Легендарный. Потому что всё легенда. Можно создать легенду из ничего, а можно зацепиться лишь за маленький, хоть и жизненноважный эпизод из памяти предков и превратить его благодаря времени в легенду.
Летучий. Потому что его жизнь уже много лет превратилась в сплошной полет между местами, лицами, именами, обстоятельствами. Потому что тот предок в эпизоде именно полетел с обрыва и спас, сам того даже не предполагая, не только себя, но и своего далекого потомка.
Лис. Потому что он был из рода Лисов. Из рода того самого легендарного летучего Лиса, полетевшего с обрыва спасая и далекого потомка. Потому что его жизнь уже много лет превратившаяся в одну большую попытку перехитрить судьбу, часто превращалась в попытку перехитрить самого себя.
А все три слово вместе, возможно, стали одним из редких любимых атавизмов, оставшихся ему от далеких предков.
Он сидел на разбитых ветром и временем камнях, глядя перед собой на холодную воду озера. 2000 метров ниже ещё несколько дней назад позади себя он оставил последний дом ЧЕЛОВЕКА. В том доме жила лишь пожилая пара – ветхий старик и ещё крепкая, с растерзанным морщинами лицом старушка. Они говорили на уже непонятном ему языке: что-то объясняли, что-то спрашивали. Усиленно напрягая свою память, он различал лишь отдельные фразы, но картину это не меняло. Жестами, звуками он смог попросить хлеб и воду. Старуха вынесла кувшин и несколько кругов хлеба и, увидев, что у него с собой лишь фляжка для воды, удивленно и вопросительно развела руками, а потом взяла и сложила хлеб в свой старый платок, завязала и подала ему.
…Хлеб, напоминающий ароматам маму, вода же напомнила почему-то отца. Может потому, что там, далеко внизу, в стародавние времена, сидя на берегу мутной, но всё же любимой речки папа сначала угощал его, а потом маленькими глотками выпивал воду сам?
Ни названия воды, ни названия хлеба, этого особенного домашнего хлеба, который печется в специальном двухэтажном строеньице с метр высотой, как бы не напрягался мозг, вспомнить он не мог. А ему так хотелось произнести эти два названия вслух, почувствовать каждый звук на устах, но ничего не получалось – СЛОВО умирало, так и не успев сорваться с языка. Долгие месяцы, когда после повторения в течение 7-8 часов одного и того же набора слов, наступали часы суток, когда губы раскрывались лишь для затяжки очередной сигареты и приема пищи не прошли бесследно, да и этот путь на эту высоту, который он начал много дней назад…
Сидя здесь на берегу, он пытался поймать мелодию ветра, которую уже раз слышал, далеким летом ровно за год до начало полета. Песню ветра, холодного, одинокого горного ветра со снежной пыльцой, которую тот снес с белой вершины напротив, до которой всего-то было полкилометра от озера.
Теперь, когда последовательно были уничтожено все тени и образы в сердце, а раны зарубцевались, хотя так и не зажили, когда сердце «перестало болеть», когда оно перестало любить, когда уже язык почти неспособен был произнести СЛОВО, когда, пройдя через сито лет, он стал ровней этому дикому ветру, казалось, он имел полное право на его песню. Но ветер, кружась вокруг пыльцой снега, создавая у его ног мелкую рябь, не касался его. Ветер, всю жизнь привыкший одиноко гулять в этих безлюдных скалах, словно испугался ЕГО одиночества.
«ОН дал ему всё: глаза, язык, уши, ум, разум – зачем ему моя песня. Ту, старую, которую я пел некогда тому юноше, в черных джинсах, в зеленой солдатской рубашке поверх водолазки, в джинсовой куртке и теплой шапке с легким горным загаром на лице и сверкающими глазами этому уже не спеть. Этот скуластый со стеклянными зрачками в легкой ветровке и тонкой рубашки проделавший в одиночку путь сюда способен лишь цинично смеяться над моей песней. Ему она уже нужна…»
А он сидел и смотрел на воду, впервые за последние годы безбоязненно давая волю памяти…
Он вспомнил о ДОМЕ, о том ДОМЕ, который писал только заглавными, как там тихо и тепло, как под одинокой лампочкой на улице лает лишь соседская собака, а недопитая чашка остывает, пока он на заднем дворе, в полной темноте докуривает очередную сигарету...
Он вспомнил море в 3 километрах от ДОМА, «как оно бесконечно прекрасно; о закате, о том, как солнце, погружаясь в волны, становится алым как кровь…»
Где на сотни метров на диком пляже ни души, а к соленому вкусу воды на губах примешивается приятно пронизывающий до корки мозга аромат морского ветра. Где без стеснений можно было кричать, орать, плакать, прыгать, смеяться оттого, что он счастлив. Счастлив оттого, что у него этот мир вокруг, это море перед глазами, этот сладкий вкус на губах от соленой воды… «Стоишь на берегу и чувствуешь соленый запах ветра, что веет с моря. И веришь, что свободен ты и жизнь лишь началась…»
Он вспомнил галерею лиц. Тех лиц, которые то ввергали его в бездну, то поднимали на облака. Их было много, но он с радостью отказался бы от этой «коллекции» если была бы ОДНА, с которой обрел бы счастье. А счастья не было – топчась рядом, оно никогда не давала ему до себя дотронуться…
И уже не было в его мире ни «её странности и впечатлительности, пришедшие на место эмансипированности той», ни «любви этой ко всему турецкому, на месте любви к Чейзу другой», ни «желтой кофточки и белых платформ, исчезнувших после появления молочного топа и белоснежных босоножек», и, наконец, исчезли даже «причудливые тени на тротуаре, светло-синие тени её век. Её носик, длинные волосы, руки накрест на груди, холодные пальцы, прикус нижней губы», превратившиеся «в черные буквы на листке, в символы в 14 pt на мониторе»…
Он вспомнил, что когда-то мечтал написать лучшую из своих вещей, даже придумал название и собрал слова, но мечта умерла, а слова рассеялись по многим другим текстам...
Он сидел одиноко на берегу в облаке ветра со снежной пыльцой и глядел на воду. И неясно было, думал ли он о бездонности этого озера или о бескрайности неба отражавшегося в зеркале воды, ибо и там, в глубине, и там, в вышине была лишь одна безбрежная пустота…
И глядя с белой вершины, трудно было понять: человек ли сидит внизу на берегу озера, в странной позе вытянув вперед голову со сложенными у носа ладонями или животное, собирающееся прыгнуть…
ноябрь 2005 г.