отрезал он. – Кристин, проконтролируй, а?
-Скоро меня саму тоже надо будет контролировать, - пошутила она. Но согласилась присмотреть за Машер.
Ребята ушли на сцену.
А вскоре начался концерт. Машер уснула, растянувшись на стульях, накрытых дубленкой Олега, и Кристина решила подойти к кулисам, чтобы из-за них посмотреть и послушать.
Все песни “Давоса” она знала наизусть, и тихонько подпевала Олегу. Еще - сразу заметила, что Сергей стал играть намного лучше. Когда они отыграли все, что наметили, зал скандировал “бис” и требовал повторения блюза “Чайки”. Его сыграли еще два раза…
Олег вышел за сцену счастливый и усталый. Его все поздравляли, что концерт получился классный. Сергея поздравляли еще больше. Его облепили журналисты, но он, сказав пару фраз, скорее прошел в гримерку.
Там была Кристина и спящая на стульях Машер.
-Ну, как? – спросил он. – Слышала? Нормально отыграли?
Он убрал бас в чехол и рассмеялся:
-Блин, Машка, пьяница! Все проспала! А ты, видимо, ее “контролировала”? – Сергей весело взглянул на Кристину.
-Что-то вроде, - неуверенно ответила Кристина. У нее замерло сердце: ей жутко хотелось его поцеловать.
Тут в гримерку ввалились музыканты, откуда ни возьмись появилось в диких количествах пиво, водка и красное вино. Машер разбудили, накормили бутербродами, а когда она пришла в себя, снова налили ей водки…Кристина вышла, а когда вернулась – Сергей уже держал в объятиях какую-то неопрятную блондинку и называл ее Танечкой. Кристина тихонько спросила у барабанщика (который был пока самым трезвым), кто такая эта Танечка. Барабанщик беспечно ответил: “Журналистка какая-то, кажется…” и продолжил поглощать пиво, безбожно мешая его со всем подряд…
Кристина схватила свои вещи и выбежала из клуба. Было еще не совсем поздно, ходил транспорт, но ей не хотелось никуда ехать. Она шла, куда глаза глядят, пока не вышла на проспект. Поняла, что все-таки продрогла, поэтому пришлось застегнуть курточку и надеть шапку…
Кристина стояла на троллейбусной остановке и думала…Вернее, ей думалось…О многом, наверное, но больше всего о том, что ничего нельзя возвратить.
Можно было бы поехать домой, пока еще ходили троллейбусы, но Кристина…Она решила, что дома ее тоже не ждут.
 
Они больше никогда не встретились. Ни в этом городе, ни в каком-то другом. Сергей вернулся навсегда…
Потому что в тот же вечер после концерта он пошел куда глаза глядят с девушкой Таней, навстречу городу. Их нашли только в четыре часа утра. Но это были уже не они: а просто два остывших тела на асфальте, в луже крови. А у обочины стояла дьявольская Alpha Romeo, искалеченная и несчастная. Водитель не смог объяснить, откуда на пустынном шоссе утром взялись два человека. Он только в последний момент заметил, что они сидели на асфальте, обнявшись, и смотрели вперед себя…
P.S. От автора: эта новелла – не документальный очерк о гибели Андрея Сибирцева, скорее, она написана “по мотивам” происшедшего несчастья… Здесь многое выдумано, но нелепый факт гибели музыканта описан так, как его описали мне те, кто знал Андрея. Светлая ему память…
 
7 История Стеллы
 Юноша бледный со взором горящим…

Стелла не понимала, что с ней происходит. Точнее, не желала этого понимать.
Она уже третью неделю бродила по городу вечерами, особенно любила бывать в саду возле Оперного театра. Приходилось признать, что зимой там совсем не так уютно, как летом, и нельзя сидеть на обледеневшей скамейке и слушать, как артисты разминаются перед спектаклем. Но Стелла приходила сюда.
Она одевалась богемно, как сказали бы о ней в ее кругах (и так и говорили): узкие брюки, английские ботинки, пончо и берет. Конечно же, широкий клетчатый шарф. Тонкие перчатки. Осенью – зонт в виде трости (впрочем, зима выдалась по-европейски теплой, и зонт порой мог бы и пригодиться). Редкий художник в этом городе так подчеркивал, что он художник. Стелла подчеркивала. Впрочем, скорее, невольно: ей просто так нравилось. Чужое мнение ее мало интересовало (до недавних пор…).
Она рисовала не ради денег. Чтобы наскрести на жизнь, она работала журналистом в одной из газет. Летом она никогда не рисовала в парке им. Горького, хотя портреты ей удавались лучше всего. Стелла любила делать шаржи на друзей, когда они собирались в ее квартире. После того как сын Стеллы женился, ей было одиноко, и она взяла за правило приглашать гостей. Среди гостей художников было мало, лишь двое, больше было музыкантов и театральных актеров. Журналистов совсем не было. Стелла их не любила.
…Месяца два назад, когда очередная воскресная вечеринка была в разгаре, в квартире Стеллы раздался звонок.
-О, это наверняка Ярослав, он вечно опаздывает! – воскликнул кто-то из гостей.
-Наливай ему штрафную, раз так, - тут же отреагировали из-за стола. – И готовь Стелле ватман, пусть нарисует его в самом неприглядном виде!
Но Стелла ушла открывать.
На пороге действительно возник Ярослав. Но не один. Он пропустил вперед себя высокого молодого человека:
-Стелла, принимай гостя. Это Альгис.
В полутьме прихожей Стелла не смогла разглядеть незнакомца, только лишь приветливо кивнула ему и сказала:
-Ребята, проходите, все давно уже здесь.
На кухне пришлось дать указание, чтобы все перемещались в большую комнату, ибо было уже негде развернуться: в маленькой кухне теснилось шесть человек с гитарой.
Все сидели на диване или на полу, когда в гостиную вошел Ярослав, чтобы представить нового гостя:
-Знакомьтесь, это Альгис. Студент “кулька”. Актер.
-Будущий, - скромно поправил его молодой человек и отвел со лба длинную прядь светлых волос.
В это время Стелла протянула ему бокал и…замерла. Точнее, это в ней все замерло. Веселые черные глаза, улыбка, протянутая ей рука…
Сейчас, проходя мимо театра, Стелла снова вспомнила, что тогда повела себя непростительно глупо. Так ей казалось до сих пор…Тогда она даже отказалась рисовать карикатуру на вновь прибывшего гостя (а это было традицией, и исключения до сих пор не делались). Она молча сидела и слушала, как все спорят, латыш Альгис или русский (хотя он сам объяснил, что всю жизнь прожил здесь у тетки, мать у него родом из Латвии, а отец итальянец по происхождению). Потом начались анекдоты, потом воспоминания из студенческой жизни (и все осведомлялись у Альгиса, так ли нынче живут студенты или что-то изменилось).
И никто даже не заметил, как Стелла ушла на кухню курить. Курила она редко.
Но ей не удалось побыть долго одной: на кухню приперся в уже изрядном подпитии Ярослав с гитарой.
-Ты это нехорошо поступаешь! – наставительно произнес он. – Нельзя гостей бросать. Им скучно.
Как нарочно, из гостиной донесся взрыв хохота. Стелла рассмеялась:
-Да, они там умирают со скуки…А кто он, этот мальчик, Альгис?
-Так он же весь вечер об этом рассказывает! – удивился Ярослав.
-Да я немного не об этом…Откуда ты его знаешь? Почему к нам привел? Раньше ты о нем и не заикался.
-А я с ним сам недавно знаком. Квартирник как-то забацали с Олегом, и вот этот парень там был. Потом мы пили, ессно…Он очень интеллигентный. Мне показалось, ты таких любишь, я рассказал ему о тебе. И мы решили пойти к тебе в гости. Он знает толк в живописи, между прочим.
Стелла молчала и пускала дым в форточку.
-Ну, ты это…харе курить, - сказал Ярослав. – Вредно тебе. И окно закрой, простудишься. Стелл…-он взял ее за руку. – Знаешь, какая ты красивая?
-Знаю, - отрезала она и пошла в комнату, оставив Ярослава одного с гитарой на кухне. Она не любила пьяных признаний в любви.
После того вечера она больше всего боялась, что Альгис больше никогда не появится в ее квартире. По сути, ему было незачем приходить. А она стала думать о нем, и по вечерам, когда не приходили гости, ей было страшно. Часто она звонила сыну, но тот был занят, у него постоянно проходили какие-то деловые встречи в ресторанах…
“Мне тридцать восемь лет, - думала она. – А ему двадцать два. Он на два года старше моего Сашки. Я просто свихнулась. Так нельзя!”
Потом ее затягивало в водоворот мыслей: почему нельзя? Кто сказал, что нельзя? Как это – так нельзя? А может быть, можно?
Чтобы успокоиться, она начала писать картину.
На картине был изображен ведьмак с прокушенной губой, с истомленными какой-то неведомой жаждой глазами.
Глаза были явно Альгиса, и Стелла решила никому эту картину не показывать.
 
В один из вечеров, когда она никого не ждала, а сидела за ведьмаком, в дверь позвонили. Стелла, совершенно ни о чем не думая, пошла открывать.
На пороге был Альгис.
Она до того растерялась, что даже ничего не могла произнести.
Когда Альгис увидел картину, он ничего не сказал, но Стелла догадалась, что он все понял.
В эту ночь он остался в ее квартире.
 
Стелла бродила возле театра, где должна была располагаться студия, в которой учился Альгис, и снова вспоминала.
После того как Альгис впервые остался у нее, Стелла почти перестала по вечерам собирать друзей. Однажды без звонка явился Ярослав с гитарой, с порога начал что-то вещать о том, что желает устроить у Стеллы квартирник, уже было по-свойски прошел на кухню…
Альгис встал из-за стола, чтобы протянуть Ярославу руку.
У того явно иссяк словесный запас.
Он повернулся, оттолкнул Стеллу, что стояла в дверях, и вышел.
 
Ярослав не бежал по мокрым улицам города, как какой-нибудь гоголевский “маленький человек”, спасаясь от того, от чего невозможно убежать. Он просто шел, закинув гитару за спину. Хайратник намок от снега с дождем, волосы тоже намокли, руки замерзли.
Но, сказать правду, он не знал, что теперь делать. Но если еще можно придумать то, что еще не сделано, то как вернуть то, что было сделано уже давно?
“Зачем я привел этого парня к ней в квартиру?” - тоскливо донимал себя Ярослав. Он шел уже по мосту через реку. Здесь гулял страшный ветер, под мостом плескались серые волны.
Перейдя мост, Ярослав оглянулся на город, который утопал в разноцветных огнях. Где-то там, среди огней, осталась она…
Выйдя на трассу, Ярослав не скоро поймал большой трейлер. “До Ижевска еду. Подбрось, сколько сможешь…”. Трейлер взревел мотором.
 
Стелла не знала, куда исчез Ярослав. Родственников у него здесь не было, а друзья ничего не знали. Говорили, что он куда-то уехал, он же был “старый автостопщик”.
Но у нее был Альгис.
Проходя мимо театра, Стелла вдруг решила зайти туда, найти театральную студию. Альгис обычно мог задерживаться именно там. Был вечер, и громада театра высвечивалась огнями в массиве парка.
Стеллу здесь знали как журналиста, проводили на второй этаж, в студию Юрия Павловского. Там и вправду был Альгис. Объявили перерыв, и он, смущенный, вышел к ней в холл.
-Стелла…Ты проходила мимо? – спросил он, опустив ресницы.
Она слегка удивилась. Но сказать ничего не успела: к Альгису подбежала девушка, тоненькая, стройная, в черном обтягивающем свитере “под горлышко” и юбке-шотландке:
-Солнышко! – защебетала она, обхватив Альгиса за плечи. – Пойдем, там Юрий Васильевич говорит о ролях в новом сезоне! Ну, пойдем, пойдем, пойдем!
Стелла выдавила из себя улыбку. Альгис обернулся к девушке и сказал ей что-то на ухо. Она тут же убежала вприпрыжку. Как мотылек.
Стелла дождалась, пока Альгис посмотрит ей прямо в глаза, и сказала:
-Наверное, тебе сегодня надо навестить тетушку. Ты давно не бывал у нее. Наверное, она беспокоится.
И Стелла пошла вниз, на ходу натягивая на руки свои тонкие перчатки. Альгис даже не окликнул ее…
Чтобы никто не видал ее слез, Стелла пошла к набережной. Там было неуютно, горели зеленоватые фонари и было пустынно. Оставаться здесь не хотелось, и Стелла пошла домой. Она ощущала себя Золушкой, которая позабыла, который час и оказалась посреди самого бала в лохмотьях…
В ее подъезде кто-то тихо играл на гитаре. Стелла застыла на месте: эту мелодию знал только Ярослав, потому что это он ее сочинил.
И точно – он сидел на подоконнике в ее подъезде и играл на гитаре.
-Привет, - сказал он. – Я замерз. Может быть, выпьем чаю? У меня коньяк имеется, - он указал на стоящую рядом поношенную торбу.
-А ты что, уже все знаешь? – неприветливо сказала она.
-Я ничего не знаю, - устало сказал он, спрыгивая с подоконника. – Я мириться пришел. Из Ижевска я приехал. Злой и голодный. Там холодно и гадко…Стелла…
-Заходи, чего уж там, - миролюбиво сказала она.
-Мы с Альгисом выпьем по стопочке, и все…
-А кто такой Альгис? – невозмутимо спросила Стелла.

8 Я ловлю ветер

Как Маргарита и Мастер…Да, непременно – будет такой же маленький дом, увитый плющом, и по вечерам будет звучать Шопен. Ну, или там Моцарт, это неважно. А может быть, будет просто квартира в хрущевке, где не будет телевизора. Но это тоже будет неважно. Потому что там, где мы будем с тобой вместе, нам почти все будет неважно. Все-все, кроме того, что есть мы с тобой. И когда-нибудь у нас появится третье маленькое существо. Непременно. Я уже думала об этом. Он будет, потому что я люблю тебя.
И потому что мы будем жить вместе.
Мы уже – вместе. Вот я снова гляжу тебе в глаза, карие, теплые, с искоркой, которые никогда не обманут. Я верю только им. И твоим рукам, которые никогда не предадут. Какой славный плен! Я сдалась добровольно…Когда мы вместе, я забываю, что такое время. Я только знаю, что если все это есть сейчас – значит, есть всегда.
Всегда, всегда, всегда! – упоение вечностью.
Как странно, что в мире идет война. Зачем? Почему все это? Я знаю, что войну ведет тот, у кого нет человека, которого можно было бы взять за руку и долго-долго смотреть ему в глаза, и любить его…Поэтому война забирает таких людей у других. Война – это большая зависть.
Но нас она не коснется. Я знаю точно. Пока я держу тебя за руку в нашем маленьком доме, нас не коснется ни война, ни что иное. Как важно всюду быть вместе…
Даже просто, когда идешь по улице.
В мае на проспекте цветут липы. А где-то у реки - яблони. Нет, на свете не может быть такого счастья: мы вместе, май, тепло, река и ветер… Чайки кричат над водой, будто жалуются на что-то.
Но самое главное – знать, что еще будет май, и еще, и еще, и еще…
Стемнело. Но мы еще должны пойти на мост, чтобы сверху поглядеть вниз на воду. Это очень красиво, когда в реке отражаются огоньки и плывут блики, бесчисленное количество уносимых течением лунных лепестков.
Решетка моста. Отчего так замерзли руки? Может быть, оттого, что я стараюсь поймать ветер, а он зовет меня вниз?…
Ночь и оттепель в декабре.
Она долго стояла на коленях, обхватив решетку руками, прислонившись к ней лбом. Вдруг что-то сказало ей: встань!
Она поднялась. Внизу колыхались волны все еще не замерзшей реки. Мост сгорбился, словно не желая, чтобы она уходила. Ей нельзя было уходить…
Если она уйдет, она скоро поймет, что все, о чем она мечтала сейчас, никогда не сбудется.
 
Я стараюсь поймать ветер, он уносит от меня лунные блестки вниз по реке! Ты отпустишь меня? Да, я вернусь, я вернусь, ведь мы всегда будем вместе. Это просто прогулка. Туда мне нужно одной. Без тебя. Там холодно, но очень красиво. Я вернусь и все расскажу. Только дождись меня здесь, на мосту. Да, стой здесь, на краю, чтобы, улетая, я видела тебя.
Не бойся за меня.
Улетать хорошо, когда знаешь, что тебя ждут обратно…
 
 
9 След на свежем снегу

 Красные глаза
 означают только
 уровень свободы…
-Скоро на сцену, а у тебя вид как у курицы, которую разморозили, но забыли сварить.
-Спасибо, - безучастно отозвалась Машер. И продолжала терзать четыре басовые струны - машинально, ибо грузиться не переставала.
-Что случилось-то? – спросил наконец Олег.
Машер оставила в покое свой бас и, глядя в стенку мимо Олега, ответила:
-Он сюда приперся. Я его видела. Сидит там за столиком с какой-то девицей…Пиво пьют, - уже с тоской прошептала Машер.
-Это Альгис что ли? – пренебрежительно спросил Олег. – Ты еще зареви! Да у него каждые три месяца новая девица, и что теперь?
Машер, опустив голову, сидела, опершись локтем о колено, прижав костяшки руки к губам, словно сдерживала слезы. Потом она, наконец, подняла лицо и взглянула на Олега. Вид у нее был страдальческий.
-Прекрати мне это! – командирским тоном приказал он. – От сырости струны заржавеют…Маша, - уже по-человечески произнес он, - ну чего ты нашла в нем? Вид у него дурацкий, как у Ди Каприо, строит из себя актера, вот и цепляет девушек. На самом деле он просто ничто. Ты же это видишь.
-Ничего я не вижу, - пробурчала она, делая вид, что чистит корпус гитары от пыли, хотя он был идеально чист.
-Ты же пережила, когда он со Стеллой жил! – напомнил Олег.
-Теперь мы просто подруги по несчастью, - вздохнула она. – Ладно, пусть сидит там, слушает…Слава богу, не посмел еще пытаться пройти на халяву, по знакомству…Я бы ему устроила знакомство! - процедила Машер сквозь зубы. – Пошли на сцену, Олежка…
-Ага…Только припудрись…И лучше надень очки, у тебя глаза красные…
 
В течение концерта все шло “по плану”, атмосфера была бодрая, и Машер стало веселее. К тому же она и не смотрела в ту сторону, где Альгис сидел со своей девушкой. Но близилась та минута, когда Машер должна была отставить в сторону бас, выйти к микрофону и спеть…Эту песню Олег написал специально для ее голоса. У Машер снова заскребло в горле…
Я люблю не тебя, а тоску по тебе,
Я люблю тебя так – когда ты далеко.
Ты вернешься из осени в осень –
С свежим ветром, похмельный, веселый и свой.
Но я люблю тебя так, когда ты мне чужой…
Машер пела и даже не замечала, что она смотрит только туда, в тот дальний угол клуба, где за столиком сидит Альгис и обнимает свою девушку, которая болтает без конца, а он не слушает ее, и смотрит на сцену, издалека он не видит, что по лицу Машер – из уголков глаз – протянулись две блестящих дорожки слез…
Машер спела и ушла со сцены. Олег был вынужден объявить технический перерыв на пятнадцать минут.
Когда он ворвался в гримерку, то готов был уже обрушить на нерадивую коллегу весь свой гнев в виде ругательств, какие он только знал (а знал он много). Но, увидев Машер, которая, не снимая темных очков, сидела перед зеркалом, опустив руки, Олег немного остыл.
-Я знаю, Олег, - вдруг заговорила Машер. – Я много себе позволяю. Серега бы так никогда не сделал. – Ее голос был хриплым и лишенным даже намека на интонации. – Давай, выгоняй меня из группы. Басистов в городе как собак нерезаных. Тем более с крепкими нервами. Не выгонишь – сама уйду.
-Делай, как знаешь. Но доиграть мы сегодня должны. Кровь из носу. Люди деньги заплатили.
-Ты прав, - почему-то согласилась Машер. – Пошли.
-Кстати, он ушел, не переживай, - сказал Олег. – Нету в зале твоего Альгиса.
-Он не мой, - отчеканила Машер. – И я рада, что он ушел.
-Ну, тогда за работу…
 
Когда концерт закончился, Машер поскорее сбежала со сцены, чтобы никто не приставал с ней с просьбами об автографе или, не дай бог, с расспросами о ее душевном здоровье…
-Пошли пиво пить, - предложил ей Олег, когда инструменты были погружены в фургон и отправлены в родной репетиционный гараж.
-Пошли, - согласилась Машер.
Они завернули в какой-то бар, и там Олег сказал:
-Я тебя из группы никуда не отпущу. Особенно, если ты и дальше будешь петь так, как сегодня. Только без ухода со сцены, - добавил он.
-Очень трудно… - произнесла Машер, дуя в пену на поверхности пива.
-Что трудно?
-Так любить человека. И так петь.
-Я знаю, - ответил он. – Поэтому я тебя никуда не отпущу. Другому я бы такой выходки не простил. Ты чуть концерт не сорвала…
-Я, наверно, больше так не спою, - осторожно призналась она. – Мне сейчас показалось…что я его ненавижу.
-Ну, да, сила действия равна силе противодействия…
-Ты это о чем? – не поняла она.
-Любовь и ненависть…Две противодействующие силы. Когда становятся равны, сложно понять, где одно, а где другое…
-Да ты философ! – саркастически фыркнула Машер.
-А как же! – рассмеялся Олег.
Они сидели так допоздна, сквозь окна бара было видно две их фигуры, два силуэта, склонившихся над столиком.
В городе начиналась метель. Оттепель постепенно уходила, сдавала позиции, и улицы вскоре оказались заметены мелким чистым снегом. Он оседал на шкуре проспекта, укрывая его, чтобы наутро какой-то прохожий оставил на нем свой след. Может быть, два прохожих – те, что засиделись в баре и поутру возвращались домой. Следы странно переплетались, но любой бы сказал, что эти двое просто шли рядом, обняв друг друга.
 
10 Та сторона моста

Осенью, в конце сентября, когда обычно еще сухо и тепло, когда еще чувствуется в воздухе лето, на проспекте первыми начинают облетать липы. Летом они первыми зацветают, осенью – покрываются золотом. Во всем стремятся быть первыми…
Когда асфальта уже не видно из-за целого ковра опавших листьев, хочется идти так, неспешно, разгребать ногами листву (даже дворник, наверное, не хочет убирать метлой эту красоту), хочется забыть о том, что проспект тоже кончается возле реки, что вообще кончается лето, и осень тоже на исходе, что кончается все на свете. И первыми умирают листья.
Потом они смешаются с дождями, превратятся в грязь, потом будут смешаны с первым снегом, затем асфальт зарастет льдом, и так – год за годом. Как слои памяти на твердой шкуре проспекта. Их было много, но он уже ничего не помнит, с каждой весной он начинает жить заново. Так кажется людям, которые не понимают природы. И слепо завидуют (особенно несчастные, которым хочется убить память). И теплые зимы, и вёсны для них как новый повод начать жизнь сначала, чтобы попробовать переписать набело… Это как коты, которые бездумно чуют март, когда его нет, им нужен лишь повод для блуда. А как их можно понять!
Злая память отступает, когда появляется надежда. Надежда прилетает на крыльях химер.
 
Тиммо шел на свидание с девушкой. Он был в этом городе всего вторую неделю. А с девушкой познакомился вчера в баре. Как порядочный финн (а он был финном, приехал к родне в гости), идя на свидание, он купил большой букет роз. Он их долго выбирал, и выбрал красные.
Тиммо шел по проспекту и никого не трогал. Пока его не остановили и не попросили закурить. Он с сильным акцентом ответил, что не курит.
Последнее, что он помнил, перед тем как попал в больницу, - это восемь пар тяжелых армейских ботинок и втоптанные в грязный асфальт розы.
Сотовый телефон, конечно же, у него забрали, и он смог позвонить девушке только через два дня из больницы. На том конце провода были в явном замешательстве. А потом – “Прости, я не смогу приехать в больницу. У меня сегодня встреча в ресторане, и я не могу опаздывать”. Тиммо положил трубку.
Еще через день ему сказали, что его двоюродная сестра (к которой Тиммо, собственно, и приехал в гости) покончила с собой: бросилась с моста в реку. Это случилось ночью, и спасти ее никто не успел.
В день похорон с неба вдруг повалил крупный мокрый снег. Тиммо бросил в могилу горсть земли и потом наблюдал, как растет холмик. С фотографии улыбалось юное лицо его сестры Анюты. Тиммо пошел прочь, чтобы не слышать всхлипов ее подружек и надрывных вскриков неизвестно откуда набежавших бабушек и тетушек (даже не родственниц). Высматривать в толпе светловолосую голову юноши, из-за которого “все и случилось”, Тиммо даже не стал: он знал, что его здесь не было.
Потом он впервые жутко напился в каком-то кабаке. Очнулся он на том самом мосту, где погибла Анюта. Тиммо тупо глядел вниз. Там не было абсолютно ничего. Темнота. И он вдруг поверил в то, что Анюта никогда не умирала. Она просто улетела – туда, вниз, но не в волны. А в темноту, в неизвестность.
Он повеселел от сделанного открытия и посмотрел в небо. Там криво ухмылялась неровная половинка Луны. В реке он не нашел ее отражения и еще больше уверовал в то, что под мостом просто ничего нет.
Вскоре он уехал в Финляндию.
Когда лепестки роз смешались на асфальте с грязью и мокрым снегом, к памяти змея прибавился еще один слой, который тоже, казалось бы, сгинул в небытие. И когда река всколыхнулась в ту ночь, он тоже это слышал и все запомнил. Для людей это не имело значения, он прислал им химеры, чтобы им стало легче, а сам задумался надолго, надолго. Навсегда.
 
11 Когда мы уходили из дома

Ему хотелось, чтоб он ушел из дому в лютый мороз, чтоб снег скрипел под ногами, а сверху лился холодный лунный свет. Ему хотелось, чтоб никто не искал его. А точнее – чтобы никто не знал, где он, но все равно беспокоились…
Но все получалось совсем не так. Никакой романтики странствий. В городе это не пройдет…
“Что хотели, то и получили… - думал он, идя по улицам, завернувшись в свое черное пальто. – Вот вы все, - обращался он ко всему, что вокруг, - все думали – он так, он пустяк! Актер, подумаешь! Тут таких самозванцев пруд пруди. Что ждали – то я и дал…Настя, Маша, Анюта, Стелла, Оленька! И ни одна не верила, что я смогу полюбить. Я и не смог…”
Альгис шел, что называется, куда глаза глядят.
Зимняя оттепель – не та, что весной. К ночи снег под ногами все так же не тает, но воздух промерзает основательно, с реки тянет ветер, и от всего холодно – от звезд, от земли. А особенно – от того, что на душе.
Он шел по городу, потому что хотел сбежать.
Альгис жил у тетки. Тетка была уже совсем стара, ее муж – тоже старик, семидесяти шести лет. Их обоих Альгис считал выжившими из ума. Он учился во вторую смену, и каждое утро начиналось для него со стабильного кряхтения тетки – она вставала в пять. Гремела на кухне кастрюлями, или терла на крупной терке овощи, или рубила их сечкой в деревянном корытце. Старик ее спал беспробудным сном, насидевшись у телевизора за ночь, а сама она была глуховата и наивно полагала, что “дитятко” (Альгис) в своей комнате также должен спокойно спать под эти звуки. Немудрено, что “дитятко” вставало с больной головой, с утра не желало разговаривать, а иногда – даже завтракать.
Когда Альгис “влился” в студенческий коллектив, он вечера стал проводить в общежитии, а ночи предпочитал коротать на чужих квартирах, где собирались музыканты или артисты. На одном из акустических квартирников он познакомился с Машер. Она показалась ему грубоватой, но зато она прекрасно пела. И еще у нее был свой дом, где Альгис и жил одно время…
 
Сейчас он шел по городу, вспоминал. Еще сегодня утром он был дома. То есть, у тетки. Она снова гремела, шаркала тапочками, пыхтела, кряхтела, сморкалась и бог весть что еще делала, и …Это утро было последней каплей. А сколько их было до этого, таких “утр”!
…Город окружил его. И он понял, что ему совершенно некуда пойти.
Альгис вспомнил морщинистое лицо своей тетки, ее выцветшие глаза под платком, который она носила на кухне, ее слезливый крик ему вслед: “А что же я матери-то твоей напишу?”… Альгису стало совсем не до вожделенной свободы.
Что она, свобода? – вот этот промозглый воздух, ночь и когда ты никому не нужен?
 
Когда он тогда так легко ушел от Машер к Насте, а потом и вовсе - согласился жить у Стеллы, ему не было стыдно. Немного жаль Машу – и все. Потому что он искренне считал Стеллу интереснее Машер. Его не смущало, что раньше они были подругами. “Это к делу не относится”, - решил он. И даже сам в это поверил. Так спокойнее спалось.
Он опомнился, когда оглянулся вокруг и понял, что Стелла больше не собирает в своей квартире друзей, как раньше, что ей больше никто не нужен, кроме него. Его это по-настоящему испугало. “Как же свобода?” – встрепенулся он. И вот уже через несколько дней он расправил крылья. У Стеллы от него только и осталось воспоминаний, что великолепный портрет в образе ведьмака.
 
Альгис нехотя подходил к мосту. Не выдержал – свернул влево, там под мостом проходил тоннель. Там тоже гулял ветер, но было уже не так холодно. Мост рядом. Страшная высота. И Анюта погибла здесь. Из-за него, болвана, просто прыгнула вниз. Даже записки не оставила. Но всем и так было ясно, что это из-за Альгиса.
Сейчас он вздохнул, присел у стены и закурил. Вспомнил Анюту – это она тогда выбежала в холл, когда к нему пришла Стелла. Она даже не подозревала, что Стелла…что он даже еще не расстался с ней, а просто ушел…Прискакала, легонькая, в своей короткой шотландке, тоненькими ручками обняла, лепетала что-то на ухо…Верила в то, что придумала…
-Эхма! – с горечью сказал Альгис.
Эхо туннеля легко отозвалось на его вскрик.
Надо было уходить отсюда.
Альгис выбрался из туннеля и почему-то пошел снова вниз, в город. Он словно боялся вырваться отсюда, хотя вроде бы, его ничто не держало.
Он спустился до перекрестка и пошел направо, к вокзалу.
“Я дурак? – думал он. – Или я злой? Или мщу кому-то? Зачем мне все это? Почему я такой?”
У него уже проскакивали мысли пойти к Стелле или Машер, чтобы заночевать, или к кому-нибудь из знакомых музыкантов. Но он знал, что будет там белой вороной. После смерти Анюты на него смотрели только так.
Добравшись до вокзала, он обнаружил там новшество: в зал ожидания не пускали без билета на поезд. То есть, поспать там не удалось…Объяснять охране, что он не террорист и не бомж, было, ясное дело, бесполезно.
Оставалось одно: либо спать на улице, либо идти домой.
Когда он возвращался, идти было почему-то легче.
Город остался за дверями подъезда. Оставалось только позвонить или открыть своим ключом. И он открыл сам.
Разделся в прихожей, хотел тихо проскользнуть к себе в комнату. У телевизора, как обычно, сидел старик. Он даже не оглянулся на племянника. Тетка уже спала. “Ей вставать через два часа”, - подумал Альгис.
Когда он лег, то подумал, что никто просто не понял, что он уходил не как всегда, а уходил из дому.
Тогда он среди ночи встал и позвонил Насте. Ему было почти так же плохо, как тогда, когда он оставил ее у ресторана. Но она почему-то сказала ему: “Приезжай”…
А утро в его квартире началось как обычно: еще затемно шум на кухне, бубнящее радио, храп в соседней комнате и стук сечки о корытце…
А еще, конечно, - в городе новый день. А вчерашний остался позади, и вряд ли он повторится.

Последняя глава

Снег укроет все на свете,
Память, отступись!
Город, ты дождешься лета,
Главное – дождись…
Жди в дожде и в неге снега,
Жди в жару, и в холод жди.
За плечо тебя затрону,
Стой, не уходи…
Снег метет, забыв обманы,
Слякоть в декабре.
Снегом пишутся романы
О добре и зле.
 
3.12.2003 – 12.02.2004.
Пермь

Роман был опубликован в сборнике «Город Гротеска» (май 2004 года).