Романтик из Урюпинска, или долгая дорога в Рио

 Романтик из Урюпинска, или долгая дорога в Рио-де-Жанейро


 Любое совпадение с реальной жизнью не случайность.
 Все, о чем здесь написано, происходило, и продолжает
 происходить в реальной жизни.
 Автор

 Вместо предисловия
Вообще-то, герой повествования Антон Сергеевич Ильин последние двенадцать лет живет в Средневолжске, в городе, который снискал славу депрессивного и захолустного населенного пункта. Таких городов в России процентов семьдесят, если не больше. Точно вам никто не скажет. Впрочем, такое утверждение сегодня некорректно. Все знают: благосостояние наших граждан как бы неуклонно растет. Посмотрите телевизор! Почитайте газеты! Послушайте радио! А между тем, наш Средневолжск упорно называют Урюпинском. Кто со снисходительной усмешкой, кто с раздражением, а кто и с нескрываемой злобой. Так уж случилось, что название маленького городка (Урюпинск) стало символом, такого непростого явления, как российская глубинка, то бишь, провинция.
Вслушайтесь в это слово - У-РЮ-ПИНСК… Чувствуете? Нет в нем злобы! А есть что-то родное, приятное, точно вы выковырнули из сдобной булочки сладкую изюминку, с едва заметной горчинкой.

1
Майское утро было солнечным, но неожиданно стало темно, свинцово, и повалил снег, падая на цветущие сады. Ильин неторопливо оделся и пошел в забегаловку. Взял сто пятьдесят граммов водки и, как иностранец, стал неторопливо отпивать крошечными глотками, привычно уставившись в окно на опостылевшую улицу. Потом вернулся домой, похлебал пакетного супа, лег на любимый старый диван, и ему вдруг захотелось почувствовать себя человеком, cпасенным от стихийного бедствия отважным отрядом МЧС. Он снял пододеяльник, проворно разделся до трусов и накрылся шершаво -ворсистым одеялом из верблюжьей шерсти. Сразу же к нему запрыгнул нахальный Кузя, а на полу, рядом, неспешно расположилась его старая собака. Стало тепло, хорошо, и "спасенный" уснул.
«- О, Антоний! Неужели не понимаешь, что гибнешь?
- Наконец-то спохватилась, прелестнейшая из красавиц.
- Ты, столько раз побеждавший смерть в многочисленных битвах, сегодня сжигаешь себя заживо!
- А чего ты ждала после того, что произошло с нами?
- О, боги! Ты уже не в силах противостоять обстоятельствам и решил погибнуть от вина, которое, как последний плебей, пьешь неразбавленным в огромном количестве!
- Лучше от вина, чем от твоей назойливости. Что ты, женщина вздорная и завистливая можешь предложить мне взамен вина? Остывшее любовное ложе? Или душеспасительные беседы, вызывающие зевоту? А, может, обсуждение наших милых сенаторов, погрязших в склоках, и заботящихся не столько о гражданах Рима, сколько о своем обогащении?..»
- Ни хрена себе! - проснувшись, произнес Ильин. – Если я уже Антоний, то кто же тогда моя Катька?
Он опустил руку и привычно погладил собаку по голове, вспомнил ее первое появление в своем доме, который остался в прежней жизни, в далеком южном городе...

- Отец! Смотри, какой подарок я тебе принес!
 Старший сын открыл кожаный репортерский кофр, и оттуда высунулась бесподобная мордочка медвежонка с бессмысленными черными глазами-пуговками.
Это был четырехнедельный щенок, помесь английского сеттера с лайкой. Кличку придумали быстро. Отца сеттера-медалиста звали Тим, а мать - Найда, поэтому назвали щенка первыми слогами, и получилась Ти-На.
- Вообще-то это человеческое имя, - с сомнением сказал Ильин. - Вспомните: Тина Тернер...
- Да брось ты! - возразила жена. - Еще скажи, что это не имя, а противные болотные водоросли. Вечно что-нибудь выдумаешь.
Когда Антон выходил с Тиной гулять, все спрашивали: "Это водолаз?"
И действительно, щенок был похож на черного медвежонка-водолаза, вызывая у прохожих чувство умиленного восторга.
Однажды, когда Тине было три месяца, Ильин пошел с ней гулять, отпустив ее из квартиры без поводка. Спускались с третьего этажа. Щенок, смешно виляя задом, дошел до площадки между вторым и первым этажом и... через выбитое окно вышел на козырек подъезда. Антон бросился на помощь, но Тина уже прыгнула вниз на бетонные плиты и заскулила протяжно и тоненько от страшной боли! Хозяин выбежал из подъезда, приготовившись к самому худшему, но увидел, как Тинка отбегает на газон. Он со страхом взял ее на руки, присел на корточки и стал ощупывать лапы, живот, спину, но не нашел повреждений. "А вдруг что-то внутри повредилось, и она умрет от внутреннего кровотечения?" - с ужасом подумал Антон. Но нет, она ловко вывернулась из рук и побежала как ни в чем не бывало по весенней траве. Еще несколько дней Ильин с опаской поглядывал на щенка, ожидая ухудшения, но все обошлось.
Тина хорошела с каждым днем и все больше походила на шотландского сеттера - гордона, благодаря черному окрасу. От лайки ничего не осталось, кроме звонкого лая, которым она преследовала, взлетающих на деревья многочисленных котов. Ее экстерьер стал таким же, как у Тима, ее отца. Такая же голова с породистой шишкой, сильные ноги, хвост - перо, только была она пониже, плотнее, да висячие уши короче.
Кормили Тину манной кашей, косточками с мясом, частенько баловали колбасой, а ранней весной, как каждому члену семьи выдавали ежедневно по два драже поливитаминов, которые она с веселым хрустом съедала. Всеобщую любимицу мыли с шампунем, а спала она в большом кресле в кабинете, уставленном книжными шкафами. Когда Антон приходил с работы, Тина радостно прыгала и извивалась всем телом, лупя хвостом, словно палкой, по ногам, по телефонной тумбочке, по ножкам стульев и стола, то и дело мощной волной встряхиваясь с головы до хвоста, отчего ее блестящая шерсть цвета воронова крыла становилась еще нарядней. Как-то раз Ильин подумал: "Так, наверное, опытный торговец пушниной встряхивает перед покупателем дорогие собольи шкурки".

2
Летом в Средней Азии очень жарко: бывает до сорока и больше в тени, и Ильин, по рождению северный человек, старался всю работу в издательстве, где он работал фотографом, заканчивать к обеду, но начальству это не нравилось.
Как-то после полуденных новостей Ильин услышал по "Маяку" передачу о своем любимом певце Марио Ланца. Потом сообщили, что это первая передача из цикла, который будет идти всю неделю. Ильин пошел к своему редактору, страстному любителю классической музыки, сухих вин и кроссвордов, и твердо сказал:
- Я не смогу эту неделю быть после обеда. По "Маяку" начинается цикл передач о Марио Ланца.
- Хорошо, - ответил редактор и склонился над кроссвордом.
Случилось невероятное. Антону Сергеевичу удалось добиться того, о чем другие и мечтать не смели - работать полдня за полную ставку. Цикл передач закончился давно, а он работал теперь в новом режиме: на час-полтора приходил раньше, все дела завершал до обеда и, купив пару бутылок пива, уезжал домой, где его радостно встречала Тина. Антон Сергеевич принимал душ, обстоятельно обедал, ложился на удобный диван, читал, неторопливо потягивая пивко, или играл на гитаре.
Тина быстро привыкла к запаху свежего пива и даже полюбила его. Каждый раз она ставила передние лапы на диван, придвигала морду, стараясь лизнуть хозяина в губы, и, подрагивая ноздрями, со всхлипом втягивала пивной дух. Потом ложилась возле дивана и дремала под грустные звуки старенькой ленинградской гитары. Антон Сергеевич ласково
гладил Тину и говорил: "Хорошая, умная моя собака".
Когда заболел младший сын, Тина ни на секунду не отходила от его кровати. Три дня и три ночи собака не ела, не пила, лежала, положив голову на передние лапы, и настороженно поднимала морду, когда приходила медсестра делать укол, смотрела ей в глаза, словно спрашивая: скоро ли Сережка поправится?

3
Конец восьмидесятых был тревожным. То, что подспудно вызревало много лет, выплеснулось в кровавые события в Фергане, Сумгаите, Тбилиси, Нагорном Карабахе, Баку. Люди словно сошли с ума.
В двухмиллионном добром, гостеприимном и теплом Ташкенте, о котором сочиняли стихи и песни, стали заметны перемены в отношении коренного населения к русскоязычным, хотя десятки, сотни тысяч русских по сути тоже были коренным населением, так как жили здесь уже в третьем, четвертом поколении. Сразу же после объявления Независимости, национальное самосознание выросло настолько, что часто опережало здравый смысл.
 На главной площади города памятник Ленину убрали, и на старый гранитный постамент водрузили большой шар, на котором было сделано рельефное географическое изображение республики Узбекистан, занимавшее всю лицевую сторону шара. Рассказывали, что кто-то из туристов спросил милиционера, дежурившего на площади:
- Что это за памятник?
 - Это глобус Узбекистана! - гордо ответил сержант.

На всех предприятиях, в учреждениях, учебных заведениях началась активная замена русскоязычных. Резко упали тиражи газет и журналов на русском языке. Часть изданий закрыли. В транспорте, в магазинах, на улице все чаще можно было услышать: "Езжай свой Россия! Ты наш хлеб кушаешь!".
И тысячи русских, украинцев, белорусов, евреев, татар, немцев - у кого за пределами Узбекистана жили родственники, кто имел хоть малейшую возможность уехать - уезжали.
Однажды Ильин поздно ночью возвращался из гостей. Водитель иномарки, симпатичный узбек лет сорока пяти оказался профессором университета. Он полгода работал в США, а сейчас, чтобы прокормить семью подрабатывал извозом.
Зашел разговор о массовом исходе русскоязычных, и он с горечью сказал: "Да если все русские уедут - мы друг друга начнем резать!"

 Как и ожидалось, русского директора издательства заменили. Новым руководителем стал малорослый молодой человек с плоским лицом степняка, с широко поставленными черными глазами, говорящим по-русски с сильным акцентом. В первый же день своего правления, новый директор объявил на планерке, что закончил журфак МГУ. Большинство присутствующих ушам своим не поверили. Позже, в курилке, Ильин рассказал хохму, в которой утверждалось, что МГУ может окончить любой представитель братской республики, если привезет в Москву вагон гранат, но не тех, которые взрывают, а тех, которые выжимают в хрустальные бокалы и запивают их соком виски или водку.
Теперь в кабинете директора пахло не табаком, а французскими лосьонами и дезодорантами. Женщины заметили, что новенький после обеда каждый раз приезжает в свежей рубашке и другом галстуке. Это, по их мнению, характеризует "шефа", как господина чистоплотного и перспективного.
Двадцатисемилетний директор оказался человеком незаурядным, целеустремленным и с фантазией. От русскоязычных сотрудников он не стал избавляться способами вроде взысканий за незначительное опоздание или несвоевременную сдачу материалов. Метод новичка поразил всех своей иезуитской простотой. Секретарша обходила все кабинеты и сообщала распоряжение директора: собраться к 10.00 в приемной. Народ приходил к десяти, рассаживался, кому хватало стульев, и ждал начала совещания. Проходило пять, десять, двадцать, сорок минут, но сотрудников не приглашали. Раздавались возмущенные возгласы, люди расходились, и вдруг следовало новое распоряжение (директор по телефону звонил через стену секретарю) - совещание переносится на послеобеденное время. После обеда ситуация повторялась, и встреча переносилась на утро. После двухнедельного правления нового руководителя русскоязычные работники в массовом порядке стали писать заявления "по собственному желанию".

4
"Надо срочно искать работу! - лихорадочно думал Ильин. – Эту пытку я долго не выдержу. А не получится, как в старой поговорке: каждая последующая жена - хуже предыдущей!»
Но долго искать работу не пришлось. Антон встретил старого приятеля, и тот сообщил, что написал заявление об уходе из своей редакции.
 - Да разве можно твоего редактора с моим сравнивать? – удивился Ильин.
- Можно, - ответил Валентин, - но не нужно. Хочешь, махнемся не глядя, тогда и почувствуешь разницу.
- Запросто! - согласился Антон.
"Чем же его не устраивает редактор? - думал, возвращаясь домой Ильин.
Антон знал, что сорокалетний Ильясов, полгода назад вернулся из Токио, где четыре года работал собкором центральной газеты, свободно владел тремя иностранными языками, а по-русски говорил - залюбуешься! За те полгода, что он возглавлял международный республиканский журнал (по своей сути повторяющий апээновский "Спутник"), никакой отрицательной информации вроде бы не было.
Утром Ильин был в кабинете Ильясова. Редактор, как старый знакомый, поздоровался за руку и жестом указал на кожаное кресло.
- Слышал, что у вас освобождается место фотографа,- начал Антон.
- Да, ответил редактор. - Вот Валентин закончит сдачу дел, и можете принимать у него лабораторию.
- У меня к Вам просьба. Мне нужна вторая половина рабочего дня, и я бы хотел устроиться на полставки.
- Зачем же на полставки? Оформляйтесь на полную, как положено. А сколько вы будете на работе один час или круглые сутки - меня не интересует. Мне нужны хорошие слайды, сданные вовремя в секретариат. Ильин ушам своим не поверил!
С понедельника он уже работал на новом месте, наслаждаясь свободой, и еще не веря в свалившееся на него счастье.
Пребывание в редакции международного журнала оказалось таким комфортным, что вызревающая мысль о переезде в Россию утихла, как зубная боль.
 Уехавший полгода назад на Среднюю Волгу сотрудник и приятель Ильина Игорь Никитин, присылал письма, в которых делился своими впечатлениями об исторической родине. Зарисовки бытовых сцен своей дикостью соперничали с описаниями Максима Горького. Антон относил это на счет впечатлительности Игоря.
Подумать только! "Лужи блевотины и крови на асфальте, снегу (в зависимости от времени года) возле питейных заведений и на центральной улице города".
"Неужели и мне когда-нибудь доведется увидеть эти картинки русской жизни", - думал Ильин.
И как в воду глядел.
В один из апрельских вечеров в квартире Ильина раздался междугородный звонок. Звонила родственница жены и сказала: "Если хотите- переезжайте к бабушке насовсем. Ей уже восемьдесят лет и ухаживать за ней некому. Надумаете - сообщите".
Прошлым летом Ильины ездили в отпуск в Средневолжск и видели это жилье, - старый деревянный дом с печным отоплением в центре города без канализации, без ванной, без душа, с клозетом на улице. Три маленьких комнатки, крошечная кухонка, где двоим тесно.
И вдруг Антон ясно понял - или сейчас, или никогда! И он, плюнув на новую работу, на стабильную зарплату, на хорошую квартиру, решился уехать. Сначала один, чтобы осмотреться, устроиться на работу, прописаться, сделать
ремонт, а потом, осенью, забрать к себе семью.
Весть об отъезде Ильина мгновенно облетела шестнадцатиэтажный издательский корпус, который с легкой руки Антона уже лет десять журналисты называли "элеватором". Теперь, встречаясь с Ильиным, чуть ли не каждый считал своим долгом пошутить, скрывая чувство зависти: "В Россию едешь! Смотри, не спейся там!".

5
Приехав в Средневолжск, Ильин сразу же позвонил Игорю Никитину. Встретились у почтамта. Еще издали, увидев Антона в зимних сапогах, в куртке с пристегнутым мехом и шерстяной вязанной шапочке, Игорь рассмеялся и, пожимая руку спросил:
- Ну что, бабай, замерз? Это тебе не Ташкент!
- Слушай, здесь всегда такой конец мая?
- Да нет, это временное похолодание, через пару дней будет совсем тепло.
- "Совсем тепло" - это плюс одиннадцать?
Пошли на рынок, и Никитин на правах хозяина, не позволив Ильину вытащить деньги, купил телячью вырезку, овощей, зелени, бутылку водки, и они поехали к Игорю. Любитель узбекской кухни умудрился сварить на электроплитке вкусный плов.
Через несколько дней Ильин по рекомендации Игоря устроился фотографом в коммерческую газету, которую содержала какая-то фирма. Еженедельник был рассчитан на местных предпринимателей, рекламировал всевозможные товары, услуги, попутно похваливая своего спонсора, - обычное провинциальное издание.
С первых же дней работы Антона Сергеевича удивило, что в коммерческой газете, где сам бог велел зарабатывать, люди не работали толком: приходили, когда хотели, долго раскачивались, играли на компьютерах, обсуждали местные сплетни, гоняли чаи, а иногда, "после вчерашнего" похмелялись пивом. Было ощущение, что до этого города еще не долетели ветры перемен. Редакция была настоящим подарком для бездельников, а подарок этот преподнес молодой синеглазый бородач, сумевший найти спонсора и убедить его в необходимости выпуска еженедельника.
Гурьянов был человеком умным, подвижным, хорошо чувствующим ситуацию, и при этом добродушным и воспитанным. В городе его знали все и он всех.
Рабочий день редактора начинался с телефона, но звонил он не для того, чтобы узнать биржевые новости, а чтобы выяснить, где и когда будет презентация. Чуть не каждый день в городе открывались разные фирмы и фирмочки, и их владельцы хотели быстрой раскрутки, надеясь на помощь СМИ.
Костяк газеты составляли замглавного Лариса Петровна – маленькая женщина без возраста, Инга Зорина - крепкая и телом, и мастерством, и Гурьянов, обладающий хорошими организаторскими способностями. Без его связей и знания изощренно-провинциальной жизни газета не продержалась бы и двух месяцев.
Коллеги недолюбливали бывшего ташкентца Никитина, который благодаря своей энергии и работоспособности был на особом положении. Он предлагал множество разных идей, сам же их реализовывал, носился по всему городу, доставал рекламу, оформлял договоры и приносил редакции весьма ощутимую прибыль.
У Ильина с Ингой сразу же сложились хорошие отношения, и она стала "своим парнем", с кем можно было поговорить за жизнь за чашкой кофе, выпить по рюмке коньяку.
Как-то хорошим летним днем они шли по уютному старому бульвару и Инга неожиданно, с какой-то болью сказала:
- Ненавижу этот город! Болото чертово!
- Ты что, тоже не местная? - удивился Сергей.
- Да местная, местная...
- А что тебя не устраивает?
- Ладно, давай не будем. Поживешь здесь - поймешь.
Потом еще не раз он слышал от самых разных людей: "Болото! Мухосранск!
 Скорей бы уехать из этого захолустья!".
Газета выходила в течение полутора лет, пока у спонсора была возможность платить. Потом ее закрыли. Но редактор проявил себя с лучшей стороны и не стал разгонять людей. Через пару недель он зарегистрировал фирмочку по торговле разными вещами: от предметов женского туалета до вин и коньяков, которые привозили знакомые летчики. Антон и Инга, как не имеющие коммерческой жилки, отказались менять профессию, и на прощание Гурьянов сказал: "Вы же понимаете - это вынужденная мера. Как только найду лоха с деньгами - открою новую газету, так что не теряйтесь, позванивайте".
Редактор сдержал свое слово. Через полгода он вышел на приятеля губернатора, создавшего солидное государственно-коммерческое предприятие и предложил создать газету. Закупили новые компьютеры, оргтехнику. Ильин съездил в Москву и купил профессиональную фотоаппаратуру. Теперь редакция находилась в самом центре города, а не на окраине, как раньше. Сотрудники почувствовали себя людьми: всем дали хорошие оклады, ежемесячно выплачивали ощутимые премии. Многие приоделись, стали лучше питаться.
Как-то выпивая с Гурьяновым, Ильин заметил:
- Теперь можно себе представить что такое синекура.
- Да нет, - задумчиво сказал редактор. - Это не синекура, а всего лишь минимум, который должны иметь все нормальные люди. Синекуры, Антон, у нас в принципе быть не может, она может быть только там, - и он указал пальцем в грязный потолок.

6
В первую российскую зиму Тина чуть не погибла. От неминуемой смерти ее спас... сильнейший гололед.
Ильин пошел в магазин и захватил с собой собаку, как всегда без поводка, (она его не переносила). Уже перешли дорогу, и хозяин направился к дверям магазина, как вдруг Тина неожиданно (что ей взбрело?) выбежала назад на проезжую часть и сразу же попала под переднее, правое колесо "икаруса", ехавшего с небольшой скоростью. "Все!" - мелькнула мысль, и Ильин приготовился увидеть раздавленную собаку. Но произошло какое-то чудо! Водитель притормозил, и переднее неподвижное колесо потащило собаку по полированному льду дороги. Тина, точно выгребая из водоворота, отчаянно заработала передними лапами и сумела вытащить себя из-под колеса! С выпученными глазами она метнулась к хозяину. Ильин успел заметить бледное, перекошенное злобой и напряжением лицо водителя, быстро шевелящиеся губы, выплевывающие мат. После этого случая Антон Сергеевич перестал брать с собой собаку без поводка.

Весной Тина впервые принесла двух щенков, один из которых был мертвым, но оставшийся рос крепким, упитанным и через три недели стал таким же игрушечным медвежонком, каким в свое время была Тина.
Однажды, выйдя в сени, Ильин увидел, как щенок подошел к основанию перил, представляющее собой гладкую широкую доску, сел на попку и, как с горки! ловко съехал со второго на первый этаж. Антон Сергеевич глазам своим не поверил! Каждый раз перед прогулкой щенок пользовался только таким способом передвижения; ступени лестницы были для него слишком велики. Все домашние специально собирались в сенях, чтобы понаблюдать за цирковым номером щенка.
Как он до этого додумался, кто его научил? Никто так и не узнал. Щенок подрастал, и его надо было отдавать. Ильин предлагал соседям, но у них были свои собаки, предлагал знакомым, но безрезультатно. В один из воскресных дней хозяин взял малыша на руки и пошел на конечную автобусную остановку, расположенную неподалеку. Почуяв неладное, Тина увязалась за ними. Антон Сергеевич подошел к первому подошедшему автобусу и предложил водителю:
- Купите щенка, недорого.
- Какой породы? Дворняга?
- Охотничья. Сеттер беспаспортный. Вот его мамаша бегает, и он такой же будет.
- Сколько?
- Да на бутылку дай и хватит.

7
Антону Сергеевичу все еще не верилось, что он насовсем приехал в Россию, на Волгу, на родину своих родителей, и просыпался каждое утро с радостным чувством. На улицах, в транспорте, в библиотеке, в фойе театра он, как любознательный турист с интересом вглядывался в лица голубоглазых волгарей, и на душе становилось хорошо. Ильин радовался русской речи, цветущим садам, сплошь покрывающими высокий берег Волги; останавливался перед старыми деревянными домами с резными наличниками, перед крепкими купеческими особняками; подолгу гулял над широкой рекой и думал: " Как же должно быть тоскуют люди, навсегда уехавшие отсюда!". И ему казалось, что пройдет пять-десять лет, жизнь наладится, и его семья, его дети, внуки будут жить здесь долго, счастливо. Он живо представлял, как к нему будут приезжать в отпуск друзья из Средней Азии, как они будут восхищаться, завидовать ему и мечтать о переезде в этот город.

Прожив года полтора, немного привыкнув, Ильин сделал для себя неприятное открытие (как он этого раньше не замечал!): здесь, в центре России, на берегах великой Волги, очень плохо говорят по-русски. Намного хуже, чем в далекой Средней Азии. Все больше раздражали его местные штучки вроде "быват", "глотат", " яш-шики", и то, что большую часть фразы занимает беспричинный мат.
Но мало этого! Выросшие, как грибы после дождя, радиостанции внесли свою лепту в разрушение языка. Круглые сутки в перерывах между исполнением тупой попсы, псевдотюремных песен и англоязычного мусора напористо и нагло звучала залихватски-хамская, захлебывающаяся речь абсолютно безграмотных ведущих.
И телевидение не осталось в стороне. Многие дикторы, ведущие, корреспонденты разных каналов или картавили, или шепелявили, или "акали", или "экали", или " мэкали". Это стало для Антона Сергеевича какой-то пыткой!
Как-то раз, он ждал автобус и вынужденно (не заткнешь же уши) слушал орущее из ларька радио. Рев стих, и молодой, бодрый голос произнес: "Александр Максимович Горький(!) как-то сказал, что жизнь дается человеку один раз и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно! И, чтобы вам не было больно, послушайте песню". Ошарашенный Ильин огляделся и определил, что никто ничего не заметил.

8
Не надо быть очень наблюдательным человеком, чтобы заметить, - русские, долго жившие в советских республиках, сильно отличаются от русских, живущих в Центральной части России. Антон Сергеевич определил это, еще живя в Ташкенте.
Он вспомнил, как ездил в командировку по Самаркандской области с журналистом, недавно переехавшим в Узбекистан из Тулы. На одном из предприятий, по завершении работы, как водится, принимающая сторона угощала представителей прессы. Туляк вел себя безобразно: глушил водку, не слушая тостов, всем своим видом демонстрируя, что плевать он хотел на эти тосты, на этих людей, на их восточное гостеприимство. Ильин чуть не сгорел со стыда, встречаясь глазами с директором завода, воспитанным, знающим себе цену человеком, но уже, видимо, привыкшим к подобному поведению "старших братьев".
Вспомнилась недавняя передача о Рудольфе Нуриеве. Народная артистка СССР, дама весьма преклонного возраста, его педагог, нараспев (по- старомосковски) рассказывала о начале балетной карьеры Мастера. Несколько раз она с деланно-смешливым удивлением произнесла: "Татарчонок какой-то! Татарский мальчишка!". И так она напирала на "татарчонок", что можно было подумать: представителям этой национальности лучше вообще в балет не соваться! Хватит одного Нуриева!
Антон Сергеевич представил себе реакцию своих соседей - татар, спокойных, работящих людей, которые могли дать сто очков вперед многим русским оболтусам.
"И откуда у нас это дурацкое высокомерие?", - с раздражением думал Ильин. - "Все у нас плохи! Жиды - хитрые, хохлы - упрямые, чукчи - тупые, азиаты - чурки. Только одни мы, русские - умные и хорошие! Непонятно только почему чуть ли не во всем мире на нас, как на дикарей смотрят, с опаской; а в некоторых странах открыто ненавидят. Вероятно, дело здесь не только в плохой политической наследственности. Да о чем говорить, если время от времени с уст политиков, писателей срывается какая-нибудь гадость! Хоть кто-нибудь, когда-нибудь поставил себя на место людей, которых они походя оскорбляют? Лезем в судьи, забывая, что мы самая разобщенная нация на земле. Хотя, может где-то в Сибири, на Севере, остались деревни, где русские живут дружно, без этой дикой, ископаемой зависти, которая уже стала нашей главной национальной чертой?!"
А еще Ильин заметил, что и с юмором в этом городе не все в порядке. Разве можно сравнить "урюпинцев" с москвичами, ташкентцами, а тем более с одесситами?!
 "Какие-то люди здесь сонные, заторможенные. А если не сонные, то пьяные и агрессивные. Может климат виноват?" - как-то раз подумал Антон Сергеевич и улыбнулся, вспомнив фразу приятеля-художника, побывавшего в Италии: "Отступать некуда - позади Северный Ледовитый Океан".
Ильин не случайно по юмору ставил на одну доску ташкентцев и одесситов. В Ташкенте до знаменитого землетрясения 1966 года был замечательный район Кашгарка, в основном населенный евреями, уехавшими от войны из оккупированных областей. Особенно много было одесситов, которые со своими неподражаемыми хохмами, говором, музыкой, телодвижениями и мимикой прекрасно адаптировались в многонациональном, огромном городе, и если бы не их присутствие, - Ташкент многое бы потерял. Антон Сергеевич был убежден, и не без оснований, что главными носителями юмора в нашей стране были и пока остаются евреи.

9
Ильин был в Одессе всего один раз, восемнадцатилетним студентом. Для него Одесса с детства была городом-мечтой, городом, из которого, он знал, вышли талантливые писатели, музыканты, артисты, украсившие советскую культуру.
В свой первый и единственный приезд Антон смотрел на все с интересом первооткрывателя. Он ходил по Привозу, по Дерибасовской, по Французскому бульвару, вокруг Оперного театра, бродил по территории морского порта, где вдыхал запахи нагретого солнцем железа, мазута, солярки, гниющего кубинского тростника, похожего на запах дешевого портвейна; с жадностью вслушивался в одесский говор, и даже специально подходил с безразличным видом к спорящим людям, в диалогах которых чуть ли ни каждое слово было маленькой парадоксальной жемчужиной.
Тогда он ловил себя на мысли: "Вот бы жить в этом городе!". И тем противней было слушать откровения отцовского друга, у которого был в гостях: "Как же надоели эти евреи!"
И вот теперь, по прошествии тридцати лет, даже имея возможность, он не поехал бы жить в Одессу, потому что знал: той Одессы уже нет, - она чуть ли не вся переехала на Брайтон Бич. И как сидели еврейские старики на Приморском бульваре, так и сидят, только уже на чужом берегу, который может быть через два-три поколения и станет родным, но никогда не сравнится с Черноморским берегом, и мир не услышит неподражаемых хохм, для которых не годится язык Шекспира.

Антон женился рано, на третьем курсе, и через год стал отцом. Надо было подрабатывать. Студенческий вариант – разгрузку вагонов – он отверг с первого же раза. Полдня бригада из четырех человек разгружала рефрижератор с мороженой рыбой, получили небольшие деньги, все устали, намерзлись, и в конце концов половину денег пропили.
Случайно он узнал, что в каком-то проектном институте собирают оркестр. Теперь он благодарил маму, что она частенько стояла с ремнем и говорила "упертому" сынишке, сидящему за пианино: “ Ты будешь играть, негодяй, или нет?!! Я же за тебя марки плачу!” (дело было в Германии). У Антона уже был опыт работы в школьном вокально-инструментальном ансамбле. Он по слуху играл и на рояле, и на бас-, и на ритм-гитаре. Одним словом – находка!
Самое смешное, что он оказался единственным гоем в еврейском оркестрике, но с первой же репетиции вписался в ансамбль, потому что имел абсолютный слух. Руководил группой худощавый, энергичный, с недоверчивым взглядом Фима Герц. Все знали, что он в прошлом году закончил консерваторию c красным дипломом, но Фима не ленился время от времени напоминать об этом своим недипломированным лабухам.
Однажды, перед началом репетиции, пока музыканты расчехляли инструменты, докуривали, Герц сидел за роялем и задумчиво наигрывал грустную еврейскую мелодию. А надо сказать, Антон был внимательным слушателем. Он мог пропустить мимо ушей словесную директиву, но музыку слышал хорошо. Так хорошо, что прогуливаясь по улице и услышав из окна дома любую, даже не знакомую, замысловатую мелодию, мог на спор определить ее тональность и тут же воспроизвести на любом инструменте.
- Фима, извини, пожалуйста, - осторожно прервал игру маэстро Антон. – Мне кажется в четвертом такте лучше будет смотреться «ля чистый», а не "ля – септ"
- Ты, гой, будешь мне указывать какой аккорд играть! Я консерваторию с красным дипломом закончил!
- Да играй хоть «си-бемоль»! Мне плевать! – взорвался Антон.
Все повернулись к нему и с интересом уставились: что будет дальше! Тем временем Фима раздраженно стал брать аккорд за аккордом, проверяя предложение Ильина, и… остановился на "чистом ля-миноре"
- Зи бис аид?  – недоверчиво спросил Герц.
- Да что за привычка у вас у всех! – возмутился Антон. – Как увидите толкового русского, сразу же в евреи зачисляете!
- Вот! Вот! – закричал Фима и, как молодой Фидель (только безбородый), стал трясти полусогнутой рукой с клювом - пальцем в пол. – Русский так не скажет!
- С вами, клэзмэрами, и не этому научишься! – выразительно сказал Ильин. - Так я не понял, мы пришли репетировать или будем выяснять национальную принадлежность?

Подруга тещи Вера Николаевна Поченкова, женщина образованная, но высокомерная, была антисемиткой. Каждая не очень русская, а иногда и русская фамилия, носитель которой имел нестандартную внешность, вызывала у Поченковой изнуряющее подозрение. Филолог по образованию, она со знанием дела выискивала мельчайшие признаки в сомнительной фамилии, и дошла до того, что на полном серьезе считала Аллу Пугачеву умело замаскированной еврейкой.
Ильин впервые столкнулся с таким идиотским сочетанием образованности и антисемитизма. Как-то за чаем Вера Николаевна рассказала, что она родом из глухой алтайской деревни. Полтора десятка ребятишек учились в маленькой деревянной школе. Всеобщей любимицей была старенькая, из ссыльных, учительница русского языка, сумевшая привить на всю жизнь любовь к родному слову. "Неужели эта женщина могла воспитать в детях вместе с любовью к литературе и ненависть к евреям?! - глядя на Поченкову, думал Антон. - Чушь собачья! В деревнях и евреев-то никогда не было! Скорее всего, "просвещение" произошло позже в каком- нибудь захолустном райцентре, где, возможно, всего было два еврея: провизор и заведующий продуктовой базой!"

10
Водку Ильин переносил плохо. Утром ныло сердце, подташнивало, болела голова. Приходилось принимать анальгин, корвалол. Все чаще он ловил себя на мысли, что в Ташкенте не пил так часто, а если и пил, то сухие вина, очень приличные и недорогие. Здесь же сухие вина были ему не по карману, да и пили все только водку, не отягощая себя закуской. Иногда неожиданно всплывало шутливое напутствие приятелей: "Смотри, не спейся там".
 Вскоре редакцию газеты снова закрыли, и Антон Сергеевич во второй раз стал безработным. Четыре месяца он был на иждивении жены и полностью отказался от спиртного.
В начале февраля Ильин узнал, что открывается новая газета, где требуется опытный фотограф. При устройстве на работу, выполнив необходимые формальности, он зачем-то сказал редактору: "Да, чуть не забыл, я совершенно равнодушен к спиртному".
Лучше бы он этого не говорил. Редакция новой газеты оказалась весьма специфичной. Она была создана исключительно для торговли недвижимостью. Чуть ли не каждая покупка, продажа квартиры, завершалась в стенах редакции обильным застольем. Поначалу Ильин крепился и под разными предлогами избегал искушения, но вскоре случилось то, чего он так боялся.
С утра 23 февраля начались приготовления к празднику: женщины готовили салаты, красиво нарезали окорок, буженину, оранжево-красную семгу, делали симпатичные маленькие бутерброды с черной и красной икрой, мужчины открывали банки с маринованными грибочками, огурчиками, помидорками, а когда на стол поставили запотевшие бутылки "Смирновской", "Твиши" и "Мукузани" Антон Сергеевич подумал: "Пожалуй, выпью стаканчик сухого вина - праздник все-таки, да и закуска мировая".
- Давай тару, Сергеич! - говорили коллеги и, щедро наливая, добавляли, - давно бы так! А мы думали, что ты не вольешься в наш коллектив.
Было шумно, весело, откуда-то появилась гитара, и Антон сразу же очаровал всех своей игрой и пением.
Рано утром опять давило сердце и сильно болели виски. В фотолабораторию зашел журналист Витя Лунин и участливо спросил:
- Как самочувствие?
Ильин вяло махнул рукой.
- Подлечишься? Вынимая из сумки "чекушку", спросил Лунин.
- Может лучше пивка?
- Не говори глупости. После вчерашнего банкета необходимы радикальные меры.

Между Ильиным и Луниным вскоре возникло взаимопонимание и приятельство, которое обычно случается с людьми творческими и выпивающими. Платили мало, и с середины марта Антон Сергеевич стал подрабатывать ночными дежурствами здесь же, в офисе редакции, и стал "прикладываться" чуть ли не каждый день. Возник новый режим дня. К шести вечера он уже был нетрезв Ложился спать в семь- восемь вечера, просыпался в два-три ночи, ходил из угла в угол, пил воду, снова ложился и, если получалось, спал до семи утра, потом вставал, и, не умывшись, шел к новому другу похмеляться: тот дежурил в редакции и всегда брал на дежурство водку.
Лунин оказался прекрасным собеседником - умным, образованным, настоящим книголюбом и (наконец-то!) человеком понимающим и любящим юмор.

Как-то раз Лунин сросил:
- Ты английский знаешь?
- А что?
- Да вот, дочке задали кусок текста перевести, а она не успевает, сегодня экзамен по сольфеджио, а завтра сдавать перевод.
-Ich spreche nur Deutsch, aber nicht besonders, - хитро улыбнулся Антон.
Он взял листок, внимательно посмотрел в него и, ни черта не поняв, решил подшутить. Задумался на мгновение и неторопливо стал писать, правдоподобно заглядывая в английский текст: "Что мне делать? Я в смятении, я потерян и безоружен... Твои глаза, подобные северным озерам, чисты, невинны и порочны в своей будущности. Это притягивает и пугает. Если я скажу, что люблю тебя - ничего не скажу. Я очарован, околдован, я болен тобой, и хочу видеть тебя всегда! Эти глаза, это лицо, бледное, нарочито аскетическое и недоступное...
Что может быть выше любви?.. Но я же не люблю тебя! Я лишь встаю на путь, ведущий к Любви, которую создал в своем воображении".
- Это все? – подозрительно спросил Лунин. – Странный текст… И так мало…
- Потому что это вольный, литературный перевод. Да не волнуйся, пятерка ребенку обеспечена!

11
Наступил очередной понедельник. Ильин встал в семь часов. Побрился, умылся, причесался. Поставил на газ маленькую сковородку, накапал подсолнечного масла, взял пару яиц, разбил одно, взял второе и неожиданно услышал раздраженный голос жены:
- А не жирно ли будет?
- Ты что, серьезно?
- Серьезно! Тебе что, зарплату повысили, или ты пить прекратил?
- Скоро черный хлеб с водой будем жрать,- пробурчал Антон и вернул яйцо в холодильник.
- А ты не знал, что девяносто процентов России на картошке, да сером хлебе живет, романтик хренов!
Антон Сергеевич быстро проглотил однояйцовую яичницу, хлебнул жидкого чаю и вышел в сырую мглу. Черные, голые деревья безнадежно выделялись на фоне серого неба. Моросил нескончаемый дождь, и на душе было также серо, слякотно, как на улицах с разбитыми дорогами, с залитыми водой трамвайными колеями, с облупленными домами. Казалось, пройдет еще тысяча лет, и в этом городе ничего не изменится. Так же будет темно, ненастно и мерзко; будут стоять эти же обшарпанные дома; навстречу будут идти синюшные, пьяные рожи в струпьях, и все так же по кривым, ущербным улицам будут бегать голодные собаки; и большие рекламные щиты с улыбающимися белозубыми людьми (Минздрав предупреждает: "Ночь твоя - добавь огня!»), грубо подсвеченные, витрины - запоздалые вестники новой, красивой жизни, выглядели, как позолоченная сбруя на больной, тощей кляче.
В трамвае воняло прелой одеждой и перегаром, смешанным с дешевым табаком. Среди пассажиров преобладали женщины с суровыми лицами ("Родина-мать зовет!") и мужчины с потухшими глазами, жаждущими похмелиться. Были и студенты, которые беззаботно болтали глупости, время от времени хохотали без видимой причины, вызывая раздражение у злых и подавленных пассажиров. Казалось, весь воздух был пропитан ненавистью, и Антон Сергеевич вспомнил слова французского драматурга: "К ненависти можно привыкнуть. К любви привыкнуть нельзя". "По-моему француз что-то напутал, - ухмыльнулся про себя Антон. - Как раз к "хорошему" быстро привыкаешь, а вот к ненависти..."

С утра по телевидению звучала симфоническая музыка. Был траур по погибшим от взрывов жилых домов в Москве. Исполняли "Реквием" Моцарта. Дирижировал Владимир Спиваков. В этот день "Реквием" звучал по - особому, его нельзя было слушать без слез. Ильин смотрел на экран и взгляд невольно фиксировал деланно-серьезные лица мальчишек из хора, их начищенные до блеска ботинки, и Антон Сергеевич представил себе, как после окончания записи бежали эти мальчики, галдя и толкая друг друга, по московской, солнечной улице.
Ильин вышел из дома. Хотелось свежего воздуха, солнца, тепла, и он пошел на набережную. По дороге встретил знакомого журналиста, поздоровался и привычно спросил:
- Как дела?
Неестественно-бледное лицо болезненно дернулось, и он сдавленно сказал:
- Моему двухгодовалому внуку ампутировали обе ноги, а дочь в реанимации.
- Когда это случилось?! Где?! - спросил потрясенный Антон Сергеевич.
- В шесть утра позвонили из Москвы. Они жили в доме на Каширке.

Настроение Ильина редко было хорошим. Все точно сговорились, ежедневно вываливая на него всякую мерзость, начиная с жены, сообщавшей о еженедельных повышениях цен, кончая всеми программами радио и телевидения, соревнующихся в мастерстве изображения чернухи, и когда Антон Сергеевич попал в больницу с перитонитом, то к удивлению обнаружил, что в гнойной палате было чем-то лучше, чем дома. Здесь не было ни телевизора, ни радио, а газеты если и приносили, то почему-то сугубо эротические, с безобидными голыми задницами и грудями.
В палате с Ильиным лежал маленький моложавый старик с живыми черными глазами, говорящий на хорошем русском языке (мать его была учительницей литературы). В его сутуловатой фигуре, в манере медленно поворачивать голову и останавливать на объекте внимательный взгляд, чувствовалось странное смешение напускного, старческого комизма и какого-то молодого озорства. Дед тяжело перенес операцию, четверо суток был в реанимации, и выздоровление шло плохо. Его настроение напрямую было связано с самочувствием: когда боли стихали, он был подвижен, весел, рассказывал смешные истории или вспоминал вместе с другим стариком, похожим на исследователя морских глубин Кусто, общих знакомых, начиная с пятидесятых годов; когда же усиливались боли, Семеныч тихонько матерился и восклицал возмущенно: "Да что это за "пердонит" такой!". Каждый день к нему приходила жена. Он капризничал, разговаривал с ней строгим, начальственным тоном, как с прислугой, и как-то раз очень тихо, думая, что его не услышат, попросил принести нательный крестик.
Серебряный крестик Семеныч носил дня три-четыре. Потом ему стало получше, он его снял и отдал жене. Когда же через два дня боли возобновились, на его шее появился золотой, довольно крупный крест на массивной золотой цепочке, какой носят удачливые молодые предприниматели. Похоже, крест этот, как и тот, серебряный, был с чужой шеи. Ильин не выдержал и сказал, что мы вспоминаем Бога, только когда нам плохо. "Слаб человек", - ответил больной атеист и отвернулся к стене.

12
Несмотря на бодрые заявления членов правительства и разных людей с сытыми, холеными лицами, что экономика в России пошла в гору, жизнь для большинства людей в провинции становилась все хуже. И Антон, и Катя работали теперь на двух должностях, чтобы как-то выжить. Было не до собаки. Тина всеми днями болталась на улице, приходя покормиться серым хлебом, вымоченным в остатках щей и жрала жадно, чавкая, как свинья. Она незаметно превратилась в уличную суку с угасающими следами сеттеровой красоты. Когда начиналась течка, со всей округи сбегались кобели, и начиналась собачья свадьба.
Два раза в год Тина приносила по пять-шесть щенков, и Ильин с жалостью и отвращением топил их в большом пластмассовом ведре с крышкой, на которую клал тяжелый силикатный кирпич. Потом он закапывал на пустыре раздувшиеся, окоченевшие тушки кутят и каждый раз напивался.
Иногда, после ужина, часов в одиннадцать Антон Сергеевич ставил на газ чайник, доставал из холодильника колбасу (самую дешевую, напичканную соей, добавками и еще какой-то дрянью) и делал себе бутерброд. Тина подходила вплотную и напряженно смотрела базедовыми, голодными глазами на хозяина. Этот взгляд доводил Ильина до бешенства , и он орал: "Сидеть!!". Игнорируя команду, Тина ложилась, вздыхала тяжко, как старуха-приживалка и клала свою породистую голову на передние лапы, демонстративно отвернув морду от жадно жующего хозяина. "Неужели и я когда-нибудь буду смотреть вот такими же глазами на кусок хлеба с колбасой?" - думал в такие минуты Ильин.

Однажды Ильин зашел в ЦУМ и остолбенел. Он не был здесь полгода. Можно было подумать, что по какому-то волшебству жизнь резко изменилась, и все жители города неожиданно разбогатели. Из отечественных товаров остались только нитки, иголки и резинки для трусов, все остальное было импортным и безумно дорогим.
Ильин подошел к красиво освещенной витрине с наручными часами. Бегло взглянув на нарядные японские часы, он надел очки и нагнулся к нижней стеклянной полочке, где в открытых, обтянутых кожей, футлярах скромно лежали швейцарские часы: "Tissot", "Omega", "Longines", "Rolex". Посмотрев на цену, Антон Сергеевич деловито подумал, что за такие деньги можно было бы значительно улучшить свои жилищные условия и не мучиться всю жизнь без сортира, без ванной, без душа...
И он, как Гантенбайн, представил себя в хорошем костюме, в удобной обуви, с "ролексом" на руке, прогуливающимся в фойе Большого зала Московской консерватории. "Сколько же здесь знаменитостей! - отмечает про себя Ильин. - И какие они милые, простые люди, как легко и естественно держатся... Странно, что только в пятьдесят четыре года я наконец-то смог приехать в Москву, чтобы попасть на концерт Берлинского филармонического оркестра...".
Ильин взглянул на свою двадцатирублевую "Победу", купленную пятнадцать лет назад и немного приободрившись подумал: "Ни к чему эта роскошь, чепуха все это, главное - здоровье". Почему-то вспомнилась гнойная палата, где, просыпаясь ночью, Антон видел одну и ту же картину: сосед по койке сидит, как изваяние и смотрит на культю бедра, все еще не веря в случившееся, не веря, что теперь он калека, и идиотскую шутку Семеныча: "Чего ты все глядишь? Думаешь новая нога вырастет!".

13
После того злополучного утра (романтик хренов) словно что-то надломилось в душе Антона Сергеевича. Продолжая жить в этом доме, он редко общался с членами своей семьи, а на разговоры о его творчестве и заработках было наложено негласное табу. Катя поняла, что говорить на эти темы не только бесполезно, но и опасно, так как все сводилось к одному: на кой черт твое творчество и два высших образования, если за них не платят. После таких разговоров Ильин ожесточался, пил еще больше, занимая деньги.
Невостребованность, унизительные гонорары, бесправность и безысходность все больше "доставали" Ильина.
В последнее время Антон Сергеевич возненавидел телевизор, а бодрый предрекламный проигрыш, проникающий через стену, доводил его до бешенства. По вечерам он закрывался в своей каморке и, лежа на диване, читал и перечитывал книги, оставшиеся после отца.
Как-то Ильин поймал себя на мысли, что выбор чтения стал несколько необычным. У Бунина, Куприна, не говоря уже о Гиляровском, Антон Сергеевич, как бы невзначай читал все больше о еде, об изысканных блюдах, о застольях. Если брал, к примеру, том Булгакова, то книга, как по заказу, открывалась на третьей главе "Собачьего сердца", и Ильин, кажется, в сотый раз с наслаждением читал описание обеда Филиппа Филипповича с доктором Борменталем.
Антону Сергеевичу не раз доводилось слышать рассказы людей, испытавших голод военных и послевоенных лет. В одной из радиопередач серьезный ученый - историк утверждал, что Россия никогда не была сыта, и это, по его мнению, являлось главной причиной всех бунтов, революций и бесконечных бед.
Вспомнилась давняя поездка с семьей на Украину. Соседкой оказалась пожилая учительница, словоохотливая, симпатичная женщина.
-Сколько себя помню - всегда любила покушать, - рассказывала она. - Как все дети любила сладкое, но больше всего сгущенное молоко, я его просто обожала! Сразу же после войны на танцах познакомилась с молоденьким лейтенантом. Время было голодное, а военные (я знала) получали паек, в котором непременно была сгущенка. Лейтенант был симпатичным, скромным пареньком небольшого роста, и я ему определенно понравилась, а мне он был, почему-то, совершенно безразличен. Когда же он предложил мне руку и сердце, я подумала: "Если откажусь - сгущенки мне не видать!". Так и прожили вместе сорок четыре года, хоть и без любви, но зато мирно и спокойно (он у меня непьющий был). Вот что значит сгущенка, - улыбаясь, закончила рассказ учительница.

Ильин зашел в буфет. По телевизору шли новости. Бесстрастный голос диктора сообщал: "Костя Романов живет без обеих ног в деревне на самом большом болоте в мире (пять тысяч квадратных километров). Имеет компьютер. Вся деревня ненавидит его за то, что ему уделяют много внимания. Земляки пишут в разные инстанции: "На каком основании столько внимания Романову?" Антон Сергеевич матюкнулся про себя, взял 150 граммов водки и маленький бутерброд с кусочком селедки. Не торопясь, выпил и задумался. Мысли были какие-то путанные и невеселые.
...Люди образованные, интеллектуальные воспринимают все (счастье, боль, смерть) осознаннее, острее, глубже, чем люди серые, бездушные. А разве не счастье чувствовать радость бытия, саму жизнь объемней и ярче других! А каково чувствовать горечь, безысходность, безутешность большого горя? Хорошо бы всегда быть счастливым и не знать горя! Но тогда не будешь знать истинной цены счастья. А в чем состоит истинная цена счастья? Все в этой жизни так перемешано...
Тихо, чисто и проникновенно зазвучало "Венецианское адажио" Альбинони. Ильин закрыл глаза, и ему захотелось плакать. Он вспомнил покойных отца и мать, их чудесную, уютную квартиру в старинном особняке на краю соснового бора под Потсдамом.

14
Отец любил добротные вещи и знал в них толк. Он носил удобные полуботинки на толстой, мягкой подошве, темные, строгие костюмы из английской шерсти, цейссовские очки в элегантной оправе, дорогие швейцарские часы. Но лучше всего Антон почему-то запомнил темно-вишневый перламутровый "паркер" с золотым пером. Сколько же этим пером было написано заключений, диагнозов, сколько выписано рецептов! Правда, гэдээровские чернила были неважнецкими, но стойкий "паркер" их выдерживал. За много лет кончик пера истерся изрядно, но промываемая регулярно авторучка действовала безотказно.

Старинные вещи обладают удивительными свойствами. Пианино с бронзовыми подсвечниками, потемневшие настенные часы с тяжеловатыми римскими цифрами и мелодичным боем, небольшой книжный шкаф из орехового дерева, сохранивший, кажется, запах кожаных переплетов, изысканная, мраморная статуэтка мальчика, вынимающего из ноги занозу... Эти вещи, по которым привычно скользит взгляд, напоминают чем-то намоленные иконы. Дорогие сердцу семейные реликвии, переезжающие вместе со стареющими хозяевами в новые квартиры, будь то холодный блочный дом, или деревянная изба, - несут в себе частичку дома, в котором вырос под мелодичный бой часов, под звуки старинного пианино, напоминают дом, где прочитал первые книги, дом, которого уже никогда не будет, но который до конца останется в цепкой детской памяти.

Родители Антона были людьми гостеприимными, хлебосольными. Где бы ни служил отец: на Крайнем Севере, в Восточной Германии, в Средней Азии - везде семью Ильиных окружали интересные, неординарные люди, главным образом врачи, коллеги отца. Семейной многолетней традицией были воскресные обеды. Мать готовила простую, но очень вкусную еду. Холодец, пельмени, пироги с мясом, с рыбой, жаркое, плов. Антон часто вспоминал жаркое, которое мать прекрасно делала из любого мяса. Крупные куски она жарила в большом количестве топленого масла (тогда еще не знали о вреде холестерина), потом доливала воды, добавляла специи, тушила часа полтора, Это мясо подавалось отдельно, оно источало непередаваемый аромат, было румянно-коричневого цвета в прозрачном янтарном соку, и вызывало зверский аппетит. На отдельном блюде лежал золотистый, дымящийся картофель. Обедали долго. Потом пили чай с пирогами.
Традицию семейных обедов потом пытался сохранить и перенести в свою жизнь с Катей Антон, но с каждым годом они были все реже, и вскоре превратились в маленькие, редкие праздники.

15
В последнее время Ильин возненавидел праздники. Несмотря на то, что жизнь становилась с каждым днем хуже, - праздников становилось больше. Причем, на радость трудящимся по два-три дня, будто бы нарочно подталкивая людей к запою. В эти дни пили больше обычного (праздник же!), вели бестолковые или "умные" разговоры, в которых непременно запутывались, и все это часто заканчивалось конфузом. Потом было стыдно за себя, за собеседников, за всю эту чепуху.
Теперь на каждый праздник у Ильина требовали песен под гитару, и отпереться было невозможно (влился в коллектив!). Самым внимательным и благодарным слушателем был начальник охраны Петр Иванович, бывший кагэбэшник, полковник в отставке. После каждой песни, романса, он крепко жал Антону руку, хлопал по плечу, подливал водки и с чувством говорил: "Ну, Сергеич, молодчина! Мы тебя никому не отдадим, не отпустим!" В один из таких дней Ильин, изрядно выпив, вышел с полковником из офиса на улицу подышать свежим воздухом, и Антон доверительно, как к старшему товарищу, обратился к Петру Ивановичу:
- Я уже не могу! Уже не лезет эта водка! Я спиваюсь в этой конторе! Понимаете? Спиваюсь!
- Тихо, тихо! Ты что! - словно боясь, что их услышат, сказал полковник.
-Может мне закодироваться? Есть у вас хороший специалист?
- Все, все... Пошли. Не говори глупости.

Недели через три после увольнения из "веселой" редакции Ильин встретил на улице Петра Ивановича. Антон заметил его метров за пятьдесят, но "благодарный слушатель" опустил лицо и надел маску озабоченной сосредоточенности. Этот нехитрый трюк полковник почему-то повторял при каждой встрече.
Иногда жизнь в этом городе представлялась Ильину каким-то затянувшимся дежурством на никому не нужном объекте, про который все забыли и поэтому не присылают замены. Порой казалось, что это чертово дежурство может окончиться только со смертью. От этой мысли становилось еще хуже и Антону хотелось выпить, но пить уже было нельзя, - болело сердце, ныла печень, тряслись руки. Ильин вдруг ясно понял, что если он не выйдет из этого состояния, то случится катастрофа.

16
К старости характер портится не только у людей, но и у собак. Все чаще Тина требовала внимания к себе, стараясь быть на глазах домочадцев: нарочно растягивалась во всю длину своего большого тела на пороге кухни, ложилась поперек узкого коридорчика, или под обеденным столом, за который, как ни сядь, упрешься ногами в собаку.
Тину не купали уже несколько лет (не поведешь же ее в баню), и ей запрещали заходить в комнаты и на кухню. Летом она жила в сенях, зимой в коридоре, где распихивала по всему полу обувь. Если Катя перед уходом на работу выгоняла собаку в сени, закрыв дверь в квартиру, то Тина начинала бунтовать, и вечером взору представала безобразная картина: полы и деревянная лестница были усыпаны клочьями сорванных с двери дерматина и ваты, а сквозь дыру изодранной обивки зияли голые доски. Однажды Ильин не выдержал и больно хлестнул бунтарку сложенным вдвое поводком, но это не помогло, и она вернула-таки себе территорию коридора и кухни.
Иногда Тину била крупная дрожь, похожая на озноб, и это каждый раз пугало, но в то же время, она сохраняла отменный аппетит (вспоминалось Чеховское: "Старики прожорливы"). Стоило только приблизиться к холодильнику, звякнуть тарелкой, зашелестеть пакетом, как собака подходила и смотрела голодными глазами, ожидая внеочередного кормления.
Стало проблемой выгнать ее во двор. Приходилось хитрить. Катя придумала трюк с мусорным ведром. Перед его выносом она громко говорила: "Тина, пойдем ведро выносить!". И собака с удовольствием сопровождала Катерину до зловонного оврага, куда все жители грязного переулка вываливали мусор. Ильин догадался, что вероятно и раньше Тина рылась на помойке в овраге, добирая недостающие "питательные вещества". Но после того, как собаку обманули, пару раз выйдя с пустым ведром, и спешно закрыв за ней входную дверь, этот трюк перестал срабатывать. Как-то раз, после принудительной двухминутной прогулки (больше не хотела гулять), она сделала в сенях лужу. Теперь ее, упирающуюся, как ослица, приходилось выпихивать на двор, а дверь запирать, после чего дверь стали "украшать" длинные глубокие царапины от когтей и следы зубов на поперечной планке.

У младшего сына собралась небольшая компания студентов. Поначалу было тихо, но через некоторое время разговор за стеной стал оживленней, громче зазвучали песни под гитару, то и дело заглушаемые всплесками девичьего хохота. Но это ничуть не мешало Ильину, он был "выпимши". Уже засыпая, хаотично вспоминал студенческие годы... "Кажется вчера это было, а прошло уже... Сколько прошло? Лет двадцать пять. Теперь вот младший сынок гуляет, - сквозь дрему думал Антон Сергеевич. - Ох, не пристрастился бы к выпивке! Россия все-таки!" И вдруг вздрогнул от громкого объявления торжественным голосом, в котором узнал Сережку: "Господа! Прошу всех желающих блевать в ведро на кухне!" "Стервец! Весь в меня"- ласково подумал Ильин и заснул.
Проснувшись часов в пять утра, Антон Сергеевич заметил на кухне свет. Зашел и увидел сидящую за столом, заваленным грязной посудой, девушку, завернутую в махровую простыню. Девушка задумчиво курила и стряхивала пепел в тарелку.
- Как звать тебя, деточка? - спросил Ильин.
- Мы вчера уже знакомились, - хмуро сказала гостья. - Маша.
- Да- да, помню, Маша... Осталось что-нибудь?
- Да вы что!

17
У Антона Сергеевича была сильная воля. Настолько сильная, что он не курил уже девять лет. Он мог не пить по нескольку месяцев. Ни водки, ни капли вина, ни даже пива. В эти дни он был горд за себя, за свой сильный характер.
Ночные дежурства в офисе риэлторской газеты, с которой он расстался, все же, не прошли даром. Во-первых потому, что очень любил читать, а днем не почитаешь - нужно было выполнять свои журналистские обязанности, а во-вторых он смог вернуться к своему дневнику, который вел с девяностого года, и к которому в месяцы трезвости относился вполне серьезно. И, как оказалось, не зря.
Сотрудничая в единственном местном журнале в качестве фотографа, он, набравшись смелости, принес десять страничек текста, небольшую выжимку из своего дневника. Прочитав их, главный редактор немедленно поставил материал с фотографией автора в номер. После выхода в свет журнала коллеги перестали воспринимать Ильина как веселого парня, только и умеющего щелкать "Никоном". Первым Антона поздравил хмурый, желчный собкор Центральной газеты, от которого никто и никогда доброго слова не слышал. Он пожал руку и отчетливо произнес: "Хороший материал. Тебе надо писать".
Через некоторое время Ильина пригласили в новый еженедельник, который быстро стал популярным на фоне серых, однотипных изданий. Ему дали колонку на предпоследней полосе, где он регулярно публиковал свои короткие рассказы, миниатюры - ироничные, грустные, смешные, нашедшие своего читателя. Кто-то из сотрудников рассказал Антону, как замглавного кричал на молодого газетчика, недавнего выпускника журфака, тряся свежим номером газеты с очередным опусом Ильина: "Вот! Учись, как надо писать!.

Так получилось, что опять Антон Сергеевич оказался на особом положении. Он приходил в редакцию вместе со всеми, а уходил, когда хотел. Это вызывало раздражение коллег, но Ильина это не волновало. У него сложились прекрасные отношения с руководством. Числясь официально фотокорреспондентом, он активно писал, помогал отделу информации, с удовольствием ездил в командировки и никогда не подводил редакцию.
Как-то вечером Антон дописывал материал. К нему обратился зам. главного:
- Так сколько лет ты прожил в Средней Азии?
- Двадцать пять.
- Значит уже "урюк", - задумчиво произнес газетный волк
- Урюк, - спокойно подтвердил Ильин.
- Будешь? - доставая из стола бутылку и стакан, спросил замглавного.
-Давай - улыбнулся Антон.

Акции Ильина еще больше поднялись после одного неприятного случая. Немолодой уже журналист принес слабую информацию про открытие нового музея. Ответственный секретарь попросил переделать, но тот отказался, заявив, что там не о чем писать. Почему-то решили послать Антона, и на следующий день он принес на целую полосу материал с фотографиями. Он сумел разговорить неразговорчивого директора музея, увлеченного человека, и как оказалось, известного в своей отрасли ученого.
Нерадивый журналист был уволен.

18
- Разденьтесь по пояс. Лягте на кушетку,- врач привычно потер руки, поправил очки и стал пальпировать живот.
- Здесь больно? А здесь? Здесь что-нибудь чувствуете? Какие ощущения? Какая боль? Острая, тупая, колющая?.. Понятно. Одевайтесь.
- Ну что, доктор? - с опаской спросил Ильин.
- Печень сильно увеличена. Картина довольно типичная. Вы сколько пьете?
-Простите, сколько лет? Или сколько в день?
-Я смотрю вы человек с юмором. Но на вашем месте я не стал бы шутить. Значит так! Пить можете продолжать. Врач сделал паузу. - Но ровно через год я гарантирую вам цирроз печени.
Что-то противно шевельнулось внутри, и Антон Сергеевич вдруг вспомнил, как несколько лет назад хоронили тридцативосьмилетнего знакомого, умершего от цирроза печени. Осталась жена с тремя детьми. Неужели у меня так серьезно?" _ думал Ильин.
- Вы курите? - неожиданно спросил врач.
- Нет, бросил девять лет назад.
- Вот и прекрасно! Если смогли не курить столько лет, то и пить сможете бросить. Курить бросить труднее. По себе знаю.
- А как бросить?!
- Не пить - и все! Вы же хотите быть здоровым и иметь хорошую работу, нормальную семейную жизнь... Все это у вас будет, если прекратите пить.

Антон Сергеевич коротко постригся, и его лицо, лицо регулярно и много пьющего человека, неожиданно приобрело мужественные черты римского легионера. Бросив пить, Ильин задумался над простым, казалось, вопросом: для чего жил? Что хорошего сделал? И ему стало не по себе. Он вдруг ясно понял, что по большому счету в своей жизни не сделал ничего хорошего. Семья, жена, двое детей! Ну и что? Он же палец о палец не ударил, чтобы хоть какое-то участие принять в воспитании своих детей! Только Катя занималась детьми, и даже квартиру получила на своей работе. Он же всегда был занят собой, друзьями-приятелями, коллегами-собутыльниками, бесконечными, умными разговорами, какими-то мимолетными увлечениями. Ему был в тягость каждодневный, монотонный труд, он любил праздность, безделье и всегда находил этому оправдание. В сущности, он ощущал себя способным, даже талантливым человеком, но не достиг ничего из-за нелюбви к упорному труду.
Время от времени на фотовыставках появлялись его необычные, яркие, эмоциональные работы, которые всегда получали призы, и всякий раз это вызывало у завистников недоумение, смешанное с неподдельным интересом: "За что?" Много лет назад, в начале своей фотографической карьеры, Ильин неожиданно взял первый приз на Республиканском фотоконкурсе, потом еще несколько призов за фотографии, сделанные на Международном кинофестивале, где его познакомили с известнейшим фотомастером. Мастер дал свою визитку и пригласил зайти, "если будешь в Москве".
Ильин зашел, показал пару десятков своих лучших фотографий и спросил, почти уверенный, что его похвалят:
- Надеюсь я не полная бездарь?
Ответ Мастера его обескуражил.
- Нет, ты не бездарь, но ты очень рано женился.
Ильин хотел было спросить: "А при чем тут женитьба?" - но спохватился, боясь показаться дремучим провинциалом.
Через несколько лет он понял, что означала эта фраза. А означала она простую вещь: чтобы чего-нибудь добиться, надо быть фанатиком в своей профессии, и пахать, пахать! И делать в год не двадцать, а двести, триста хороших снимков.
Так уж устроено в этом подлунно - яростном мире, что элементарные истины доходят до разных людей в разное время: до одних в двадцать, до других в сорок лет, а до некоторых и вовсе не доходят.

19
С детства Антон был выдумщиком, фантазером и мечтателем и, по сути дела, таким же остался до зрелого возраста. Так что Катя была недалека от истины, обозвав в сердцах своего мужа романтиком.
Будучи ребенком, Антон щедро делился с окружающими своими фантастическими мечтами, бредовыми идеями и верил в них истово, как всякий ребенок, но, повзрослев, свои фантазии стал держать в себе, уже зная, что если с кем-то поделится, поднимут на смех. Он хорошо помнил, что "Двенадцать стульев" прочитал еще в четвертом классе и чуть не плакал от досады, что книжка кончилась, а Остап Бендер так и не попал в Рио-де-Жанейро. "А я, когда вырасту - поеду!" - заявил однажды Антошка, вызвав снисходительные усмешки родных. Потом не раз над ним подсмеивались: "Антошке здесь делать нечего, пора отправлять его в Рио-де-Жанейро".
Дожив до солидного возраста, он продолжал в глубине души верить в чудеса. Иногда ему казалось, что он выиграет в лотерею, или объявится какой-нибудь родственник за границей, и он сможет, наконец, вырваться из цепких лап российской нищеты. Еще он мечтал напечатать сборник своих рассказов, чтобы его заметили, похвалили, а потом написать какую-нибудь пронзительную книгу и получить за нее крупную литературную премию.
С каждым годом Ильин все яснее чувствовал, что не может бесконечно продолжаться эта полоса хронического безденежья, постоянного обмана и депрессии. Встречаясь со своим приятелем-художником, живущим впроголодь, который никак не мог уехать за границу, где его работы уже выставлялись и получили высокую оценку специалистов, разговор неизменно шел об одном и том же - об "Урюпинском менталитете", о невозможности честным трудом заработать себе на достойную жизнь. Как могли друзья подбадривали друг друга:
- Как хочешь, а я настроен на успех, - запальчиво говорил Ильин. - Вот увидишь, я как минимум Букера возьму!
- Я всегда верил в тебя, - вторил ему художник. - Скоро мы с тобой на берегу теплого моря будем пить "Чинзано", и закусывать фруктами.

Часто после ужина Ильин закрывался в своей каморке, ложился с книгой на диван, удовлетворенно поглядывая на гитару, призывно поблескивающую дорогим, вишневым лаком. Это была классическая гитара известного российского мастера. Антон успел приобрести ее до обвала рубля. Он продал немецкую "Музиму", львовскую двенадцатиструнку, занял еще денег, и купил "мастеровую".
Ее звук был настоящим: ярким, сочным, чистым и ровным по всему грифу; меднистым в верхах и в среднем диапазоне, и глубоким, бархатным в басах. Антон удовлетворенно отмечал про себя, что его гитара значительно лучше испанских "фабричек", наводнивших в последнее время московские магазины, наштампованных, вероятно, для непритязательного российского рынка.
Гитара всегда была для Антона отдушиной, успокоением, доброй подругой, и если на душе было муторно, он снимал ее со стены и, тихонько взяв несколько нон, - септаккордов, играл наивные и чистые мелодии пятидесятых- шестидесятых, неаполитанские песни, русские романсы - то, что сейчас называют "ретро". За стеной убавляли звук телевизора, и на какое-то время в доме воцарялась та особая, чудесная атмосфера, которую не создашь по заказу.

Как-то раз сырым, осенним днем Ильин встретил на автобусной остановке бомжа с опухшим, очень знакомым лицом. Антон узнал в нем альтиста симфонического оркестра. И тот узнал Ильина.
- Как дела? - зачем-то, скорее автоматически, спросил Антон Сергеевич.
- Плохо. Украли инструмент.
- И что теперь?
- Я уже созвонился с москвичами. Ищут.
Ильин понял, что это обычный алкогольный треп и что никакие москвичи уже не помогут. Музыкант сказал: "Если найдут инструмент - я поднимусь". Антон Сергеевич понимающе кивнул и подумал: "Хоть Гварнери вручи в эти пьяные, безвольные руки - ему уже ничего не поможет. Да, здесь есть над чем задуматься".

20
- Тебе только что звонил какой-то мужик со странной фамилией Вирт. Еврей, наверное, - обратился к Ильину ответственный секретарь. – Просил тебя срочно позвонить вот по этому номеру.
- Это немецкая фамилия, - снимая трубку, сказал Антон. - В переводе на русский означает "хозяин".

- Здравствуйте. Господин Вирт? Моя фамилия Ильин.
- Здравствуйте, Антон... Как вас по батюшке?
- У нас в редакции до пенсии всех по именам зовут, как на Западе. А как вас величать?
- Карл Францевич. Я заместитель председателя общества предпринимателей нашей области.
"Папа Карло", - ухмыльнулся про себя Ильин.
- Вы какой язык учили? - спросил Вирт.
- Немецкий. А в чем дело?
- Мы набираем группу для стажировки в Германии. Необходимо хорошее знание языка.
- У меня нет таких знаний, да и языковой практики давно не было.
- Ну, это не беда. У нас отличные преподаватели. Через три месяца вы у нас заговорите.
- Простите, а в каком качестве я поеду в Германию?
- Вы не могли бы зайти ко мне к восемнадцати часам?
- Хорошо. Давайте адрес.

Карл Францевич оказался лысоватым сорокалетним мужчиной, поволжским немцем, говорящим на чистом русском языке. Выяснилось, что он хорошо был знаком с творчеством Ильина. Видел его работы на фотовыставках, читал рассказы и миниатюры в местных газетах.
Предложение было очень заманчивым. Немецкая сторона оплачивала дорогу от Москвы и обратно, медицинскую страховку, выплачивала стипендию, которой должно было хватить на проживание в чужой стране. Помимо этого, немецкие фирмы помогали российским предпринимателям в совершенствовании своего мастерства, и даже разрешали подрабатывать в своей же фирме. Перечень профессий был велик. От садоводства и строительных специальностей до книгоиздательского дела. Ильин сразу же выбрал рекламную фотографию.
Антон Сергеевич внес необходимую сумму и осенью вместе с другими тридцатью соискателями приступил к занятиям немецким языком. Это был первый этап подготовки к поездке. Весной планировалось еще три месяца изучать язык, потом сдать экзамен, а после этого участвовать в семинаре, под руководством специалиста из ФРГ. Затем предстояло тестирование, по результатам которого, несколько человек могли выехать на полгода на стажировку.
Ильин успешно прошел все эти этапы подготовки, а по тестированию показал лучший результат, и в числе девяти человек был включен в список.
Антон ликовал! Неужели пробил мой час? - думалось ему. Он уже представлял немецкие улицы с аккуратными домиками под красными черепичными крышами, запах кофе, цветущих лип, вкус сочных сосисок "Вурст" с тушеной капустой.
В один из июльских дней он встретил приятеля, который на телевидении вел свою программу о культуре.
- Слышал, ты в Германию собрался? - здороваясь, спросил Анатолий, - когда уезжаешь?
- Говорят в сентябре.
- Давай передачу сделаем, - предложил телевизионщик. - Бери гитару, фотографии, вырезки с рассказами и ... (он посмотрел в календарь), в пятницу к десяти утра приходи на запись в летнее кафе на улице Пушкина.
После выхода передачи с Ильиным стали здороваться на улицах города незнакомые люди. Это было непривычно и приятно, но главным было то, что после этой передачи Антон подружился с Анатолием Андреевым, закончившим с красным дипломом Литературный институт имени Горького. Они сошлись в нелюбви к провинции со знаком "минус", хотя и не отрицали, что в провинции есть свои плюсы. Но, все же, как ни крути, минусов оказывалось больше.
Однажды Андреев рассказал, что послал наудачу один из своих рассказов в США, в знаменитую русскую газету. Рассказ был опубликован. Анатолию выплатили гонорар, и прислали бандероль с многостраничным, красочным еженедельником.

- По-моему теперь с тобой пора делать интервью, - листая заокеанскую газету, сказал Антон.- Как ты на это смотришь?
- Положительно, - улыбнулся Андреев.
Перед концертом симфонического оркестра Ильин встретил в фойе театра знакомого журналиста ежедневной газеты, единственной в городе, где нормально платили.
- Могу сделать для вас интересный материал, - сказал Ильин. В нашем сонном городе живет интересный парень. В свободное от работы время пишет рассказы, но здесь его не печатают, у автора нет денег. Тогда он посылает рассказ в США, в крупнейший еженедельник, который читает все русское зарубежье, и там его публикуют, да еще платят очень приличный гонорар в долларах. Как, годится?
- Нет. Это не интересно нашему читателю.
- Ты серьезно?!
- Абсолютно!
- А что, прости, интересно вашему читателю?
- Ну, например, в каком доме живет сын губернатора? Какая у него мебель?..

Вскоре канал "Провинция" закрыли, и Анатолий Андреев, плюнув на Урюпинские закидоны, уехал работать в Москву, да так там развернулся, что бывшие приятели позеленели от зависти!
А Ильин так и не попал в Германию. Впрочем, никто туда не поехал. В августе девяносто восьмого произошел обвал рубля, и немецкий проект был закрыт.

21
Пролетел еще один год, похожий на предыдущий. Отличался он лишь тем, что в этом году Антону Сергеевичу стукнуло пятьдесят. Он сделал небольшую персональную фотовыставку. Пришло много народу. Говорили что-то хорошее, приятное, но почему-то было грустно.
Утром заместитель редактора сказал Ильину: "Вот телефон Союза писателей, позвони, узнай, где и когда будет проходить семинар. Там послезавтра наших гениев будут принимать в Союз. Приехали москвичи и питерцы.
Сделай информацию со снимком".
Антон набрал номер и сразу же попал на секретаря областной писательской организации Татьяну Петрову. После взаимных приветствий и договоренности о встрече, Татьяна сказала:
- Да, кстати, захвати свои короткие рассказы.
- Зачем? - спросил Ильин.
- На всякий случай.
В конференцзале бывшей обкомовской гостиницы Ильин увидел знакомые лица претендентов: работника телевидения, заместителя редактора местного краеведческого журнала, сотрудника пресслужбы администрации области, несколько молодых и не очень молодых поэтов. Пятерых - двух солидных женщин и трех мужчин Антон видел впервые - это были люди из Москвы и Питера.
После небольшого вступительного слова началась процедура приема в Союз писателей России. Будущий обладатель заветного членского билета вставал, коротко рассказывал о себе, и если было что читать - читал.
Очередь дошла до Ильина. Читая свой рассказ, он почувствовал просыпающийся интерес ареопага. Закончил. Председатель спросил: "Еще что-нибудь есть?". Ильин прочитал еще один рассказик. Чтение прерывалось смехом и короткими репликами. Потом попросили прочитать еще. После третьего короткого рассказа председатель встал, простер царственным жестом руку в сторону Ильина и сказал:
- Этот человек талантлив. Рекомендую его в Союз писателей России. Сделал паузу и добавил, - Но при одном условии: нужна книга или хотя бы брошюра.
- Это условие невыполнимо, - ответил Ильин.
- Почему? - удивился председатель.
- У меня нет денег на издание брошюры.
Поднялась незнакомая женщина с пышной копной волос и сказала:
- Я могу напечатать книгу ваших рассказов. Вам же не сто тысяч надо! Двести-триста экземпляров хватит?
- Вполне! - подхватил Антон. - А что для этого надо?
- Прислать дискету с текстом рассказов. Вот моя визитка.
Через неделю Ильин послал в Петербург бандероль с дискетой. Вскоре ему позвонили и сообщили, что дискета получена, но надо подождать.

Прошел примерно год. В хороший, солнечный день бабьего лета в редакции зазвонил телефон, и приятный, женский голос сказал: "Ваша книга готова. Надеюсь, у вас есть деньги на оплату трех посылок?".
- Конечно, конечно! Спасибо огромное! А я уже и не надеялся.
- На днях получите. Поздравляю!
Не каждый день фотокорреспонденты областных газет выпускают книги своих рассказов, да еще бесплатно! Ильин был счастлив! Он подписывал свои книжки налево и направо и дарил приятелям, коллегам, землякам. А через пару недель самая читаемая газета напечатала хвалебную рецензию с фотографией автора, и Антон Сергеевич почувствовал себя чуть ли не Нобелевским лауреатом.
Ильин принес книжку в областную писательскую организацию, подписал и подарил Петровой. Татьяна Ивановна поблагодарила и сказала: "Напиши и издай еще одну книгу, и будем тебя принимать в Союз".
 Тогда, год назад, придя на выездной семинар за информацией для своей газеты, он и думать не мог о вступлении в Союз писателей. Но уж, если предложили, и не кто-нибудь, а завотделом "Литературной России", то глупо было отказываться. А в том, что его примут в Союз он не сомневался - материала для второй книги было предостаточно.

22
Ильин как-то подсчитал - за девять лет жизни в этом городе, к которому от уже привык, редакции газет, где он работал, закрывались пять раз. Катя шутила: "Тебя уже можно использовать, как спецагента. Если нужно, чтобы газета закрылась, надо принимать на работу Ильина". Как ни странно, к безработице Антон Сергеевич стал относиться спокойно, и не как к неизбежному злу, а даже, как к некоторому благу. Да это и понятно - в редакции провинциальных газет много не заработаешь. Цены на всё росли, а гонорары и оклады оставались прежними. Когда, бывая в Москве, Ильин говорил о заработках в 50-70 долларов в месяц, - москвичи ушам своим не верили. Такие деньги в Средневолжске Антон мог получить за две три фотосъемки, но "левые" заработки были редки, и это вносило нервозность в провинциальную, размеренную жизнь. Особенно бесило, что за одну фотографию в газете здесь платили в десять-пятнадцать раз меньше, чем в московских редакциях!
 
Как ожидалось, и этот популярный еженедельник, в котором так хорошо работалось - закрылся. Популярность не помогла, а даже помешала, ибо была замешана на оппозиционности к официальной власти. Забирая трудовую книжку, Ильин громко сказал: "Да здравствует свобода!" - чем вызвал недоуменный взгляд сотрудницы отдела кадров.
 На следующее утро он встал на учет в Центр занятости населения, где ему разъяснили права и обязанности, суть которых сводилась к тому, что нужно было два раза в месяц отмечаться и получать ежемесячное пособие, мало отличающееся от редакционной зарплаты. Но главное - свобода! Он теперь мог делать все, что душе угодно: читать, часами играть на гитаре, бесплатно ходить на концерты, в филармонию (его все знали в лицо), гулять по набережной, посещать бассейн, засесть, наконец, за свою вторую книгу.
Только теперь Антон Сергеевич почувствовал преимущества жизни в провинции. Всё было рядом, под боком: рынок, магазины, поликлиника, стадион, бассейн, библиотека, филармония.
Ильин с содроганием вспоминал ежегодные посещения Москвы с ее дальними переездами в метро, после которых голова раскалывалась от сумасшедше-пестрого многолюдья и грохочуще-визжащего шума, впивающегося в каждую клеточку провинциального тела.

В воскресенье, под утро, Антону Сергеевичу приснился цветной сон. Огромное, ровное пространство красно-охристой земли. Высокое, яркое, синее небо без единого облачка. На земле стоят одноэтажные глинобитные дома с плоскими крышами. Раннее утро. От домов -длинные черно-серые тени. Ни ветерка, ни деревца, ни травинки. Вдали виден бескрайний океан. В тени одного из домов (в доме душно) на раскладушке лежит молодая, обнаженная женщина. Она спит, она прекрасна, она изумительно красива! Заметна рыжеватая опушка очаровательного лобка...
 Сон смешивается с полудремой. Антон замечает вокруг себя много незнакомых людей: это съемочная группа телевидения. Идет обычная работа с какой-то "звездой". Ильин неожиданно вспоминает, что в сумке с "Никоном" у него цветные фотографии: родные русские пейзажи, старая церковь, отраженная в пруду, солнечная поляна в лесу, деревенские старики и старухи... Раздаются возгласы восхищения. Фотографии передаются из рук в руки, мулаты выразительно цокают языками, а московский тележурналист с нескрываемой гордостью смотрит на Антона. Откуда-то появляется гитара. Антон молча протягивает руку и ощущает ее долгожданный, прохладный гриф. И тут Ильин начинает выдавать по полной программе: русские песни, романсы, а на закуску "Голубку". Народ в восторге! Все неистово аплодируют, раздаются крики "браво". Антон выходит из состояния, похожего на смесь сна и грез. Он открывает глаза и видит в тусклом окне медленно падающий снег. Ему кажется, он даже уверен! После т а к о г о сна должно произойти что-то хорошее, значительное, что принесет ему радость и счастье.

23
В час ночи произошло что-то страшное, непонятное. Трубы водяного отопления содрогнулись и загудели, жидкие дощатые полы задрожали. Бешено заколотилось сердце. "Как бы газовая печь не рванула!" - подумал Антон. Он с опаской вышел на кухню и у печки увидел Тину, лежащую с выпученными глазами в луже мочи. Из полуоткрытой пасти тянулась густая слюна. Трудно было поверить, что собака стала виновницей такого шума и тряски.
 Через два дня припадок повторился. Собаку колотила сильнейшая дрожь, из пасти текла пена, вытаращенные глаза смотрели со страхом и мольбой. Она лежала там же, у газовой печки, и спиной билась о трубу водяного отопления.
 После второго припадка Тина сильно изменилась: с первого взгляда было ясно, что это очень старая, больная собака; шерсть свалялась, походка стала неестественно-медленной, качающейся, морда осунулась, глаза глубоко ввалились, взгляд стал тусклым, затравленным.
 Год назад у неё на животе выросла безобразная кровоточащая опухоль - результат того, что ей много лет не давали кормить щенков. Тина старательно зализывала красную разросшуюся шишку, и опухоль уменьшилась, заросла.
 ...Ильин со стыдом вспоминал, как он в последнее время обращался с собакой.
 Каждый раз, когда она грязная, воняющая псиной, приходила с улицы и хотела зайти в комнату, Антон кричал на нее, и она нехотя уходила. Но стоило на минуту отвлечься, как Тина уже лежала под обеденным столом. Хозяин хватал ее за загривок и, подталкивая ногами, как озверевший, непохмелившийся вышибала, выпихивал ее в сени. И всякий раз, наблюдая эту картину, Катя говорила: "Надо ее усыпить, чтоб не мучалась". А однажды заметила: "Если бы тебя сейчас увидел кто-нибудь из "Общества защиты животных", то оштрафовали бы на пару тысяч фунтов. Но так как тебе платить нечем, то, скорее всего, посадили бы в комфортабельную английскую тюрьму, и может быть, даже разрешили взять с собой гитару.
 В такие моменты Ильин был противен сам себе, чувствовал себя сволочью, но не мог с собой совладать. Он ненавидел собаку за то, что она старая и больная, гадит где попало, и так долго не подыхает. Он ненавидел себя за то, что слаб, ленив, озлоблен, не востребован, за то, что так сложилась жизнь, но в глубине души чувствовал, что могло быть и хуже, и это его немного успокаивало.

Последние двое суток Тина лежала на боку, словно расплющенная какой- то неведомой силой. Ни ела, ни пила. Глаза подернулись мутной пеленой. Позвали ветеринара, и он сказал: "Собака умирает. Усыплять не надо".
 И что-то знакомое виделось в ее собачьей судьбе: восторги и радости в щенячестве, красота и сила в молодые и зрелые годы, болезни и нелюбовь в старости.
 В четыре утра Антону почудилось, что его кто-то окликнул, и он проснулся. Вышел на кухню, подошел к Тине, присел на корточки и понял: "Все! Конец!" Он стал гладить ее, приговаривая: "Тина, Тиночка, хорошая моя собака, прости меня за все, прости. Я тебя не забуду никогда". Она с трудом приподняла морду, посмотрела на хозяина, и он увидел в ее старческих, почти человечьих глазах слезы. Потом положила голову на передние лапы, вытянулась, вздрогнула, точно от озноба, и затихла.

24
Наступила осень. На редкость солнечная, сухая; казалось, что "бабье лето" решило задержаться на два срока. Настроение было прекрасным. Уже полгода Ильин регулярно получал пособие по безработице, выполнял частные заказы и почти не испытывал стеснения в средствах. Жил в свое удовольствие: подолгу гулял по набережной, поглядывая на глупых, размалеванных девок, предавался пространным размышлениям, вел дневник, запломбировал три зуба, написал несколько коротких рассказов. Иногда на улице он встречал знакомых и на вопрос: "Как дела?" - честно отвечал: "Спасибо, хорошо". Находились и такие, кто спрашивал: "На кого работаешь?", и Антон Сергеевич с удовольствием говорил: "Исключительно на себя! Время слепых влюбленностей прошло".

Ильин встал поздно. Умылся, побрился, с аппетитом позавтракал, взял гитару, лег на диван и, немного размявшись, стал играть, представляя себя музыкантом в итальянской траттории. Неаполитанские песни звучали особенно нежно, изысканно, красиво; недавно, на день рождения знакомый владелец музыкального магазина подарил Антону превосходные, американские струны, и его любимица зазвучала еще ярче и нарядней. Ильин так увлекся игрой, что не заметил, как с работы на обед пришла жена. Она немного подождала, и когда прозвучал заключительный аккорд бессмертной "О соле мио!" нарочито-серьезно сказала: "Страна корчится в трудовых конвульсиях, а Антоша на гитаре наяривает. Молодец! Хоть бы борщ поставил разогреть!"
Антон Сергеевич уже давно не читал газет и не смотрел телевизор. Но не потому, что так советовал профессор Преображенский, а потому, что ему были противны все эти лицемерные интервью политиков, идиотские откровения пошлых поп-звезд, бесконечное пережевывание происходящих одна за другой аварий, катастроф и трагедий. Впрочем, он делал исключение для одной из московских газет, которую по субботам покупала Катерина. Хотя еженедельник изрядно "пожелтел" время от времени в нем все же появлялись профессионально написанные материалы.
- Ну, я пошла, - сказала Катя. На ужин почисть картошку. Да! Чуть не забыла... Вот твоя газета.
 Ильин отложил гитару и принялся за чтение. Внимание привлек конкурс на лучшую историю о любви. Главный приз - поездка в Рио-де-Жанейро! "Круто! - подумал Антон. Но это не реально! Скорее всего, прокукарекают, а потом забудут". Антон прочитал несколько материалов, потом снова перечитал объявление о конкурсе и задумался: "Послать что ли пару рассказов. Тем более есть из чего выбрать. Все равно лежат без дела". Ильин нашел дискету с текстами, оделся, и пошел к приятелю в рекламное агентство, расположенное рядом, на соседней улице
- Андрюха, распечатай вот эти два рассказа. А я пока за пивом схожу.
Распечатанные на белой финской бумаге рассказы выглядели внушительно и симпатично. Антон еще раз перечитал их и отправил заказным письмом в Москву.
Вскоре открылась новая газета - однодневка перед очередными губернаторскими выборами, и Ильина позвали работать фотокорреспондентомом. Началась обычная газетная беготня, и он забыл про свое письмо.

25
…Знаешь, за что я тебя люблю?
- Говорят, если знаешь за что, то это не любовь.
- Прекрати. Ты невозможен, но я обожаю тебя! И представь себе, мне ничего от тебя не надо. Понимаешь? Ничего! С тобой мне просто легко, и хорошо.
- А как же твой юный ухажер, о котором ты мне рассказываешь каждый раз с таким увлечением? Разве можно любить сразу двоих?
- Знаешь, я и сама иногда задаю себе этот же вопрос. С ним мне тоже хорошо, но как-то одномерно, что ли. А с тобой все по-другому. Словно оказываешься в каком-то совершенно другом мире, сотканном из бесчисленного количества неожиданных, непостижимых ощущений, которые никогда, никто, кроме тебя не может мне дать. И каждое мое ощущение наполнено непонятным, таинственным смыслом. А в ненастный, осенний день хочется прижаться к тебе, как к большой, теплой печи и греться, греться... Хочешь честно?
- Давай!
- Я чувствую, что заряжаюсь от тебя энергией.
- Серьезно? И надолго ее хватает?
- Зря смеешься. Надолго.
-Ах ты, милый мой вампир, заряжайся же скорей! Выпей меня до дна...
 
Антон Сергеевич оторвался от рукописи, привычно посмотрел в окно на голые, почерневшие от дождя ветви старого вяза и ему почему-то вспомнился далекий шестидесятый год, Потсдам... Советская школа, размещалась в мрачном, трехэтажном доме, в бывших кайзеровских казармах. Все школьники - дети советских офицеров. Учеников ежедневно привозят из разных военных городков.
Пятый класс. Урок истории древнего мира. На доске цветные плакаты. Афины, белоснежный Акрополь, статуя Зевса, атлетически сложенные греки, согбенные, несчастные рабы, с грубоватой, рельефной мускулатурой, ярко-синее море. Все залито щедрым солнцем, и Антон предполагает, что в Греции, наверное, такая же жара, как в Ташкенте, куда он ездил летом к бабушке, жившей в подвале кирпичного дома на улице Сталина.
- Древние греки были сильными, мужественными, свободолюбивыми людьми, - рассказывает учительница. Они занимались литературой, искусством, зодчеством, так как имели много свободного времени, а всю тяжелую, черную работу делали многочисленные рабы. "До чего же счастливые люди, эти греки!", - думал Антон. А учительница продолжала: "Древние греки выжимали ногами виноград и делали из этого сока вино". И Антошка, не знавший вкус вина, ощущал во рту сладчайшую влагу изумительного ташкентского винограда "дамские пальчики".
После урока, пока не унесли плакаты, он подошел к ним вплотную и стал жадно рассматривать мастерски изображенные картины древнегреческой жизни. Потом посмотрел в окно, где сквозь пелену осеннего дождя виднелись серые здания прусских казарм, и ему стало тоскливо. Стало обидно, что он никогда не сможет жить в Древней Греции...

Ильин с сомнением посмотрел на свою рукопись с корректным описанием любовной сцены, похожей на осточертевшее "мыло" и подумал: "Даже если э т о где-то и напечатают, то не получишь ничего, кроме морального удовлетворения. Хорошо! А на что жить? На 50 долларов в месяц?!
Он пошел на кухню, налил чаю, включил радио и услышал: "Русский актер и художник Лев Прыгунов продал в США двенадцать своих картин и получил денег больше, чем за двадцать восемь лет работы в театре и кино".
"Вот это я понимаю! Впрочем, художник художнику рознь", - подумал Антон Сергеевич, и вспомнил, как три года назад вышел из областного музея, где фотографировал для еженедельника открытие выставки скандально-знаменитого художника, несколько лет назад уехавшего в Москву, и добившегося там успеха и материального благополучия.
Был яркий зимний день с хорошим морозцем. И вдруг он услышал истошный женский крик: "Ненавижу эту страну! Ненавижу этот город! Не-на-ви-жу!!" Ильин обогнул большой сугроб и увидел сидящую в нем прилично одетую пьяную женщину. "Наверное тоже художница", - предположил Антон Сергеевич и пошел прочь.

…Ильин взял из шкафа тридцать третий том "Всемирной литературы" и стал перелистывать своего любимого Эразма из Роттердама. И вдруг в открытое окно на него дохнул дождевой свежестью чудный, среднерусский сентябрь. Антон Сергеевич отложил книгу, принюхался к запахам дождя, увядающих листьев, пьянящим запахам осени и подумал: "До чего же хороша наша Россия".
А недалеко, за центральной, старой улицей, под крутым спуском лежала остывающая после жаркого лета уставшая, запущенная Волга. Ильин представил себе, что когда-нибудь, через двадцать, пятьдесят или сто лет - сметут все плотины, превратившие главную реку России в каскад гигантских запруд, наполненных грязно-зеленой водой, и великолепные храмы, усадьбы, деревни, погосты, луга, очищенные всенародным порывом от многолетнего ила и всякой гадости восстанут из небытия и увидят небо и солнце.

26
Прошло уже десять лет со дня переезда семьи Ильина в Средневолжск. Он, его жена и уже взрослые дети наконец-то почувствовали себя настоящими гражданами России. Теперь никто не мог бросить им в лицо: «Езжай свой Россия!». Они уже здесь жили, и это их почти устраивало. Жизнь вроде бы налаживалась и, несмотря на то, что очутились они, нежданно-негаданно, в депрессивном регионе - деваться было некуда, да и попривыкли уже к провинциальной жизни. Антон Сергеевич как-то заметил, что на центральной улице города чуть ли не каждое десятое лицо ему знакомо. «Это тебе не Тверская! – думал он, гуляя по бульвару. – Там хоть сто лет живи… Нет, определенно в провинции есть что-то положительное, а если еще дело идет к пенсии…»
- возможно по центру пройти, обязательно кого-нибудь из знакомых встретишь! – словно читая мысли, сказал, здороваясь, приятель Антона адвокат Варламов. - Видел, видел твой рассказ в московской газете! Читал. Молодец! Поздравляю!
- Какой рассказ? В какой газете? – искренне удивился Антон.
- Ты что! Не в курсе? – в свою очередь удивился приятель. – Ты же лауреатом стал! Неужели тебе никто не сообщил? Ну и коллеги у тебя!
- А когда? где была публикация?
- Да недели две-три назад, в субботнем номере!
Через двадцать минут Ильин был в библиотеке. Вот! Разворот. Справа вверху: «Поздравляем Антона Ильина из Средневолжска" и сильно сокращенный рассказ. Антон снял копию, помчался домой и с гордостью продемонстрировал ее младшему сыну и жене.
- Эх, черт! Жаль что не первое место, а то бы в Бразилию съездили, - с нескрываемой горечью сказала Катя. – Но там еще какие-то призы обещали, - добавила практичная женщина.

В мае Катя с Антоном на полторы недели поехали в отпуск к старым московским друзьям. На следующее утро, когда хозяева квартиры ушли на работу, Катя сказала:
Ты позвонил бы в редакцию. Что там за призы? Может еще и гонорар дадут.
- Дождешься от них гонорара! – буркнул Антон.
- Книжку бы свою подарил…
- Да отстань ты! – огрызнулся Ильин. Но немного погодя достал из сумки газету и набрал номер:
- Здравствуйте. Это Антон Ильин из Средневолжска. Помните, я стал лауреатом вашего конкурса?
- А –а! Здравствуйте! Конечно, помним. Нам очень понравился ваш рассказ! Поздравляем! А вы откуда звоните? - Я здесь, в Москве. Извините, у вас там что-то насчет призов… Это наверное похоже на вымогательство…
- Ну что вы! Приезжайте в редакцию, и мы вам вручим все, что полагается.
Встретили Ильина радушно. Молодые журналисты крутой московской газеты с нескрываемым интересом смотрели на великовозрастного дядю, который им в отцы годился. Ему торжественно вручили большой тяжелый фирменный пакет с известнейшим логотипом, и все сотрудники отдела поочередно пожали новоиспеченному лауреату руку. Все это Катя запечатлела предусмотрительно прихваченным с собой «Никоном». Антон тут же подписал свою книжку, вручил ее ведущей популярной рубрики и, обменявшись визитками, распрощались. В пакете были: литровая бутылка дорогой водки, кружка, пепельница, открывашка, зажигалка, авторучка, майка и другие мелочи с логотипом газеты.

Отпуск пролетел быстро. Лето незаметно перешло в осень, и в один прекрасный день, несмотря на слякоть, дождь, ветрище и собачий холод, произошло то, о чем в старину говорили, что "ни в сказке сказать, ни пером описать".
 …Хлопнула входная дверь, и из сеней раздался какой-то ненормальный, истеричный крик жены: «Антон! Ты едешь в Бразилию!». Катя влетела в комнату, в распахнутом пальто, в заляпанных грязью сапогах, размахивая телеграммой. Ильин обалдело посмотрел на жену, выхватил шершавый, серый листок и впился в крупный телетайпный текст без знаков препинания:
УВАЖАЕМЫЙ АНТОН ТЕЛЕКАНАЛ И ГАЗЕТА ПОЗДРАВЛЯЮТ ВАС С ПОБЕДОЙ КОНКУРСЕ ВЫ ЗАНЯЛИ ВТОРОЕ МЕСТО ЗАНЯВШИЙ ПЕРВОЕ МЕСТО ПОБЕДИТЕЛЬ НЕ СМОГ ВОСПОЛЬЗОВАТЬСЯ СВОИМ ПРИЗОМ ПО СЕМЕЙНЫМ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАМ ПОЭТОМУ ГЛАВНЫЙ ПРИЗ ПОЕЗДКА БРАЗИЛИЮ ПОЛУЧАЕТЕ ВЫ ПРОСИМ ВАС КАК МОЖНО СКОРЕЕ СВЯЗАТЬСЯ С НАМИ ПО ТЕЛЕФОНУ…

Антон, не веря своим глазам, еще и еще раз перечитал телеграмму и с сомнением спросил:
- А на какие шиши я поеду?
- Ну они же все оплатят! – возразила Катя. - Может суточные дадут. Что ты паникуешь раньше времени! Позвони, узнай!
- Ладно-ладно! Позвоню, узнаю, но только… умоляю! Никому! Ни слова! Ни полслова! Слышишь? Хватит с меня Германии!
- Все! Молчу!

Удивительно, но проблем с получением загранпаспортов не было. В милиции отнеслись с пониманием, не стали затягивать процедуру оформления и даже пошли навстречу, выдав загранпаспорта по старым, советским паспортам, что, мягко говоря, не поощрялось. Такое случается раз в сто лет! Чтобы из Средневолжска простой смертный мог бесплатно на десять дней уехать на другой конец планеты! Да куда?! В Рио-де-Жанейро!
 Путевки было две. И на семейном совете было решено, что в Рио поедет не Катя, а младший сын Сергей. Катя отказалась, сославшись на здоровье и боязнь длительного перелета через Атлантику. А Сережке это будет награда за поступление в Университет, да и вряд ли ему еще представиться возможность попасть в Бразилию, а впечатлений останется на всю жизнь, а может и изменит ее в лучшую сторону.

27
Переход из забубенной, провинциальной жизни в московский цивилизованный мир оказался для Ильина и его сына легким и приятным. Сначала пять дней они жили у своих ташкентских друзей, переехавших в Средневолжск на четыре года раньше Ильиных, но сбежавших от осточертевшего безденежья в Москву, где глава семьи нашел нормально оплачиваемую работу.
 За сутки до вылета за границу поехали к старым московским друзьям. Это были настоящие москвичи, москвичи в пятом поколении. Широкие, хлебосольные люди, не в пример тем жлобам, о которых ходят всякие байки: «пустого чая не предложат», «нас не будет – мы уезжаем на дачу», «Эдуард Петрович загрипповал» и прочее. С Ольгой и Вадимом Ильины дружили уже тридцать лет. Соловьевы много лет работали в Средней Азии. Иногда, возвращаясь из экспедиции в Москву, на короткое время останавливались в Ташкенте, а Ильины чуть ли не каждый год ездили в отпуск и всегда заезжали к друзьям, где их ждали как родных.
 И вот знакомая профессорская квартира. Сразу же после объятий, поцелуев, поздравлений начался импровизированный инструктаж. Вадим и Ольга много раз летали в Европу, Америку, и знали такое количество разных деталей, ситуаций, приколов, что ни в одном турагенстве вам не расскажут.
 А начался инструктаж весьма странно… С обнюхивания! Так немецко-фашистские захватчики обнюхивали русских, выходящих из леса. Не пахнет ли дымом? Не партизаны ли? Ольга на полном серьезе заявила, что запах одежды, запах российского плацкартного вагона будет неуместен и подозрителен в авиалайнере знаменитой компании. Она приказала немедленно раздеться и, не теряя времени, загрузила свою суперсовременную стиральную машину.
 А в столовой старой московской квартиры с резной мебелью, со старинными чудесными статуэтками, с напольными двухсотлетними часами ждал накрытый стол. Зная вкусы друзей, был приготовлен настоящий узбекский плов из свежайшей молодой баранины с полным набором ароматных специй.
 В четыре утра в комнату к Ильиным вошел Вадим и сказал: “ Пора ехать. Рейс на Франкфурт в семь. Лучше пораньше приехать. Проверьте паспорта, деньги. Присядем на дорожку. Ну, с Богом!”
 Последний раз Антон был в аэропорту лет двенадцать назад, а знаменитый “Шереметьево-2” видел только по телевизору и в кино. И сейчас он внимательно смотрел вокруг себя, находя знакомые приметы, виденные когда-то в телерепортажах и кинофильмах. Время от времени подходил к огромному черному табло и читал c затаенной радостью названия мировых столиц.
 Народу было мало. “Наверное, не сезон, март все-таки”, - подумал Антон и увидел в стеклянных дверях журналистку, которая в прошлом году вручала ему пакет с призами. Это была очень миниатюрная, уверенная в себе женщина с большими умными глазами. Чуть позже Ильин узнал, что поездка в экзотическую страну была для нее очередной служебной командировкой.
- Вот ваши билеты, - сказала Ирина Малкина, протянув вишневые горизонтальные книжечки со множеством тончайшийх голубых страничек. – Летим через Париж, а не через Франкфурт, как планировалось.
- А накладки не будет? – с интонацией Юрия Никулина спросил Ильин. – Задержка рейса… - Погодные условия…
- Думаю, что нет. Рейс из Парижа на Рио будет примерно через три часа после нашего прибытия.
Объявили регистрацию и Антон Сергеевич, надев маску опытного путешественника, неторопливо встал в очередь на паспортный контроль, пропустив вперед себя Сергея. Сличив фото в паспорте с “оригиналом”, пограничник бесстрастно спросил:
- Сколько долларов везете?
- Триста семьдесят один доллар, - без запинки ответил Ильин.
- Почему так мало?
- У нас очень короткая поездка и мы умеем сдерживать желания. ( Не будешь же читать ему лекцию о социальной несправедливости!).
- Понятно, - сказал пограничник, вероятно впервые столкнувшись с подобным идиотизмом.

Через три часа самолет пошел на посадку и Антон Сергеевич с интересом стал смотреть в иллюминатор. “Странно, – думал он. Такие же поля, такая же земля, все серое, какое-то бесцветное… прямо как у нас, а уже Франция. А! – осенило его. – Сегодня же только девятое марта. Природа еще не проснулась”.
 Международный аэропорт имени генерала Де Голля оказался раз в десять больше “Шереметьево-2”. Ильин деловито подумал, что без знания иностранного языка здесь можно заблудиться. Ирина поставила сумку и достала свой билет: “Так… нам нужен сектор "Б". Где же этот сектор "Б"? Тут подкрался заполненный наполовину автобус с огромными аквариумными стеклами, бесшумно открылись двери, и водитель, похожий на француза, медленно повернул
голову в сторону только что прибывших авиапутешественников.
- Wo liegt sektor "B"? – крикнул ему Ильин.
В ответ водитель лениво махнул рукой, мол, садись, довезу.
Сектор "Б" оказался большим светлым сооружением из стекла метров двести в длину и тридцать в ширину, с сотнями магазинчиков, кафе, баров. Разного народу было много, со всего мира. Ильин с сыном второй час слонялись из конца в конец, в который раз (!) подходя к великолепно оформленным витринам. Антон время от времени трогал карман с долларами. Здесь уже все было в "евро", и цены были высокие, вероятно, как в Париже. Велико было желание купить главный Парижский сувенир-маленькую Эйфелеву башню.
 “Хорошо бы хоть одним глазком взглянуть на Париж, - подумал Ильин. - Ведь он, где-то рядом, а надо лететь в Рио-де-Жанейро. Ничего, чем черт не шутит, может еще и в Париж как-нибудь попаду! Хорошо бы с женой. В крайнем случае, одну ее отправлю, она заслужила, – мысленно расщедрился Антон Сергеевич”. Подошел к Ирине:
- Хорошо бы на часок в Париж, а?!
- Да, неплохо, - улыбнулась Ирина.
- А вы были в Париже?
- Была, даже два раза.
- От газеты?
Нет, первый раз с другом, а второй - с мамой. Сколько я ее помню – она всю жизнь мечтала съездить в Париж, просто бредила! В прошлом году я заработала приличные деньги, и мы с ней махнули туда на неделю. Походили по улицам, по музеям, по шикарным магазинам… Вернулись в Москву, и знаете, что с ней было?! Она четыре дня не выходила из дому, не пила, не ела, ни с кем не общалась, замкнулась в себе так, что мне за нее стало страшно! Представляете? Какое она испытала потрясение?!
Зазвучало объявление, и Ирина предостерегающе подняла руку, прислушиваясь к информации, где абсолютно понятным было :Рио-де- Жанейро!
- Пойдемте, наш рейс.
На летном поле было сыро, прохладно, с неба сыпалась мельчайшая изморось. Через несколько минут путешественники поднялись на борт новенького, глянцевого от дождя "Боинга-777".

28
“Кто говорил, что чудес не бывает? - расслабленно думал Ильин. – Вот оно, чудо! Я сижу в авиалайнере, слушаю классическую музыку, на столике подрагивает в стакане красное французское вино, сейчас принесут обед. Сережка взял водки со льдом и "оранж" (ну, студент!). Чувствует себя совершенно спокойно, уверенно. Можно подумать, что летит в Рио в десятый раз. Похоже, он еще не понял, что с нами происходит. А происходит, в сущности, простая вещь: мы естественно влились в обычный жизненный процесс под названием ПУТЕШЕСТВИЕ".
 В салоне, через три ряда кресел, на большом экране с детства знакомые очертания континентов, разделенных Атлантическим океаном, над которым из Парижа в Рио почти незаметно движется крошечный крестик-самолетик. Постоянно дается информация: высота, скорость, температура и т.д. У многих такая же картинка на маленьких экранах в спинках кресел, на некоторых – другие картинки, кто-то смотрит видеофильмы. Ильин прощелкал все ТВ программы и выключил экран (не хватало еще и здесь телевизор смотреть!) и перешел на радиопрограммы.
Послушал французский шансон, латиноамериканские мелодии, джаз, модные группы. Остановился на симфонической музыке, которая больше всего подходила к обстановке полета, и незаметно задремал. Проснулся от того, что самолет стало болтать. Прозвучала просьба пристегнуть ремни. Минут через десять болтанка прекратилась.
Первые три-четыре часа полета было вполне комфортно, но потом захотелось движений. Пассажиры стали прогуливаться по проходам салона, разминая онемевшие члены. Время от времени стюардессы возили тележки с разнообразными напитками, но скоро это им надоело, и они выставили спиртное на столах в кухонных отсеках, куда первыми стали шнырять молодые люди из громкоголосой немецкой компании. “Халява, сэр!” – улыбнулся Антон, взял баночку пива, и отметил про себя, что только второй раз заглянул на кухню, а вон тот кучерявый дылда – уже шестой или седьмой раз ныряет, налегая на виски. “Ведь умеем! Умеем себя вести!” - вслух сказал Ильин, вскрывая банку.
“Пристегнуть ремни, наш самолет совершает посадку в международном аэропорту Рио-де-Жанейро.”, - прозвучало на английском, французском и португальском языках. А внизу огни, огни… И вдруг аплодисменты! Все! Приземлились!
 “Спасибо, до свидания!” - сказал парижанке-стюардессе Антон Сергеевич, уверенно шагнул из самолета в коридор-кишку и оказался в такой духоте, что ташкентская жара показалась пустяком. После необходимых формальностей русское трио вышло к встречающим, и в руках одной из женщин увидели рукописный плакат: ”Irina Malkina.” Пока комфортабельный микроавтобус со спасительным кондиционером мчался по ночному городу, экскурсовод снабжала туристов самой необходимой, жизненно важной информацией (обмен денег, криминальные районы, поведение, и т.д.).
 В отель приехали в час ночи. Ильин поменял у портье двадцать долларов, служащий проводил приезжих на девятый этаж, открыл номер, и Антон Сегеевич, как учили, дал на чай один реал. Путешественники приняли душ, легли в прохладные постели, и мгновенно уснули.
 
29
Проснувшись, Ильин посмотрел на часы. Шесть утра. “Вот что значит "жаворонок”,- подумал Антон и рассмеялся, как смеются дети, получившие рождественнский подарок. – В Москве-то уже двенадцать часов дня!" Он достал из сумки общую тетрадь с русским осенним пейзажем, раскрыл ее на первой зазывной странице и с сильным нажимом, большими печатными буквами написал:

Р И О -Д Е- Ж А Н Е Й Р О
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

 «Будет день, будет и пища" - подумал Ильин, отложил тетрадь и увидел, что Сергей тоже проснулся, и сразу же потянулся за пультом телевизора . - Ладно, записи буду делать Post Faktum, по утрам».

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
Сережа проснулся, как по команде одновременно со мной. Бегло просмотрел все каналы ТВ, и остановился на CNN. Мы полежали в постелях, выдержав благородную паузу, и в половине девятого спустились на завтрак.
Из холла была видна широко распахнутая дверь, возле которой стояли два серьезных негра в униформе отеля «Отон». Мы вошли в просторное помещение, в центре которого располагался большущий стол с огромным количеством всякой еды. Незаметно присмотревшись к действиям посетителей, последовали их примеру. Сергей взял большую тарелку и, как заправский турист стал ее наполнять. Когда я набирал еду в свою тарелку, мне показалось, что один из негров с интересом поглядывает на наши действия. Сынок этого не замечал и действовал решительно, как и подобает простому российскому студенту. Покончив с содержимым первого подхода, он еще пару раз наполнял свою тарелку ветчиной, нарезанную тончайшими пластами, сыром, ломтиками ананаса, дыней, омлетом, подливал соку. Завтрак был превосходным и по московскому времени совпал с обедом. После завтрака состоялся наш первый выход на пляж. По пути купили мазь от солнечных ожогов.
Не успели мы ступить на песок знаменитого пляжа, как к нам стали подбегать шоколадные люди, предлагая свои услуги. Один пожилой негр радушно протянул нам большой яркий зонт, растопырив ладонь с четырьмя пальцами. Я дал ему бумажку в десять реалов (примерно пять долларов) и он, делая обнадеживающие жесты (сейчас принесу сдачу), скрылся.
Океан был великолепен! Я отплыл метров на восемьдесят, широко раскинул руки и не мог оторвать взгляда от потрясающей, диковинной клавиатуры отелей-небоскребов, весело глядящих на разноликую, беззаботную Копакабану. Так вот он какой, настоящий праздник жизни?! Только ради одного этого мига стоит жить на белом свете!
К одиннадцати часам пляж заполнился разноязычным людом. Мы увидели немцев, летевших с нами из Парижа. Среди них выделялся громкоголосый, кучерявый дылда -любитель виски. По кромке прибоя прогуливались ТРИ ГРАЦИИ, три молодых мулатки с обнаженными красивыми грудями, и я пожалел, что не прихватил с собой «Кэнон». Между распростертых тел ходили негры и кричали: "Агуа минерал натурал! Ула-ула! Бир!" Я еще и еще заходил в океан, перепрыгивая небольшие, и проныривая сквозь большие, теплые волны. В воде было комфортнее, чем на белом огнедышащем песке.
Негр сдачу не принес, но это не омрачило нашего прекрасного настроения. После пляжа я поменял еще десять долларов и мы пошли в ресторанчик рядом с отелем. Здесь оплата производится на вес, вернее за вес съеденного. Вы берете большую тарелку и накладываете в нее, что угодно: жареное мясо, рыбу, цыплят, люля-кебаб, гарниры (видов пятнадцать), салаты, зелень. Все было так аппетитно, что я потерял бдительность и заполнил свою тарелку на двенадцать реалов, Серега - на восемь.
После обеда пошли гулять по улицам Копакабаны. Много нищих, попадаются спящие на картонках, постеленных на тротуары в тени многочисленных отелей. Неожиданно к Сергею, поглядывая на его фотокамеру, с горячей речью обратилась темнокожая проститутка. Мы ускорили шаг, и вспомнилось: «Руссо туристо…»
Зонт и мазь не помогли, мы обгорели. Легли в шесть вечера, посмотрели футбол, и в семь заснули.
ДЕНЬ ВТОРОЙ
После завтрака нас повезли на знаменитое предприятие "Hans Stern" , где изготавливают ювелирные изделия из драгоценных камней, которыми славится Бразилия. Нам дали по плейеру с наушниками и мы пошли вдоль больших пуленепробиваемых витрин, наблюдая за работой ювелиров. В наушниках звучал приятный женский голос, произносящий русские слова с мягким португальским акцентом. После небольшой экскурсии к нам подошла женщина-гид и повела нас по многочисленным магазинчикам, расположенным здесь же, на предприятии.
Познакомились. Ирина Львовна оказалась обладательницей голоса, звучавшего в наушниках. Она родилась в Китае, куда после революции бежали из России ее родители, потом семья перебралась в Бразилию.
Ирина Львовна поинтересовалась, как мы попали в Рио, немного удивилась, что моя жена отказалась от поездки в пользу нашего младшего сына, и тут же рассказала маленькую историю, произошедшую лет пятнадцать назад.
Из США приехал в Рио юноша, недавно поступивший в университет на юридический. После экскурсии он сказал гиду, что сэкономил двести долларов и попросил помочь выбрать кольцо для мамы. Ирина Львовна похвалила студента, выбрала подарок и сказала, что надеется увидеть его еще, после того, как он станет знаменитым адвокатом.
Прошли годы. Однажды к гиду подошел молодой мужчина с красивой женщиной и сказал:
-Вы, вероятно, меня не помните?
Почему же? Прекрасно помню, - ответила Ирина Львовна.
Молодой адвокат купил изящную вещицу за тридцать две тысячи долларов.
-Я очень надеюсь, что и ваш сын станет знаменитым и еще раз заглянет в нашу фирму, - на прощанье сказала гид.
ДЕНЬ ТРЕТИЙ
С утра Сережа решил сделать на пляже несколько акварельных этюдов.
 Только он приступил к работе, как к нам подошли три негра-подростка и стали что-то говорить. Мы, как нас учили, отвечали «ноу». Неожиданно один из них схватил Сережкины брюки и бросился бежать. Я-за ним! Пока я преследовал воришку, тот по ходу движения ловко обследовал карманы. Тем временем другой мальчишка забрал сланцы. Внезапно беглец остановился и протянул мне брюки. Я вернулся к сыну и мы (настроение было испорчено) засобирались в отель. Но обитатели Копакабаны снова подошли к нам и стали извиняться, театрально прикладывая ладони к груди. Каково же было наше удивление, когда на дне кармана я обнаружил часы, с которыми Серега уже мысленно попрощался. Можно сказать нам повезло.
Через несколько минут к нам подошел мужчина лет сорока и попросил по-английски присмотреть за его шортами и сандалиями. Искупавшись, он вернулся и стал с нами говорить. Я извинился и сказал, что немного говорю по-немецки. Оказалось, что он архитектор из Турции. Долгое время жил и работал в Германии. Он, как и я возмущен воровством на пляжах и рассказал, что вчера у мужчины из их группы под угрозой ножа была отобрана сумка с фотоаппаратурой.
 За короткое время я подружился с нашим гидом, замечательной женщиной Татьяной Ивановной Елфимовой. По образованию она физик, окончила Ростовский госуниверситет. Семья жила в Сухуми, но из-за грузино-абхазского конфликта семь лет назад им пришлось покинуть свой дом. Ее мужу, ученому с мировым именем, предложили контракт, и они переехали в Бразилию. По всему чувствовалось, что Татьяна полюбила Рио-де-Жанейро, и ее великолепные экскурсии наполнили смыслом наше неожиданное пребывание в чужой стране. Я подарил Татьяне свою книжку рассказов, а Сергей запись своей рок-группы «Чучело». Еще я познакомился с человеком по имени Валерьян, владельцем небольшого ювелирного магазина, о котором знают все, кто побывал на Копакабане.

-Кто Валерьян?-с порога спросил я.
-Я Валерьян. Милости прошу,-улыбаясь ответил симпатичный седовласый мужчина. Поздоровались. Немедленно было подано холодное пиво. Разговорились
Господин Коваль, отлично говорящий на нескольких языках, рассказал, что родился в1933 году в Белоруссии. Мать погибла под бомбами, а отец в партизанском отряде. После войны пацаном попал к американцам и очутился в Штатах. Служил в армии США, дослужился до чина полковника. Имеет два гражданства: США и Бразилии. Жена-аргентинка. Валерьян познакомил меня с сыном, красивым высоким парнем (будто из сериала).
-Мигель, Миша, здравствуйте! - с сильным акцентом произнес он по-русски, пожимая мне руку. Мигель закончил юридический факультет университета и работает у отца.
Мы вернулись в отель, пообедали вареной колбасой с французскими свежайшими булочками, посмотрели CNN, поспали, а вечером пошли гулять по авеню Атлантика вдоль берега океана.
Было красиво и празднично. Из ресторанов, расположенных у подножия высотных отелей выбегали расторопные официанты, настойчиво приглашая нас отужинать. Мы заглянули в меню и, произнеся «Обригадо» (спасибо), пошли на запах шашлыков, которые готовились в двух шагах от нашего отеля. "Один палочка - один реал".
ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
Выделывая головокружительные маневры между автомобилями и разными транспортными средствами, наш автобус мчится по улицам Рио. Хорошо, что мы сидим, впившись руками в спинки кресел, - стоя ехать опасно, можно упасть. Мы жадно смотрим в окна и нас не покидает мысль: Рио - туристическая Мекка! Здесь причудливо смешались эпохи и стили, вкус и безвкусица, консерватизм и потрясающая смелость архитектурных решений. Через полчаса приехали к подножию горы Корковадо, на которой стоит громадная статуя Христа, символ Рио-де-Жанейро.
 Я много раз видел по ТВ профессиональную, впечатляющую съемку этого удивительного сооружения, но ничто не может сравниться с живым восприятием, с ветром, солнцем, с захватывающим ощущением высоты, свободы, с особым, трудно передаваемым состоянием, которое испытываешь, находясь на смотровых площадках, откуда во все стороны света открывается панорама огромного, сказочного города, обрамленного бескрайним синим океаном.

Мы с сыном уже перешли на трехразовое питание (благо оно здесь недорогое) и привыкли к местному времени. После ужина пошли на базар, протянувшийся на авеню Атлантика на несколько сотен метров. Этот торговый организм поражает насыщенностью красок, разноголосием, разноязычием, невероятным выбором экзотических товаров. Наверное, ни в одной стране мира нет такого изобилия драгоценных и полудрагоценных камней, изделий из них, продающихся на каждом углу. Все продавцы, начиная от юношей негров, и кончая седовласыми потомками европейцев, в разной степени владеют английским, и мне с моим немецким приходится туго. И все же я неожиданно встретил ф р а у, которая родилась здесь в семье немцев-эмигрантов. Мы разговорились, и она раза в полтора уступила кучу традиционных сувениров.
 
 Дома, в России мы часто слышали, что в Европе, в Америке редко увидишь хмурое, насупленное лицо. Люди доброжелательны, предупредительны и улыбчивы. Подтверждаю, и в Рио-де-Жанейро подавляющее большинство людей именно такие. И старики у них очень симпатичные в ярких рубашках, майках, шортах - они производят впечатление оптимистов. Попадаются люди пожилые и не очень, в инвалидных колясках в сопровождении юношей или девушек. Жители Рио и туристы, приехавшие сюда со всех концов Земли, показались мне очень открытыми и контактными. Возможно, сам город, его волшебная, неподражаемая, атмосфера невольно создают праздничное настроение.
Я, никогда не имевший опыта общения с иностранцами, не зная ни одного европейского языка, кроме своего примитивного немецкого, почувствовал себя спокойно, уверенно и настолько естественно, что сам удивился. И наша москвичка, объехавшая полмира, тоже это заметила, и вчера с легкой завистью сказала: "Быстро же вы, Антон, адаптировались!"
Я легко вступаю в контакт с незнакомыми людьми, чувствуя, впрочем, с кем можно, а с кем не стоит. И, что поразительно, меня понимают, и я понимаю! Пусть не на все сто, но понимают же! Желание быть понятым столь велико, что в памяти всплывают отдельные слова, фразы из разных языков, бог-весть откуда застрявшие в голове, и получается какая-то невообразимая смесь, напоминающая чем-то чудовищную темпераментную речь капельмейстера Чечека из рассказа Шолом Алейхема. Можно подумать, что я всю жизнь готовился отправиться из своего Средневолжска через океан, чтобы поболтать на Копакабане с пожилым аргентинцем, с инженером-турком из Франкфурта, с молоденькой продавщицей в "Кодаке" на улице Рональд де Карвальо, со стариком-итальянцем за кружкой пива в кафе на авеню Атлантика.
ДЕНЬ ПЯТЫЙ
Сережка все сокрушается, что слабо загорел. После обеда мы пошли на пляж, где произошла встреча, которая нам надолго запомнится. Искупавшись, мы с сыном растянулись на больших, всегда свежих полотенцах, выдаваемых в отеле, и почти безразлично устремили свои взоры на океанский прибой. Неожиданно к нам подошел здоровенный парень и на чистейшем русском языке сказал с легкой иронией:
-Нормально. Русские отдыхают в Рио-де-Жанейро. И выразительно указал на спичечный коробок, лежащий на пачке сигарет. -Сто лет русской балалайке! (А там действительно было сто лет какой-то спичечной фабрике).
- А вы из какого города? - спросил я.
- Из Франкфурта. Только сейчас с другом прилетели. Ну и надрались же мы в самолете! Мишка остался в номере с какой-то негритянкой. Он - интернационалист, а я сразу на пляж.
Парень был в той благостной стадии опьянения, когда ужасно хочется пообщаться, и мы подвернулись ему как нельзя кстати. Григорий рассказал нам, что ему тридцать два года, что он бывший житель Западной Украины, уже пять лет живет во Франкфурте -на -Майне, торгует видео и аудиокассетами, что скоро получит немецкое гражданство. По образованию он филолог, свободно владеет тремя европейскими языками помимо украинского и русского. Он много и горячо говорил о невозможности нормальной жизни на Западной Украине и, несмотря на свою явно западэнскую фамилию искренне возмущался махровым национализмом.
Гриша совершенно обалдел от моего лаконичного рассказа о том, как мы с сыном попали в Рио. Потом я постарался передать свой небольшой опыт нашего пребывания здесь, рассказал об обмене денег, об особенностях местного колорита. После купания мы дошли до продовольственного магазина, в котором отовариваемся, я показал улицу, где покупаем шашлыки. Договорились встретиться утром на пляже.
Днем ездили на гору под названием Urka, второе название которой "Сахарная голова". К ее подножию мы добирались на пузатеньком фиате, за рулем которого была симпатичная ухоженная бразильянка лет сорока. Ее собеседницей была наша Ирина, мы же с Серегой скромно сидели сзади и общались с красивой, светловолосой девушкой Мариной из Киева. Она приехала недавно, живет у своего дедушки, активно учит португальский язык и готовится работать в туристическом бизнесе.
Марина быстро подружилась с Ириной. Киевлянка живо интересовалась телевизионной и кинематографической жизнью Москвы, столичными новостями. Девушки на контрасте смотрелись прекрасно- 180 см. и 150 см.
На "Сахарную голову" мы поднимались по длинной канатной дороге в большом, прозрачном, обтекаемом вагоне человек на тридцать. С вершины горы, как на ладони видна Копакабана, центральная часть города, бухта, заполненная белоснежными яхтами, огромный ипподром, гора Коркавадо со статуей Исуса на вершине.
В этот же день мы побывали (бесплатно) на еще одном ювелирном предприятии "Ben Bros", где нас встретили как родных. Сразу же была предложена "Каипиринья" (местная водка со льдом и зеленым лимоном). Через минуту служащий фирмы поставил на наш столик лоток со множеством ячеек, в которых лежали кольца, кулоны, серьги, браслеты и множество других украшений из бразильских самоцветов, На нас почему-то смотрели как на покупателей, и я, почувствовав некоторую неловкость, попросил перевести, что мы приехали неожиданно, не успев подготовиться к посещению ювелирных магазинов. "В следующий раз, - пообещал я, приеду с женой, и мы обязательно что-нибудь у вас купим.
Каждый прожитый здесь день у меня праздничное настроение. Вчера, я забыл сказать, что зашел в магазин "Кодак" рядом с нашим отелем, поздоровался с продавщицей по -итальянски (до чего же красивый язык!)- "Бон джорно", посмотрел на прилавок с привычными товарами, и вдруг неожиданно для самого себя запел, сделав импровизированный проход самбы:" Па-а-рам, Ко-па-ка-ба-на! Пара-бадам-бадам-бадам-бадам-бадам - ба!!"
Девушка улыбнулась мне ослепительной улыбкой и с пониманием, аккуратненько похлопала в ладоши.
ДЕНЬ ШЕСТОЙ
После завтрака к нам в отель с путеводителями, картами, схемами пришла Татьяна. Она рассказала нам массу интересных вещей о городе, а потом подарила шикарную рельефную карту Рио-де-Жанейро, которая так и просится в раму под стекло. В этот день солнце было за облаками, мы перестали его бояться и пошли на пляж.
Я подолгу купался вместе с Гришей из Франкфурта. Во время ленивого и комфортного лежания на океанских волнах он прочитал мне вполне квалифицированную лекцию о малом бизнесе, доверительно рассказав об ужасной лени и "тупорылости" наших бывших соотечественников. Если верить ему, то в своем большинстве работники они неважные. А деньги, кстати, Гриня делает на их непритязательных вкусах. Уже несколько лет он торгует кассетами и дисками "на три аккорда" (ну прямо как у нас, в России) с примитивными текстами, приправленными ностальгическими нотками и матерком. И продукция раскупается хорошо.
Работать в ФРГ так, как работали в СССР нельзя. Гриша привел характерный пример. Путевки в Рио он решил купить в русском турагенстве во Франкфурте у бывшей жены своего знакомого. Уже первое посещение агенства насторожило Григория. "Ничего себе! Несколько лет живут в ФРГ, а уже в Бразилию едут!" - возмущенно-тихо прошелестела женщина, доставая бланки. Через пару дней выяснилось, что она продала билеты и путевку в четырехзвездный отель - без завтрака! "А где завтрак?"-спросил Гриша. Но хозяйка агенства стала нести какую-то околесицу вместо того, чтобы быстро переделать и извиниться, как это принято во всем мире. По возвращении турист намерен подать в суд на эту фирму.
Еще Григорий рассказал мне о знакомых российских музыкантах с консерваторским образованием, которым материально очень плохо живется в Германии. Он предложил им улучшить свою жизнь простым и верным способом. Писать музыку и тексты НА ПОТРЕБУ. Но они отказались. Мы, мол, после классики таким дерьмом заниматься не будем. "Делать надо то, что можно продать, а творческие амбиции в большинстве случаев ведут к нищете" - веско сказал Гриша и добавил: "Чтобы выжить в Германии надо работать по шестнадцать часов в сутки без выходных. Через два года я получу гражданство ФРГ и уж конечно на Западную Украину не вернусь. Там нечего делать. Из моего родного города все толковые специалисты уже уехали. Теперь у власти находятся люди, недавно спустившиеся с гор".
Тем временем жара усиливалась (ну и март же здесь!) и мы с Сергеем вернулись в отель, прихватив вареной колбасы, пивка и свежих булочек. Пообедали и решили поспать.
Проснулся я от страшного жжения по всему телу. Подошел к зеркалу и ахнул! Все тело пылало красным огнем! Ничего себе, солнце за облаками! Серега тоже обгорел, но меньше.
Позавчера Татьяна предложила Сережке поближе познакомиться с жизнью молодежи в Рио и сходить с ее дочерью Ольгой на ночную дискотеку.
К одиннадцати вечера мой студент был готов к выходу. Оля позвонила снизу и я попросил ее подняться к нам в номер. Девушка очень красивая, но совсем не похожа на славянку, скорее на итальянку, или испанку. "Тьфу ты, черт! - дошло до меня. - Конечно же, она похожа на настоящую бразильянку. Живет здесь уже семь лет. Вот уж действительно чудеса адаптации!". Она заканчивает филологический факультет местного университета (португальская филология) и по-русски говорит уже с легким акцентом.
Сергей взял с собой загранпаспорт, немного реалов и они с Олей укатили на дискотеку. Я уснул в час ночи, а в три утра вернулся мой сын, слава Богу, живой, здоровый, и с паспортом.
ДЕНЬ СЕДЬМОЙ
Проснулись поздно, около девяти. Ожоги болят чуть меньше. Ирина дала нам безвозмездно великолепный крем-аэрозоль и мы после завтрака обильно им намазались и легли в постели.
Пообедали курицей-гриль, выпили по баночке пива и легли спать. Вечером пошли гулять по авеню Атлантика, зашли в тридцатиэтажный отель "Отон", где остановился Гриша со своим другом-интернационалистом; у портье узнали его телефон, позвонили и договорились о встрече на вечернем базаре. Григорий помог мне с фотосъемкой. На крыше отеля расположено уютное кафе с великолепным бассейном посредине. Отсюда с высоты птичьего полета открывается чудесный вид на часть города, на наш пляж, на пляж Ипанема, на Сахарную голову и на безбрежный океан. Картина - фантастическая!
Никогда в жизни я не получал такого наслаждения от фотографирования! И в который раз подумал: "Ну почему я работаю в каких-то паршивых провинциальных газетах, а не в журнале "Вокруг света", например, или в журнале "Вояж"?!"

…Солнце спускалось все ниже, и зеркальные отели Копакабаны засверкали красной медью начищенных щитов римских легионов. Народу на пляже становилось все меньше. Надоели чипсы, пиво, приторно-вяжущие фрукты. Хотелось горячего домашнего борща со сметаной, жареной с луком картошки, квашеной капусты и холодной русской водки под соленые грибочки.
Мы с Серегой и Гришей уже стали собираться, как к нам подошел нетрезвый, старый негр с обшарпанной гитарой. Он ударил по "ля-мажору" и хрипло запел мексиканскую народную песню. Григорий протестующе поднял руку и громко сказал по-испански: "Не надо петь! У нас болит голова!" Я сказал украинцу: "Попроси у него гитару, я немного поиграю". Гриша протянул негру банку пива, и жестом показал на меня, мол, дай гитару. Негр отрицательно замотал головой. Тогда хохол вынул пять реалов и помахал ими в воздухе. Негр протянул мне гитару и сел на песок. Я привычно проверил настройку и стал играть свои любимые неаполитанские, русские песни, удовлетворенно наблюдая при этом за своими обалдевшими слушателями. А когда в конце сбацал неувядаемую "Бессаме мучо", пьяный негр в сердцах ударил кулаком по песку и заплакал. "Фэнк ю, фэнк ю!"- шепелявил беззубым ртом пляжный музыкант, утирая непрошенные слезы.
"Ну, все! Хватит! А то он дуба даст от твоей русской души!"-сказал Гриша и вернул гитару.
В этот вечер украинский филолог, житель Франкфурта, отрекшийся от родного Закарпатья, нежданно-негаданно подружившийся с москалем, был в ударе. Было ясно, что Григорий еще не успел растерять в благополучной Западной Европе дорогие нашим сердцам славянские привычки, и щедро нас угостил.
ДЕНЬ ВОСЬМОЙ
Это предпоследний наш день в Рио. Завтра поздно вечером вылетаем в Париж, а оттуда в Москву. Проснулся в пять утра - примерное время восхода. Хотел сфотографировать утреннюю зарю над океаном, над этим сказочным городом с крыши отеля, но впопыхах не узнал, открыто ли кафе в такое время, а выйти в пять утра побоялся; однако не утерпел (когда еще сюда приедешь) и в шесть - был на улице.
Копакабана уже проснулась (если она засыпала), и на знаменитой волнисто-мозаичной дорожке, знакомой миллионам телезрителей по сериалам, уже были пешеходы, бегуны, велосипедисты, роллеры. Со знакомым предчувствием хорошего кадра я приступил к съемке. До чего же хороша Копакабана в эти утренние часы! Сколько здесь ласкового солнца, воздуха, океана, утренней свежести, душевного комфорта, - всего того, что составляет радость бытия! В эти минуты мне казалось, что пройдет несколько лет, и я обязательно еще раз сюда приеду.
В половине восьмого пошли на завтрак. В кафе ни души, все еще спят, только строгий негр у дверей, с которым я поздоровался: "Бон джорно" вместо принятого здесь "Бон джиа". Потом был пляж. Я часа полтора не вылезал из океана, одетый в хлопчатобумажное трико и белую рубашку, опасаясь новых солнечных ожогов.
После обеда пытался уснуть, но не смог - боялся пропустить сумерки над городом, чтобы сделать снимки. В начале шестого поднялись с сыном на крышу отеля и стали ждать нестандартного освещения, трудно уловимой границы между сумерками и ночью. После съемки долго бродили по базару. Особенно нас поразил "Арт-базар"! Здесь представлено невероятное количество разных стилей, техник письма, потрясающе использованы экзотические местные материалы. Можно найти картину на любой вкус и любого формата. А маски, мелкая пластика, народные поделки… Это надо видеть!
ДЕНЬ ДЕВЯТЫЙ
 (Пишу на борту "Боинга-777", летящего в Париж)
Вчера нас предупредили, что к двенадцати дня номер должен быть освобожден, все вещи собраны, и что мы с Татьяной поедем на последнюю, бесплатную экскурсию в новый, дальний район города. Утром мы вдоволь накупались, прибавив красноты к неокрепшему загару, к одиннадцати часам вернулись в отель, сдали сумки в камеру хранения и сели в раскаленный черный форд нашего гида. Архитектура в новом районе Рио поражает своей необычностью. Даже в Москве я не видел зданий такой изощренной красоты и архитектурной дерзости. К сожалению, снимать из окна автомобиля было невозможно, мешали столбы, деревья. Потом мы приехали на какой-то престижный пляж длиной в семнадцать километров.
Я (что за язык!) неосторожно заметил, что так и не попробовал в Рио жареной рыбы.
"Сейчас попробуете",- сказала Татьяна. Мы подъехали к маленькому дощатому домику, которых на берегу океана наверное несколько сотен, и она что-то спросила. "Здесь мелкая рыба" перевела Татьяна. - Надо вернуться в домик № 198."
Мы заняли столик в тени навеса. Принесли холодное пиво, и мы с наслаждением стали смотреть на ярко-синий океан, где вдалеке, в ультрамарине шла белоснежная яхта, на зеленые холмы, на пустынный пляж и на ленивый, как мы прибой.
Прошло двадцать минут и Татьяна спросила насчет рыбы. "Через двадцать минут будет готово. Перед вами еще был заказ",- невозмутимо ответил симпатичный негр. Наш гид что-то сказала ему напористо и громко и тут же перевела:"Если через следующие двадцать минут заказ не будет выполнен, я тебя самого съем!"
Подали плоские тарелки с нарезанными помидорами, выложенными на свежайшие, сочные листья салата, и большое овальное блюдо с крупными кусками рыбы, обжаренной в сухарях, перемешанными с ароматными специями. Мы с Серегой набросились на еду (москвичка отказалась), испытывая чувство, которое смело можно назвать "Пищевым оргазмом". Я потянулся за вторым куском и вдруг вспомнил, что рыбу надо есть осторожно, поэтому стал медленно и внимательно разжевывать сочную мякоть, пытаясь обнаружить коварные рыбьи кости, но не нашел. "И здесь комфорт!", - почти с возмущением подумал я и уверенно взял третий кусок!

Мы мчимся по ночному Рио-де-Жанейро в международный аэропорт. Мелькают уже знакомые очертания богатых, нарядно освещенных кварталов, зеркала водоемов весело отражают какофонию мириадов огней. Потом потянулись фавеллы, скопище черт знает из чего сляпанных жалких домишек, зловонной чешуей покрывающих бесчисленные холмы и низины.
В аэропорту много народу. Несколько рейсов в Северную Америку и один в Европу, в Париж. Наша очередь почему-то смешивается с очередью, летящих в Майами. К паспортному контролю идет москвичка, за ней мой сын. Я галантно пропускаю перед собой молодую американку, и в это время служащий громко объявляет: "Майами!" Я в панике кричу: "Вир флиген цузаммен!" и показываю на Серегу и Ирину. В очереди раздается дружный смех, и меня пропускают раньше американки.

30
Поезд "Москва-Средневолжск" шел по ночной заснеженной России. Плацкартный вагон спал. Ильину не спалось, все еще не мог отойти от Бразильских впечатлений. Он чувствовал себя другим человеком и плохо себе представлял, как будет происходить РЕАДАПТАЦИЯ в сонном, милом Урюпинске Время от времени по коридору проходил пьяный мужчина, всякий раз раздраженно, по-хозяйски задвигая Сережкины ноги, мешающие его передвижению.
"А все же замечательная у нас страна, - думал Антон Сергеевич. - Можно быть безработным, и, получая нищенское пособие, жить в свое удовольствие: читать, писать, играть на гитаре, бесплатно ходить на концерты симфонического оркестра и даже бесплатно съездить в Бразилию! Точно! Вот вам, пожалуйста! Готовое начало хорошего журнального материала. Надо записать, а то утром забуду. Так, ручка здесь… Черт! Тетрадь в сумке, а сумка под нижней полкой. Проводник не спит, он только что проходил за пьяным мужиком". Ильин осторожно спустился с верхней полки и пошел в начало вагона.
Проводник был не один с ним рядом сидел тот, который задвигал Серегины ноги. На столике стояла полупустая бутылка водки, немудреная закуска.
-Здравствуйте. Извините за беспокойство, - обратился Антон Сергеевич к проводнику. - У вас не найдется клочка бумаги, мне надо записать.
-Бумаги у меня нет, - сказал проводник. Пошарил взглядом по купе, посмотрел себе под ноги, и оторвал кусок картонки, от коробки, стоящей под столиком. - Это устроит?
-Вполне. Большое спасибо, - ответил Ильин и хотел уйти.
-Одну минуту! - твердо произнес пассажир. - Выпейте с нами.
-Спасибо, поздно уже, надо бы поспать, да и не хочется, честно говоря.
-Тебе что, "западло" со мной выпить? - С угрозой спросил пьяный.
-Да причем здесь, западло? Хорошо, налейте немного.
Выпили. Закусили. Немного погодя, пьяный предложил:
-Пойдем покурим.
-Я не курю, - сказал Антон.
-Ну, постоишь со мной. Трудно что ли?
Поняв, что лучше не спорить Ильин вышел в тамбур. Мужчина закурил, крепко затянулся и неожиданно спросил:
-А ты чего такой загорелый? Почти, как я!
И тут только Антон заметил, что лицо крепко сбитого молодого мужчины, несмотря на март сильно загоревшее.
-На море ездил, - ответил Ильин.
-На море? - переспросил пьяный. Завел руку за спину, как фокусник вынул пистолет Макарова, уверенно приставил к груди Антона и сказал:
- А я в горах загорал.
"Как бы не нажал, - подумал Ильин. Взял себя в руки и домыслил: Не должен. Видать с войны едет. Домой, к семье. Не должен".
Мужчина плавно опустил руку с пистолетом вниз, упер ствол Антону в пах и пьяно улыбнулся:
-А если нажму?
-Лучше не надо, - через силу, как можно спокойней сказал Ильин. - ОН мне еще пригодиться.
-Я - мент, ОМОН, пряча за спину пистолет, пояснил пьяный. - Еду из командировки домой. Пошли выпьем!
Проводник безучастно смотрел в черное окно. "Шутник" вынул из-за пазухи плоскую бутылку водки и ловко разлил по стаканам. Молча чокнулись, выпили, и Антон подумал: "Слава Богу! Кажется, пронесло".

31
…Как мог такой огромный океанский лайнер войти в нашу Волгу? Его нос вознесен на высоту десятиэтажного дома, и золотом сияют гордые буквы "SANTA MARIA". У трапа стоит маленькая, черная собачка, но она не лает и даже хвостом не виляет, пораженная громадой корабля. Антон Сергеевич неожиданно для собеседника перешел с безукоризненного английского на русский, и американец удивленно приподнял брови.
По трапу элегантно - опасливо спускаются три пожилых дамы, по виду англичанки. Ильин уже знает, что это его тетушки. Они в летних платьях из яркого ситца, в легкомысленных шляпках и, как положено иностранкам, выглядят лет на двадцать моложе. Через мгновение Антон Сергеевич держит в своей руке маленькую, суховатую, почти девичью руку одной из тетушек, и замечает что ее васильковые глаза наполнены слезами. Она что-то ему говорит, и Антон вслушивается в позабытый, милый, петербургский выговор, почти не понимая смысла, наслаждаясь неподражаемой музыкой русской речи…
- Отчего вы плачете? - невпопад спрашивает Ильин. - Это же ваша родина. Посмотрите, какое небо! А воздух какой! Чувствуете горьковатый запах полыни? Посмотрите вокруг, это ваша родина!
Тетушки с признательностью и обожанием смотрят на Антона и он неожиданно для себя читает редкие свои стихи, наполненные есенинским духом:
Пьет из лужи луну беспородная сука,
А над Русью висит непроглядная мгла.
И опять мы ругаем евреев и скуку,
Как всегда не хватает в стаканах вина…
…-Странный сон! - подумал Антон Сергеевич. - Какие иностранки? Какие тетушки? Чушь какая-то!.. И вдруг вспомнил! Давно, лет двадцать назад, когда отцу было уже за семьдесят, он как-то за обедом, вскользь заметил: "А ведь у меня где-то в Англии должны быть родственники". Мы, его дети со своими семьями, с удивлением посмотрели на старика. В то время было опасно вспоминать о родственниках за границей. "Мне было десять лет, - спокойно продолжал отец, - Шел восемнадцатый год. И до Астрахани докатилась революция. По кремлю били из пушек, по улицам бегали вооруженные люди, раздавались выстрелы. Страшно было выйти из дому. Моя тетка по отцу была женой состоятельного англичанина владельца холодильников на рыбзаводах. У них была дочь - изумительно красивая Варенька, лет семнадцати. Ее застрелили. Она шла в дорогой шубе, и ее застрелили за то, что она "буржуйка". Через какое-то время тетка с мужем уехала из России. А в тридцать седьмом меня посадили.

32
Ледяной ноябрьский ветер гнал клочья низкосортной ваты облаков, рябил свинцовую Волгу, остервенело тряс черные ветви деревьев, подхватывая с грязных тротуаров затоптанный бумажный хлам предвыборного абсурда. Стояла та короткая пора, когда природа не засыпала, а, казалось, беспощадно умерщвлялась недалеким Севером и злым бесснежьем.
Ильин уже подходил к крыльцу университетской библиотеки, как увидел шедшего навстречу иностранца. В том, что это иностранец, сомнений не было: пожилой человек не по сезону был одет в легкий светлый плащ, из ворота которого виднелась белоснежная рубашка с дорогим, хорошо завязанным галстуком. На груди в потертом черном футляре с металлическими буквами "CANON" висел фотоаппарат. "Наверное немец,"- подумал Антон, и, как только турист с ним поравнялся поздоровался:
- Guten Tag!
Старик удивленно вскинул глаза и ответил:
- Guten Tag!
- "Кэнон" выпуска семидесятых годов? - по-немецки спросил Ильин.
- Да!- еще больше удивился турист и охотно открыл футляр.
- У меня такой-же, только серии "QL". Надежная камера и оптика отличная. Я брал ее в Бразилию и сделал великолепные снимки.
-О! Я был в Бразилии, в Рио, в шестидесятом году. Мы ходили туда на русском корабле!
Турист оказался немцем, юристом из Дюссельдорфа, и был похож на знаменитого швейцарского писателя Макса Фриша. Антон не без гордости сообщил, что и дед и прадед его были известными адвокатами в дореволюционой России. Рассказал, что в детстве жил под Потсдамом, что был в Сан-Суси, в Берлине, в Дрезденской галерее. Немец тоже принялся перечислять города и страны в которых побывал.
А ледяной ветер все дул и дул, и пожилой турист в сердцах сказал: "До чего же у вас холодно!" И что-то добавил про Волгу. Антон не выдержал и, вызвав удивленно-искреннюю улыбку немца, запел, соблюдая тональность, ритм и размер знаменитой русской песни:
…Wolga, Wolga, Mutter Wolga,
Wolga, Wolga, russland Fluss…
Становилось все холоднее. Старик по-детски шмыгал, и Ильин заметил прозрачную каплю влаги на конце его носа.
 -Простите, я должен идти, - сказал Антон и протянул руку. Немец порывисто обхватил ее двумя ледяными ладонями и запричитал:
 -Какие у вас горячие руки! Какие горячие руки!
-У меня горячее сердце и горячая кровь, - рассмеялся Ильин, и старик, совершенно обалдев от театральной фразы ненормального русского, стал желать доброго здоровья и долгих лет. Они расстались, и Антон подумал: " Может ВОТ ТАК и надо общаться с людьми из другого мира?
Ильин несколько дней был под впечатлением этой неожиданной встречи. Однажды, проснувшись в три часа утра, стал перебирать в памяти все ее детали. И снова предстал перед ним восьмидесятилетний старик со скрюченными от холода пальцами, со слезящимися от ветра голубыми глазами, такими же, как у наших стариков. И Антон Сергеевич зачем-то стал строить простые немецкие фразы, устроив себе что-то вроде Kinderspiel:
- Вы были на Восточном фронте?
- Вы были под Сталинградом?
- Вы стреляли в русских солдат?
Ильин задавал вопросы несуществующему собеседнику и не чувствовал ни боли, ни злобы, ни всей нелепости этой игры, но он точно знал, что в тот ненастный день он видел перед собой не бывшего завоевателя, а просто замерзшего старика, шмыгаюшего носом на высоком волжском берегу.
"…Какие у вас горячие руки! Какие горячие руки!.." Антону Сергеевичу почему-то стало жаль немца из Дюссельдорфа, и одновременно, подспудно росло позабытое, почти мальчишеское чувство гордости за то, что несмотря на ледяной ветер, у него были горячие руки. За то, что он русский, который живет в сумасшедшей, непостижимой, и прекрасной России.

Средневолжск - Рио-де-Жанейро - Средневолжск.

2004 год, февраль.