БОРИС АЛФЕРЬЕВ
БЕЛАЯ РЫСЬ
РОМАН.
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ. 30 АПРЕЛЯ 2007 ГОДА. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ.
Время сна, и вокруг торжествует гранит,
Сохраненный в последних строках завершенных романов,
Звезды жгут, воет ветер, младенец хрипит —
Седовласый младенец — злосчастный король ураганов.
На земле Око Света поймали в капкан,
Над землей разлетаются темные, грязные птицы
Плачет небо дождем из открывшихся облачных ран,
Кто рожден — те мертвы, те, кто мертв — ожидают родиться.
Это время плачущих вдов, это время серых собак,
Чуть присыпано пеплом пресыщенных, глупых зевак,
Это время плачущих вдов — в красных блестках осин —
Исчезает под пылью дорог, и больших величин.
Приходящий Отец вечно красной грозит простыней,
Отвернувшимся взглядам Великих из камня и стали,
Время жить осененным холодной кровавой зарей,
Время плачущих вдов, утонувших в неведомой дали.
Время плачущих вдов вспоминает былые дела,
Освященные сладким вином, и мадонной из гипса,
Прошлых дев и скопцов, отвращенных понятием зла,
Поднимает из падших руин Золотого Египта
Время плачущих вдов, время серых собак,
Задохнувшихся в пепле пресыщенных, глупых зевак,
Время плачущих вдов в красных блестках осин
Погребенное пылью дорог, и больших величин
Не поднять из горящих руин
Золотого
Египта!
Ничего не происходит.
Эта фраза определяет все: она написана на каждой стене каждого дома, корявой, неровной линией, кистью, баллончиком, углем, иногда кровью, вытекшей из чьего-нибудь разбитого носа. Она наведена маркером на каждом столбе, может, не маркером, а помадой, но наведена точно. Она написана на каждом рекламном щите, особенно там, где осталось от выборов «Единая Россия — единая команда»: «к» и «о» в слове «команда» старательно закрашены, а снизу, под, написано: «НИЧЕГО НЕ ПРОИСХОДИТ», порой с ошибками. Это же «ничего не происходит» накарябано ножом на каждом встречном дереве, еще попадаются надписи вроде «88», или «НВО», но чаще – «НИЧЕГО НЕ ПРОИСХОДИТ». Каждое встречное лицо немо только для тех, кто замкнут сам в себе, если же ты способен слышать неговорящих, в лицо тебе летит разноголосый, нестройный хор: «Ничего не происходит, незнакомец!» Все молчат, а о чем говорить? Ничего не происходит, и незачем говорить об этом. И никто никому ничего и не говорит.
По городу ползут дурные слухи: рассказывают о парочке, которая бродит в обнимку ночью по проспектам, и одни говорят, что там, где они проходят, фонари гаснут, а другие — загораются. На самом деле верно и то и это: они то загораются, то гаснут. Но причем здесь эта парочка — это хороший вопрос! Просто больше обсудить нечего, по самой простой причине: ничего не происходит.
Ничего не происходит. Это основная тема нашей унылой, грязной, порой пьяной, а порой излишне просветленной жизни: ничего нового, все хорошо забытое старое. Это разыгрывается как фуга — органным пунктом, хоралом — на тысячу разных голосов, в неразрушимой гармонии: ничего, ничего не происходит! Меняются лишь названия, может быть — лица, но не более того.
Где-то там, далеко от нас, все кипит, и одна новость другой хуже. Эстонцы снесли советское мемориальное кладбище. И что? По телевидению искусно разыгранное полудружелюбное политкорректное возмущение, но спроси про это прохожих — а им что? Это не их дело, им надо свои семьи кормить. И с ними ничего не происходит.
А с нами?
А что мы тут можем сделать? Это от нас не зависит, а стало быть, мы и воспринимаем все это как стихию, вроде того снега, который валит сейчас нам на головы в канун Первомая — так Бог дал, что тут сделаешь? И с нами ничего не происходит, и мы только и знаем, что плакаться о нашей скучной, серенькой судьбе, в которой ничего не происходит.
По 14-ой линии Васильевского Острова бредет человек. С ним тоже ничего не происходит. Зовут его Иван Александрович, фамилия его — Ганин. Иван Александрович Ганин. У него нет братьев или сестер, и у его дочери нет ни братьев, ни сестер, у нее нет даже отца, с подачи ее матери: Иван долго терпел характер Полины, но когда она ночью, спящему, всадила ему в бок вилку, и после этого разразилась рыданиями — Ганин просто испугался за свою жизнь, и стал жить отдельно. Тогда жена достала его через дочь, то есть так: она напела девчонке такого, что и черту не снилось, ну и дочь начала отчуждаться, и от отца, да и от матери заодно, ибо один говорил одно, другая — другое, а девочка не верила никому из них, и ее опыт, основанный на том, что она знала вокруг себя, забил последний гвоздь в гроб, в котором были положены отношения с родителями. Ганин ей стал нужен только для того, чтобы давать денег, и она не скрывала этого. Ганин обижался, и чем больше обижался, тем больше отдалялся от дочери. Ну, обычное дело.
Город, любимый Ганиным до сердечной боли, до тяжелой тоски, и ненавидимый им ничуть не меньше — он сам никогда не пытался объяснить себе эту двойственность, ума не хватало — город облепило белым рыхлым снегом. 30 апреля валит снег с дождем, небо серое, дома серые, люди серые, подчиненные слушаются, никто ничего толкового не делает, и сам Ганин не делает ничего толкового — и нечего, и незачем, получай свою зарплату, и говори умные слова о чем-то, и это все, что от тебя требуется — никому ничего не надо, тем более, что нищему пожар не страшен, а здесь все у всех временно. Ганину давно за тридцать, его окружают такие же затридцатилетние, которые искренне считают, что они — «средний класс», хотя их благополучие — по большой милости, и шубы все с барского плеча, да они это отлично знают. Им нечего сказать: ничего ведь не происходит! Ну, один начнет рассуждать про своих баб: сколько их у него, а проверить — одна единственная, побита жизнью, как ее бабкина горжетка молью, и водку хлещет, как лошадь, если у нее деньги есть, но красива… была лет пятнадцать назад, да вся вышла. Другой заводит о рыбалке и охоте, как же: мужик, добытчик, однако жены боится, жена звонит, он весь вытягивается перед телефоном, словно Сталин восстал из гроба, и изволил позвонить не кому еще, а ему, голубчику; с друзьями собирается в гараже: выпьет с ними, послушает про баб, расскажет про охоту и рыбалку, и счастлив, гаражи нынче, как видно, для этого и предназначены. Остальные — того же калибра, и слушать их так же интересно, как и описанных, а сказать им и вовсе нечего, да они и не слушают никого кроме себя: талдычат чушь, и сами себе красуются! И больше всего любят тех, кто умеет их слушать, таким и служат, отчего, кстати, среди них и такое огромное количество осведомителей МВД, или местных банд. А слушать их просто так, не за зарплату оперативного сотрудника — скука смертная.
Скука и серость окружили Ганина. От вопроса «как дела?» он сжимал до хруста зубы, и криво ухмылялся в ответ, отчего и прослыл букой: просто от того, что не говорил обычное «нормально». Ведь никого никогда не интересовало, какие у кого дела, ведь начни рассказывать — и не поймут, что это молодца понесло, за дурака прослывешь, и очень просто! Сам Ганин никогда не задавал этого идиотского вопроса, спрашивал всегда: «Ну, что нового?» А кто мог сказать что-то новое? Какие могут быть новости, когда…
Да, правильно: когда ничего не происходит!
Прямые линии, и стены вокруг. Если стены имеют уши, как говорится в народной молве, тогда они должны рушиться от невыносимой скуки: сколько лет слышать одно и то же: «Я тебя люблю», что означает: «Дура ты! Любовь-морковь, а сама сосать умеешь только чупа-чупс», да «Господи, как меня все достало», что означает: «Как меня все достало, Господи!»
Ганин сегодня ушел с работы. Сказал, что едет по делам, да и ушел, и никто не стал интересоваться, какие там у Ганина дела — а кому было до этого дело? Никто все равно не заметит его отсутствия, кроме подчиненных, но это им на руку — кот из дома — мышки в пляс! И всем хорошо. Тем более — перед праздниками. Полжизни Ганина прошло, полгорода Ганина знают, и никто не заметит его отсутствия — было бы это смешно, да только некому над этим посмеяться! Его замечают только тогда, когда он требует, или просит — это смотря с кем, и за кого — выполняют ожидаемое, и забывают о нем снова. У Ганина есть мать с отцом престарелые, капризные, и несчастные, как все, кто по молодости жил слишком бурную жизнь — они полжизни протестовали против Системы, что выражалось в пьянках на кухнях под политические анекдоты, игре в преферанс, и более или менее целомудренной по нынешним временам «аморалке», которая периодически заканчивалась битьем собственной посуды. А теперь вроде и жить незачем, а помирать страшно. Семья, которая лучше себя чувствует тогда, когда Ганин на работе, а если он дома, родители мучаются: они и друг с другом едва уживаются, а тут еще один, ходит, что-то ему надо, а когда и женщину приведет, так полночи этот кошачий концерт слушай… Проблемы дома разрешаются выговорами за завтраком, и надутыми обиженно губами весь остальной день, и от этого всего хочется взвыть, но никак не извиниться и стать хорошим! Поэтому Ганин предпочитает взвыть, и больше всего ему хочется бежать из дому к Черту.
К Черту! Сколько можно терпеть эту однообразно протекающую, изо дня в день предсказуемую, глупую своей простотой, зациклившуюся на одном и том же, жизнь! Ну ее к Черту! Ганин, до этого обреченно бредший в сторону набережной — а куда ему еще? — остановился. Что это такое, в конце концов? Летят самолеты — привет Мальчишу! Гудят паровозы — привет Мальчишу! Идут пионеры — салют Мальчишу! Идут некрофилы — остановились, задумались…
Тьфу! Сколько в нас этого дерма!
И к Черту его! Надо идти туда, куда глаза глядят, но это не значит, что надо идти на набережную! Она надоела давным давно, на нее уже глаза не глядят!
Ганин развернулся. Теперь глаза смотрели в прямо противоположную от набережной сторону.
Возникла мысль: засесть в кабачок, заказать выпивку, и сидеть, ждать, пока кто-нибудь подсядет. Но… но подойдет, и что? Как-то раз он представился: « — Ганин», получил в ответ « — Иванов», и тут же как-то сам собой брякнул: « — Ну да, Иванов и Рабинович — братья навек!» — и сам так испугался этого, что стал сторониться случайных знакомств. Стереотипы массовой культуры настолько засели в сознании людей, что выдаются ими наружу бездумно — как птица поет, и раздражают безмерно.
Выпить, впрочем, хотелось, но в одиночку пить Ганин не научился, а не в одиночку — ну если реально не с кем? С кем? Идти в гараж, или в кабак, ну, можно позвонить любовнице, но она же не пить хочет: пить с Ганиным для нее только неизбежный ритуал, прилагающийся в нагрузку к самому Ганину, и то и другое ей до смерти надоело, просто привыкли они друг к другу, и обоим не хочется что-то менять, потому что тогда придется что-то искать, а потом будет то же самое, и ничего не изменится… к Черту!
К Черту! Она сегодня Ганина не ждет.
Ганин продолжил брести по линии, оглядываясь вокруг себя, и видя все то же самое, то есть ничего нового.
Ганину вспомнилась его старая, неизвестно откуда берущаяся мысль: что он что-то кому-то очень должен, но никак не может вспомнить, что, и кому. Эта мысль преследовала его с детства, и он, никогда не страдавший провалами памяти, очень мучился ею. Он не мог никогда понять, кому он что-то должен, но это чувство толкало его на всякие безумства: он так, собственно, женился, когда Полина заявила ему, что на ней жениться он должен. Слово «должен» имело на него какое-то магическое воздействие, и все, кто его хорошо знал, играли на этом чувстве долга, и вили из него веревки.
К Черту! Ганин решил взбунтоваться: никому он ничего не должен, и пусть сам Черт разбирается с этим! Сколько можно? Хватит уже, полжизни, если не больше того, он кому-то что-то должен, да вот что бы ни делал, лучше не становится!
Мелькнула мысль: а если действительно сейчас ему встретился бы Черт? — это удивило бы Ганина? — взволновало бы? — может быть, испугало? И что бы Черт сказал ему, Ганину? О чем бы спросил? Как? Как торговый агент, стал бы предлагать что-то? Или наоборот, стал бы сам присматриваться как к товару? И вообще, кто такой этот Черт? Что ему надо, зачем он вообще? Странно, но Ганин захотел действительно повстречать этого пресловутого господина: чтобы хотя бы посмотреть, каков тот из себя. Это отчасти ради любопытства, отчасти ради того, чтобы хоть так, хоть чертовым посредством попытаться вырваться из этой бессмысленной, серой жизни.
Странное состояние мысли: в сознании Ганина уживалось и то, что Черта не то что не существует, но его не должно существовать — в нем отложилось многое от материалистического сознания ХХ столетия, и какая-то природная, дремучая вера в приметы, черных котов, сглаз, и прочее. Он не ходил в церковь, и считал, что бога нет, однако, когда заходил спор об этом, он отзывался о Боге, как о реальном, и, главное, живом существе. Ганин, в глубине души вполне разделяя убеждения Иванушки Бездомного, что «дъявола тоже нет», при этом с Иванушкиной же бездумностью прицеплял иконки, например, к ветровому стеклу машины, и верил в несчастливую дорогу. О встрече с несуществующим Чертом он вполне спокойно размышлял, его захватила эта тема, и его совершенно не беспокоила сама фантастичность обдумываемой ситуации. Для него это стало как-то сразу игрой ума, логическим бегством от собственной скуки. Он уже даже начал придумывать себе диалог с встретившимся ему Чертом, банальный донельзя, но искренний вполне, выставлял за Черта его аргументы, и возражая ему во всем — нечто с Чертом сразу соглашаться? Вот такое занятие нашел себе человек, которому нечего делать, и некуда идти с утра пораньше.
Где-то он слышал, или читал где-то о том, как Дъявол явился самоубийце, стоящему на крыше шестнадцатиэтажного дома, и собирающемуся прыгнуть вниз. Суть истории была в том, что Дъявол спросил самоубийцу: зачем прыгать вниз, когда вокруг еще так много вкусного? Самоубийца начал стонать, что жизнь его пуста и бессмысленна, и как де он страдает от этого. А Дъявол сцапал его, и отправил в нацистский концлагерь — хлебнуть лиху. А после вернул на крышу обратно, и пропал. Самоубийца подумал-подумал, да и слез с крыши, и пошел себе домой, и жил после долго и счастливо.