Я сидел вдавленный в тесное, матерчатое, неудобное кресло самолёта, зажатый с двух сторон не очень мягкими локтями двух крупных и влажных соседок – за иллюминатором 16 мая 2005 года, ещё не лето, но уже жара и даже в самолете. Я совершал четырёхчасовой перелёт из Москвы на Сицилию, на остров с райской природой в Средиземном море, подцепленный кончиком носка итальянского сапога, и слегка отброшенный на ширину Мессинского пролива. Мало употребляемые в земной жизни слова «чартер», «эконом класс», «терминал», «досмотр», услышанные в московском аэропорту Домодедово и запавшие в голову, беспричинно всплывали в памяти. Я испытывал незнакомые мне, а потому пока необъяснимые полётные ощущения, быть может, оттого, что летел впервые в жизни: гул реактивных двигателей за бортом лайнера вдруг прекращался, воцарялась полная тишина, провоцирующая моментальную испарину на лбу, да холодный ветерок между ног. В эти моменты внезапного затишья вспоминались дикторы телевизионных каналов, в траурных дикторских облачениях, скорбно вещающие о последних авиационных катастрофах и количестве человеческих жертв на фоне бегущих строчек с именами погибших. И тогда я, с ужасом ожидая стремительного падения лайнера на бренную землю, проглатывал вязкий комок непонятного происхождения, возникающий в горле. С глотком комка хрустело в ушах, будто они прочищались, и опять начинали гудеть моторы, а взгляд останавливался на глянцевом рекламном листке, торчащем из карманов на спинках передних кресел с обнадёживающими названиями моего лайнера «БОИНГ – 757» и авиакомпании «Vim-Avia»...
- Слава Богу, что это не «ТУ» и не почивший в бозе «Аэрофлот», - думал я с облегчением.
Седовласый мужчина, нисколько не растерявший с годами густоту шевелюры, сидевший впереди, не смущаясь соседей, неистово крестился, а я, слушая ровный, монотонный рёв моторов лайнера, вытирал пот со лба, ощущая снизошедшую на меня радость жизни, теплоту между ног и желание осмотреть зажимающих меня дам. И я тёрся о их локти, уже с наслаждением осматривал их, вдыхая не такой уж и противный запах туалетной воды…
Соседка справа, сидящая подле иллюминатора, пребывала в малоактивном, малоподвижном и неразговорчивом состоянии. Почти весь перелёт она, не отрываясь от подёрнутого изморозью стекла, будто провалившись плохо завитой головой в проем, внимательно изучала строение и геометрию самолётного крыла. По крайней мере мне, сидящему в середине ряда, кроме крыла и ещё кусочка темно-голубого неба ничего не было видно.
Прежде, чем описывать портрет соседки слева, я должен дать пояснения о цели своей столь дальней поездки. Так вот: все пассажиры летящего самолёта были не просто случайно встретившимися в небе людьми, а участниками международной конференции архитекторов, созываемой итальянской стороной, взявшей на себя бремя расходов за проживание и питание русских, прилетающих в призрачный город с манящим названием Палермо. До сих пор ума не приложу, каким образом я, тихий, скромный российский дачник-неначальник, не отъезжающий далее разворованного забора садово-ягодного кооператива «Сапропель», попал в состав летящего элитного коллектива. Впрочем, об этом будет рассказана отдельная история, над которой стану непременно размышлять вслед за написанием итальянских приключений. И так, я оплатил только стоимость перелёта туда и обратно, а ещё стоимость визы, после чего сумма истраченных денег составила 350 евро и всё. Моя жена Евдокия, когда услышала от меня про халявное проживание Италии, то задумалась, глядя на мои заштопанные трико, но думала не долго и решительно сказала:
- Валяй, - выделив мне из семейного чулка-загашника затребованные организаторами поездки 350 евро и ещё кое-какую мелочь на карманные расходы.
Соседка слева, сидящая сразу от прохода, имела прямую короткую стрижку из некрашеных волос, простое простодушное курносое лицо, легко вызывающее доверие, каким обычно обладали профсоюзные деятели советского государства. На левой соседке были надеты желтая футболка с рекламой импортной освежающей воды и бледно-розовые шорты богатырского размера, доходящие до колен с одной стороны, и заходящие под развалившуюся грудь с другой. Немыслимым образом эта соседка, которую я мысленно окрестил «профоргшей», вошла в доверие к бортпроводникам. Она заполучила от них микрофон и потом весь перелёт не оставляла в покое ни меня, ни других летящих, не давая дремать, сообщая о температуре за бортом, о местах, над которыми пролетали, о возникающей турбулентности воздушных потоков, бранила пассажиров, часто посещающих туалет и мешающих бортпроводницам беспрепятственно развозить вино. Подивившись этой вездесущей осведомленности, я грешным делом предположил, что именно эта моя соседка слева и есть агент ФСБ, по слухам присутствующий во всех группах, отъезжающих за пределы России.
Мне вспомнилась давняя история, рассказанная моим хорошим приятелем, приключившаяся с ним во времена социализма. Мой приятель и ещё две его сотрудницы в те годы посетили с коротким визитом Польшу по обмену опытом. В братской стране социалистического лагеря они общались с коллегами-архитекторами по Варшавскому институту «Мотопроект», смотрели польские чертежи, обменивались сувенирами, угощали поляков русской водкой, рябиной на коньяке, а вечером, местная архитекторша Эва, показавшаяся моему приятелю душечкой, общительнейшим и добрейшим человеком, пригласила обоих спутниц приятеля к себе домой на ужин, а моего приятеля не пригласила никуда. Приятелю сделалось обидно и горько, он рассказал о своей обиде старому поляку местному архитектору пану Елинскому.
- Вы же из КГБ, - сказал пан моему приятелю, - кто ж захочет приглашать в свой дом стукача…
Приятель удивился, стал горячо переубеждать пана в своей непричастности к деятельности спецслужб. Пан же был непреклонен, непоколебим и уверен, что если не мой приятель, то больше некому быть из органов. Ну не слабые же женщины командированы оттуда… И пан ошибся потому, что моего приятеля, после его возвращения из поездки, стали всячески гнобить за нелегально провезённую «за бугор» водку, понижать его в должностях и довели-таки мужика до алкоголизма.
Вспомнилась почему-то ещё одна история, связанная с сотрудниками спецслужб. Случилась она тоже в социалистические годы. Работал в нашей конторе один сотрудник по имени Вова Угня. Застенчивый парень был, долговязый, неразговорчивый, угловатый, в странных очках с толстой немодной оправой. Говорили о Вове за глаза, что он подрабатывает осведомителем, хотя никто никогда не видел его строчащим доносы на кого либо, или тайно посещающим милицию. Быть может, он и стучал, но мне казалось, что причиной странных слухов о Вове была его вечная молчаливость и зоркий, проницательный взгляд, усиливаемый выпуклыми линзами очков. Над Вовой шутили и издевались – в день советской милиции Вову поздравляли с профессиональным праздником и даже дарили журнал «Советская милиция», а он либо ничего не понимал, недоуменно пожимая плечами, хлопая ресницами и криво улыбаясь, либо искусно скрывал свою тайную коварную деятельность.
Но возвратимся к моему перелёту потому, что профоргша громко объявила, что наш самолёт в точном соответствии с графиком начал снижение над аэропортом Палермо и потребовала пристегнуться ремнями. Я пристегнулся, хотя никаких неприятностей, требующих пристёгивания к неудобным сидениям, не чувствовалось, а снижение самолёта происходило достаточно долго. Ожидая посадку, я приблизился к безмолвной соседке, что сидела справа, и стал смотреть через её плечо на видимый мне краешек иллюминатора, через который был виден кусочек спокойного, без волнений моря с редкими кораблями-белыми точками, и никакой суши. Мы продолжали лететь, вода приближалась не очень стремительно, а суши не было видно нигде. Профоргша совсем ни к месту стала напоминать о местонахождении спасательных жилетов, седовласый волосатый мужчина снова неистово закрестился, а я плотнее прижался к молчаливой соседке, пытаясь заглянуть в иллюминатор и понять, что происходит за бортом и почему не видно земли. Я так разволновался, что не почувствовал своих телодвижений, а молчаливая соседка их почувствовала потому, что она с силой оттолкнула меня своим локтем и, как мне показалось, достаточно громко сказала:
- Послушайте, что вы себе позволяете… хам!
При этих словах все сидящие впереди пассажиры оглянулись и посмотрели на меня, отчего мне сделалось стыдно, и я густо покраснел. От стыда немного улеглась тревога, возникшая из-за ожидания совершить посадку на морскую воду.
Внезапно шасси самолета гулко ударились о землю, в иллюминаторе с немыслимой скоростью замелькала жёлтая земля, жухлая трава, серое покрытие посадочной полосы, ржавые люки водопроводных колодцев, тёмно-синие плафоны сигнальных фонарей и фигурки рабочих аэропорта в зелёных жилетках, в точности таких, какие носят наши российские гаишники. Пассажиры стали аплодировать экипажу, а волосатый мужчина, как на концерте, заорал: «Браво!». Зааплодировал и я, почувствовав облегчение, сравнимое с ощущением облегчения после удачно разрешившегося длительного запора. Профоргша сообщила, что мы сели с воды прямо на сушу, как обычно садится истребитель на палубу авианосца.
Аэропорт действительно располагался на берегу моря, казавшегося тёмно-синим на фоне светло-жёлтой, почти белой, как камни гор, выгоревшей некошеной травы. Жгучее солнце Сицилии пребывало в зените, предметы почти не отбрасывали теней, не отбрасывал тени и я, и мой чемодан, и другие прилетевшие члены.
- Не зевать, не смотреть по сторонам, не отрываться от группы, - командовал себе я, боясь затеряться среди итальянцев, прилетевших другими рейсами, ничем не отличающихся от нас, не выпуская из поля зрения бледно-розовые шорты профоргши - человека, знающего всё, или почти всё на этом свете и даже на Сицилии. После короткого общения со встретившими нас переводчицами, профоргша посредством ладоней, сложенных рупором, громко сообщила всем о месте нашего пристанища – четырехзвёздочном отеле «Астория», располагающемся на окраине города. Я не успел рассмотреть изящные переплёты, поддерживающие наклонные стеклянные стены здания аэропорта, какие пока только рисуют наши архитекторы на своих чертежах, побежал за толпой, устремившейся к автобусам, коих было три. Почему-то все стали грузиться только в один автобус, напирая потными полными телами и толкаясь локтями, как обычно поступают пассажиры при посадке в наш городской общественный транспорт. Было понятно, что все в один автобус не влезут, но полезли все. Я стал смотреть по сторонам и увидел, что профоргша не лезет в толпу, а стоит подле другой машины и мило переглядывается с каким-то итальянцем, по всей видимости, водителем.
- Астория, Астория, - пригласил меня этот водитель, показывая на открытую дверь своей машины. Итальянец был высок, строен, в белоснежной сорочке, обозначающей его крепкое тело, в расстёгнутой тёмно-синей полотняной жилетке поверх сорочки, и тёмных солнцезащитных очках. У него были черные, как смоль, волосы с крупными блестящими кудряшками и такие же, как и сорочка, белые зубы. Спонтанно подумалось о вкусе шофера – гарнитуре сорочки и зубов и о том, что мне с моими золотыми коронками не дурно было бы облачиться в золотые одежды. На вид шоферу было лет сорок или около того.
От аэропорта до Палермо десять с половиной миль. На всём протяжении пути – невиданная мною, владельцем советского ушастого «Запорожца», дорога, почти блестящая, как натёртый мелом самовар, без заплаток, без швов, без намёка на неровности и шероховатости, правда, с мусором вдоль обочин и в немалым количестве в виде пакетов, газет, пластиковых и стеклянных бутылок, обломков деревянных ящиков, и гниющих фруктов. Автобус неслышно летел по отполированной дороге, а профоргша сидела подле водителя на том самом месте, где обычно располагаются гиды, наблюдая не за фантастическим пейзажем, а более за нехитрыми действиями итальянца.
Симпатичная переводчица, подсевшая в наш автобус в аэропорте, приятно шепелявящая на звуке «с», как выяснилось наша соотечественница, преподающая русский язык в частной сицилийской школе, с неотразимым персиковым загаром в тон цвета больших светло-карих глаз, отвечала на наши вопросы, сбиваясь с русского на итальянский:
- Давно не была в России, - извинялась она за свой русско-итальянский.
Пейзаж местности, обозреваемый через бежевое тонированное автобусное стекло, напоминал крымские красоты, виденные мною давно, ещё в пионерском возрасте, вот только между морем и каменистыми горами с чахлой растительностью тянулись не санатории с выкрашенными серебрянкой скульптурными группами вождей, и не пионерские лагеря с исполинскими портретами красногалстучных пионеров-героев, а двухэтажные виллы, сложенные из светло-желтых камней, с окнами, прикрытыми плотными деревянными или металлическими жалюзи, с высокими каменными заборами, за которыми угадывались небольшие ухоженные дворики, затененные пальмами и виноградниками.
Я слушал переводчицу, но с не меньшим удовольствием рассматривал её внешность, и мне думалось, что Сицилия, со своими солнцем, неотбрасыващим теней, тёмным морем и белокаменными горами делает человека, а особенно русскую женщину, неотразимыми. Настроение улучшалось. Вспомнился недавний приятный факт – изначально, когда готовилась эта поездка, пребывание в Италии планировалось ограничить четырьмя днями, но когда перед вылетом нам вручали билеты, в том числе и на обратный путь, мы узнали, что будем находиться в Италии целых восемь дней. Помню, как обрадовался тогда плотный животастый архитектор из Питера, он закричал «Ура!», захлопал в ладоши над головой и подпрыгнул три раза, правда, без лёгкости, грузно, а его радость мгновенно передалась другим, в том числе и мне…
- Была, не была, - подумал я тогда, вспоминая свою требовательную начальницу и ещё Евдокию, с трудом отпускавших меня даже на четыре дня.
Я попросил переводчицу, живущую здесь, сказать о людях Сицилии и она согласилась высказать свои наблюдения. По её мнению, сицилийцы – люди непунктуальные, необязательные, неторопливые, непредприимчивые, и потому живут беднее других итальянцев с большой земли.
- Приходите завтра, - говорят они, когда дело можно свершить сегодня. И в тоже время это добрые, душевные, отзывчивые, неравнодушные, и сочувствующие люди. Они выручат, накормят, уступят в цене, если денег не хватит на покупку. Они не оставят в беде, поддержат, объяснят, даже если будет непонятен итальянский.
- Южане, в точности, как и наши провинциалы, - ёмко охарактеризовала она сицилийцев, а я подумал:
- Хорошо, что её рассказа не понимает шофер и не может обидеться на её откровение.
*****
На Сицилии не бывает зимы. В одноместном номере «Астории», где разместился я, в глаза бросились тонкие наружные стены, сложенные из пористого камня, одинарное остекление окон, отсутствие отопительных приборов, ниш и решеток, куда могли быть спрятаны радиаторы.
Небольшой холодильник, встроенный в нехитрую, добротную мебель, был включен и изобиловал бесчисленными бутылочками и баночками со спиртными напитками, водами, соками, пивом, пакетами с орешками, сухарями, семечками, печеньем и шоколадками. Открывая холодильник, я всякий раз сглатывал слюни, разглядывая запотевшие от прохлады ёмкости с манящими этикетками, и не дотрагивался до содержимого. Меня сдерживала табличка, лежащая на холодильнике, с ценами, в несколько крат превышающими стоимость этого же добра, пылящегося в наших российских киосках. Денежек, выданных мне моей Евдокией на карманные расходы, хватило бы на пару-тройку таких бутылочек с охлаждённой газировкой и только.
- Ну и дурак, - стуча кулаком по лбу, сказал мне уже потом животастый питерский архитектор, когда я рассказал ему о своём вынужденном воздержании, - за всё это добро оплачено принимающей стороной, и я каждый вечер с наслаждением опустошал холодильник, а что не удавалось влить в себя, складировал в свои чемоданы…
Век живи, век учись. Я понял, что, опасаясь взимания больших денег, я зря боялся прикасаться и к многочисленным пакетам с шампунями, купальными шапочками, расческами, к упаковкам с нитками, иголками и пуговицами, разложенными в ванной комнате, и пополняемыми каждый день невидимыми горничными, а мылился куском вонючего хозяйственного мыла, завёрнутым в обрывок старой газеты и вложенным мне в чемодан моей Евдокией, тоже никогда не бывавшей за рубежом нашей родины и не ведающей о неслыханном взлёте многозвёздочного гостиничного сервиса. В конце концов, можно было забрать все эти бесплатные миниатюрные парфюмерные прелести, как это делал питерский архитектор, и привести их в подарок жене, а «мелкие расходы» отложить дома в заначку и купить наконец-то что-нибудь для себя любимого.
Так получилось, что окошко моего 416 номера выходило не на улицы Палермо с видом на море и горы, а на противоположную сторону, менее приглядную, где на большой территории размещался овощной рынок, который вдруг оживал в середине ночи, освещался прожекторами, наполнялся криками грузчиков, продавцов, шоферов, извозчиков, гулом двигателей, лязгом тормозов и ржанием лошадей. От этого всевозрастающего шума, проникающего через тонкие окна гостиничного номера, мой сон пропадал напрочь. Сперва я долго ворочался на крохотной подушке, на тёплых, шершавых простынях, пытаясь внушить себе радость, связанную с редкой возможностью ощущать и слышать Италию вживую, но никакой радости не ощущалось. И тогда я вставал с широкой кровати, расхаживал по номеру, рассматривал репродукции рисунков Ван Гога, развешенные на стенах в полированных деревянных рамочках, думая о том, что у нас такие репродукции, не закрепленные навечно к стенам, давно бы стащили, смотрел с высоты пятого этажа на разбудивший меня и продолжающий набирать децибелы рынок. Я начинал читать прихваченного с собой Пелевина, но чтение было скучным, не увлекало и не оседало в памяти. Я включал телевизор, настроенный почему-то только на эротические каналы с томными, маловозбуждающими, стонущими девушками-блондинками, ощупывающими пальцами с длиннющими ногтями свои упругие телеса и интимные места. Я открывал холодильник, осматривал и обнюхивал его содержимое, и в который раз сглатывал слюни. Только под утро возникала сонливость и очень сильная, с которой я боролся путём невероятных усилий организма, боясь проспать и остаться без завтрака за шведским столом, без которого-таки и остался уже на второй день пребывания в Сицилии.
Дело в том, что я, как вы помните, был впервые за границей, никогда не жил в подобных отелях и не знал, что в четырех звездах в стоимость проживания входит ещё и стоимость завтрака. Когда всё тот же питерский архитектор спросил меня, отчего это я не завтракал, то я сразу смекнул, что к чему и, что бы не опростоволоситься из-за своей деревенщины, сказал, что по утром никогда не ем – такая якобы у меня многолетняя диета. Хотя на второй же день я с лихвой нарушил эту «многолетнюю диету» без всякого на то обоснования и объяснения вопреки удивлённым взглядам питерского архитектора. Глядя на смелость или нахальство других членов делегации я тоже с невозмутимым и независимым видом, ни разу не сморгнув, съел несколько тарелок ветчины и омлетов с сосисками, пять раз набирал консервированные персики и ананасы, выпил с десяток йогуртов и несколько чашечек кофе, закусывая пирожками, обсыпанными сахарной пудрой, шоколадками, коробочками с мёдом и сладкими пастами. Набив живот, я сделал вывод, что питание нашего человека у шведского стола свидетельствует о возможности неограниченного растяжения его желудка.
Но вернемся к первому дню, дню приезда на Сицилию. Когда наш автобус подкатил к отелю и все приехавшие засобирались к выходу, профоргша, сидевшая подле водителя, взяла микрофон у сопровождающей нас переводчицы, и, с умилением глядя на нашего симпатичного водителя, объявила, что его зовут Филиппо. Потом потребовала, чтобы мы непременно поблагодарили Филиппо, лихо доставившего нас из аэропорта в город, после чего все, в точности, как это было на БОИНГЕ, захлопали в ладоши и даже прокричали, как гости на свадьбе, троекратное, только не «Горько!», а «Грацио!». Шофер от этой приятной неожиданности вскочил, как ошпаренный, растрогался, снял солнцезащитные очки, показывая крупные черные глаза, напоминающие два чернослива, смахнул навернувшуюся на них слезу, нисколько не стесняясь своей сентиментальности, и стал низко кланяться в проход между сидениями, как это делает дирижер оркестра. Он действительно был похож на дирижера оркестра потому, что его жилетка напоминала фрак, а белая сорочка - жабо.
*****
В семь часов вечера первого дня был назначен ужин в ресторане отеля, где нас, рассевшихся за круглыми столиками с накрахмаленными скатертями и сияющими серебром приборами, обслуживали деловитые солидные официанты в малиновых пиджаках и белых перчатках. В ходе ужина я всё более убеждался, что рассказ переводчицы о нерасторопности сицилийцев является чистейшей правдой. Малиновые пиджаки обслуживали нас так медленно, что ужин затянулся далеко за полночь.
Вначале в неограниченном количестве неторопливо подавали красное сицилийское вино в бутылках, но без закусок. Вино было приятным на вкус, прохладным на ощупь, оно утоляло жажду, неплохо принималось на голодный желудок, и было хмельным. К подаче закусок все 150 человек, являющиеся ответственными участниками серьёзнейшей международной конференции, изрядно захмелели. Мы перезнакомились между собой, передружились, перешли на «ты», а некоторые стали обниматься, пить на брудершафт, говорить громко, почти кричать, пачкая при этом скатерти пролитым на них красным вином. Я ближе познакомился с профоргшей и поговорил с ней. Оказалось, её зовут Катей, она была из питерской строительной компании, и, быть может, на самом деле была профсоюзным деятелем, потому, что о своей работе она ничего никому толком не рассказывала, а больше командовала. Несколько пожилых седовласых женщин, тоже питерских архитекторш, пожаловались мне, что Катя взялась верховодить ими ещё от самого Питера, и что из этого ничего хорошего не вышло потому, что Катя, в целях экономии денег и времени, уговорила доверчивых женщин добираться до Москвы частным автобусом. В результате все измучились от жары, поездка затянулась, автобус почему-то регулярно перегревался и ломался, и группа женщин, возглавляемая Катей, чуть было не опоздала на самолёт.
Потом серьёзные малиновые пиджаки, не торопясь, понесли овощные салаты, пироги, напоминающие омлет, макароны, заправленные красным острым соусом, мясо с овощами и снова много вина. Два молодых архитектора с созвучными фамилиями Бурлаков и Кондаков, оказавшиеся со мной за одним столиком, стали уговаривать меня пойти вместе с ними в портовую часть Палермо, где по их точным сведениям есть улочка «красных фонарей» с девушками, торгующими своими телами - путанами. С какой целью пойдут они на эту улочку, архитекторы не уточняли, но когда я стал отказываться от предложения, ссылаясь на недомогание, они сказали мне, что если у меня есть проблемы с потенцией, то эти проблемы быстро и навсегда улетучатся сразу же после того, как я увижу сицилийских жриц любви.
- Просто посмОтрите и всё пройдёт, - горячо говорили они.
Я, ничего не обещая молодым архитекторам, поднялся в свой номер на четвёртом этаже и заперся там с надеждой, что назойливая парочка оставит меня в покое. Но не тут то было. Молодые архитекторы, преследуя меня, долго стучали мне в двери, громко уговаривали меня пойти вместе с ними и тем самым сообщали всему этажу о моих мнимых проблемах, связанных якобы с половой потенцией. Не успел я прийти в себя от неугомонной парочки молодых людей, как зашумел рынок под окнами, и пришла бессонница, а потом под утро началась борьба со сном.
*****
Открытие конференции проходило в одном из залов муниципалитета, куда привезли нас наши автобусы и высадили на крошечной, почти игрушечной площади, мощенной столетним камнем и сформированную тесно стоящими готическими фасадами.
Зал, где проходила конференция, размещался на втором этаже старого здания, был зашторен плотными шторами, защищающими помещение от знойного солнца, и имел выход на просторную террасу. На террасе под тенистыми зонтиками были установлены столики, и томились молодые официанты с поблёскивающими черными шевелюрами, в белоснежных матерчатых перчатках, в светло-кремовых пиджаках с золотыми плетеными эполетами и золотыми пуговицами.
Конференция началась с опозданием на полтора часа (это к слову о пунктуальности). Сначала лились приветствия, их произносили высокопоставленные итальянцы и русские. Содержания речей были формальными, неинтересными, длинными, и очень похожими. Выступили молодой и стройный заместитель итальянского министра в очках, сопровождаемый двумя карабинерами в отутюженных, складно сидящих формах, сразу покинувший конференцию после своего выступления, лысый представитель муниципалитета Палермо с крупным мясистым носом и потрясающей дикцией, тучный российский консул в бежевом клетчатом пиджаке, не сходящимся на животе, в очках-капельках с перламутровыми стёклами. Запомнился молодой итальянец-предприниматель, синьор Погано, представленный, как инвестор конференции, в коричневом костюме, с бородкой Мефистофеля, в наушниках от мобильного телефона, умудрившийся выступать с приветственной речью и одновременно отвечать на телефонные звонки, поступающие на его мобильный телефон. На фоне этих представительных мужей весьма эффектно смотрелась дама, чиновник нашего министерства толи культуры, толи строительства, руководительница нашей делегации, с красивым кавказским лицом, аппетитным изгибом пухлых губ, и янтарными серьгами в ушах. Эмилия Суреновна, так звали приятную даму. Именно она была организатором конференции с российской стороны, а не Катя-профоргша в просторных цветных шортах, как я полагал раньше. Просто Катя в силу своих организаторских способностей и профсоюзных качеств не могла не вмешиваться, не руководить, и не командовать. Из длинных приветственных речей выступающих лиц запомнилось предложение нашей начальницы Эмилии Суреновны «проводить постоянные биеналле на территории Италии с участием российской делегации», вызвавшее одобрительные возгласы русских архитекторов и их бурные и продолжительные аплодисменты. Аплодировал и я вместе со всеми, и тоже кричал «Ура!», понимая, что моё участие в последующих форумах вряд ли возможно.
С началом пространных речей, мне захотелось спать, и не только мне, но и многим другим участникам тоже. Глаза мои стали слипаться – сказывался поздний вчерашний ужин, ночные стуки назойливой парочки и шумный подоконный рынок. К тому же в переполненном зале было невыносимо душно. Некоторые россияне, надевшие тяжелые тёмные представительные костюмы, сорочки с жесткими воротниками и галстуки с массивными узлами изнывали от жары, вытирали потеющие шеи и лысины промокшими носовыми платками и даже обмахивались подаренными итальянцами кожаными портфелями.
Синьор-муниципал, имеющий потрясающую дикцию, объявил, что перерыва на кофе-брейк не будет, выступления будут продолжаться дальше, а все желающие смогут в любой момент выйти на террасу и там перекусить. Сразу после этого объявления почти все наши люди поднялись с кресел и, стараясь не шуметь и не привлекать к себе внимание (хотя выходило совсем противоположное), вышли на террасу, где скучающие без работы молодые официанты принялись энергично наливать в стеклянные бокалы охлажденные напитки, подавать пирожки, бутерброды с маслом, фруктами, ягодами, овощами, сыром, рыбками, грибочками, сколотые цветными пластмассовыми зубочистками. Кушал и я, компенсируя пропущенный по своей серости завтрак.
Известный директор известного проектного института, похожий на языческого бога Посейдона, пожилой архитектор Борис Иосифович, с которым я успел познакомиться на вчерашнем ужине, поцеловаться в испачканные майонезом губы, и подружиться, подскочил ко мне со своими бутербродами на картонной тарелке и сочувственно предложил свою помощь в организации визита к известному московскому урологу. Я понял, что известный директор услышал вчерашние, обращенные ко мне, ночные уговоры назойливой парочки Бурлакова и Кондакова. От догадки я вспотел ещё больше, и сказал Борису Иосифовичу, что у меня нет никаких проблем ни с мочеполовой системой, ни с потенцией, ни с другими органами, и что это какая-то досадная ошибка и недоразумение и, как бы демонстрируя своё здоровье, энергично отбежал от него в сторону.
- Надо на всякий случай держаться подальше от Бурлакова с Кондаковым, - подумал я, хотя парочку я не видел с утра ни в автобусе, ни в зале, ни на террасе.
В душном зале начались выступления непосредственных участников конференции русских и итальянцев и тоже скучные, тоскливые, тусклые, по бумажкам, напоминающие чтение всем известных, а потому неинтересных старых журнальных статей. Высиживали считанные единицы – президиум, ему положено по статусу, и те, кому предстояло идти выступать, в то время, как вся остальная публика тусовалась на террасе, шумно общаясь, потягивая прохладное вино и поглощая вкусности, беспрестанно подносимые итальянскими официантами. А внизу, под террасой, в настоящем итальянском дворике с тонкими, изящными колоннами ионического ордера, поддерживающими своды террасы, уже украшали роскошными букетами из живых цветов обеденные «шведские» столы, начинающие ломиться от многочисленных блюд и закусок. К обеду приступили после выхода членов президиума из зала во двор, по отмашке пожилого официанта в золотых очках и золотых аксельбантах. Во дворик сбежались все и даже те, которые только что кушали на террасе. Я тоже подвергся всеобщей панике. Боясь, что мне не достанется, и я не смогу вкусить всего выставленного на столах, я отщипывал от каждого блюда понемногу, переполняя горкой большую плоскую тарелку, и осилил-таки это количество питания, подтверждая свою теорию о растяжении желудка.
Вот то немногое, что я смог испробовать. Рисовый пирог с белым мясом; кусочки мяса, обжаренные с овощами, из которых я смог определить только баклажаны; овощи, фаршированные жареным мясом; что-то сделанное в виде рожка, похожее по вкусу на голубцы; жареные шарики, напоминающие сыр, блинчики, перевязанные травиной, начиненные овощной кашей, рыба, обжаренная в кляре, бутерброды разного объема и формы, с различным наполнением, пирожки, шампуни, кренделя, пирожные…
Катя-профоргша набрала блюдо с высокой горкой, выше моей, и понесла снедь за пределы дворика, за кованые ворота в сторону маленькой площади, где стояли наши автобусы. Я сообразил, это - для Филиппо. Потом Катя возвращалась и уходила ещё много раз, наполняя бокалы соком, наливая чай, кофе и вынося это за пределы дворика.
*****
После обеда все неспешно собрались в зале, где объявили дальнейший распорядок нашего пребывания в Сицилии. Конференция продлится 4 дня. На четвертый день мэрия Палермо устроит приём в нашу честь в виде ужина на загородной вилле у моря, а на пятый день нас на наших автобусах ранним утром перевезут в курортный город Сиракузы, где нам предстоит в течение нескольких дней отдыхать у Ионического моря.
- Неужели так устанем от конференции? – подумал я о предстоящем отдыхе, но никому ничего не сказал, а только вздохнул.
В Палермо наша группа уже не вернётся потому, что мы будем вылетать из аэропорта под названием Катанья, находящегося как раз невдалеке от города-курорта Сиракузы. Когда огласили такой распорядок, то все пребывающие в тот момент в зале, издали громкие возгласы одобрения и радостно застучали ногами по доскам пола. Надо сказать в качестве ремарки, что древесина в Италии крайне дорога, а потому деревянные полы могут себе позволить только состоятельные хозяева, в то время, как бедные люди довольствуются всего лишь мраморными плитами. Под общий шумок я тоже выдавил из себя слабый возглас одобрения, хотя на душе моей было почему-то неспокойно.
Катя-профоргша стала ходить по рядам с тетрадью и, наклоняясь к ушам сидящих, сообщать шепотом, щекоча уши влажными губами, что принимающая итальянская сторона принимает нас только ограниченное количество дней, и оплачивает наше пребывание всего за 4 дня, и что дальнейшее наше пребывание будет сверхплановым, так сказать по просьбе трудящихся, желающих непременно отдохнуть в Сирокузах, а за отдых, который продлится еще 4 дня, надо будет платить уже свои кровные денежки. Со слов Кати, двухместный номер будет стоить 32 евро в сутки, а одноместный 170… Дальше Катя записывала в тетрадь фамилии и пожелания, кому какой номер хочется. Если кому хотелось жить в двухместном, то для этого следовало сейчас же найти себе сожителя. Я, еще не очень вникая в смысл Катиных слов, нащупал заветные 8 евро, зашитые мне моей Евдокией в сатиновые трусы в аккурат в месте паха, - весь запас средств, имеющийся у меня в наличие и снова, как это было совсем недавно в самолете, почувствовал выступившую испарину на лбу и холодный ветерок между ног. Я понял, что зашитых Евдокией денег катастрофически не хватит. Ни на одноместный, ни на двухместный номер, ни даже на единовременное посещение захудалого кафе. Мои нервы не выдержали, и я, плохо владея собой, вскочил с места и вскричал примерно следующее:
- Безобразие! Как это может быть! Здесь что-то не так. Почему 170 евро, а не 64, если двухместный номер стоит 32? И почему берут поборы, о которых никто меня не предупреждал? А если у меня нету таких денег? Слышите, вы! Нету!
В зале сделалось тихо, докладчик замолчал, а мне стало нестерпимо стыдно. От всеобщего молчания я пришел в себя, опустил глаза, уронил голову на грудь и тоже замолчал. В этот момент я готов был провалиться сквозь шероховатый итальянский пол на первый этаж здания. Выход из затянувшейся гоголевской паузы нашла Эмилия Суреновна, по-прежнему эффектно восседающая в президиуме, как на троне:
- От теплого приема кое-кому сделалось жарко. Дайте товарищу холодненького, - сказала Эмилия, натянуто улыбаясь. Двое официантов под руки вывели меня на террасу, где стали поливать мои жидкие волосы минеральной водой и отпаивать охлажденным вином.
После инцидента меня оставили в покое и больше ко мне никто не приставал с дурацкими предложениями записаться в тетрадку, или найти себе сожителя. А я стал медленно успокаиваться, полагая, что, наверное, на самом деле перегрелся на солнышке, или перепил вина на обеде, и мне померещилась Катя с тетрадкой, и послышался её хриплый шепот. Я старался не вспоминать эту неприятную сцену, напрочь вычеркнуть её из своей памяти, хотя неприятное предчувствие не покидало меня.
*****
Пребывать в Палермо оставалось три дня, потом уже два, потом всего лишь один единственный денёчек, а скучные, длинные, утомительные, усыпляющие заседания, на которых стремились выступить все, кому ни попадя, начинающиеся с опозданиями и затягивающиеся до самого ужина, не оставляли никакой возможности увидеть, прочувствовать, понюхать, побродить и понять Палермо – город, куда вряд ли я смогу приехать ещё раз.
Палермо только мелькал за тонированными стёклами автобуса, управляемого Филиппо, без пояснений экскурсовода, поскольку таковой просто отсутствовал. Вместо экскурсовода я созерцал Катю-профоргшу, умилённо рассматривающую Филиппо и периодически восхваляющую по микрофону его шоферской талант, называя его при этом «нашим Шумахером» или «великим Маэстро».
Из окошка автобуса я видел обилие мотоциклов, блестящих хромированными деталями и газующих сизым дымом между нескоро движущимися автомобилями. Мотоциклы в невиданном количестве стояли оставленные без присмотра, припаркованные на тротуарах в открытую, не привязанные цепями к столбам или люкам колодцев, не экипированные противоугонными устройствами и несъемными бронированными чехлами. Складывалось ощущение, что в Палермо никто не перемещается на ногах, граждане движутся только на мотоциклах, которые имеются у каждого жителя, и потому воровать их у соседа не имеет никакого смысла. На узких улочках я не видел автомобильных пробок, дивился гужевому транспорту, используемому местными жителями, как такси, а наш автобус останавливался и пропускал пешеходов, переходивших дорогу в самых неожиданных местах.
На нешироких бульварах я видел растущие финиковые пальмы и апельсиновые деревья, с небольшими шаровидными кронами, усеянные плодами в оранжевой бугристой кожуре. Но всё это мне было видно только из окошка автобуса, будто это происходило не в реальной Италии, а дома на диване у телевизора.
В последний день работы конференции я принял решение загнуть её финишное заседание, на котором присутствующие участники собирались принимать итоговые документы и воззвание к нациям. Я проигнорировал кофе-брейк, обеденный шведский стол, сбежал с конференции в самом начале её последнего дня и пошёл пешком по городу.
*****
Меня потрясли узкие улочки Палермо, разбегающиеся в стороны, исходящие из широких, главных. Эти второстепенные узкие извилистые улочки, устремляющиеся вниз змейками, или ползущие неспешно вверх по рельефу, шириной не более полутора метров, походили на щели, темные, прохладные, навсегда лишенные сицилийского солнца. Казалось, что с балкона на такой улочке можно дотянуться рукой до стены здания на противоположной стороне.
В Палермо я не видел домов без балконов, а балконов без цветников, а цветников без благоухающих цветов. Балконы не застекляются, как у нас. Окна домов зашторены плотными планками жалюзи, почти не пропускающими света и солнечного тепла, на балконах без всякого стеснения вывешивается бельё, даже нижнее, колышущееся на слабом ветре прямо над головами прохожих.
На улицах, судя по говору, – толпы тоскливо слоняющихся иностранных туристов, увешенных фотоаппаратами и видеокамерами, с цветными раскрытыми зонтиками от солнца, в шортах и белых панамах. Они заглядывают в многочисленные магазинчики и сувенирные лавки, заполняющие первые этажи домов, долго рассматривают тамошний выставленный товар, цокают языками, лопочут между собой, выспрашивают услужливых продавцов и, в отличие от русских, ничего не покупают.
Костёлы, зажатые плотной городской застройкой, являющие взору только свои серые главные фасады, и прячущие где-то во дворах боковые и алтарные стены, воспринимаются входами в парадные подъезды светских домов. В просторных полупустых каменных интерьерах прохладно, немного света, падающего через цветные плотные витражи небольших окон. Здесь, внутри храмов - обилие скульптур, где каменных, где деревянных, кукольно раскрашенных, воспринимающихся чуждыми в ауре храмов, и напоминающих собой виденные мною театры восковых фигур разных знаменитостей. Я сравнивал православные иконы с изображенными на них измождёнными и страдающими ликами, со срамными частями католических скульптур, проступающими под лепной одеждой, и пребывал в недоумении. Как ни странно, но в костёлах я не испытывал чувства благости, скорее всего у меня возникало ощущение присутствия в концертном зале, элитарном, где немного знатоков исполняемых произведений и где можно садиться на любые свободные места и слушать, и слышать. Расслабившись под полифонию Баха, не очень-то думаешь о неземном и возвышенном, нетленном и духовном, а скорее отдыхаешь телом и его частями – ушами, глазами, головой.
Один из костелов был изнутри безлюдным. Я, рассматривая алтарный витраж, услышал голос, раздающийся с противоположной стороны храма, у самого входа, усиленный сводами и эхом, и решил, что это молитва прихожанина, стал слушать её, не понимая итальянский, воспринимая только ритм языка и мелодию молитвы. Я стоял долго и, кажется, попал в прострацию, кода молящийся приблизился ко мне и похлопал меня по плечу. Оказалось, что это был сторож, закрывающий костёл и предлагающий покинуть мне его…
*****
У моей жены Евдокии есть хобби - собирать колокольчики. Но она не покупает их в магазинах, и не ищет у антикваров, а принимает их в качестве подарков от друзей и знакомых. Это удобно, и в первую очередь мне, ибо мне не надо ломать голову над идеей подарка для Евдокии. А на Сицилии производят керамику, своеобразную, неповторимую по зелёно-оранжевому колориту и дивную по формам. Здесь по заоблачным ценам продаётся посуда, и подсвечники, и статуэтки, и блюда с фарфоровыми фруктами, и керамические Евангелие, и тарелки с изображением карты острова, и сам символ острова – Горгона, напоминающая свастику переплетёнными ногами, и, конечно же, колокольчики, один из которых я решил непременно приобрести и привезти в подарок для моей Евдокии. Но только понравившийся мне колокольчик стоил 10 евро, а у меня в трусах были зашиты всего-то 8.
Я не забыл советы переводчицы, встречавшей нас в аэропорту:
- Нужно непременно поторговаться, это любят местные торговцы, но вовремя сказать слово «Баста».
Так я и сделал, начиная прицениваться с самых дорогих товаров, будто собирался покупать весь магазинчик у пожилой невысокой, красивой и стройной итальянки в черных чулках и седеющей стрижке. Итальянка охотно следовала за мной, что-то расхваливала на своём певучем итальянском языке, ловко демонстрировала керамику, потрясающую, прежде всего своими ценами, постукивая лаковыми ногтями по мастерски сделанным кракелюрам. Я не сразу добрался до самого маленького и самого дешевого колокольчика с оранжево-зелёным растительным орнаментом на боку, похожего на перевёрнутую вверх ногами рюмочку, взял его в руки и гулко позвонил керамической бусинкой, привязанной внутри колокольчика на нитке. Я посмотрел на продавщицу и увидел десять тонких растопыренных пальцев, показанных мне услужливой итальянкой, и сделал вид, что долго их пересчитываю. Потом я показал даме восемь своих, загнув два пальца, сказал заветное слово «Баста», на что итальянка что-то ответила улыбаясь, а я разобрал только «русо группо туристо», и увидел, как она уже лихо заворачивает мой колокольчик в бордовую хрустящую папиросную бумагу, и скрепляет её скрепками степлера.
Из интимного места, то есть через ширинку, я извлек свои евро, крутясь и отворачиваясь от зоркого и изумлённого взгляда продавщицы. Я протянул ей купюры, сложенные квадратиком, еще хранящие тепло моего паха, услышал сказанное ею: «Ой-ля-ля» и, глядя в широко раскрытые от нескрываемого удивления карие глаза итальянки, сообразил, что извлеки я из трусов эти деньги до начала торговли, она отдала бы мне колокольчик забесплатно.
Век живи, век учись.
А вот на наших рынках никого не удивишь самыми пикантными местами на теле, куда прячутся и откуда извлекаются деньги покупателями.
- Грацио, синьора!
Я гордо зашагал по отполированным столетиями мраморным тротуарам Палермо, осчастливленный радостью покупки, мимо многочисленных монументов, сделанных тоже из мрамора, с зеленеющей патиной во впадинах и складках каменной одежды. Монументы были поставлены в честь особей мужского пола, чаще облысевших, с римскими цифрами на постаментах вслед за начертанными именами – наверное, это увековеченные монархи или их высокопреосвященства.
На радостях я заглянул в парк, обнесенный черным ажурным металлом, манящий тенистой прохладой, и искренне подивился размерам древних магнолий, набирающими розовые бутоны. Исполинские кроны деревьев спускались до земли, пряча в своих сумерках замысловатые стволы, похожие на перепутанные хоботы слонов, или застывших змей, что даже самому подойти и потрогать их рукой, было ой как боязно – а вдруг живые. Рядом уже на слепящем солнце журчал парковый фонтан, источая мириады бриллиантовых капель, рассыпаемых порывами ветра, и окропляя зевающих ротозеев, ошеломлённых контрастами света и цвета. Я подумал, что здесь в парке среди сотен гуляющих людей только я один русский и что мне как-то нужно проявить и обозначить себя и тогда на меня все обязательно посмотрят и непременно зауважают. Я не мог придумать ничего иного, как громко кашлянуть, набрать полную грудь воздуха, очищенного магнолиями и сказать:
- Ну и дела, ну и красотища кругом дичайшая, просто нет никаких слов, и даже сил...
Я посмотрел на окружающих, ожидая их мгновенной реакции на моё громкое глубокомысленное изречение. Но слова поглотила крона, и никто на меня не обратил внимания, даже не посмотрели в мою сторону: народ фотографировался под магнолиями, смеялся, обливаемый фонтаном, а мне казалось, что это сон или кино, где меня никогда не было, нет, и не будет.
*****
Прощальный ужин давали на загородной вилле, являющейся резиденцией местного мэра, куда нас привезли уже с наступлением темноты. По тихому шуму прибоя и мелькающим, отраженным в воде огонькам кораблей, можно было понять, что вилла выстроена на берегу моря. Собрались на просторной террасе, освещенной желтыми светильниками на ажурных кованых стойках, увитых плющом и виноградом. Долго галдели, обсуждая международное значение завершившейся конференции, лицемерили, потягивая вина, предлагаемые в неограниченных дозах официантами в синих, расшитых серебром ливреях и белоснежных перчатках. Скучающая парочка архитекторов Бурлаков и Кондаков, и присоединившийся к ним Борис Иосифович, предложили мне составить им компанию и осмотреть виллу.
- Чувствуется, что здесь есть девочки, не может такой дом быть без них, - сказали озабоченные молодые архитекторы.
- Посмотрим, - многозначительно сказал умный Борис Иосифович.
Я посчитал неудобным отказывать им, потому, как отказы этим молодым людям были чреваты для меня уже известными неприятностями. Не оставляя свои бокалы и потягивая из них вино, мы осмотрели первый этаж виллы с небольшими залами, низкими сводами и аскетичными интерьерами. Комоды из тёмного дерева с мелкими фарфоровыми статуэтками, кованые сундуки с черными амбарными замками и пожелтевшими кружевными салфетками, ружья и мечи уныло стояли на скрипучих дощатых полах, висели на кованых гвоздях, вбитых в беленые стены, и казались музейными, неживыми и уж совсем не напоминали о возможном присутствии здесь каких-либо девушек. Тем временем на террасе началось оживление, топот и движение, из чего мы поняли, что опьяневшую публику пригласили к столам, накрытым в анфиладных залах второго этажа. Мы присоединись к шумной толпе, и медленно поднялись наверх по винтовой деревянной лестнице. Залы оказались тоже сводчатыми, но в отличие от первого этажа высокими, расписанными мелким кобальтовым орнаментом, стилизованным под монументальную живопись эпохи возрождения. Убранство залов было выдержано тоже кобальтовых тонах – такие же скатерти, салфетки, рисунки на посуде, вазы с цветами, такие же занавески, и ливреи у официантов.
Руководству, состоящему из Эмилии в открытом вечернем бархатном платье, синьора Погано в неизменных наушниках, лысого представителя муниципалитета Палермо, российского консула и примкнувшей к ним выслужившейся Кати-профоргши, сменившей свои просторные шорты на голубое крепдешиновое платье с оборочками и белую шляпку, накрыли в отдельном зале за высокими резными белыми дверями. Катя успела похлопотать о Филиппо. Он тоже был в зале и сел за один из столиков вместе с русскими...
Я сел за столик со своими знакомыми молодыми архитекторами, оставшимися неудовлетворенными по причине отсутствия искомых дам. С нами были Борис Иосифович и питерский архитектор. Опять долго и много подавали вино, будто и не было его на террасе, потом рыбную закуску с зеленью, серую дымящуюся кашу, сваренную из крупного зерна, крепко пахнущую варёной треской, принесли жареных кальмаров, креветки, пироги, начинённые рыбой и ещё каких-то морских червей с жареным картофелем и фасолью. Я ел с важным и независимым видом, будто черви с кальмарами входят в мой постоянный рацион. А Борис Иосифович, хрустя креветками на железных зубах, пошутил, что нас пригласили в рыбный день. Все посмеялись, вспомнив рыбные среды и пятницы в советском общепите, жидкую уху с плавающими рыбьими костями, путассу и минтай со слипшимися черными плавниками.
Тосты не произносили, просто смеялись и много говорили, шутили, травили анекдоты, стараясь перекричать сидящих за соседними столиками, а сидящие за соседними столиками старались перекричать нас. В отличие от наших русских посиделок не было музыки, песен и танцев. Но всё равно было хорошо, в залах стало тепло и мне подумалось, что так хорошо может быть только в Италии и исключительно на Сицилии. Потом мои соседи по столику спросили меня, в каком номере я буду проживать в Сиракузах – в одноместном или двухместном, и кто будет моим сожителем. Я отшутился, сказал, что буду жить в vip-номере вместе с Эмилией, а сам запереживал, заволновался, забеспокоился, совершенно не представляя, что будет со мной, если всех уже расписали по номерам и все уже заплатили деньги за эти номера, а меня обошли стороной, не стали со мной связываться из-за того инцидента на конференции, когда меня отливали холодной водой…
Как мне быть, если у меня не осталось в кармане ни цента? Но спрашивать у своих соседей по столу я ничего не стал потому, что не хотел вновь опростоволоситься, а решил после ужина или лучше назавтра уточнить всё у Эмилии. А соседи мои по столу уже были расписаны по парам – Бурлаков с Кондаковым, Борис Иосифович с питерским архитектором и, кажется, пока были довольны свом соседством. Молодые архитекторы спелись ещё в первый же день и были неразлучны, как влюблённая семейная пара, а питерский архитектор под довольное урчание Бориса Иосифовича услаждал его слух еврейскими анекдотами и высказывал сожаление, что родился неевреем, на что Борис Иосифович советовал ему не огорчаться преждевременно, а хорошо покопаться в архивах предков питерца, так возлюбившего избранную Богом нацию.
Когда покидали виллу, появились организаторы ужина, гладко выбритые итальянцы в тёмных отутюженных костюмах и золотых очках. Улыбаясь, они одарили нас календарями, оказавшимися старыми, но всё равно было приятно потому, что получать подарки, даже и не совсем нужные, всегда приятно. Приятно было и мне, огорчившемуся после застольных обсуждений предстоящей поездки в Сиракузы.
Уехали далеко за полночь. В автобусе наконец-то запели песни, почему-то строевые военные, и опять пили, а ещё по призыву Кати-профоргши дарили Филиппо сувениры – кто умыкнутую с ужина бутылку вина, кто такую же тарелку с кобальтовым рисунком, кто недавно подаренный старый календарь, а кто и майку, снятую здесь же, с собственного потного тела. Борис Иосифович подарил Филиппо книгу «Градостроительный кодекс» с дарственной надписью, выдав её за собственное сочинение. Я подарил свой любимый галстук фирмы «Луч», который носил многие годы и одевал на сегодняшний прощальный ужин. Вручение сувениров сопровождали бурными одобрительными возгласами:
- Браво, Филиппо!
Филиппо благодарно кивал, улыбался, но при этом не отрывался от руля и зорко наблюдал за дорогой, а Катя неотрывно наблюдала за ним.
На одном из поворотов, фары автобуса вырвали из темноты ночи маленькую женщину со светлыми волосами, собранными в лошадиный хвост, с длинными тёмными ресницами, почти без одежды – в короткой юбчонке и такой же блузке, узкой полоской прикрывающей рельефную грудь. В свете фар женщина странно заплясала, задирая ноги в туфлях на шпильках и энергично двигая бёдрами. Бурлаков с Кондаковым, ехавшие в нашем автобусе, при виде женщины вскочили со своих мест, закричали, затребовали срочно остановить автобус и выпустить их наружу, ссылаясь на возникшую острую желудочную потребность из-за несовместимости их организмов со съеденным рыбным ассортиментом. Филиппо тотчас же остановил автобус, архитекторы выбежали, демонстративно корчась и держась за животы, и попросили их не дожидаться, а ехать дальше в «Асторию». Сказали, что доберутся сами на такси. Здорово, видать, прихватило молодых…
*****
Назавтра уточнять у Эмилии мне ничего не пришлось – её увезли в Сиракузы на персональном автомобиле муниципалитета, а мы поехали следом на своих автобусах. Катя радостно объявила нам, что Филиппо будет вместе с нами до конца нашей поездки, а мы, сидящие в автобусе, захлопали в ладоши и закричали: «Ура!».
Дорога вела через ущелье, на пути мелькали редкие деревеньки с ухоженными виноградниками, укрытыми парниками, небольшими плантациями плодовых деревьев, и пастбищами, раскинувшимися на ярко зеленеющих горных склонах. Как и раньше, экскурсовода с нами не было, о маршруте никто ничего не знал, даже Катя-профоргша пожимала плечами, ссылаясь на своеобразный менталитет сицилийцев – не давать никакой информации и делать нам сюрпризы. Лишь один Филиппо получал информацию по мобильному телефону по ходу движения. Ехали долго, пока слева не показалось море, а справа, на краю высокой возвышенности - древние развалины. Филиппо указал на них, назвал место: «Агриженто» и повёз нас туда, наверх, по крутой и извилистой горной дороге.
Агриженто - долина античных богов, храмов и продавцов сувениров. Богов давно нет, храмов сохранилось три, правда в развалинах, а продавцов сувениров тысячи, разных по цвету кожи и нациям, активных и молчащих, надоедливых и жалких. Долина высоко, выше её в этом месте нет ничего до самого горизонта. Здесь обжигающе ветрено и шумно от торговцев. Море низко, достаточно далеко. Из-за расстояния волнения моря не видно, а морская гладь кажется желтой и маслянистой. Агриженто на самом юге острова, почти Африка.
В Агриженто нас ждала Эмилия. Она сказала, что с нами будет работать маститый экскурсовод. Пояснения согласился дать сам руководитель группы здешних реставраторов. Пока ждали реставратора и переводчицу, наши люди разбрелись по продавцам сувенирной продукции, накупили и надели шляпы, какие были в моде в шестидесятые годы, белые, с мелкой дырочкой и черной атласной ленточкой. В шляпах стали фотографироваться на фоне цветущих кактусов, растущих непроходимой, мясистой, зелёной массой, колючей и пыльной. Я, глядя на крупные жёлтые цветки со сморщенными лепестками, вспомнил свою Евдокию, и её любимый кактус на кухонном окне, похожий на здешние. Только наш кактус миниатюрный, никогда не цветший, но в точности такой же колючий и пыльный, как итальянские. Появился реставратор, загорелый, как индус, почему-то в тёмном костюме и при галстуке, но нисколько не изнывающий от жары, и не потный. Он развернул чертежи храмов, пёстро раскрашенные, похожие комиксы, и стал рассказывать. Наши люди в белых, только что купленных шляпах подходили к чертежам, они начинали слушать лекцию, но сразу скучать и уходить. Быть может, купленные шляпы отталкивали их от чертежей, а у меня шляпы не было, не было шляп ещё у нескольких человек, в том числе и у Бориса Иосифовича и мы, безшляпные, стояли и слушали реставратора. Борис Иосифович со знающим и важным видом много спрашивал, указывая пальцам в цветные пятна на чертежах, обозначающие, как пояснил реставратор, следы и материалы разных времён, применяемые для реставрации древних камней.
Почему античные памятники сохраняются в руинах? Их можно восстановить в первозданном виде и даже лучше, чем они были, ведь знаний и сведений для этого имеется предостаточно. Я спросил об этом итальянского реставратора, а он объяснил, что восстановленный памятник теряет свой дух, свою подлинность (аутентичность), и от этого он уже не воспринимается, как древняя постройка, и не будоражит наше воображение. А я смотрел на чертежи с бесчисленными пёстрыми пятнами и понимал, что изначального в этих руинах почти ничего нет. Тоже, наверное, думал и Борис Иосифович, поглядывая то на меня, то на руины, прищурившись и улыбаясь.
Там, а Агриженто мне вспомнился Георгиевский собор в древнем граде Юрьеве-Польском, что на Владимирском тракте. Удивительный, странный белокаменный храм 13 века, с перепутанным орнаментом резного камня, хаотично сложенным, беспорядочным, причудливым рисунком, нелепо поставленным и в тоже время искусно вырезанным старыми мастерами. Что это, ошибка реставраторов, или намеренное деяние? Храм так и не раскрыл людям свою первоначальную тайну, а ведь он стал прототипом Успенского собора в Московском кремле.
Реставратор разрешил нам зайти за ограждение, куда не пускают обычных туристов, и прикоснуться рукой к шероховатой поверхности каннелюр и ощутить слабый холодок ушедших эпох.
Потом нас повели куда-то вниз, по склону, по лестницам, в ущелье или овраг с просторной поляной, где оказалась приятная неожиданность – столы, накрытые разными вкусностями, похожими на обеденный ассортимент в Палермо, горы тарелок, сияющие чистотой, вилки и ножи, завёрнутые в салфетки, вина и повара, жарившие колбаски, плотно набитые свежим фаршем, шпиком и специями. На десерт нам разрешили рвать толстокорые, истекающие липким соком апельсины, произрастающие здесь же на деревьях, под которыми стояли столы. И всё было бы так же хорошо, как на вчерашнем вечере и даже лучше потому, что рядом находились античные храмы, сквозь тенистые апельсиновые деревья слепящими зайчиками поблёскивало сицилийское солнце, а с моря дул солёный ветер, только вот поблизости отсутствовали самые необходимые вещи – туалеты. Борис Иосифович, вдоволь напившись, наговорившись и наевшись, безуспешно покружил между деревьев, и спросил что-то на итальянском у повара с сосисками. Из сказанных слов я разобрал только слово «Туалетто». Повар испугано замахал руками, несколько раз повторил «Ноу, ноу!» и показал куда-то в сторону далёкого моря. Но вина было выпито слишком много, особенно представителями мужской части, и мужички не очень удачно прячась за тонкими стволами апельсиновых деревьев, торопливо освобождались от распирающей их продукции сицилийских виноделов. Удивительно, но женщины оказались более стойкими, терпеливыми и порядочными людьми и не подвергали себя публичному унижению.
Мы уходили с гостеприимной поляны, где на траву побросали тарелки и стаканы, салфетки и недоеденные пирожки, обильно окропили столы деревьев, но повара всё равно широко, белозубо и чистосердечно улыбались, говорили нам: «Грацио!», вручали визитки и пожимали нам руки. Было приятно, немного грустновато из-за расставания, и почему-то хотелось целоваться.
*****
Поздним вечером в полной темноте, а на Сицилии темнеет рано, нас привезли в Сиракузы. Группу разделили на две части, одних, тех, кто пожелал жить в одноместных дорогостоящих номерах, оставили в пятизвёздочном отеле в самом городе, а вторую половину, ту, где остались провинциальные архитекторы, разбившиеся, как в детском саду, на пары, повезли в город Ното, находящийся в шестидесяти километрах от Сиракуз. В этой группе оказался и я, уже не чаявший разместиться в гостинице и пребывающий в полном смятении. С нами поехали Филиппо и Катя-профоргша, заявившая, что совесть её не позволяет ей оставаться в Сиракузах, и что она будет сопровождать нас, оставшуюся часть группы, посылаемую неизвестно куда, и в какие условия. Я же понимал, что Катя едет не столько ради благородного порыва своей души, сколько из-за Филиппо, тоже начавшего поглядывать на нашу Катю с нескрываемым интересом и преданностью. Ехавшие в автобусе сразу же презрительно окрестили людей, оставшихся в Сиракузах, «VIP-персонами» и «штрейхбрейхерами». Но каковы же были наши удивление и радость, когда мы поняли, что нас везут в отель, расположенный на самом берегу. Море поблёскивало отраженной лунной дорожкой и тихо плескалось вдоль автомобильной магистрали. Потом мы с не меньшей радостью узнали, что отель, куда поселили «VIP-персон» и «штрейхбрейхеров», находился весьма далеко от побережья, на самой окраине города, и, ко всему прочему, ещё и в окружение цехов нефтеперегонного завода…
Воистину, не родись начальником, а родись счастливым.
*****
В просторном вестибюле отеля «Гелиос» с пальмами в больших глиняных горшках и массивными кожаными диванами выстроилась очередь. Двое молодых, лысеющих и полнеющих портье неторопливо принимали и размещали нашу группу. Карточек прибытия-убытия не оформляли, просто портье забирали паспорта и деньги, а взамен выдавали ключи от номеров, при этом много и темпераментно о чем-то рассуждали между собой по-итальянски, посматривали на включённый здесь же телевизор, и заглядывали в какие-то бумаги. Я с замиранием сердца, чувствуя грядущие неприятности, связанные с полным отсутствием у меня денег, пристроился в самый конец очереди за Филиппо. Филиппо же с присущей ему любезностью, вежливостью и галантностью постоянно уступал мне свою очередь и подталкивая меня вперёд так, что со стороны наши движения были похожи на возню Добченского с Бобченским. Толкаясь и ожидая своей участи, я анализировал своё положение и мысленно искал выходы. И не мог придумать ничего другого, как нахально остаться коротать время на кожаных диванах вестибюля или сидеть на пляжном топчане у моря, закутавшись во всю, имеющуюся у меня одежду. На худой конец, в течение четырёх дней можно было обойтись и без еды, думал я, выживают же люди без питания и воды в катастрофах, а правозащитники объявляют сухие голодовки и не умирают от этого.
Тем временем народ, получивший ключи, расходился по номерам, освобождая вестибюль, отчего в вестибюле становилось угнетающе тихо. Подошла и моя очередь, я протянул паспорт, почувствовал, что густо краснею и тихо, стесняясь всего белого света, сказал портье: «Ай ноу мани», на что оба портье ничего не ответили мне, а только переглянулись между собой, уставились на меня, хлопая глазами, как загипнотизированные. Потом они очнулись, стали что-то долго говорить мне на неизвестных мне языках, перебивая друг друга и возвращать мне мой краснокожий паспорт обратно. А я, чувствуя, что у меня на глаза наворачиваются слёзы, стоял неподвижно и тихо твердил: «Ноу мани… Ноу мани… Ноу мани». И тогда Филиппо сжалился надо мной и вступился за меня. Он начал что-то объяснять по-итальянски, а оба портье что-то в унисон отвечали ему тоже по-итальянски, отрицательно ворочая головами. Препирания и объяснения были долгими, портье несговорчивыми, и паспорт мой мне все равно вернули. Филиппо отвёл меня в сторону к диванам, усадил на один из них, оказавшийся довольно-таки мягким и удобным, сказал: «Моменто», при этом подмигнул глазом и улыбнулся, пахнув приятным запахом одеколона. Он забрал мой чемодан, унёс его с собой, наверное, в свой номер, оставив меня сидеть одного в вестибюле ждать и надеяться.
Наши люди, разместившиеся и уже умывшиеся, выходили довольные в вестибюль отеля, направлялись в бар, о наличии и месторасположении которого можно было понять по доносившимся звукам музыки и выкрикам отдыхающих. Многие подходили ко мне, сочувствовали, жалели, качали головами, но ничего больше не предлагали и уходили.
Через некоторое время в вестибюль вернулся Филиппо в неизменной белоснежной сорочке, с черными очками лихо поднятыми с глаз на кудрявую причёску. Он поманил меня жестом, и я направился за ним. На ходу он что-то сказал кивнувшим ему портье, из реплики я понял, что мы идём к автобусу, где, по всей вероятности, я и заночую. Но я ошибся в своих предположениях.
Мы вышли на просторную террасу, где были слышны звуки моря, и где в желтых плетеных креслах сидели люди, попивая пиво и кофе. Среди сидящих я узнал своих старых знакомых Бурлакова и Кондакова. Они пребывали в белых сувенирных шляпах, в компании с громко смеющимися незнакомыми девушками.
- Когда только успели и познакомиться, - подумал я, пробегая мимо…
Филиппо повёл меня вниз по широкой деревянной, добротно сколоченной лестнице, вывел на территорию отеля, примыкающую к пляжу, с подстриженными газонами, подсвеченными низкими неяркими желтыми светильниками. Быстрым шагом мы прошли мраморными дорожками мимо бассейна со святящейся прозрачно-голубой водой, мимо высоких ухоженных клумб с благоухающими цветами, мимо финиковых пальм с падающими липкими мелкими плодами, прилипающими к подошвам башмаков, мимо деревянных беседок, с подсветкой изнутри, увитых плющом и виноградом, вошли в двери, как я понял, служебного входа, поднялись по черной эвакуационной лестнице на третий этаж, вышли в светлый гостиничный коридор, устланный мягкими коврами, и оказались перед номером Филиппо. Я догадался, что шофер тайно провел меня в свой номер.
Это был номер похожий на мою обитель в «Астории», но только просторнее и ещё с лоджией, выходящей не на рынок, а на море. Такой же, как и в «Астории», телевизор был включен и настроен, но не на эротику, а на оперу «Риголетто», звучащую томно и приглушенно. Я нашёл свой чемодан, осмотрелся...
Недоумение и нехорошие подозрения возникли у меня, когда я увидел и комнате всего лишь одну не очень широкую кровать, на которую показал мне Филиппо, дескать, занимай, места хватит обоим… Наверное, мои мрачные догадки проявились слишком явно на моём опечаленном лице потому, что Филиппо, взглянув на меня, улыбнулся, укоризненно покачал головой, погрозил пальцем и показал на просторную лоджию, где прямо на мощенном мрамором полу лежали два матраца с подушками и постельным бельём на них. Я понял, что это Филиппо снял матрацы и подушки с кровати, коих в отелях не жалеют, щедро укладывая по нескольку штук для мягкости проживающих, и перенёс их на лоджию, приготовив там для себя спальное место, а мне уступил свою кровать в комнате.
- Грацио, мой дорогой Филиппо!
Филиппо вышел на лоджию, предоставив мне возможность без стеснения раздеться, принять душ, почистить зубы, выстирать носки и лечь в постель с оставшейся подушкой, мягкой и длинной, тонко пахнущей цветами, в точности так или почти так, как только что пахли цветы внизу на высоких ухоженных клумбах. Я включил торшер для Филиппо, погасил свет желтой прикроватной лампы, приглушил звучание телевизионной оперы, укутался с головой, чтобы тоже не стеснять своего спасителя и, засыпая, подумал об очень приятном:
- Не худо было бы нам с Евдокией пригласить его к себе в гости, в Россию, угостить жареной картошкой с луком и маринованными грибами, какие на всём белом свете умеет мариновать только моя Евдокия. А ещё угостить крепким самодельным вином из черноплодной рябины, какое искусно гонит только моя тёща. А потом уложить его спать одного в нашей спальне на специально купленной ради этого случая новой широкой кровати с накрахмаленными простынями в мелкий сиреневый цветочек, какие люблю я, и непременно надушенными дорогущими французскими духами, какие подарили Евдокии в её конторе на её юбилей. А в квартире приглушенно будет звучать музыка Верди или другая музыка другого хорошего итальянского композитора. А мы с Евдокией будем спать на кухне на старых раскладушках, чтобы не беспокоить Филиппо своим пребыванием в смежной комнате, и будем счастливы оттого, что в нашей квартире через бетонную стенку от нас спит иностранный человек из далёкого иностранного капиталистического государства, ставший моим спасителем в Италии..
В ту ночь мне приснился сон, будто я действительно сплю на старой неудобной скрипучей раскладушке на кухне, а меня будят странные, непонятные звуки, похожие на негромкие похотливые стоны. Я поднимаюсь с раскладушки, пробираюсь на ощупь из кухни в спальню. Присматриваюсь к обстановке в слабом лунном синем свете, струящемся через тюль на окошке. И вижу, что на кровати сопит и стонет от удовольствия моя Евдокия, а по бокам от неё лежат, прижавшись к ней, как малые котята к кошке, мерзкие Бурлаков с Кондаковым, а в ногах моей женушки калачиком свернулся и мурлычет жирный лохматый кот, похожий почему-то на Посейдона. Я всматриваюсь в тёмную морду кота, и понимаю, что кот вовсе не кот, а собственной персоной лежит сам Борис Иосифович, охраняя от меня мою Евдокию. И тогда я от ужаса происходящего начинаю кричать, но крик мой не вырывается наружу, а застревает где-то в моей груди, а за окошком возникает порыв ветра, поднимая тюль и щекоча ею моё лицо.
Я просыпаюсь уже по-настоящему, и не сразу понимаю, что нахожусь ещё в Италии, и что услышанные мною похотливые стоны вовсе никакие не стоны, а звуки прибоя Ионического моря, а моё лицо действительно щекочет занавеска, колышущаяся от порывов морского ветра через открытую балконную дверь. Я всматриваюсь в окошко и вижу два силуэта. На краю лоджии, у самого её ограждения стоит Филиппо, а рядом с ним стоит наша профоргша Катя. Они соприкасаются плечами, ничего не говорят и не делают, а стоят недвижно и смотрят на ночное море и слушают его ночные звуки.
Потом я ещё несколько раз засыпал и просыпался вновь, а два силуэта всё стояли и стояли, как каменные изваяния. В какой-то момент я даже подумал, что мне они померещились, и даже ущипнул себя за волосатую ногу, но парочка продолжала существовать на фоне светлеющего неба, не пропадая и не растворяясь в предрассветном тумане.
Утром меня разбудил Филиппо. Он похлопал по моему боку ладонью, позвякивая браслетом часов, и показал на серый циферблат. На его часах было 9 утра, время начала завтрака. Я запомнил это время потому, что о завтраке, как об одноразовом питании, полагающемуся живущим в этом отеле, напоминала вчера вечером Катя, когда портье раздавали ключи нашей делегации. Филиппо пребывал в белоснежной сорочке и, судя по гладкой коже и редким капелькам воды на лице, был уже умыт и тщательно выбрит. Кати нигде не было и ничто не напоминало о ней. Постель на лоджии была застелена или нетронута. Филиппо, как мог, но вполне понятно и красноречиво, объяснил мне жестами вперемешку с итальянскими словами, что приглашает меня идти вместе с ним завтракать. Я, полностью доверяясь ему, тот час же оделся, и последовал за ним. Коридорами отеля я шёл уверено, стараясь быть непосредственным, дабы не привлекать к себе внимания посторонних и возмущенных лиц, с видом живущего здесь на законных основаниях.
В вестибюле отеля, за стойкой стояли не вчерашние портье, наверняка запомнившие меня и мой конфуз, а чудная итальяночка, с кудрявыми волосами, тонкими золотыми кольцами в ушах, свежая, как утро, стройная, черноглазая, приветливая и улыбчивая. Филиппо поприветствовал ангелочка и я тоже, не удержавшись, махнул ей рукой, послав воздушный поцелуй, а она улыбнулась нам, не угадывая во мне гостиничного зайца.
Мы с Филиппо, получив заряд уверенности и бодрости от юной итальянки, вошли в светлый зал ресторана, залитый солнцем, отражающий на потолке зайчики от бликов морской ряби, и пристроились в хвост очереди, состоящей из наших людей, толкающихся локтями, галдящих, энергично наполняющих тарелки «шведской» снедью, и второпях роняющих её на пол. Катя уже была здесь. Она сидела за столом с двумя заботливо переполненными тарелками, для себя и для Филиппо, позвала его, и он пошёл к ней, поклонившись в мою сторону, извиняясь тем самым, передо мной в том, что он оставляет меня. Я остался один, и мне почему-то показалось, что все смотрят на меня, и я, желая только одного – быть незаметным, скромно взял чай с крохотным печеньем и больше ничего. А стол изобиловал аппетитной розовой ветчиной, порезанной до прозрачности тонко, йогуртами, консервированными фруктами, крохотными брикетиками, пачечками, упаковочками и коробочками с джемами, пастами, кремами, смесями, сырами, печеньем и вафлями. Слегка перекусив, я посмотрел по сторонам и заметил, что все или почти все кушающие принесли с собой пакеты и наполняют их кусочками со шведского стола, думая, что делают это незаметно, но я всё видел и пожалел, что не прихватил с собой никакой ёмкости, и, стало быть, остаюсь без обеда и без ужина на весь день.
После завтрака нас повезли в Сиракузы осматривать достопримечательности курорта. Автобус ехал магистралью, проложенной вдоль бесконечных песчаных пляжей и невысоких ещё спящих вилл, сползающих с гор к морю. И опять Катя сидела подле Филиппо, и все мы слушали громко включенную через динамики итальянскую классику в современной обработке. Музыка действительно была хороша до такой степени, что все едущие в автобусе постукивали в такт и подпевали без слов: ля-ля-ля и та-та-та.
******
Древняя часть города Сиракуз расположена на крохотном острове Ортигия с естественной гаванью, каменистым берегом, поросшим темно-зелёными водорослями, тонущим в прозрачной морской воде. Мачты яхт, скрипуче покачивающиеся на слабых волнах, навевали воспоминания о повестях Грина. Узкие средневековые тенистые улочки, тихие крошечные площади с безмолвной готикой соборов, напоминали роскошные театральные декорации, казавшиеся искусственными и временными, хотя и просуществовали на этой земле ни одну сотню лет.
Нашу группу повели в городскую ратушу, но не на экскурсию, как подумал я, на приём, который состоялся в просторном зале собраний. Зал этот был высоким, со стенами, обитыми тисненым салатным шёлком под цвет морской волны, и деревянными кессонными потолками, напоминающими корабельные конструкции.
- Не плохо живут, - думал я, разглядывая резные балки потолков с золочеными заклёпками на них и вспоминая рассказы переводчицы о дефиците и дороговизне здешней древесины. Опять на подиуме спонтанно возник президиум с элегантной Эмилией в светлом джинсовом костюме и городскими руководителями, долго и нудно говорившими о гостеприимстве города, его бюджете, туризме и нравах. Потом, когда наконец-то высказались итальянцы, Эмилия пригласила выступить нашего мужика из Рязани по фамилии Сидоров. Мужик был с крупными чертами лица и красным носом, а ещё в синем костюме и золотистом галстуке, со стекающими по лицу струями пота, возникшими от волнения и от жаркого костюма. Сидоров заговорил так громко, что все сидящие в зале проснулись, оживились, встрепенулись. Он наизусть прочитал стихи Есенина, а потом подарил руководству города три бутылки водки рязанского разлива, полотенце рязанской ткацкой фабрики с вышитым красно-синими нитками лицом президента, и пригласил руководство Сиракуз посетить Рязань с ответным визитом. В конце выступления он затребовал от итальянцев дать устное согласие на визит и не успокоился, и не ушёл с трибуны, пока один из городских мужей не встал с места и не ответил ему:
- Да, комрадо!
На этих словах все мы захлопали и встали с мест. В этот момент всеобщей эйфории не худо было бы поднять знамёна и прозвучать гимнам, но вместо этого позади нас, в торце зала, к моей несказанной радости, стали звенеть посудой, накрывать столы, распространять головокружительные ароматы копченостей, выпечки и тушеных овощей.
Когда я совершенно разомлел, ощущая во рту тонкий вкус сиракузских деликатесов, усиленный сегодняшним почти никаким завтраком, ко мне вдруг подскочила дама, моя бывшая соседка по лайнеру, некогда оттолкнувшая меня в самолёте и, как вы помните, даже отругавшая меня. На этот раз дама появилась в тот самый момент, когда слюнки залили всё моё горло. Она с мольбой в голосе заговорила:
- Послушайте, помогите мне! Не откажите…
- Что случилось?, - спросил я даму, еле выговаривая слова из-за предвкушения еды.
- Я хочу подарить сувенир жителям Сиракуз и прошу вас…, нет, я умоляю вас, сделать это вместе со мной.
- Но почему вы не можете сделать это сами? Право, мне как-то не совсем ловко… Ваш сувенир, а его буду вручать я …
- Мне нужно только ваше присутствие и ничего больше, присутствие именно такого человека - сильного, смелого и решительного, как вы. Я ещё тогда, когда мы сидели рядом с вами в самолёте, поняла, что вы такой.
- Какой?
- Сильный, смелый и решительный… Поверьте - мне, слабой женщине не ловко в одиночку одаривать иноземца. Ну, прошу вас, пожалуйста, не откажите.
Отказывать просящей женщине – последнее и не благородное дело, и даже ради еды. Оглядываясь на торец зала, где уже толпились наши люди с тарелками, я медленно побрёл отяжелевшими ногами за бывшей соседкой в сторону президиума. На ходу дама вытащила из пакета изделия хохломских мастеров – крошечную расписную солонку и такую же расписную крошечную чайную ложечку и подала их мне. Я взял эти предметы и оказался, как дурак, с писаными деревяшками, перед итальянцами, ничего не ведая и не соображая. Итальянцы стали смотреть на меня улыбаясь, с интересом разглядывать солонку и ложечку в моих руках.
Дама рассказала им о себе, сказала, что изучает старинные русские усадьбы, что может много и долго говорить о своей работе и её результатах, но не будет назойливой и многословной, и что дальше всё скажет вот этот мужчина, и показала на меня пальцем.
И вдруг я, совершенно неожиданно для самого себя, стал врать. Меня, что называется, понесло. Я соврал, что сам являюсь, чуть ли не главным художником русского народного промысла, что сам своими руками вырезал и расписал эти предметы национального быта специально для подарка жителям Сиракуз, что бережно перевозил их самолётом и буду рад, если итальянские коллеги соблаговолят принять их в дар. Неожиданно моё выступление произвело странное впечатление на итальянскую часть президиума. Итальянцы заговорили о чем-то между собой, стали звонить куда-то по мобильным телефонам, а потом через переводчика объяснили мне, что один из их градоначальников (толи мэр, толи спикер, толи его заместитель) тоже увлечен резьбой по дереву, готов отложить все дела и встретиться со мной сейчас же.
Я не на шутку перепугался, подумал, что могу быть уличенным во лжи, и, как следствие этого, стать виновником неминуемого международного скандала. Я начал лепетать что-то несуразное, сиюминутно приходящее мне в голову. Я говорил, будто мне не удобно отрывать от срочных дел столь высокого руководителя всемирно известного города Сиракуз, и что, находясь на отдыхе, я ни под каким видом не занимаюсь делами своей профессии, а только отдыхаю, созерцаю природу и набираюсь сил, и что именно такое времяпрепровождение давно стало моим суеверием и даже, в какой-то степени, залогом успешного творчества.
Но Эмилия сделала зверское лицо, искривила аппетитные губы, блеснув золотым клыком, потребовала от меня быть мужчиной, не заниматься демагогией, не позориться, а немедленно пойти на встречу с начальством. Отказывать просящей женщине, как я уже говорил, было не в моих правилах, и я пошёл за итальянскими товарищами, с сожалением покидая зал, так раздражающе пахнущий едой.
*****
Градоначальник встретил меня в своём кабинете, выйдя из-за стола. Он был в костюме из тонкой белой ткани, с загорелой лысиной, обрамлённой остатками черных, как смоль, волос, и с такими же черными, но весьма густыми усами и бородой. Разглядывая градоначальника, мне представилось, что волосы покинули его голову, но не осыпались на пол, а переселились в его бороду и в усы, спрятав в своей жесткой густоте рот и губы.
Невысокая мебель кабинета была сплошь, как музейная витрина, уставлена резными деревянными фигурками, и резной деревянной посудой. Резные поделки висели на стенах, стояли на столе совещаний. Резной герб острова Сицилии с вульгарно раскинутыми ногами Горгоны, с крашеными ногтями венчал резное кресло градоначальника.
Хохломские солонка с ложечкой, только что подаренные мною итальянским товарищам, уже скромно стояли на столе поверх полотенца с вышитым лицом президента вместе с бутылками водки рязанского разлива.
Градоначальник долго тряс мою руку, улыбался, что-то быстро говорил, заглядывая в мои глаза, а переводчица перевела коротко, указывая на наши российские подарки:
- Высший пилотаж.
Было очень приятно, но не понятно, что подразумевалось под высшим пилотажем: хохлома, президентское полотенце или водка рязанского розлива, но уточнять ни я, ни переводчица не стали, а только понимающе промолчали. Потом он стал показывать мне резные фигурки, стоящие на полках, сделанные его руками, рассказывать об историях их создания и технологии изготовления. Переводчица переводила, но слушать было не интересно и думалось почему-то не о фигурках и не об их авторе, а о еде, оставшейся в зале. Я понял, что остаюсь без обеда и, что самое неприятное, могу остаться и без группы, если меня здесь надолго задержат. А меня продолжали задерживать и, похоже, надолго, показывать и рассказывать, давали подержать в руках и рассматривать. Потом переводчица сказала, что градоначальник хочет прямо сейчас, здесь провести мастер-класс, устроить между нами, резчиками, как бы соревнование: кто из нас обоих окажется искуснее и быстрее.
Хозяин отдал распоряжения. Принесли два одинаковых бревна, выточенные в виде цилиндров, наборы специальных ножей, два передника из джинсовой ткани, и громко тикающие шахматные часы в никелированном корпусе, из-за которых на душе моей сделалось жутковато, а на лбу выступила испарина. Глядя на часы, мне представился хирург-зубодёр с блестящими никелированными щипцами в руках и марлевой маской на лице с выбивающимися через марлю жесткими черными волосами густой бороды, в точности такой, какая была сейчас у градоначальника. Стало ещё страшнее, отчего у меня задрожали руки и похолодело между ног.
Я за свою жизнь никогда ничего не вырезал из дерева, даже не держал в руках подобные ножи со странными кривыми лезвиями, не имел ни малейшего понятия об этом ремесле. Мои навыки, связанные с обработкой древесины, ограничивались только строганием карандашей и заточкой спичек для использования их в качестве зубочисток. Я чувствовал надвигающийся скандал, клял себя за враньё, за свою мягкотелость, жалел, что не послал ко всем чертям эту мерзкую бабу, мою бывшую соседку по самолёту, когда она так сладко напевала мне о моих достоинствах, жалел, что там, в зале, вообще не прикусил себе язык.
Градоначальник предложил вырезать из принесенных деревянных болванок ни много, ни мало, а наши бюсты. Хорошенькое дело: я должен буду вырезать его лицо, а он – меня. Боже мой, я понял, что влип окончательно и бесповоротно. Как только я ни ломал свою несчастную голову, ни тёр виски, я не видел никакого выхода из этой дурацкой ситуации. Я уже чувствовал, как после моей «резьбы» меня разоблачают и изгоняют взашей из мэрии, а к тому времени моя группа вместе с Филиппо и Катей уже давно уедет, и останусь я один в Сиракузах без денег и без знакомых, как самый несчастный бомж на всём белом свете. Я вспомнил Бендера, устроившегося художником на корабле и подумал, что, на худой конец, можно в своё оправдание сказать, что последнее время я работаю в стиле авангарда. Мысли об авангарде несколько успокоили меня.
Тем временем хозяин надел передник, глядя на него, передник надел и я, затем он усадил меня за стол совещаний, сам сел напротив, пододвинул ко мне коробку с ножами, подал деревянную болванку, и запустил часы.
Я взял один из ножей, убедился в его бритвенной остроте, и вдруг (ну, наконец-то! Эврика!) меня осенила дерзкая идея. Мне пришла в голову авантюрная мысль свершить над собой этим самым ножом акт членовредительства. Слово это почему-то всегда ассоциировалось у меня с обрезанием, но обрезание в итальянской мэрии, это уже слишком, а вот изобразить волнение, и случайно полоснуть себя по руке острым ножичком было бы вполне прилично и похоже на правду. Хотя и страшновато.
Приступили к соревнованиям. Глядя на быстрые и умелые движения градоначальника, гибкость суставов его пальцев, выгибающихся чуть ли не наружу, я стал повторять его действия и, как бы изображая беспечность и уверенность в полной своей победе, начал насвистывать «Неаполитанский танец» Петра Ильича. Беспечность получалась плохо, вместо свиста выходило шипение и брызги слюней, но так мне было легче, нежели резать деревяшку под отвратительное тиканье шахматных часов, пыхтение градоначальника, и урчание кондиционера. Я уловил момент, когда градоначальник не смотрел на меня, и, зажмурив глаза, полоснул ножом по большому пальцу левой руки.
Кровь брызнула из раны. Капли крови попали на белый костюм, и на стоящие рядом резные фигурки. Я выронил болванку, нож, припал губами к кровоточащей ранке. Градоначальник тоже тот час же остановился, вызвал помощников, отдал им какие-то распоряжения. Судя по его встревоженному тону и сочувственному взгляду, он явно не намеревался выгонять меня, а скорее принял за чистую монету акт моего членовредительства.
Я попросил переводчицу перевести ему мои слова, сказал, что я никогда не берусь за работу в отпуске, потому и оказался наказанным. Пришли врачи, принесли медицинскую сумку, почему-то дали мне понюхать нашатыря, отчего меня передёрнуло, промыли, обмазали мою руку йодом и забинтовали. Градоначальник был расстроен, переводчица переводила мне его сожаление и извинения. А я сказал, что обрызганные кровью фигурки и его костюм стали символом нашего братания, чем ещё более растрогал градоначальника и получил от него в подарок бутылку итальянской водки «Grappa» в фирменной упаковке и резной герб Сицилии, вырезанный им собственноручно. Группа наша уже уехала, а меня одного отправили в Ното с симпатичными женщинами-карабинерами на их микроавтобусе. Идти мне было некуда, Филиппо еще не вернулся, и я попросил карабинеров высадить меня пораньше, что бы пройти берегом, а не томиться в одиночестве.
*****
Не успел я пройти и полдороги, любуясь тихим морем и рассматривая темнокожих уборщиков, аккуратно царапающих граблями полупустынные пляжи, как подле меня, лязгнув тормозами, остановилось такси, в котором сидела весёлая парочка архитекторов в знакомых белых шляпах. Это были Бурлаков с Кондаковым. Молодые люди так обрадовались встрече со мной, будто только и занимались тем, что искали меня по всей Италии. Они высунулись по пояс в окна машины, замахали руками и закричали мне, перебивая друг друга, требуя от меня немедленно составить им компанию и ехать вместе с ними ужинать.
- Угощаем вас!, - прозвучало весьма заманчиво и обнадеживающе для моего пустого желудка и я, недолго раздумывая, согласился ехать: желание кушать было сильнее любых моих опасений и негативного опыта общения с этими людьми.
Остановились у маленького частного кафе, неподалёку от нашего отеля. Мои благодетели усадили меня за пластмассовый столик, поставленный во дворе заведения под тёмно-зелёным тентом, а сами пошли заказывать ужин. Вскоре они вернулись, расположились рядом со мной, и нас стали обслуживать четверо улыбчивых итальянцев, пожилая и молодая пара, как я понял – семья, хозяева кафе. Принесли салфетки, солонку, перечницу, четыре раскупоренные бутылки красного сицилийского сухого вина, огромное блюдо с нарезанной и уложенной веером ветчиной, сыром, оливками, хрустящим картофелем, сухарями, креветками, кукурузой и зеленью. Запивая вином из горлышек бутылок, мы стали неспешно кушать, хрустеть картофелем, и рассуждать, жалея часть нашей группы, остановившуюся в Сиракузах и лишенную возможности сидеть под зелёным навесом, пить сухое вино, подставив лица морскому ветру, видеть море, отражающее красный закатный свет, и слышать его тихие всплески. Через некоторое время, когда стало пустеть блюдо, к столу подали нарезанный дольками ананас.
Я подумал, что ананас тоже заказан и принесен нам на десерт, но мои друзья переглянулись между собой, пожали плечами, сказали, что ничего подобного не заказывали, а потом предположили, что хозяева кафе подали нам ананас бесплатно, в качестве приза и таким образом выражают нам, русским людям, свое почтение.
Прошло еще какое-то время, зажгли фонари, висящие под тентом, в свете которых стали роиться комары и ночные бабочки, а нам принесли по шоколадному мороженому в больших прозрачных пол-литровых пластиковых стаканах.
Мои соседи опять подивились принесённому десерту, обвинили друг друга потяжелевшими от вина языками в том, что напились, и уже ничего не соображают, и совсем помнят, что заказывали. Но потом, поостыв от обвинений в пьянстве, решили, что хозяева кафе нахально втюхивают нам свои блюда, полагая, что таким образом они вытянут из нас дополнительные деньги.
- Фиг мы им заплатим сверх того, что заказали. Ни цента больше, - сказал Бурлаков, показывая неприличным жестом в сторону стеклянной двери, откуда выходили и куда уходили владельцы кафе, выносящие нам толи нагрузку, толи призы, а Кондаков выругался ещё более крутыми выражениями, но повторять его слова я здесь не стану.
В это время у ворот кафе остановился серебристый Фиат, из которого, приоткрыв дверцы, выглянули две молодые, экстравагантно одетые, весьма недурные собой особы.
При появлении особ соседи мои сразу оживились, сдвинули на затылки белые шляпы, закричали непонятные мне слова:
- Ой-ля-ля! Группо - туристо! Руссо – интеллектуале! Комрадо – сексуале!
Они, как ошпаренные, вскочили с мест, забыли о еде, о мороженом, обо мне, бросились без оглядки к Фиату, полезли в машину к повизгивающим от удовольствия особам, и все четверо укатили по узенькой улице в неизвестном мне направлении. А я остался сидеть один, ощущая, как быстро темнеет небо, усиливается ветер с моря, и становится прохладно. Я продолжал сидеть, а мои приятели всё не возвращались, и тогда я стал понимать, что из-за этой парочки Бурлакова с Кондаковым опять влипаю в неприятную историю. Я уже хотел было незаметно встать и, как бы разминая затекшие члены, прогуляться по двору, а на самом деле взять, да и по тихой смыться из этого заведения. Но мои слабые телодвижения узрел из-за стеклянной двери молодой хозяин кафе. Он решительно направился ко мне и, уже без тени улыбки, нажимая на моё плечо, силой усадил меня на стул, положил передо мной чек с нарисованной кругленькой суммой в 93 евро. Потом, выждав паузу, он потёр перед моим носом двумя пальцами, показывая, что желает сейчас же заполучить от меня деньги за съеденное и выпитое, но, не встретив должной реакции с моей стороны, позвал на подмогу остальных членов семьи. На его крики выбежали совсем недавно милые и приветливые итальянцы, накрывавшие нам наш столик, а теперь явившиеся с гневными выражениями лиц. Пожилой коренастый итальянец, глава семьи, похожий на Джигарханяна, таращил на меня глаза с покрасневшими белками. Молодая грудастая хозяйка явилась с грудным ребёнком на руках, начала сразу громко кричать на меня, причитать, потрясая маленьким кулачком в пространстве под тентом, а ребёнок расплакался и заорал ещё громче её. Я, совершенно оглохший от этого крика, взмолился, поясняя на плохом английском, что я и мои друзья живем здесь, неподалёку, почти напротив, в отеле «Гелиос», и что завтра мои приятели обязательно занесут сюда деньги и расплатятся за всё сполна. Но меня толи не понимали, толи не слышали из-за собственного крика. Хозяева кафе продолжали наседать, вселяя чувство страха и ощущение безысходности. И тогда я решил отдать им подарки, полученные мною от градоначальника.
Я вытащил из пакета водку, резной герб острова Сицилии, отодвинул в сторону блюдо с объедками и поставил подарки градоначальника на стол. Семья при виде бартера успокоилась. Джигарханян, надев на нос очки, внимательно рассмотрел бутылку водки, почитал надписи на этикетке, после чего его глаза снова подобрели, а ребёнка успокоили гербом острова, размахивая им перед его маленьким лицом, залитым итальянскими слезами.
Меня отпустили с миром, не подозревая, что стали владеть вещами, которых касались руки самого градоначальника. Лишь только потом, значительно позже, я узнал истинную цену подаренной мне коллекционной водки «Grappa», никоим образом не соизмеримую с той ничтожной суммой, нарисованной на чеке молодым хозяином жалкого кафе. Но, потерявший голову, по волосам не плачет.
Бурлакова с Кондаковым я увидел на следующий день взъерошенных, помятых и уставших. Они меня ни о чем не расспрашивали, будто и не было вовсе вчерашнего ужина, мне же не ловко было напоминать им о неоплаченном счете и просить забрать мои подарки. Я промолчал.
*****
И опять я ночевал в комнате у Филиппо на его кровати, и опять видел неподвижные ночные призраки – силуэт Кати-профоргши, стоящий подле силуэта Филиппо у ограждения лоджии.
Направляясь на завтрак к шведскому столу, я, наученный вчерашним дневным голоданием, взял с собой большой пакет. Стараясь делать это незаметно, я, как и многие другие наши люди, двигаясь вдоль шведского стола, наполнил пакет коробочками и пачками с едой и потом унёс его с собой для питания днём.
После завтрака нас повезли на экскурсию в старинную часть городка Ното, поставленную под охрану международной организации ЮНЕСКО. Городок этот с невысокой средневековой барочной архитектурой, сложенной из тёмно-жёлтых камней, без каких-либо вариантов, с дорогами и тротуарами, мощёнными серым мрамором, с людскими толпами, привлеченными скорее брендом международной организации и не более, имел две прямые недлинные улицы, ориентированные с севера на юг и оттого лишенные теней и малейшей прохлады. Раскаленные улицы городка обусловили работу сотен питейных заведений, продающих прохладительные напитки толпам туристов, одуревших от солнца Сицилии.
В итальянских городах, куда привозили нас, я не встречал общественных туалетов ни платных, ни бесплатных. Не был исключением в этой череде и Ното. Справить надобность большую или малую можно было только в уборной при кафе и при условии, что вы активный его посетитель, то бишь покупатель. Теперь представьте себе, каково было мне, оставшемуся без цента в кармане, лишенному возможности приобрести бутылку газировки, а стало быть посетить туалет… Ко всему прочему в городах не находились входы во дворы, где, спрятавшись за угол, можно было бы хоть как-то облегчиться.
- Терпение и только терпение, - внушал я себе, не пил воду, и радовался, что могу это делать – не пить и терпеть, сколь угодно долго. И я терпел, подогреваемый солнцем, счастливый, что могу поедать остатки утреннего шведского стола, казавшиеся мне теперь невкусными и даже противными.
*****
На следующий, предпоследний день пребывания на Сицилии опять был халявный завтрак, во время которого снова состоялось тайное наполнение пакетов для питания днём, а затем нас, а меня со снедью, повезли в город Таормина, расположенный на склоне вулкана Этна.
Сам вулкан стал виден только через час после отъезда из Сиракуз, вначале призрачно в дымке, а потом всё четче и ярче, занимая полнеба и открывая глазу свои пологие склоны, поросшие лесами. Малозаметное облачко на вершине Этны, с приближением к вулкану приобрело очертания клубящегося бело-серого дыма, отклоняемого ветром и стелящегося вдоль горизонта. Это был дым над кратером Этны.
Административный и торговый центр города Таормина расположился высоко в горах. Быть может, это высокое место было выбрано древними греками для проживания не случайно, а из-за того, что при извержении Этны вулканическая лава обходила его стороной, оставляя людей жить, а город существовать. Потому он и сохранился с его древними памятниками, античным белокаменным амфитеатром и потрясающими видами на скалы, бухты и море. Я видел затвердевшую лаву. Словно береговые камни, вынесенные прибоем из морской пучины, иссиня-черные, как смоль, и пористые, как пемза, остатки лавы поражали своим цветовым контрастом при обилии вокруг светлых красок, безоблачного неба и яркого солнца. Я видел поделки из лавы – крошечные черные амулеты, фигурки животных, кулоны, серьги, блюдца, выставленные на продажу в местных лавках и, по словам мудрого Бориса Иосифовича, приносящие счастье.
Вид вулкана с дымящимся кратером ещё в автобусе привёл в полный экстаз Бориса Иосифовича и питерского архитектора. Вначале возликовал архитектор, Он стал многократно фотографировать Этну мобильным телефоном из окна, топать ногами. Потом к нему присоединился Борис Иосифович. Взявшись за руки, эти степенные люди начали грузно подпрыгивать и кружиться в автобусе насколько это позволял сделать проход между сидениями, а мы, сидящие на креслах, стали аплодировать двум танцующим, а быть может, и сходящим с ума членам делегации. И только Катя была грустна. Она ничего не предлагала, никуда не призывала, никого не одёргивала, а сидела тихо, как мышка, изредка поглядывая на Филиппо, находящегося в полной уверенности за рулём, в неизменной жилетке и черных очках. Мне показалось, что я догадался, в чем причина Катиной меланхолии. В грядущем расставании с Филиппо – ведь завтра отъезд в Россию.
А пока мы едем по крутым, узким, извилистым дорогам, ведущим наверх в город, по нависающим над пропастью мостикам, вдоль обрывов и канатных дорог. Сердце замирает на тесных поворотах при виде несущегося на скорости встречного автомобиля, грозно отражающего солнце отполированными плоскостями кузова. Невольно склоняешь голову, отворачиваясь от ущелий, потрясающих своей бездонностью, острыми скалами, стимулирующими выбросы адреналина и пронзительные выкрики слабонервных женщин. Снизу город Таормина кажется тесным, неудобным и непонятным. Но там, уже наверху, оказывается, что в нем существуют улицы, дома, площади с костёлами и башнями, и вовсе не тесные, и не нелепые, а очень даже милые, привлекательные, и что немаловажно - сомасштабные человеку. Вот только площади города не взяты в кольцо домами, как в других городах, а с одной из сторон имеют ограждение, а за ним открывающуюся пропасть, с потрясающим видом на море, скалы и пляжи. У такого ограждения можно постоять, слегка наклониться, свеситься вперёд так, чтобы боковым зрением не видно было окружающей застройки, развести в сторону руки, и ощутить себя птицей, парящей в воздушном потоке над лесами, горами и морем Сицилии. В эти моменты забывается всё: и прошлое и настоящее и то, что случилось минутами раньше, а существует только вечность, кажущаяся бесконечной, хотя и длящаяся одно мгновение.
На улицах Таормина много праздно слоняющихся людей, переполненных кафе, меньше народа в костёлах, ещё меньше публики в магазинах и лавках. К вечеру на улицах появляются музыканты, играющие легко, непринужденно и вдохновенно. Но стоять и слушать живую музыку, даже с закрытыми от удовольствия глазами неловко: музыкантам нужно платить. Перед ними на серых уличных камнях лежит потрепанный, раскрытый настежь футляр из-под флейты или скрипки, куда бросают деньги прохожие, в основном мелочь, а у меня в кармане нет ни цента.
На площади у церкви Сан Джузеппе играют двое. Музыканты сидят на раскладных стульях. Крупный, загорелый, красивый гитарист, похожий на Калныньша, не смотрит на толпу, следит за пальцами левой руки, а щуплый, жидковолосый, несимметричный мандолинист, напоминающий клоуна Гальцева, рассматривает черными навыкате глазами всех зевающих. В исполняемой ими мелодии угадывается знакомая тема нашей «Катюши».
- Ну и что, - думаю я по поводу услышанной мною «Катюши», - использовал же Чайковский народные мелодии в своём концерте, а Шостакович тему Чайковского в своей симфонии? Почему же тогда итальянцы не могут попользовать «Катюшу» или наоборот?
*****
Ещё в автобусе нам объявили, что вечером специально для нашей группы будет дан драматический спектакль в Греческом амфитеатре. Сказали, что пьеса тоже греческая и исполняться она будет на греческом языке. Катя раздала пригласительные билеты в театр, и опять я видел её лицо без внешних эмоций, бледное, с плотно поджатыми губами, хотя именно внешнее отсутствие эмоций говорило скорее о её внутреннем беспокойстве, чем об обратном.
В театр пришли за час до спектакля, чтобы осмотреть и ощупать его развалины, забраться на верхние ярусы и увидеть в синей дымке Италию. Поверх выщербленных каменных скамей здесь, как в цирке шапито, были сооружены металлические каркасы с удобными пластиковыми креслами. Декорации естественные и потрясающие: фрагменты подлинной краснокирпичной стены театра с остатками мраморных колонн на фоне моря, города, и дымящейся Этны.
Содержание пьесы коротко рассказала переводчица: муж из-за любовницы убивает ядом жену, потом к нему нисходит раскаяние, возвращается прежнее чувство к жене, и жена оживает.
Актёры в пудре и костюмах играли эмоционально, они рыдали, смялись, пели, дрались на шпагах и умирали. Текла кровь из ран, а на глазах лицедеев блестели слёзы, смывающие пудру. Действие было хорошо видно и также хорошо слышно, несмотря на то, что сидел я достаточно высоко и далеко от сцены.
Во время спектакля стало темнеть и холодать. Темноту растворяли софиты, а вот холод наступал не сразу и не постепенно, а как-то моментами. Вроде обхватишь себя руками, разотрёшь места, те, какие удобно растирать прилюдно, и становиться немного теплее, а он (холод) снова наседает, лезет под одежду, дерёт кожу, а я в одной майке, без кофты и пиджака - днём-то было пекло…
Наступающая прохлада ассоциировалась с жестокостью мужа и с последовавшей смертью жены от его рук. Но при воскрешении покойницы сделалось ещё холоднее, а потому показалось, что воскрешение жены не настоящее, и что женщина сохраняет холод смерти и является к нам призрачной.
После окончания пьесы все долго аплодировали и кричали «Браво», и я даже стал понемногу согреваться от аплодисментов, а актеры кланялись, и на глазах у них снова блестели слёзы. Да, умеем мы хлопать долго, бурно и не всегда искренне.
Не успели смолкнуть аплодисменты, как где-то в первых рядах истошно закричали. Все поднялись с мест, вытянули шеи, стали смотреть туда, откуда доносился крик. Я тоже стал смотреть туда, но видно ничего не было, и я подумал, что кто-то, аплодируя, потерял равновесие и провалился вниз, под каркас с сидениями. Но потом оказалось, что это уронила под сидения свой фотоаппарат моя бывшая соседка по самолёту. Она причитала и кричала так пронзительно, будто оплакивала отравленную жену из греческой пьесы. Несколько человек, и с ними Борис Иосифович, изъявили желание помочь несчастной женщине -отыскать упавший на землю фотоаппарат. Они подлезли под каркас, стали там шарить, перебирая, как археологи, грунт, ползать по песку, поднимая столбы пыли, и, в конце концов, перепачкались до ушей, но фотоаппарат так и не нашли, оставив несчастную соседку без цифровой и, наверное, недешевой техники. А она продолжала голосить и её под руки повели из театра, как вдову с кладбища. Я подумал: «И поделом ей», вспомнив, что именно из-за неё меня затащили в мэрию к градоначальнику Сиракуз, где я свершил акт членовредительства. А потом я понял, что, скорее всего, фотоаппарат кто-то нашёл (не иголка ведь он в стоге сена), и припрятал его в своих просторных карманах.
Последняя ночь протекала так же, как и другие предыдущие. От шума прибоя я проснулся в самой середине сна и увидел на лоджии… Вернее я ничего не увидел на лоджии потому, что там никого не было. Я всмотрелся в темноту ночи и заметил, что дверь на лоджию приоткрыта, хотя помнил, что перед сном я её точно закрывал. И я понял, что на лоджии находится Филиппо, и что он теперь не стоит у края ограждения, как стоял с Катей в другие ночи, а лежит на своём матрасе и, быть может, даже не один...
*****
Наступило утро, последнее утро в Италии, очень похожее на утро вчерашнее и позавчерашнее. И опять был завтрак из продуктов всё того же ассортимента, уже изрядно поднадоевший, обрыдший, и тайное, но уже отработанное до автоматизма, воровство еды со шведского стола. Потом паковали свои вещи и грузились в автобусы, которые повезли нас в аэропорт города Катанья. А что же Катя? В поездке Катя опять сидела подле Филиппо и опять молчала, но ещё больше и трагичнее, чем это она делала накануне.
На этот раз моим соседом по самолету оказался совершенно незнакомый мне мужичок, который, как он сказал, присутствовал в нашей же группе с самого начала, и тоже посетовал, что не замечал меня за всё время пребывания в Италии.
Мужичок этот прошептал мне на ухо, что приставлен к нам из органов ФСБ, и что дома он обязательно выведет на чистую воду организаторов поездки и в первую очередь ту самую Эмилию потому, что по его словам, Эмилия присвоила себе наши деньги, и что ему, мужичку из ФСБ, доподлинно известно, что за всё платила итальянская сторона: и за гостиницу, и за билеты, и за обеды, и даже за спектакль. Но разговоры мужичка из ФСБ мне показались неприятными и неинтересными, я не стал его слушать, и отвернулся от него. Моё внимание привлекли Борис Иосифович и питерский архитектор, стоявшие в проходе самолёта и страстно рассказывающие о своём самостоятельном посещении кратера вулкана Этны. Они рассказали, что до определённого места их доставило жёлтое итальянское такси, а потом они сами восходили пешком по пеплу, и при этих словах демонстрировали всему самолёту брюки, низ которых был выпачкан чем-то черным, как сажа. Потом питерский архитектор стал угощать всех желающих водкой «Grappa», купленной им почти у самого кратера вулкана, а Борис Иосифович не стал никого угощать, зато стал рассказывать, как отвратительно пахло из кратера вулкана, при этом продолжая задирать ноги и демонстрировать свои грязные брюки, носки и босоножки. Итальянскую водку пили все из одного пластикового стаканчика. Выпил и я пару глотков, но поперхнулся, подавился, и ничего хорошего в этой водке не нашёл, напоминающей по вкусу наш дешевый одеколон, чем успокоил своё волнение и воспоминание о той бутылке водки, которую отдал владельцам кафе. Пожалуй, только одна Катя не пила, и не участвовала в рассматривании и обсуждении нечистых брюк Бориса Иосифовича. Она сидела, отвернувшись к иллюминатору так, что никому не было видно её лица, а в руках она сжимала черные солнцезащитные очки, в точности такие, какие носил наш Филиппо.
- Подарок, - прошептал я, уверенный в своей догадке.
Мерзкая водка «Grappa» и перепачканные штаны развеселили всех, и все, кроме Кати, подхватили песню, начатую питерским архитектором:
- Первым делом, первым делом самолёты, ну а девушки, а девушки – потом…
А мне сделалось грустно, песня пробудила во мне тоску по дому. Мне захотелось скорее к моей тёплой Евдокии, и горячего, только что сваренного домашнего борща с капустой, сметаной и мясом, с плавающими на его дымящейся поверхности жареными дольками лука и прозрачными светло-желтыми капельками жира. Я закрыл глаза и представил себе, как расстегну чемодан и под ароматы борща подарю Евдокии колокольчик из фарфора Сицилии.
Тогда, сидя в самолёте, я еще не знал, что колокольчик мой из-за путешествия чемодана по багажным отделениям давно уже не колокольчик, а горстка жалких цветных черепков.
Май-ноябрь 2005 год.