Дервиш

А. И. Муленко
ОСТРОВ ИВАНУШКИНА МИШИ








 






 
Автобиография
…родился в Новотроицке.
…служил в стройбате.

После службы в армии три с половиной года жил и работал в городе Нежине Черниговской области. Во время Чернобыльской аварии был откомандирован на строительство посёлка Лукьяновка, куда впоследствии переехали люди из зоны бедствия. Моя бригада сдала «под ключ» два сельских дома с хозяйственными постройками и участвовала в возведении стен школы и бани. Через год мы же «размораживали» брошенную стройку - Нежинский хлебокомбинат. Работы велось в бешеном темпе, потому что единственная в городе старая пекарня остановилась. Грунтовые воды топили наш участок со всех сторон.

В 1989 году вернулся в Новотроицк. Жить и работать на Украине стало тесно. В течении четырёх последующих лет принимал участие в реконструкции трёх автобаз: выполнял каменные, монтажные, кровельные и другие общестроительные работы.

В 1992 году металлургический комбинат ОАО НОСТА создал новый цех по строительству коттеджей для высокопоставленного руководства, где я трудился каменщиком по 1997 год. Тогда же купил квартиру, до этого своего жилья не имел.

Следующий период жизни связан с Тобольском. Деньги в стране «исчезли». Более года я мотался вахтовым способом в Сибирь, но в мае 1998 года «барин» вернул нам трудовые книжки, объяснив, что платить за выполненную работу ему нечем. 

В это время на меткомбинате ОАО «НОСТА» появился новый строительный участок по ремонту промышленных дымовых труб. Пять с половиной лет я отработал огнеупорщиком в цехе ремонта металлургических печей. В 2003 году начал уставать, падать от перегрузок. Болело всё: руки, ноги, спина. Я обращался к врачу, отказывался от необусловленной трудовым договором работы, к которой частенько привлекали наших рабочих, и был уволен.

В том же году меня пригласили трудиться в зону строгого режима. С тех пор и по нынешний день я обучаю осужденных отделочным, каменным и кровельным работам в строительстве.

Альпинист. Шахматист. Путешественник. Инвалид. Член Орского литературного объединения «Сонет», Член Союза писателей России, один из победителей первого международного конкурса литературы и культуры «Славянские традиции» в номинации «Малая проза», лауреат конкурса, посвященного 200-летию со дня рождения Николая Васильевича Гоголя, проведённого журналом «Венский литератор», принимал участие и побеждал в других менее значительных литературных мероприятиях. Недавно я попал в число победителей в конкурсе рассказов про животных «Лохматый друг». В нём участвовало более полторы тысячи человек. Этой победой я очень дорожу.



Александр Муленко

 
Крашеные листья
Я Миша Иванушкин – индивид неспособный к независимой социальной адаптации. Ещё дошкольником я натолкнулся на легковушку и остался заикой на много лет. Вспомогательной школы для слабоумных в городе не было. Учёба давалась трудно. Двойки да тройки пестрели в моих тетрадках. Надо мною хихикали, когда у доски, волнуясь, я не мог прочитать стихотворение или объяснить решение простейшей задачи. Только один пожилой трудовик дядя Вася, жалеючи ставил мне пятёрки из четверти в четверть, потому что в то время, когда другие дети учились столярничать, я выполнял работу дворника, как взрослый убирал осенние листья в школьном саду. Рядом со мною пыхтели два слабака - Андрюша и Володя. Они тоже были посмешищем нашей школы. «Дети индиго» - так, кажется,  называют сегодня мальчишек, страдающих аутизмом, более впечатлительных, нежели остальные. Если что-то не ладилось или вываливалось у них из рук, Андрюша и Володя стыдливо улыбались друг дружке, но с добрыми чувствами – безобидно, беззлобно.

 Первые упавшие листья были мягкими на ощупь. Самые красивые из них стали закладками в наших книжках. От их тёплой сырости бумага коробились, сами учебники распухали и тяжелели. Но мы были счастливы, несмотря на ядовитые замечания от старших, усмотревших в этом нашем неряшестве неуважение к источникам знаний.

Раз или два в неделю дядя Вася приводил в школу ослика. Мы его запрягали в тележку, а на неё нагружали сграбленные листья и увозили их на мусорную свалку в овражек, разделяющий город на две неравные части. Наша школа находилась среди старых одноэтажных домов. Между ними и доныне можно встретить редкие гужевые повозки. Это была окраина, пахнущая тленом деревянных построек. По ту сторону овражка громоздились многоэтажки. Ослик на удивление был послушным и добрым. Однажды, глядя на нашу компанию, какой-то самый продвинутый умник неосторожно заметил: «Четвёртый олигофрен», - и животное, как и мы, получило «ярлык» и дразнилку.

Осень уже подходила к концу, но погода была сухая, и осадков не наблюдалось. Трава окончательно пожухла. Словно перевёрнутые в небо метёлки, стояли деревья. Всё ещё падающие с них листья потеряли прежнюю яркость и стали ломкими. Они шуршали, перебираемые ветром, а мы сгребали их в одну большую кучу в ожидании ослика. И мне, и Володе, и Андрюше нравилось, утопая в этих последних листьях кататься по городу на тележке, вдыхая первый морозный воздух.

К нам подошла Марина Шкурко - староста нашего класса.

- Иванушкин, - сказала она, – в школе мероприятие по сбору макулатуры. Каждый ученик обязан сдать бумаги не менее, чем двадцать килограммов. Лидирует пятый «А» класс, где даже отпетый второгодник Зуев принимает участие, а вы филоните за нашими спинами. У нас пока четвёртое место.

Она приказала, чтобы после уроков мы немедленно отправились искать бумагу по квартирам так, как это делают старшеклассники.

- Покажите, на что способны... Стучитесь во всякие двери, требуйте, объясняйте жильцам, что выполняете важное пионерское задание. Если наш класс окажется первым, то нам подарят фломастеры и альбомы для рисования.

Когда Володя услышал про фломастеры, то от неожиданности даже вздрогнул. Рисовал он самозабвенно. Слюнявил цветные карандашные грифели, выжимая из них на бумагу яркие краски. Учительница его ругала за это, считая такие художества грязными и далёкими от искусства, а он в отличие от другой детворы ежедневно к ним возвращался и что-то правил, улучшая рисунки, изобретал необычное, новое. Сегодня во время урока он взялся раскрашивать жёлтые листья в зелёный цвет. Но подмоченный грифель скоро сломался, а точилку мы оставили дома, и Володя закончил работу синим карандашом.

- Зачем тебе это? – спросила учительница.
- Я хочу, чтобы все упавшие листья на свете жили, как летом, - ответил мальчишка и покраснел, словно сделал что-то неладное.
- А разве встречаются синие листья?

Она опешила. Но, не желая ронять авторитет перед классом, нравоучительно заметила, что для этой цели нужен фломастер. Это была большая редкость в те годы. Фломастеры выдавали в учительской только для оформления школьной стенной газеты, в которую Вовкины художества не годились.

Марина деловито переспросила:

- Иванушкин, ты меня понял? - и напомнила о главном: - Вы должны собрать по двадцать килограммов макулатуры на брата… Не менее… Тогда догоним и перегоним пятый «А» класс.
- Сколько добуду, столько и отдам… Не нужна мне твоя забота и поддержка, - выпалил я через силу, задетый за сердце её командным тоном.
- У доски ты молчун, а здесь разболтался… Ты ещё ответишь мне за это, заика, на классном собрании.
- А ты, Маринка, мне не указка и не училка.
- Замолчите, калеки… Вы - симулянты, - сердито сказала староста напоследок.

В то время я ещё не знал значение данного слова, и подумал, что это новая дразнилка. Папка у Марины работал главным медицинским экспертом, и девочка хорошо освоила его служебный лексикон. Когда она, наконец, оставила нас в покое, Володя виновато и тихо сказал:

- Я, Миша, буду искать макулатуру… Мне нужно покрасить листья. Ведь скоро зима.

Потерявшие свежесть, они рвались от твёрдости карандашного грифеля, и только мягкий фломастер мог продлить им немного жизнь и лето.

После уроков мы отправились за бумагой. Но в прилегающем к нашей школе районе города уже не осталось, пожалуй, ни одного такого места, где бы не побывали наши предшественники из старших классов. Вечерело, а «урожай» был невелик. Его мы оставили Андрюше. Володя ж поклялся, что не уснёт до тех пор, пока не выполнит Маринкину норму.

- Листья будут жить после смерти, - эту красивую фразу он, должно быть, слышал в кино.

Я же отнесся к сбору макулатуры легкомысленно, рассуждая, что утро вечера мудренее. На том и расстались. Дома мне матушка связала в тюки какие-то газеты и подсказала, что в железнодорожном депо в подвале есть много бумаги.

- Она бесхозна… Это старые отсыревшие бухгалтерские книги да бланки, пострадавшие от воды. На них уже невозможно что-либо писать, но для вас бы они сгодились. Мы этой самой бумагой устилаем полы во время побелки. В депо сегодня - ремонт. Но тебе одному её не осилить, нужна машина.
- Я думаю, что для школы хватит твоих газет, - мирно ответил я.

Взвешивал макулатуру наш трудовик дядя Вася. Рядом стояла Марина с новой тетрадкой, в которой аккуратно были записаны фамилии и цифры, рассказывающие о вкладе каждого одноклассника в общее дело. Взвешивая мои крест на крест перевязанные тюки с бумагой, дядя Вася сказал Марине:

- Четыре с половиной – запиши. Вы уже безнадёжно отстали, но всё ещё мечтаете догнать пятый «А» класс. Серёжа Зуев сегодня принёс двадцать три килограмма. Отрыв колоссальный.
- Он сильный, - ответила девочка. – Поднимет и сто.
- Нет, Марина, не ахти ещё какой богатырь этот Серёжа, хотя и постарше, чем ты или Миша. Он притащил её, в три погибели согнувшись, мокрый от пота.
- Тебе не стыдно, Иванушкин, что твой класс опозорился перед Зуевым?.. Твои дружки пришли с пустыми руками.
- Это ты не работаешь, Марина, - улыбнулся ей трудовик.
- Мне с ними трудно, это единоличники…
- А вот тогда поучись у меня педагогическому искусству, - сказал Василий Иванович и обратился ко мне: – Миша, сегодня у нас урок «Труда». Ваше задание прямо с утра, не медля, нагрузить на телегу последние листья и отвести их в овражек. Завтра синоптики обещают слякоть и первый снег. Твои помощники Андрей и Володя уже в саду, где ты - самый старший дворник. Ближе к обеду ослик должен быть у меня. Я повезу эту макулатуру на базу, а на вырученные деньги закуплю призовые подарки для победивших.
- Ослик будет у вас по расписанию,  - бойко ответил я.
Марина тут же ехидно сострила:
- Вот слово ослик он выговаривает не заикаясь.
- А ты, а ты, Маринка, а ты…
Слова застревали в горле и, не зная, как мне быть, я показал ей кулак:
- Вот тебе!..

Потом сердито схватил из кучи все свои газеты обратно и помчался с ними к ребятам, в дальний конец двора, где они кормили животное хлебом.

И у Володьки, и у Андрюши были мрачные лица. Я удивился:

- Что с вами случилось?  - и, столкнувшись с молчанием, задал другой вопрос:
- Где бумага, которую собрали вчера?
- Когда мы её волокли по асфальту в школу, - ответил Володя, - нас встретили ребята из пятого «А» класса. Они отобрали всю нашу макулатуру и отнесли её дяде Васе.
- Он знает о том, что эта не ихняя бумага?
- Не знает…
- А ты, Володя, пойди да расскажи ему об этом. Потребуй правды.
- Тогда Серёжа Зуев объявит меня козлом.
- Нас будет чуханить вся школа, - угрюмо добавил Андрюша.

Такое практиковалось. По дворовым законам ябед считали врагами и презирали, не разбираясь, прав ли такой человек или не прав. В дальнейшей нелёгкой взрослой жизни я неоднократно сталкивался с подлостью человеческих понятий, гнобящих по сути дела слабых людей, которым необходима поддержка. Дурные поступки лидера обжаловать невозможно, в руках у тирана - послушная аморфная масса, готовая узаконить его любую гадость и растереть в порошок любого искателя правды в угоду вождю.

- Значит, Серёжа Зуев сдал вами собранную бумагу дяде Васе и его класс получит фломастеры?

Ребята виновато глядели в землю.

- Вот что, Володя, время покуда есть. Я поеду на мамкину работу и привезу оттуда столько бумаги, сколько ещё никто не приносил никогда, а вы останетесь здесь и прикроете меня на тот самый случай, если появится Маринка.

Перед отъездом я разгрёб на земле руками последнюю кучу листьев и закопал в неё газеты.

- Скажите Маринке, что я поехал в овражек.
- Но, Яшка, но-о, - кричал я ослику по дороге в депо.

Старый седой прораб находился на объекте, отдавая распоряжения женщинам, красившим стены. Он не сразу понял, откуда я взялся и что ищу на стройке. Новое слово – макулатура было тяжёлым для моего малоподвижного языка. Какая-то работница догадалась, что я – заика, и окликнула маму, уже белившую потолки.

- Алёна, это должно быть твой любимый сын…
- Ты погляди на него - какой деловитый, - застрекотали подруги.
- Как наш маститый прораб Иван Иванович.
- Достойная будет смена …
- Все девки, поди, иссохнут по этому кадру.

Словно я понимал в те годы, отчего сохнут девки. Прораб усмехнулся и произнёс:

- Погрузите ему бумагу… Да упакуйте её в старые мешки из-под цемента, чтобы не раздуло ветром по дороге обратно.

Когда я покидал депо, то услышал, как мамка тревожно сообщила женщинам, всё ещё весело обсуждавшим мой неожиданный кавалерийский налёт, что давно уже не видела сына таким сердитым.

- Да, что ты, Алёна?.. У тебя приветливый мальчик, - возражали они.
- Вы мне поверьте, - поклялась мамка, - уж я-то знаю его получше, чем вы. Что-то уже случилось.

На школьный двор я бежал рядом с повозкой, чтобы не перегружать животное. В тот день я привёз и сдал дяде Васе более ста килограммов макулатуры. Но, увы, пятый «А» класс всё ещё опережал наш коллектив. Воспрянувший, было, духом Володя заплакал и тогда я решился на хитрость. Быстро опустошил два верхних мешка и объяснил дяде Васе, что утром немного погорячился, когда забрал свои газеты обратно - пожадничал, но они всё ещё целы, и я принесу их через десять минут в товарной упаковке. «Для этого мне нужны вот эти мешки», - я впервые в жизни говорил не заикаясь: уверенно, твёрдо, как Иван Иванович - производитель работ в железнодорожном депо. Вместе с Володей мы набили мешки осенними листьями, а поверху положили мои газеты и отнесли на весовую. Дядя Вася не заметил обмана. Пятый «А» класс остался в хвосте. Никаких угрызений совести я не испытываю доныне. Ведь отобранная Серёжей бумага была всё-таки наша, и её хватило бы с лихвой, чтобы победить в этом пионерском мероприятии, где Зуев нарушил правила первым. По сегодняшний день я храню в старом учебнике русского языка уже давно сухие и хрупкие синие листья, подаренные Володей.

Назавтра выпал снег. Трава всё ещё местами ржавела над ним, но величие осени уже отступило перед белыми красками декабря. Около школы стояли ребята из пятого «А» класса. Они избили меня от бессилия поменять расположение мест в соревновании по сбору макулатуры. Кто-то ударил камнем по голове, мне расквасили нос и ухо. Прислонившись к забору, я защищался и молчал.
Колечко
Однажды Андрюша попросил у Юры колечко. Маленький мельхиоровый перстенек, на котором алел отшлифованный камушек, кажется, яшма: сочная; яркая, словно вишенка, покрытая для свежести лаком; ею когда-то были богаты склоны гор, окружающих наш город.

; Дай мне его поиграть до конца уроков.

Получив согласие, размечтался:

; Миша, а в самом деле пускай я немного побуду вашим князем, хотя бы на часок. Ты не возражаешь?

С такими словами он обратился ко мне и покраснел от возвышенной, неожиданной роли. Недавно учительница истории рассказывала нам о том, как визировали важные документы цари и падишахи; какую имели могучую силу их грамоты, скрепленные печаткой. Приводила примеры из древности, где «добро попирало зло во всех проявлениях». Экскурс в историю не остался в тени ребячьих фантазий. Вот Юра и принес из дома в школу колечко ; похвастаться перед нами. Оно тут же пошло по рукам. Это сокровище примеряли на пальцы, пожалуй, все мальчишки, а Андрюша, самый слабый и добрый из них, последним. Дешевая Юркина печатка не имела ничего общего с перстнями сильных. Недорогая поделка. В наше базарное время такими обильно украшены прилавки лотошников, а тогда, для мальчишки семидесятых годов, это было сказочное богатство, услаждающее его общение с другими детьми, не имеющими оригинальных игрушек. Раритет.

Шел урок труда. Я был заика, а мои одноклассники Володя и Андрюша болели аутизмом. К учебе в столярке нас троих не допускали, опасаясь, что мы не управимся с режущим инструментом. Осенью мы убирали листья на школьном дворе, зимою ; снег. Наставники виновато лукавили, объясняя, что это более важное дело, нежели строгание древесины, но неумелая ложь была прозрачной, хотелось правды. Ставший на два часа нашим князем, Андрюша построил в сугробе сказочный город – столицу справедливой страны. Чтобы закрепить остроконечные шпили его домов, правитель накрошил на них осколки вчерашних елочных украшений и закрепил их корочкой изо льда, поливая водой из старой бесхозной кружки. Рукавички намокли, ладони окоченели, зато архитектурный ансамбль получился на славу. Мы его украсили мишурой и водрузили на башенки тряпочные флажки.

Однако творческие восторги прошли. Возвратить колечко Андрюша не смог. Палец, на который он его надел, безнадежно распух. Шмыгая носом, более от страха, нежели от боли, мальчишка обратился за помощью к школьной медицинской сестре. Ее усилия были тщетны: ни снег, ни мыло не помогали расстаться со злополучной печаткой. Палец начал синеть и нарывать. В срочном порядке Андрюшу отвели в городскую травматологию, где равнодушный хирург поломал колечко щипцами; его обломки исчезли в мусорном баке.

Назавтра Юра потребовал вернуть «печатку» назад, но отдавать было нечего. Об этом узнал Сережа Зуев из пятого «А» класса, самый авторитетный задира в школе. После уроков он затеял разборки.

; Ты брал колечко?.. – спросил Сережа.
; Брал, – понуро ответил Андрюша.
; Надо его вернуть…

Незадачливый должник испугался и в оправдание взволнованно рассказал о действиях врача во время проведения операции по спасению пальца, но неумолимые взрослые пацаны не захотели его понять.

; Надо набить ему морду, ; предложил кто-то из них.
; А потом он пускай заплатит убытки, ; добавил другой.
; У меня не бывает денег, ; захныкал Андрюша.
; Ты их попросишь у мамки.
; Она накажет, поставит меня надолго в угол, а папка, если узнает об этом, то задаст трепака…
; Иди и нашкабай их у салаг, у первоклашек…
; Это ж нехорошо.
; Тогда ищи работу и старайся на совесть, ; изгалялись юнцы наперебой, ; или научись воровать или торговать.
; Я еще маленький, ; сопротивлялся мальчишка.

Все рассмеялись. Уже показалось, что разборки зашли в тупик, но, подливая масла в огонь остывающей вражды, Сережа коварно заметил Юрке:

; Ты будешь лохом, если ему простишь.

Так и доныне презрительно называют людей, обманутых ожиданием лучшей материальной доли. Не желая оставаться глупцом среди старших товарищей, Юра рассвирепел и ударил Андрюшу в лицо за беспечность, допущенную в больнице.

 «До крови, ; заулюлюкали пацаны, – избей его до крови, разукрась его морду в синяки».

Сережа вынес вердикт:

; Три дня тебе сроку, Сургуч, чтобы нашел печатку и вернул ее Юрке, иначе объявим гадом.

Скорый суд состоялся. Гада обижали все, даже первоклашки.

В больнице, куда Андрюша отправился тот же час, про него забыли.

; Какое тебе колечко, мальчик? – удивился хирург.
; Вы у меня лечили вчера вот этот палец.
- Да-а, он все еще синий, я вижу… Зайди-ка в перевязочную, малыш, пускай его тебе продезинфицируют и намажут мазью Вишневского.
; Дяденька, а колечко?.. Его вы выбросили в железную урну.
; Каждые два часа ее содержимое мы выносим на улицу в большой мусорный ящик…
; Может, быть оно еще там?
; Наверное… Но я тебе не советую ковыряться в медицинских отходах, это небезопасно. Если ты получишь инфекцию, то палец мы отрежем раз и навсегда.
; Мне нужно найти колечко, дядя.
; Дайте ему перчатки…

Мусорный ящик был пуст.

Назавтра Андрюша не пришел на уроки. Я соврал учительнице, будто бы он болеет, а между тем причина отсутствия была другая. Мой приятель отправился на свалку в «долину ядовитого дыма». Так называли то нехорошее место, куда вывозили мусор со всех помоек и сжигали его, спасая город от эпидемий. Мальчишка все еще надеялся найти осколки того колечка, хотел их собрать и склеить эпоксидной смолой. Но из похода он принес на школьный двор только старый пластмассовый пароходик с поломанными колесами да кусок вишневого камня величиной с кулачок.

; Где же колечко? – спросил я.
; Там его никогда не отыскать… Но один беззубый старикан подсказал, что такие вещицы делают зэки. Он и сам был когда-то зэком, долго сидел в тюрьме, томился в неволе, а сейчас живет в вагончике около той свалки и собирает бутылки, чтобы обменять их на деньги. Старикан подарил мне вот этот камень – яшму, ее можно распилить и отполировать до блеска, только я еще не знаю, как это сделать.
; Ты не боишься зэка?.. Он же может убить!

В городе и доныне две режимные зоны. В них отбывают наказание преступники, которые плохо учились в школе: не слушались старших, воровали или, не желая честно работать, грабили слабых, как мы, людей. На пушечный выстрел было запрещено подходить к заборам, покрытым «егозой» и колючкой. Ослушника ожидали ремень и лишение улицы на долгое время.
; Еще старикан подсказал, что за пачку чая зэки подкинут колечко, отполированное до блеска. Нужно только договориться с ними о сделке заранее и перекинуть эту пачку на стройку, куда они приезжают рано утром отбывать наказание общества нелегким трудом. Около старого трамвайного кольца есть одна новенькая пятиэтажка. Там зэки остекляют пустые окна и штукатурят.

В город осужденных возили под конвоем и стерегли от побега. Объекты были надежно окружены запретной зоной, внутри которой выпускали собак.

; Да как же с ними договориться? Там же заборы!
; Я уже был на стройке и нашел нужного зэка. Только ты не рассказывай никому, куда я ходил.
; Могила, ; заверил я.

Пообещавший Андрюше колечко человек убирал лопатой снег около вагончика, где солдаты прятались от мороза.
; Завтра до обеда мой зэк будет работать на том же месте. Но поменяться нужно так, чтобы охранники ничего не увидели. Иначе меня прогонят, а колечко и чай отнимут себе.

; На что ты купишь чай?..
; Я возьму его дома.
; Тебя накажут…
; Мамка не заметит пропажу.
; А как ты перекинешь его зэку через заборы?
; Полезу на дерево… Но оно очень толстое, и я боюсь, что мне не дотянуться до первой ветки, а дальше бы я поднялся сам и перебросил бы чай с высоты. Оттуда легче докинуть…
; Я помогу тебе подняться.
; Ты хочешь пойти со мной?

Словно бельма, белели новые оконные стекла в пятиэтажке, куда мы отправились рано утром. Ощетинились инеем колючие проволоки периметра и немногие деревья, нависающие лапами над забором запретной зоны. Парило изо всех теплушек, ото всех теплотрасс. На территорию стройки заехали две зарешеченные машины. Черные, словно вороны, невольники нелепо выпрыгивали из них на снег и, подгоняемые прикладами, строились в две шеренги. Надрывались собаки в желании броситься на этих людей, но кинологи их держали на поводке, дальше лая травля не шла. Солдаты пересчитали зэков, развели на работу. Когда последний осужденный исчез в новом доме, пустые машины уехали, стихло. Въездные ворота закрыли на замок, ответственные дежурные разошлись по теплушкам. На какое-то время прилегающая к объекту территория опустела. Из подъезда вышел знакомый Андрюше зэк и отправился в нашу сторону. На плече у него лежала фанерная лопата. Воровато оглядываясь, он подошел к запретной зоне, остановился напротив нас. Я подсадил Андрюшку на дерево. Тот быстро поднялся на ветку, потом еще на одну… Окликнул мужчину.

; Вы принесли колечко?
; Да-а, вот оно… вот здесь, пацан, колечко, ; отрывисто гаркнул зэк, потряхивая перчаткой, в которой лежало что-то тяжелое. – Видишь, куда я его положил... Только вначале чай.

Брошенная пачка чая перелетала через забор легко, прямо в руки осужденного, а вот его рукавичка нелепо взметнулась к нам навстречу и… упала в запретной зоне.

; Как мне ее достать? – закричал Андрюша.
; Вечером достанешь… Когда никого не будет на стройке, пацан, расшатаешь в заборе доску. Ты юркий… И заберешь колечко себе, а мне нельзя, пацан, на запретку, меня накажут.
; Там же собаки?..
; Ты возьми колбасы… Покормишь, они не тронут…

Зэк спрятал чай в карман и возвратился в пятиэтажку.

Дома я был наказан. Позвонили из школы. Мама узнала, что я пропустил уроки утром.
; Вот приедет из командировки отец и выпорет тебя, как сидорову козу, ремнем. За что ты его позоришь?

Весь этот вечер я томился в углу. Врал, что попало, надеясь на прощение – кривил душой. Но мои небылицы были бездарны. Андрюше тоже досталось по самое не хочу. Когда он пришел ко мне в гости, чтобы позвать на улицу да отправиться на стройку повторно, моя матушка отругала его, заметив, что мы плохо кончим на своем веку, если будем якшаться друг с другом. Он пошел один.

Зэков уже увезли обратно в лагерь. В сторожке было темно. Ее хозяин уснул. Доски в заборе шатались. Одну из них, более слабую, Андрюша оторвал и втиснулся в запретную зону. Злополучная рукавичка лежала на месте. В ней находились осколки кафельной плитки. Растерянный мальчишка их перебрал, но обещанного колечка не нашел. Усомнившись не в зэке, а в себе, машинально начал разглядывать эти осколки снова, но никаких декоративных поделок среди них так и не увидел – меняла его обманул. Появилась овчарка, за ней ; вторая. Мальчишка спрятал рукавицу за пазуху, достал колбасу и протянул ее... А это была ошибка: собака взметнулась вверх и сбила Андрюшу с ног.

На следующий день в школе появились сотрудники милиции и кинолог. Нас собрали в актовом зале на лекцию о служебном собаководстве и рассказали, как обучают тюремных овчарок бросаться на человека, предлагающего пищу из рук.

; Вчера поздно вечером ученик четвертого класса Андрей Сургунчиков был задержан немецкой овчаркой Альмой на запретной территории стройки, где в дневное время работает контингент людей, осужденных за особо тяжкие преступления перед обществом. Это насильники и убийцы, общение с которыми строго запрещено. В ходе дознания мы выяснили, что Сургунчиков отправился на стройку в надежде обменять пачку чая на ножик…
Я не знаю, почему Андрюша не сказал в милиции правду. Скорее всего, он боялся, что слово за слово из него вытянут всю подноготную этой некрасивой истории и пострадает Юрка – хозяин колечка. Чувство вины за утраченное чужое добро было сильнее обиды за физическую расправу, нанесенную мальчишками.

Выступавшая после кинолога женщина ; инспектор по делам несовершеннолетних ; добавила, что Сургунчиков взят на учет в детскую комнату милиции, где, помимо него, состоят другие дети из неблагополучных семей, среди которых Сережа Зуев. Она попросила дирекцию школы выявить круг друзей этих отъявленных хулиганов и посерьезнее относиться к вопросам профилактики правонарушений.

В тот же день староста нашего класса Марина Шкурко собрала внеочередной совет пионерской дружины. Она попросила меня рассказать о причине пропуска занятий в школе.

; Вы коротали уроки на пару с Андреем, я знаю.
; Я помогал ему дома по геометрии, он кашляет…
; Ты врешь, Иванушкин. Сургунчиков заболел сегодня. Я уже узнала об этом. Собаки порвали ему зубами лицо, оно стало страшным, как ободранные обои, а врачи приписали ему пятьдесят уколов в живот от бешенства. Ваша дружба становится криминальной. Это не нравится мне и пионерам из нашего класса. Вам хватит общаться… Чего молчишь?
; Я буду с ним дружить, даже если собаки его порвут на мелкие части.

Я покинул это представление, так и не досказав ребятам самого главного ; что товарищей не бросают в беде одних.

На улице потеплело, снег немного размяк. Стал податливым, липким. Мне захотелось увидеть город, построенный Андреем, столицу справедливой страны. Внести свою лепту в созидательную игру. Но он весь, до последней постройки был разрушен. Кто-то прошелся ногами по куполам, сжег пластмассовый пароходик. Его уцелевший, покрытый сажей нос, нелепо торчал из снега, словно во время кораблекрушения в море, в ожидании последней волны, несущей погибель. Среди руин лежали порванные флажки, валялись окурки. Я попробовал было поправить центральную башню кремля, но скоро промок, и дело остановилось. Вот здесь и отыскали меня ребята из пятого «А» класса. Они напомнили, что завтра оканчивается срок, отведенный Андрюше для возращения долга: «Ты ему передай, он будет гадом, а ты ; его другом. Мы будем чуханить вас вместе». Я возвращался домой с тяжелыми думами ; удрученный, уставший, мокрый, пытаясь представить, как выглядит израненный собаками человек, как неприятно должно быть и больно, когда тебе в живот делают уколы от бешенства.

; Папка приехал, ; весело встретила меня мама, едва я переступил порог квартиры. – Он привез тебе апельсины. Ты поди-ка и расскажи ему, как отбился от рук.

Мой папка был лучшим монтажником в мире. Ему поручали ответственные работы в Москве. Он всегда привозил оттуда гостинцы. Обычно я с нетерпением ожидал его возвращения домой и бросался на шею с порога, не скрывая восторга. Но в тот тяжелый зимний день я испугался предстоящей расправы. «Мамка ему уже, наверное, сама доложила о прогулах, ; подумал я, ; и отец сердит не на шутку». Он никогда не филонил в жизни, непримиримый боец с человеческой ленью.

; Что с тобою случилось, Миша?.. Ты какой-то не свой? Она рассказала правду?
; Прости меня, папка…

Я заплакал. Не захныкал лукаво, как самый слабый, не захлюздил в испуге от наказания, не забился в истерике от бессилия оправдаться. И через слезы, как на духу, рассказал про колечко; про затравленного собаками друга; про город, построенный им из снега, – столицу справедливой страны, разрушенную ногами; про страхи, которые мы испытали, меняясь с зэком, и про обман с его стороны, а также, какими несправедливыми оказались Сережа Зуев и Марина Шкурко.

; Сегодня я попробую решить все ваши вопросы, – обнадежил отец. ; У меня есть пропуск на эту стройку. Там моя лебедка…

Ближе к вечеру он принес перстенек. В тяжелой оправе горела не яшма, а многогранный фиолетовый минерал – аметист.

; Его называют «благословенным». Этот камень, Миша, приносит удачу и улаживает распри между людьми.
; Ты нашел того самого зэка и отобрал у него наше колечко?
– Что ты, Миша, я видел других осужденных. Люди узнали эту историю от охранника, задержавшего Андрюшу. Я им досказал ее подноготную, а эту печатку… вам подарил самый авторитетный зэк на стройке. Ещё он пообещал, что накажет того обманщика, только по-своему, жестко. У того человека уже немало грехов подобного рода…
; Тогда я пойду к Андрюше домой и отнесу ему перстенек…
; Возьми ещё апельсины, угости товарища…

Валил беспокойный снег, накрывая дороги, деревья, заглаживая морщины талого мира, грязь... Около каждого фонаря я доставал из кармана свое богатство и зачаровано глядел на маленький мерцающий камушек – теплый, красивый ; в предчувствии скорой его утраты. Но дружба сильнее грусти.

Андрюша лечился под одеялом. Он был несказанно рад удаче, гостинцам, рассказам о школе, где не был аж целых три дня, и осудил Марину за небылицы:

; Несет что попало… Ей пообещали путевку в Артек, вот она и старается, а собака была в наморднике, она не могла меня ободрать, как обои. Просто я очень долго лежал на снегу в ожидании охранника и простыл. Милицейские собаки не бешеные, а злые по долгу службы. В бытовке, когда меня выспрашивали, мне дважды удалось их погладить по голове…

И доныне я вспоминаю эту историю всякий раз, проходя около неприметного дома из силикатного кирпича, давно уже потерявшего свежесть и белизну. Лучше всего никогда не иметь долгов. Ни перед кем… А если они случились, то отдавать их надо в полном объеме и срочно, несмотря на обиды. Все бы, казалось, к лучшему: Юрка забрал печатку, был очень рад и даже извинился за мордобой. Наши страхи прошли, гадами мы не стали, в мире воцарился порядок. Только в субботу в газете появилась маленькая заметка. «Вчера во время обильного снегопада на стройплощадке, около трамвайного кольца, произошел несчастный случай. С крыши новой пятиэтажки упал и разбился насмерть осужденный Сергеев, тридцать четыре года. Предполагается, что он грубо нарушил требования охраны труда, но проверяются версии самоубийства и насильственной смерти».

Монгол шуудан

1. Остров Иванушкина Миши

Мне подарили физическую карту Земли. Словно художественная картина, она висела на стенке, и, мечтая, я часами не мог оторваться от мира, лежавшего в сетке меридианов и широт. Тонким пунктиром на карте были начертаны государственные границы великих и малых стран, белели шапки высоких гор, зеленели равнины, петляли реки. Через неделю я выучил назубок все столичные города, а ещё через месяц мог, не задумываясь, ответить, как, например, добраться водным путём до Чёрного моря и далее в Америку или на Соломоновы острова. Какие проливы при этом придётся преодолеть, с кем пообщаться, торгуясь за пресную воду и пищу. Собираясь в суровое путешествие, я даже нашёл рецепт приготовления похлёбки из кожаных сапог - на чёрный день жизни. Её варили, спасаясь от голода, «морские волки» – мои кумиры: Джеймс Кук, Магеллан и Лаперуз. Все новые детские игры с этих пор были нацелены в необъятный мир за пределами дома. Правда река, протекающая за городом, оказалась несудоходной, а море, куда она впадает, материковым - Каспийским и к тому же далёким, чтобы туда податься самостоятельно на часок или на два без спроса у близких. Кроме этого, некому было мне подсказать, как устроены настоящие корабли. Но более всего удручало то, что на свете все земли уже открыты, и моя фамилия потеряна для географии навсегда. Не желая мириться с этой несправедливостью, я всё-таки поставил на карте маленькую чернильную точку в районе Тихого океана и подписал её - остров Иванушкина Миши.

- Это ж неправда, - заметил Андрюша Сургунчиков.

Вместе с ним и другим моим одноклассником Володей Нейманом мы изыскивали ресурсы для покорения территорий за пределами нашего двора, частенько ходили на северную окраину города к старой водонапорной башне. Словно маяк, она издалека загадочно выделялась посреди угловатых одноэтажных построек, и хотелось видеть это оригинальное сооружение ближе. Рисуя схему воображаемого острова, я сказал:

- На самом высоком месте мы поставим маяк, похожий на эту башню как две капли воды, чтобы и другие мальчишки быстро нашли дорогу к нам. Наверху разведём огонь.

Но печаль, повеянная Андрюшей, уже смутила Володю:

 – Вот приплывём мы однажды к месту, которое ты обманом отметил на карте, а там никакого острова нет, и не было никогда. Там – глубокое море.

Я озабоченно спросил у Володи:

- А, вдруг, он всё-таки есть? Откуда на свете появляются острова?

Нам ответил Андрюша:

- Я немного знаю об этом… В одном толстенном журнале недавно я прочитал о том, что вся наша планета плотно сложена из тектонических плит, ну, словно кирпичная кладка в пятиэтажке, но только беспорядочно, нетвёрдо. Во время землетрясений эти плиты смещаются друг около друга, пляшут, передвигаясь то вверх, то вниз, испуская горючие газы или горячую магму. В результате таких движений образуются горы или вулканы, или морские впадины недосягаемых нам глубин. Случаются даже взрывы.

Но Володя сомневался по-прежнему:

- Если бы на нашем острове были горы или вулканы, то их уже давно нашли бы учёные из Москвы.

- А ты не помнишь, Андрюша, в каком журнале прочитал о нашей планете? Ты сумеешь его найти, чтобы и мы прочитали про это тоже? – поинтересовался я.
- Конечно, сумею…

Он объявил, где такие журналы пылятся и рвутся.

- В нашей школьной библиотеке есть большая подборка «Науки и жизни». Я хорошо запомнил этот старый журнал с цветною картинкой на его передней обложке. Там горит вулкан, и прямо из моря появляется новая сопка.

Меня осенило.

- Сегодня утром по телевизору передавали о крупном землетрясении в районе Камчатки. Там тоже в море горел один вулкан. Возможно, что остров, который мы ищем, уже родился. Его остаётся только открыть и поселиться на побережье, а чтобы к нему добраться раньше всех, нам нужен корабль. Давайте его построим.

Моё высокопарное обращение на время продлило игру и повернуло её в новое поисковое русло.

- А как мы его построим? –поинтересовался Володя.

Через двести шагов от нашего дома находился овражек - место пустынное, интересное. Маленькая речушка Безымянка, почти ручей, бойко петляла между многочисленными побегами ветлы, кое-где на её пути встречались большие ивы. Почти ежедневно мы убегали сюда играть. Искали за голышами жалкую рыбу величиною с мизинец, пытались её поймать, но рыбёшка не поддавалась. Только одни неуклюжие головастики попадались в наши расставленные ладошки. Дома, увидев однажды банку с ними, мамка не на шутку рассердилась и приказала мне не мучить несчастных и слабых земноводных существ. На какое-то время интерес к овражку остыл, но сегодня он вспыхнул с новою силой. Я вдруг припомнил, что видел одно большое бревно, без дела лежавшее на песке.

- Я тоже видел это бревно, - согласился Володя.
– И я, - подтвердил Андрюша. - Мы же гуляем вместе.
- Тогда, пойдёмте на речку и посмотрим, на что оно годится.

Кряжистый обрубок наполовину был затянут сырым песком и илом. Мы его откопали, перевернули - он немного подгнил, в этом месте древесина оказалась податливой, мягкой. Перочинным ножиком мне удалось выбрать в ней небольшое отверстие.

- Нет, пожалуй, это бревно не годится для настоящего корабля, - огорчился Володя. – Оно мало.

Я тоже расстроился. Но Андрюша не согласился и рассказал, что туземцы из таких вот толстых деревьев делают лодки долбёнки.

- Используя всякие морские течения и приливы, они удачно перемещаются в океане между островами архипелагов.
- Вы мне поможете построить такую лодку? – спросил я у ребят.

Но они отказались.

- Твоя лодка тут же сядет на мель. В этой речушке даже тапочка не утонет, а до Урала ещё ого-го - километра четыре, а то и более будет, - уклонился Володя. - Да и сам-то Урал у нас – тоже несудоходный…
- Только рыбацкие лодки всё-таки плавают, минуя водовороты. А весною воды поднимутся, - я вспомнил о половодье. - Даже и в этом овраге будет большое море.
- Нет, Миша, - сказал Андрюша. – Сегодня я - пас, у меня недавно вырезали аппендикс. Я не смогу много работать или участвовать в играх навроде этой. Возникнут большие нагрузки на живот. Чтобы окрепнуть, мне надобно время, хотя бы ещё полгодика или год… Так приказали врачи.

А Володя увидел ещё одну проблему, вескую и доныне.

- Чтобы путешествовать по белому свету, нужны большие деньги, а у тебя их нет.
- Тогда давайте научимся торговать или накопим для начала хотя бы двадцать пять рублей…

Но игра зашла в тупик, а назавтра окончились летние каникулы, и времени для досуга почти не осталось. Мы перешли учиться в пятый класс.

2. Шишкарь

На каждой улице были неформальные лидеры - шишкари. Они кучковались на задворках: курили, играли в карты и обижали залётных слабаков. Самый опасный шишкарь из нашей школы Серёжа Зуев освоил тройной удар. Врежет в живот рукою, жертва согнётся, а Серёжка вдобавок резко по шее ребром ладони бац. Избиваемый мальчишка корчится, плачет, пробует разогнуться и получает новый удар в лицо костяшками пальцев. Из носа – кровь. И всю неделю несчастный не ходит в школу, скрывая стыд и побои. А истязателю хоть бы хны. Словно с гуся вода любые порицания взрослых. Как-то его могучий папаня, в прошлом моряк, устал от жалоб на поведение сына, не выдержал, рассердился и отодрал отпрыска тяжёлым флотским ремнём. Серёжа хвалился, приспуская штаны, синяками от бляшки. Рассказывал, как, удирая из дома, обозвал папашу фашистом. Словно клише, светился якорь на ягодицах. Дети, которых не лупцевали такими ремнями ни разу в жизни, глядели со страхом на человека, принявшего побои от взрослых, и подчинялись ему, не прекословя, как командиру, устоявшему на допросе у врага. Четыре ночи Серёжа прятался от папашки в школьном подвале, где хранились метёлки.

Каждое утро матушка давала мне деньги на пирожки. Желая скопить на путешествие, я перестал питаться. Однажды во время большой перемены Зуев увидел моё богатство.

- А ну-ка, салага, покажи, сколько денег? - приказал шишкарь.

Стоя на лестничной площадке, я пересчитывал медяки. Чуть более рубля лежало на раскрытой ладошке. Сережа их мог присвоить. Но мне на выручку подошёл Андрюша Сургунчиков:

- Мы копим на кругосветное плавание. Ты не отбирай наши деньги, - попросил он у шишкаря.

Тот удивился:

- На кругосветное плавание?

Я подтвердил:

- Весною мы доплывём до Урала по нашему овражку, и направимся дальше в Каспийское море.
- А на чём доплывёте?
- Я построю челнок.

Подтянулись зуевские дружки.

- Если ты хочешь, заика, то мы поедем на море вместе. Я тебе помогу, - Серёжа прикинулся добрым. - Много ты уже накопил? Покажи…

Я простодушно разжал ладошку. Шишкарь презрительно улыбнулся и сказал:

- Это не деньги.

Потом он резко меня ударил по руке. Вся мелочь, накопленная за месяц, разлетелась и, бряцая, запрыгала по лестничному маршу к первому этажу.

- Ты же – слабак, заика. Ты же – уродина. Куда тебе в море на челноке? Тебя же и так утопят в луже первые городские…

Так называли между собою мы ребят, проживавших в центральной части города, её необходимо было проплыть. Этот район начинался сразу же за железнодорожным мостом через овражек. Ходить туда без взрослых было опасно. «Городские» лупили и гнали пришельцев камнями прочь из каждого двора. Впрочем, такой же нерадушный приём им оказывали и наши подростки – шпана окраин. Готовясь к большому походу в море, я ещё не задумывался о том, что люди коварны и жестоки. Иногородних без дани унижают и грабят повсюду, если они слабы.

Глядя, как я подбираю разбросанные копейки, зуевский подпевала Петька Рагозин торжественно произнёс:

- Вы поглядите на этого полудохлого чухана. Он того и расплачется.
- Вытри слёзы, заика, - приказал мне Серёжа. - Я правильно сделал. Наши советские деньги в мире это – ничто.

Он был на два года старше и знал гораздо больше, чем я.

-  Тебе, заика, нужна валюта матросов.

Я услышал новое слово и огрызнулся:

- А у тебя она есть?

Зуев тут же оскалился:

- Ты очень хочешь её увидеть?

Он замахнулся. Вся его компания веселилась, глядя, как, полусидя на корточках, я боязливо сжался, закрываясь рукою от возможного удара.

- Это же ябеды, Серёга. Ты их лучше не трогай. Тебя же накажут, - сказал Рагозин, и Зуев с ним согласился:

- Если бы не батяня, Петька. Уходим!.. А ты, салага, дрожи и бойся. И подбирай получше свои копейки. Ты ещё увидишь мою валюту...

Дома я почти никогда не рассказывал об уличной жизни и жаловался редко. «Надо уживаться с любыми людьми самостоятельно, без мамы и папы, - учили родные. - Не ссорься, не спорь, не дерись и прощай любые обиды». Это - надёжные постулаты. Если бы только мои родители узнали, что я вынашивал в сердце, то случился бы нагоняй: за прогулки в овражек, за полуголодную жизнь, за накопительство. И мамка, и папка не желали того, чтобы деньги преждевременно испортили мне характер.

В детстве я не любил кушать сало и жареный лук, частенько оставлял их на тарелке или тайно выбрасывал в мусорное ведро. Мамка придумала игру. 

- Вот этот борщ моряк съедает за три минуты. А ты за какое время съешь?..
- А я - за две.
- Но тарелка должна быть чистой.

Я накидывался на пищу и поглощал её вместе со всеми шкварками.

- Вот молодец, - хвалила мама. – Ты обязательно станешь мореходом.

Мамка, казалось мне, знала всё. Я у неё спросил:

- А что такое валюта, мама?

Она насторожилась.

- Где ты услышал это слово?

В советское время оно произносилось не часто.

- Сегодня на переменке Сережка Зуев пообещал мне показать какую-то валюту и задал трепака
- Он тебя хорошему не научит.
- Но всё-таки, мама, что же такое валюта?
- Это международные денежные знаки, отличные от рубля. В каждой стране своя валюта.

Она рассказала мне о том, что иностранные деньги в России запрещены, что их почти невозможно нигде увидеть, разве только на «чёрном рынке» у самых отпетых барышников, по которым рыдают законы и тюрьма.

- Чтобы поехать за границу нужно много учиться. Валюту у нас выдают дипломатам или великим олимпийцам.
- «И ещё матросам», - сказал Серёжа.
- Эти матросы ловят рыбу в глубоком море и продают её в различных портах за рубежом. Отсюда они её имеют.
- Но откуда, мама,  у Зуя такая валюта есть?.. Разве его родители рыбаки?

Вмешался папа.

- Они металлурги. Правда, его отец когда-то служил на флоте, но он никогда не плавал в загранку. Может быть, твой Серёжка – валютный спекулянт или контрабандист?

Когда я был маленьким, моя матушка не могла меня выкармливать грудью по причине тяжёлой болезни и приучила до сладкого молока. Она покупала сгущёнку у спекулянтов.

Я уже знал, что это люди, живущие от перепродажи сгущённого молока. Они доставали его из-под полы за сорок копеек, а перепродавали за рубль с лишним. Мой родной одноногий дядька Егор однажды на рынке обозвал такую торговку жидовкой, и люди, окружавшие нас, заволновались. Они припоминали, вдруг, Христа, и велели его бояться, а продавщица стала покладистой и доброй. «Заткнитесь!.. – заорала она народу. – Это не жидовский обмен. Это нормальная торговля». И снизила цену. Все тогда успокоились, а я не почувствовал подвоха в этом базарном инциденте. Мой дядька был щедрым человеком. Он выделял мне на сладости много денег. Нескоро я понял, что это было непросто для инвалида. Его слова спекулянт, жидовка, нечестный обмен мне показались обыденными, простыми. Я ещё не знал, как опасно их говорить не к месту менялам или продавцам, а также порядочным евреям.

3. Валюта

Серёжа принёс монгольские бумажные деньги. На них были изображёны лошадки, жующие траву. Эти помятые деньги были размерами больше, чем наши, но не они пленили ребят. Вместе с тугриками Зуев достал из портфеля тяжёлый альбом, в котором хранились марки и сказал:

- Их можно продать в любой стране.

Он объяснил, что эти маленькие зубцовые бумажки - своеобразные знаки оплаты за пересылку писем и вещей.

- Вот за них не пожалеют никакую валюту. Некоторые марки в мире стоят большие деньги.
- Это ж какие? – поинтересовался Андрюша.
- К примеру, американские…

До этого дня я не видел красивых марок. Напечатанные на наших обыкновенных конвертах почтовые денежные знаки были неинтересными, безликими, скучными, а тут… Мы зачарованно глядели на зуевское богатство. Словно в художественном салоне на каждой странице кляссера лежала подборка невиданных доселе цветов или животных. Эти жизнерадостные картинки мне показались такими же близкими, как и острова на географической карте, висевшей дома на стене.

- Дай мне одну такую в подарок, - попросил я у Зуева. – Я приклею её в районе Монголии.
- Могу продать. Ты - богатый салага.

В эту минуту я, наверное, отдал бы все свои сбережения за крохотную бумажку, но деньги лежали дома. Вчерашний поступок нашего шишкаря меня испугал. Собравши разбросанные по коридору монеты, я не досчитался пятнадцати копеек. Может быть, они закатились под лестничный марш, в темноту, где техничка сушила тряпки, а, может быть, лежали слишком открыто, и кто-то их быстро присвоил.

На уроке истории я получил от Володи записку: «Миша, не трать ни копейки на зуевские марки. Я знаю, как он разбогател. Мы с тобою тоже завтра туда пойдём и добудем эти марки самостоятельно».

Там, где проживал Серёжа, в его дворе, находилось монгольское общежитие. Это старое двухэтажное здание было рустовано под камни различной величины. Его жильцы обучались профессиональному мастерству. Ихнее училище мы называли каблухой. От нашей школы оно находилось неподалёку. Неказистые, мелкие, похожие на мальчишек, всё-таки монголы были парнями, и водиться с ними я не хотел. Того и гляди получишь втык ни за что – такое практиковалось в каждом дворе. Их воспитатель, не по-монгольски высокий и дюжий мужчина, звали его Тархан-Батыр, держал своих подопечных в строгом повиновении. Увидев его, монгольские парни гасили окурки или убегали за угол дома. Тархан-Батыр сердито ругался. И эта его чужая громкая речь меня пугала сильнее любой родительской трёпки. Даже задиристой шпаны, пожалуй, я боялся меньше, чем этого человека.

Как доставались марки? В тёплые осенние дни, по выходным, когда окошки в общежитии были ещё открыты жильцами настежь, мы запрыгивали на цокольный карниз и, хватаясь пальцами за подоконные жестянки сливов, передвигались от комнаты к комнате, предлагая монголам свои открытки или мелкие советские медные монетки для обмена. Канючили: «Дай марку, монгол шуудан». Иностранцы бывали великодушны. «Мальцик, а мальцик, ты подосди немноско, постой, не упади», - цокали они в ответ и подолгу искали старые письма, отрывали от них наклеенные марки. Но иногда кончалось иначе. Увидев или услышав наши торги, на улицу выходила сердитая вахтёрша, и, угрожая мокрой тряпкой, поднятой в небо на швабре как знамя, звала на помощь воспитателя.

- Это международный скандал... Батыр!.. А?.. Где Тархан-Батыр?.. Твои монголы опять меняются с пацанами. Вот я этих русских мальчишек сейчас поймаю и отведу за уши к их директору школы, пускай накажет...

Мы разбегались, не дожидаясь расправы. Однако в школу она никогда не приходила, и наша дружба с монголами продолжалась.

За право находиться в его дворе Серёжа Зуев отбирал у нас лучшие марки. Впрочем, если расплакаться, то можно было уйти от шишкаря, не выплачивая дани, получив по сусалам за непокорность, но не хотелось ни унижаться, ни подчиняться. Крикнет Володя Нейман, стоявший внизу на страже: «Миша, Зуй уже во дворе» или: «Тархан на пороге!» - мы спрыгивали с карниза на землю и бросались в бега. Так и вертелись от страха, спасаясь от сильных этого мира.

Однажды Володя остался дома больной, а Андрюша уехал к бабушке в гости, и я подался за марками безо всякой поддержки - один. К этому времени безумная любовь к филателии у многих мальчишек уже пропала. Только, пожалуй, я да Серёжка мешали друг другу жить. Он застукал меня около углового окошка и приказал:

- Заика, слышишь, спускайся вниз и покажи свои марки.

Всего одна лежала в кармане. Зато какая!.. Большая редкая треуголка с изображением верблюда. Я уже надумал её пристроить на географическую карту в районе пустыни Кара-Кум. Угловые рустованные пилястры монгольского дома выступали из плоскости главных стен. Разбитые полочками как лесенки, они вели под самую крышу. Такие формы архитектуры себя изжили, но сегодня их возрождают зажиточные люди, украшая, как правило, личные постройки: виллы, коттеджи, особняки. Даже придумали этому стилю патриотическое название: «под русскую старину».

- Слышишь, заика? Спускайся на землю. А то полезу к тебе на стену сам и безо всякой пощады скину вниз, как последнего труса на корабле. На этот раз ты попался. Не убежишь…

Я шагнул к рустованному углу и через минуту забрался на карниз второго этажа. Зуев попробовал подтянуться на пальцах за мною вслед, но высоко не поднялся и спрыгнул обратно на асфальт.

- Слазь, я кому говорю, заика, а то упадёшь и разобьёшься, - сердито буркнул шишкарь. – Тебе же лучше будет.

Он испугался высоты.

- Если я упаду или разобьюсь, то ты, Серёжка, отравишь меня в больницу, - важно ответил я, догадавшись, что враг бессилен.

- Сейчас, погляди-ка, я разогнался, уродина, чтобы тебя спасать. Я - не пожарная машина, я тебе - не «Скорая помощь». Где упадёшь, зараза, там и подохнешь. А мы отправим тебя на кладбище и справим твои поминки.

Шишкарь оставил меня в покое. Передвигаясь по полочке карниза, я стучался в окна второго этажа и дружился с новыми людьми. Из мальчишек ещё никто не забирался так высоко.

4. Дорога по вертикали

Настала зима. У нас она начинается в ноябре и заканчивается в апреле. Я продолжал выменивать марки. Чтобы плотнее прижиматься к стене, оставлял пальтишко внизу и переобувался в старые тесные кеды. В отличие от ботинок они не скользили по штукатурке, разве ж только по льду. Сброшенную верхнюю одёжку прятал в сугробе. Шапка-ушанка, подвязанная под скулы, трижды заштопанные брюки да свитер недолго предохраняли от холода. Но в этой экипировке я всё-таки держался более часа. Коченели пальцы и рук и ног. Чтобы цепче хвататься за рустованные архитектурные обломы, я поднимался на стену без рукавиц. Часто царапался о льдинки, об острые кромки подоконных жестянок, о водосточные трубы. Через ранки сочилась кровь.

Сухая восточная стена монгольского общежития приносила удачу. Здесь не бывало сильного ветра. Открывавшие окошки жильцы обращались со мною по-братски. Великодушно отдавали и марки, и значки, и открытки. Хвалили за смелость. Но обменные фонды у них иссякли, и ближе к Новому году я подался на западную стену. Суровый, преобладающий в наших краях, норд-вест здесь атаковал, почти не прекращаясь из года в год. Поэтому западный фасад монгольского общежития был местами разрушен, и сырая тяжёлая штукатурка на нём держалась на честном слове. На неё опасно было даже дыхнуть. Бывало, ухватишься посильнее за полочку в стене, и кусками осыпается под ноги старый тяжёлый раствор, оголяя кирпичную кладку. Попробуй только, расслабься - свернёшь себе шею.

Полураздетую детскую душу продувало насквозь. Придерживаясь одною рукою за ржавую водосточную трубу, такую же не надёжную, как и вся дорога по вертикали наверх, я поднялся ко второму этажу. Русты здесь оказались забиты жёстким, колючим снегом. Карнизы обледенели. Сбивая эти льдинки носками ног, я осторожно добрался до первого окошка и постучался.

- Кто там?.. – тихо поинтересовался хозяин.
- Это - Мишка Иванушкин из пятого «Б» класса.

Меня узнавали жильцы, с которыми общался.

- Чего же ты хочешь, Мишка из пятого «Б» класса?
- Откройте окошко. Дайте мне, пожалуйста, марку, монгол шуудан. Всего одну марку.

Стёкла были покрыты морозными узорами, и человека за ними было почти не видно. Если бы я только знал, кто проживает в этой секции дома, то никогда бы не постучался в его окошко. Не насторожила почему-то русская речь - без акцента, присущего молодым монголам. Захрустели оклеенные бумагой переплёты. Фрамуги открылись, и я увидел Батыра.

- А вот ты и попался мне в руки, Мишка Иванушкин из пятого «Б» класса десятой школы!..

Слухи о пацане, ходящем по стенам, до него уже доходили неоднократно. Месяц назад я бы отступил обратно к углу и успешно удрал бы от Тархана, но сегодня от страха вздрогнул и потерял ногами опору на стене. Ухватившись за ржавый железный слив, я висел под окошком у человека, которого на свете боялся больше всех. Воспитатель навалился на подоконник и поймал меня за запястья.

- Не упади, - прикрикнул он.

Я захныкал:

- Дяденька, извините, меня. Ой –ёй –ёй… Отпустите меня домой, и я никогда не буду больше выпрашивать ваши марки. Я знаю, что это плохо.

Мужчина оторвал меня от стены и втащил в помещение.

- Ты у меня в гостях, Иванушкин Миша.

Тархан Батыр раскрыл небольшой двухстраничный кляссер.

- Я подарю тебе марки.

Ярко раскрашенные буддийские маски, изображённые на картинках, были немного страшными, но интересными.

- Ну и рожи… Они мои?
- Вместе с альбомом, - сказал хозяин. - Но почему ты почти раздетый, Иванушкин Миша? Почему ты в старых резиновых рваных кедах в такую стынь? Где твои варежки? Ты отморозишь пальцы. На улице минус пятнадцать градусов - зима в разгаре.
- Я – закалённый.

В эту минуту посыпал снег. В комнате потемнело, и в сумерках я рассказал Тархану как другу, о своих секретах передвижения по стенам.

- Хотите, дяденька Батыр, я выйду сейчас обратно на улицу и залезу в ваше окошко, тем же макаром? И вы убедитесь, что это не трудно.
- Ты и взаправду смелый мальчишка. Чтобы зимою ко мне подняться по этой стенке, нужен особый дар. Но это опасно, Миша… Даже я - взрослый мужчина не буду этого делать. Дай мне сию минуту, пожалуйста, честное слово больше не рисковать из-за мелких почтовых бумажек - марок своей жизнью и приходи ко мне тепло обутый и одетый хоть каждый день по коридорам этого дома. Я разрешаю тебе в любое время суток быть моим гостем.

Я дал ему слово. Мы расстались на короткой ноге, и больше на стены монгольского общежития я никогда не поднимался. Он оказался опытным педагогом.

5. Стадион

Но иное безумие назрело. Дорога в школу лежала около стадиона. Его капитальный забор и доныне стоит, как в советские годы, нерушимо и твёрдо. Он набран из толстых бетонных плит. В них по четыре сквозных монтажных отверстия, и, используя это, мы – мальчишки изловчились перепрыгивать в три приёма на стадион. Вставляешь носок ботинка в нижнее отверстие забора и, оттолкнувшись от земли, хватаешься левою рукою за верхнее отверстие, а другою за перевал. И, перебирая коленками по стене, забираешься наверх. Понятно, что брюки латались часто, дома был нагоняй.

Однажды на стадионе проходили мотогонки на льду. Выступали спортсмены из Москвы. По городу рыкали в рупора об их замечательных победах за рубежом, и уже неделю как повсюду сияла завлекающая реклама. Баннеры и плакаты предсказывали праздник. Мне очень хотелось увидеть героев нашего спорта, покоривших почти весь мир. Но денежек для честного посещения стадиона было жалко. Я их копил на кругосвет.

Там, под забором, дежурили самбисты. Они любили оттачивать приёмы своей суровой борьбы на пойманных нарушителях - на «зайцах». Долго болели суставы и рук и ног у пацанов, попавших в лапы этих борцов. Увидев их, я стоял на заборе и не решался спуститься вниз.

- Слышишь, пацан, - сказал один самбист, бывший на страже, - уходи-ка ты отсюда, покуда здоров, а то собьём мы тебя камнями.

Толщина бетонной плиты подо мною была чуть-чуть поменьше полочек монгольского общежития. Но в отличие от них, поверхность была нескошенной, твёрдой и надёжной. Упасть я не боялся. Что справа, что слева внизу лежали сугробы снега. Я поднялся в полный рост и двинулся по забору, как по асфальту, в сторону ледового поля. Там кучковались добрые люди.

- Я кому приказал, салага, исчезни с забора.

Верзила, сказавший эти слова, взял в руки кусок старого тяжёлого льда и бросил мне в спину. Но я не упал, а, принявши удар, побежал по верху забора в сторону болельщиков. Мне нужно было быстро прорваться в их толпу, минуя лапы охраны. Прилюдно мальчишек не обижала даже милиция.

- Эй, хулиганище, - орали самбисты вслед, - когда мы поймаем, сломаем руки и ноги!..

Но вслед за мною не подались, - мешали сугробы. Следующий кусок тяжёлого льда пронёсся мимо. Я лихо спрыгнул на стадион и помчался на мотогонки. А когда на следующий день похвалился ребятам, как обманул жестоких самбистов, Андрюша завистливо вздохнул:

- У тебя, Мишка, действительно божий дар, и Тархан его раскрыл…
- А тебе не страшно ходить по забору, как по канату? – спросил Володя.
- Словно по реям корабля. Давайте со мною вместе.

Всю неделю мы дружно гуляли по стенам, не обращая внимания на окрики взрослых, предупреждавших, что это опасно.

Рабочие, наряжавшие около стадиона большую новогоднюю ёлку, были под мухой. Около самой высокой горки они забыли топор. Рядом стояла пустая загадочная бутылка. На этикетке белели две скрещенные кости. Я её осмотрел и произнёс:

- Это череп Адама, иначе - Весёлый Роджер.
- Откуда ты знаешь? – спросил Володя.
- Это знает мой дядька, он верит в бога.
- Ничего он не знает, не понимает. Это, наверное, политура или шадым. Её бухают самые последние люди.

Початая пачка соли раскисла вместе со снегом. Тут же валялся недоеденный жареный пирожок с морковкой – закуска.

- Может быть ты и прав, - я осторожно понюхал бутылочку и произнёс: - Страшное пойло…
- Эти люди уже мертвы, не сомневайся. Их погрузили в большую машину «Спецмедслужба».
- Ты это видел?
- А как же, конечно, видел, - ответил мой друг, – своими глазами, премного раз.
- А почему ты думаешь, что они уже мертвы?..
- Такая машина обычно увозит прямо в морг.
- Это неправда. Такая машина обслуживает пьяных. Она их увозит на лечение в вытрезвитель. Мой дядька, тот самый, который верит в бога, уже не единожды там ночевал за пятнадцать рублей.
- Тогда почему же рабочие забыли свой топор на снегу?
- А причём тут ихний топор?
- Да, вот, при этом. Я недавно по телевизору видел одного знаменитого поэта. Он читал стихи про нашу великую Россию. Сегодня можно пропить ботинки, рубашку или брюки, но топор – это, как и Родина, непропиваемый советский инструмент. Живой и порядочный мужчина его никогда не оставит валяться без дела на снегу.

В подтверждение этих слов Володя продекламировал сроки:

- Но предок мой забыл кабак, оставил, и с верным не пропойным топором он день и ночь красу земную славил, что говорят, не описать пером.

Меня осенило. Я торжественно произнёс:

- Тогда я спасу этот топор от безделья и построю корабль.
- Разве корабль это - игрушка? – удивился мой друг.
- Нет, корабль - это серьёзно.

Володя хитро спросил:

- А тебя не замучает совесть?.. Ты же забираешь навеки чужую вещь.

Я также лукаво ему ответил:

- Если эти самые работяги отравились и, как ты говоришь,  уже навсегда, то топор им больше не нужен.
- А если не навсегда?

Он взял у меня из рук бутылку и тоже её обнюхал:

– Да, пожалуй, они отравились честно.

Мы присвоили топор и отправились в овражек, чтобы построить лодку.

- Скоро каникулы, - сказал я другу. - Надо браться за дело, а не гулять где попало.

Отстреляли хлопушки. Настал Новый год. Лодка долго не поддавалась. Одним топором с работой я не управлялся. В кладовке, где у папки хранились всякие инструменты, нашёл стамеску и приобщил её к делу. Бил по ней не жалеючи силы, «по-взрослому», обухом топора по рукоятке, не понимая, что стамеска – не долото, а режущий безударный инструмент, боготворящий только добрые руки. В первый же день её деревянная рукоятка разлетелась на щепки. Назавтра я без спроса у взрослых утащил из дома рубанок. Вынул из него широченный нож и продолжил выемку древесины тем же нехитрым способом долбления. Верхняя часть железного полотна скоро расплющилась. Рубанок вышел из строя. Врать мне по этому поводу не хотелось, но отец не заглядывал в кладовку, а мамка не обратила внимания на мои оцарапанные руки, и шаг за шагом дело по строительству лодки катилось в гору. Иногда помогали Андрюша и Володя. Но главную работу я выполнял самостоятельно, верховодил в общении, ребятам не доверял. Им стало неинтересно, и скоро энтузиазм иссяк - я тоже подустал. Да и каникулы окончились. Строительство лодки затихло. Поломанные стамеску и рубанок я тайно положил на место в кладовке, а краденый  топор зарыл в сугроб около недостроя.

6. Дядька

- Ты знаешь, Мишка, что в школе у городских есть филателистический кружок? Или ты уже не коллекционируешь марки? – спросил Володя на перемене между уроками.
- Я люблю свои марки... К тому же они – валюта. Когда у меня не останется ни одной копейки для плаванья, я их продам или поменяю на пищу.
- Ты всё ещё мечтаешь о поездке на новый остров?..
- Я очень хочу его открыть.
- К нам вчера приходила в гости одна училка - подруга мамки. Она ведёт филателию в этом кружке. Я показал свои марки. Они – никудышные.
-  Почему?..
- Мои марки оказались помятыми, у многих поломана зубцовка. Мамкина подруга сказала, что можно выкинуть на помойку всю мою коллекцию. И, кроме этого, я у неё узнал, что грязные и погашенные марки тоже считаются плохими. Их никому никогда не продать, ни на какие коврижки не обменять даже на газировку.

Я очень расстроился. После уроков, дома, ревностно осмотрел каждую свою марку. Многие из них были неаккуратно отклеены от конвертов. И только одна монгольская серия, подаренная Тарханом-Батыром, оказалась безупречной.

Когда на улице стало темным-темно, поздним вечером, с ночёвкой в гости к нам заявился дядя Егор. Он был изрядно пьян.

- Я, Мишка, купил тебе на базаре сгущёнку, но её уже потерял по дороге. Ты меня извини.

Вместо костылей дядька опирался на толстые сучковатые ветки, и мамка с папкой на пару взялись его пилить за безалаберность в жизни. Того не желая, дядя Егор решил улизнуть от скандала и признался, обращаясь ко мне:

- Я, Мишка, упал на мосту через овражек. Пойду сейчас обратно на улицу и поищу свои костыли. Они улетели в сугробы, вниз… Там же твоя сгущёнка.

Мамка, услышав про это, повысила голос, пугая калеку смертью.

- Мишка обойдётся без сладкого, - сказала она. -  Какой тебе овражек, Егор, в такое время?.. Ты скоро протянешь ноги, ежели не бросишь пить окаянную водку…
- У меня, Алёна, всего одна нога, - ухмыльнулся гость. – Где ты нашла вторую ногу?

Он приходился ей младшим братом – беззаботным, холостым, никому, кроме нас, на этом свете не нужным. В нашей семье дядьку Егора, пожалуй, любили не меньше, чем меня, и общались с ним, как с маленьким – свысока. «В детстве, - рассказывала мамка, - он убежал из дома, чтобы увидеть столицу, на то подбили мальчишки». Они всей оравой забрались на товарняк и доехали почти до Самары. Но на какой-то сортировочной станции их напугали менты. Мальчишки бросились врассыпную. Спасаясь от погони, дядька попал под колёса проходящего рядом поезда и остался калекой на всю жизнь. «Ежели ты не будешь слушаться взрослых, то тоже останешься безногим или безруким», - итожила мамка воспитательные беседы со мною.

Дядька разделся, отогрелся, расслабился. Я ему показал свои «драгоценности» - монгольские марки.

- Дядя Егор, а какая валюта - самая лучшая в мире?
- Спроси у мамки.
- Она на эту тему молчит.
- Значит, доллары, Миша… Американские доллары.
- А у тебя они есть?
- В нашем городе только одни евреи имеют такую валюту. Они её собирают на случай побега в Израиль.
- А разве евреи - американцы?
- Это люди, предавшие бога.
- Бога на свете нету, дядя Егор... Во время революции его свергли вместе с царём.
- Ты ошибаешься, Мишка... Царя-то свергли, а бог остался.
- Нет, это ты ошибаешься, дядька, - я показал ему на карте Америку и Израиль. - Вот это столица Израиля - Тель-Авив, а вот здесь – Вашингтон – столица Соединённых штатов Америки. Это две разные точки мира.

Мне нужен был кто-то более взрослый, чтобы мирно поспорить или разжиться добрым советом. Дядя Егор для этой цели стал идеальным другом. Я ему частенько рассказывал о поступках, которые скрывал от родителей, опасаясь нотаций. Мы находили общий язык.

- Тебе, конечно, виднее, Мишка, ты учишься в школе, но валюта и в Израиле, и в Америке - одна и та же, а бог на свете есть. Мне, Мишка, без бога никак нельзя – в нём одна надежда на справедливость.
- Дядя Егор, а сколько долларов стоит моя монгольская серия марок?
- Десять банок сгущёнки, - быстро ответил он.
- Я буду питаться ею по дороге на остров. Мне очень надо его открыть.
- Конечно…Я, ведь, тоже хочу, чтобы ты его открыл.
- Послушай-ка, дядька, поедем со мною вместе?
- Куда?.. На остров?.. Да нет… Я же безногий. Мне уже не под силу даже дорога до огорода.
- Джон Сильвер тоже был безногим пиратом. Ты когда-нибудь видел книжку про Джона Сильвера «Остров сокровищ»? Хочешь, я её тебе почитаю, когда достану? Где он только не бороздил океаны и моря? Кого он только не грабил, чтобы разбогатеть?

Полулёжа в кресле, мой собеседник всхрапнул, а когда мы с мамкой под руки перекладывали его в постель, он на секунду приоткрыл глаза и произнёс:

- Ты, Мишка, выбрось эти марки из головы… Грабительство – это плохо. Не жили богато и нечего начинать.

7. Непрошенным гостем

Володя Нейман не согласился с тем, что в Израиле и Америке – одна и та же валюта.

- Твой дядька совершенно не прав. Если ты хочешь, пойдём сегодня со мною к этой самой тётке, которая ведёт филателию в соседней школе, в кружке, и узнаем об этом? Валюта Израиля – это лира.

Было воскресенье. Я работал в овражке. Бревно уже походило на настоящую лодку.

- Чего я попрусь к твоей любимой училке негаданно, нежданно?
- Она меня приглашала к себе сама на чай и пообещала показать все свои марки. Я уже признался ей в том, как мы с тобою приходили в монгольское общежитие и менялись. Где твоя любимая серия?.. Дома, поди?
- Со мною…

Марки лежали во внутреннем кармане пальто.

- Василиса Абрамовна оценит и, если ты очень захочешь, обменяет её на американские марки. Я её уже попросил об этом.
- А, может быть, я меняться не захочу?
- Тогда посмотрим её коллекцию просто так… Только в том самом дворе, где она проживает, ошиваются городские шишкари. Они похуже Зуева будут. Меня-то не тронут, я уже примелькался, а вот с тебя, возможно, потребуют деньги за дружбу. Ты возьми пятнадцать копеек, может быть, откупишься.
- Я лучше возьму с собою топор.
- Ты думаешь, что они испугаются твоего топора и отстанут?
- На всякий пожарный случай. А вдруг?

Но хулиганистые мальчишки не встретились. Мы подошли незаметно. Небольшой двухэтажный дом, где проживала великая филателистка, как и монгольское общежитие, был оформлен рустами, но более рельефными - крупными. Ни отслоений, ни трещин на штукатурке я не заметил. Дверь в подъезд была закрыта на кодовый замок. Сегодня такие премудрости повсюду, а в те далёкие годы только очень зажиточные люди имели избыточную защиту от непрошенных гостей. Володя набрал какие-то цифры, «сим-сим» открылся, и мы заявились в гости к женщине, имеющей много марок.

- Василиса Абрамовна, это тот самый мальчик, который на свои сбережения мечтает уплыть за рубеж и найти в океане остров Иванушкина Миши.

Увидев, как топорщится моё пальто, она спросила:

- А что у тебя за пазухою, Миша?

Я вытащил топор.

- Вы его где-то украли?

Володя поторопился с ответом:

- Около нашей ёлки на Новый год.
- Вообще-то этот топор ничейный, - поправил я друга.
- Тогда оставьте его в углу прихожей.

Хозяйка предложила мне одёжную щётку и тапочки. Я отряхнулся от снега, от стружки, разделся, переобулся и вошёл в гостиную. Это была огромная комната, увешенная коврами. В праздничном застеклённом шкафу на полочках были расставлены фужеры, тарелочки, сервизы, всякие иноземные сувенирчики: слоники, ракушки, каменные поделки, отражавшие солнце. Но основное богатство хозяйки – марки хранились в тёмном ящике этого шкафа, закрытые на ключик. Даже в последующей жизни я никогда не видел такой коллекции. С альбомных страниц на меня глядели великие люди, и о каждом из них Василиса Абрамовна знала, казалось, всё. За что проклинали Джордано Бруно, с кем воевала Жа;нна д’Арк, и какие химические законы открыли  Менделеев и Ломоносов. Кроме учёных, в коллекции  были политики, рекордсмены, географы. Когда я увидел Фернана Магеллана, то неприлично громко обрадовался, - я знал его из книжек. Василиса Абрамовна тут же рассказала мне о мятежниках, захвативших его каравеллы во время зимовки. Потом разговор перешёл на морские темы. Мы вспомнили Дрейка, его пиратские набеги, поговорили о проливе, названном в честь этого человека.

- Мне тоже надо срочно открыть хотя бы один маленький островок.
- Это правда, что ты передвигаешься по стенам, опираясь на водосточные трубы? – спросила хозяйка.
- Да, это – правда, запросто, словно заправский скалолаз.
- А что ты знаешь про настоящие горы? Я сейчас тебе покажу на эту тему свои почтовые марки.

Форточка в комнату была чуть-чуть приоткрыта. Лёгкий морозный ветерок ворвался извне в квартиру Василисы Абрамовны и коснулся наших горячих лиц. Межстраничная калька кляссера вздрогнула, зашуршала, я увидел заснеженные вершины. Две страницы альбома были посвящены альпинизму. Не пёстро-праздничная, а какая-то стерильная чистота отличала этот раздел её коллекции. Ледяные торосы, лавины, пенные горные реки, изображённые на картинках, взбудоражили меня не меньше, чем море. На самой большой из марок под ногами у человека, словно вата под ёлкой, лежали облака, политые светом. Я зачаровано молчал, разглядывая крохотные пейзажики далёкого мира.

- В горы мне тоже охота, я бы залез на любую вершину.
- Настоящие скалолазы передвигаются по стенам только при помощи верёвок.

Отдельная серия марок была посвящена снаряжению альпиниста.

- Теперь-то вы, ребята, конечно, догадались, что подниматься по стенам без веревок и необходимых зажимов невозможно. Признавайтесь, что водосточные трубы и общежитие это - выдумка. Вам туда не подняться.
- А если  я докажу обратное, Василиса Абрамовна?.. Лазать по стенам очень просто безо всяких верёвок.
- Как ты это докажешь?
- Я пройдусь по карнизу. Я уйду через вашу форточку, если вы только мне сбросите наземь моё пальто.
- Постой!.. – приказала хозяйка. - Ты никогда не лечился у психиатра?
- Да, я лечился у психиатра, я заикаюсь… Я - индивид, неспособный к независимой социальной адаптации. Об этом только и талдычат все взрослые на свете.
- Вот как, - она растерялась и поменяла тему беседы. - Покажи свои марки… Ты же хотел их, мне кажется, обменять на американские? Хочешь вот эту серию?..

Марки Соединённых штатов Америки мне не понравились. Мало того, что они были похожи на самые худшие наши – советские, предложенные в обмен американские марки были перепачканы штемпельной краской.

- Многие ребята в моём кружке мечтают о таких марках. Недавно один родитель мне предлагал большую сумму денег, а я, вот, отказалась... Ну что, меняемся, мальчик, на монгольские маски.
- Мой дядька станет меня ругать.
- За что? - удивилась женщина.
- Он скажет, что я продешевил. Ваши американские марки безликие, грязные, а мои монгольские – чистые, яркие, как солнце. Разве это неправда? Вы поступаете по-жидовски.
- А кто такие жиды?

Я ответил не сразу. В её вопросе была угроза.

- Ну, так, кто же они такие? – поторопила Василиса Абрамовна.
- Это люди, которые всю свою жизнь наживаются за счёт других.
- А вот и не знаешь!.. Ладно, мальчик, мне не нужны твои марки. Слово жид – нецензурное слово, бранное. Его придумали попы, чтобы безнаказанно избивать еврейский народ. Это слово запрещено. Чтобы тебя не дразнили матершинником, ты его больше не произноси…

Какое-то время мы всё ещё разглядывали коллекцию этой женщины, но задушевные разговоры уже не клеились. Что-то произошло. Тогда я ещё не понимал, какую бестактность допустил в разговоре. Простились мы сухо, без лишних слов.

Вечером я припомнил, что в квартире у Василисы Абрамовны остался топор. Когда я вернулся обратно к дому филателистки, на улице было темным-темно. Подъездные двери, как и утром, оказались закрыты. После недолгих раздумий я поднялся к её квартире по стене и постучался в оконное стекло. Тюли раздвинулись. Окошко открыл мужчина. Я поздоровался и сказал, что не знаю секретного кода от двери на лестничную клетку. Потом объяснил причину визита. Он молча отправился в коридор и вынес забытую мною вещь.

- Что там? – должно быть из кухни, донёсся мягкий знакомый голос хозяйки.
- Какой-то мальчишка ищет у нас топор. У тебя опять были гости?..

Спускаясь по водосточной трубе, я слышал, как он озабоченно выговаривал супруге, что давно уже пора поставить на окна металлические решётки, и лучше откованные в кузне на комбинате, нежели просто сварные.

8. Чёрный день жизни

У Василисы Абрамовны в нашей школе работала родная сестра Наталья Абрамовна. Она-то и растрезвонила повсюду правду о том, как я появился в доме великой филателистки. Кипятились вожатые, возмущались училки. Даже суровый директор нахмурил брови и мудро произнёс во время пионерской линейки:

- Неприлично, жестоко, грубо - недостойно для пионера. Ты, Иванушкин, словно Раскольников, ворвался в чужые пенаты с топором.

Ещё одна сестрица у Василисы Абрамовны работала в городском отделе народного образования.

Пятиклассники, мы ещё ничего не знали о Достоевском. Этот роман изучали в девятом классе. Но ехидный Серёжа Зуев тут же прозвал меня раскольником, и эта новая кличка немедленно помчалась по школе и прижилась. Она была созвучна слову разбойник. Я очень боялся, что дома узнают об этом и сразу накажут. А в субботу в актовом зале состоялось всеобщее пионерское собрание, на котором меня чихвостили все кому не лень. Податливые на взрослую пропаганду девчонки наперебой обличали меня, позорили, клеймили. Мальчишки свистели. Но более всех изгалялась наша классная староста Марина Шкурко.

- Ты, наверное, хотел припугнуть, Иванушкин, эту филателистку топором и завладеть её марками при помощи силы?

Я что-то мычал в оправдание несуразное, мелкое, злое, не понимая, чего от меня хотят. А Марина продолжала разнос.

- Василиса Абрамовна оказалась намного тебя сильнее, смелее, Иванушкин, мужественнее и решительней. Она отобрала твой топор  и спрятала в кладовке.
- Откуда ты знаешь, Маринка, где в её квартире валялся мой топор? Я, между прочим, оставил его в углу безо всякой указки.
- Ты не ври общественному собранию, Мишка!.. Я-то знаю и точно… Ты неприлично менялся марками, ты хотел обокрасть эту женщину. А ещё раньше ты стырил этот топор у пьяниц на стадионе. Разве это не так?
- Я ничего не тырил… Ни у кого: ни у пьяниц, ни у самбистов.
- Тогда почему же тебя поймали ночью на стенке чужого дома?
- Меня, Маринка, никто никогда и нигде не ловил и не поймает. Я возвратился к твоей любимой Василисе Абрамовне самостоятельно, чтобы забрать свою вещь.
- И получил нагоняй!.. Словно нашкодившего кота, тебя спустили с чужого окошка по водосточной трубе.

Вряд ли впечатлительная филателистка желала такой беседы со мною за мои неприличные словеса о жидовстве. Слаба была эта неразумная детская болтовня в гостях, чтобы за неё разозлиться по-настоящему, тем более на ребёнка. Прошло немало лет, а этот кусок из моей жизни всё ещё не забыт, не излечен. Что-то неправильное сделали педагоги, опозорив меня публично. Но ещё одну душевную травму я получил от друга. После уроков ко мне в овражек спустился Володя Нейман и объяснился:

- Я, Миша, тоже еврей, по-твоему, значит, жид и скряга…
- Да, я же не знал, что это плохое слово.
- Нам часто приписывают жадность.

Наверное, он повторил нотацию взрослых.

- Каждая птица, зверушка и даже пчёлы, откладывают запасы: кто мёд, кто орехи - порою столько, сколько не съесть ни за что. А вот твои любимые флибустьеры – по-настоящему алчные и злые люди. Но разве они евреи? Они преступники…

К этому времени я накопил пятнадцать рублей.

- Ты тоже, ведь, копишь, значит, ты тоже - скряга, - так Володя меня обвинил и попрощался: - До свидания, Мишка, я пошёл… Мне запретили с тобою знаться.

Об этом пионерском собрании дома со мною не говорили. Слишком оно ничтожно. В тот самый день мы понесли большую утрату. Вечером у подъезда я встретился с дядькой. Он, как и всегда, ожидал меня, сидя на скамейке, подвыпимший, уставший после долгой ходьбы по зимнему городу в день выдачи пенсии. Я ему рассказал о разговоре с Володей, о судебном процессе, - ведь это послеурочное сборище в школе было товарищеским судом.

- Отчётная работа, - сердито заметил дядька. – Твой друг тебя неправильно оценил… Все мы действительно что-то копим на чёрный день жизни. Но ты-то - на светлый. Он ещё вернётся к тебе, не бойся. И попросит прощения…

Дядька меня не предал. Но только я этого не понял и надерзил.

- Когда вернётся?.. Сегодня?..
- Когда ты добьёшься успеха в жизни…
- Значит никогда!..
- Хочешь сгущёнки?

Я вспылил оттого, что мои вопросы о дружбе сиюминутно не разрешить.

- Зачем мне твоя сгущёнка? Я ничего не хочу.
- Тогда, пойди и купи мороженое, можешь даже два…

Он оторвался от костыля и достал из кармана деньги. А я капризничал дальше.

- Мамка не разрешает мне зимою кушать мороженое, на улице холодно, я простыну.
- Тогда купи его мне, а сдачу оставишь на дальнее плаванье, для себя.
- Поставь под мышку костыль, калека, не смейся…Ты у нас сегодня, наверное, самый здоровый и крепкий мужчина в доме?

Так его частенько пилила моя мамка, когда он брался за гуж, не жалеючи силы. Только она была добра, а я – сердит.

- Это ты во всём виноват, мой дядька. Это ты меня научил нецензурному слову - жид. Это ты веришь в бога, а не я.
- Иди, иди, не ругайся, племянничек, когда появишься из магазина обратно, то я научу тебя, как лучше вернуть себе дружбу…
- Заведи своего ребёнка и учи его, сколько хочешь, чему угодно!.. А я желаю жить по-другому, по-пионерски.
- Как ты жесток!.. Разве не видишь, что мне очень трудно, я еле-еле стою на костылях…
- Ты еле-еле стоишь на костылях!.. Ты просто лишнего выпил…
- Ну, ты пойдёшь в магазин или нет?
- Ладно, ладно, уже иду, успокойся, а то заплачешь. Давай свои деньги.

Продолжение разговора не состоялось. Когда я вернулся из магазина, мой дядька умер, сидя на лавочке, совсем один, опираясь плечами на костыли. Три дня спустя его опустили в могилу и закидали землёй. Стылая, она барабанила по гробу, мне было стыдно. Рядом грустили инвалиды, с которыми покойный общался при жизни. В завершение похорон на кладбище поставили огромный дубовый крест, в то время – большая редкость. Словно пугало, он чернел среди многочисленных металлических обелисков со звёздами и уступал им в парадности и надёжности. Мне показалось это нечестным, как травля, недавно пережитая мною в школе. «Не для меня, а для дядьки, пусть будет на свете Бог – справедливый и добрый, - я припомнил обличие ангела, увиденного однажды на пасху в какой-то священной книжке и, чтобы никто вокруг меня не услышал, с оглядкой, шепотом пожелал: - Пускай у моего дядьки вырастет новая нога и белые крылья, чтобы он возвращался на землю в день выдачи пенсии - в гости к нам». Это была всего лишь слабая попытка поверить в бога – какая-то хромосома жалко зудела вопреки атеизму, навязанному в школе. Прилюдно я сказал о другом, о более важном для себя.

- Мы вместе с дядькой хотели уплыть на лодке в Тихий океан, но он не дождался, когда я её дострою.
- Мы тоже когда-то хотели поехать в Африку - к бегемотам… Правда, Танюша? - улыбнулся грузный калека женщине, помогавшей ему передвигаться по кладбищу в инвалидной коляске. – Но не сбылось, не случилось, не поехали.
- Жорка был добрый, - подтвердила Татьяна.
– И справедливый… Ты помнишь, как однажды он объяснил одному дурному шоферюге, что земля для людей, а не для машин, сбивающих пешеходов…
- Да-а,  – подтверждали другие люди. – Бескорыстный, божественный, честный!..

Много хороших слов я услышал о дядьке на кладбище в этот печальный день. При жизни его частенько ругали пророком. Подтрунивали, когда, мечтая или от боли, он прогнозировал светлое завтра или ругал настоящее - жадное. Но его последнее предсказание исполнилось. Друг мой Володя ко мне вернулся. Только это уже другая история - моего взросления и побед.

9. Великое одиночество

Допрыгался…
Послеоперационные швы на животе у Андрюши Сургунчикова всё-таки разошлись, и вслед за Володей Нейманом он тоже получил от родителей нахлобучку за дружбу со мною. Но строительство лодки я не бросил. Напротив, с ожесточением взялся её строгать и долбить. Серёжа Зуев какое-то время ещё подтрунивал надо мною. Даже пообещал заявиться в овражек самостоятельно, самолично, с авторитетной проверкой, словно инспектор: подсказать, поразмяться. Проконтролировать, чтобы не сачковал недоумок, по-морскому – пескарь. Очень ему хотелось выглядеть бывалым бродягой. «Ежели что не так построишь, заика, то я тебе по сусалам двину, за мною не пропадёт. Будет тебе наука», - ухмылялся он при встрече и взмахивал эдак резко перед моим лицом кулачиной, стараясь чуть-чуть зацепить мою скулу костяшками пальцев. Но я уже не боялся Серёжку так, как прежде и даже хамил ответно. А потом потеплело. Пришла весна, и Зуев значительно вырос. Мы - салаги стали неинтересными для него. Он где-то достал игральные карты с видами раздетых женщин, и отныне вся его разбитная орава шишкарей, неприлично хихикая, буравила их глазами в школьной раздевалке, не обращая внимания ни на училок, ни на уборщиц, ни на вожатых.

Елочки в нашем городе не росли. Их привозили из далёкого бора и продавали только под Новый год. Потом же - выбрасывали на свалку или втыкали около жилища в снег в угоду самой капризной малышне, не желавшей сиюминутного окончания праздника. Проходили недели. Всеми забытые елочки ржавели иголками и сиротливо кренились от бескоренья. И падали в лужи уже ничьи. Те же, кому они недавно были по сердцу, спешили мимо, привыкшие к будням. Подбирая эти елочные останки, я запасся лапчатником и мачтой. Хвою разложил по лодке как подстилку. Время от времени я в ней валялся, вдыхая всё ещё острые запахи далёкого таёжного бора, исходящие от старых ветвей. Мачту укрепить не сумел, но из этого крепкого куска древесины, вырубил два весла, похожих на лопаты. Представляя себя туземцем, ими я разгребал в округе отсыревший снег, воображая, что это море. Белая, выстроганная лодка ждала воды.

И время её настало...
Ручеёк в овражке проснулся и забурлил, превращаясь в сердитую реку. Полусгнившие доски, тряпки, листья, пролежавшие на склонах всю зиму, оттаяли и понеслись из города прочь. Но, не желая исчезнуть прилично, они, как надоевшие гости, сварливо цеплялись за побережье, образуя запруды. В этих местах река топила побеги ветлы.

Уплывать из дома по-настоящему я, конечно же, не хотел. Но вода окружила лодку, и она покачивалась в затоне, свежая, влекущая в море. Желание прокатиться было огромным. Я вошёл в неё, присел на лапчатник, осторожно оттолкнулся веслом. Это было неудачное путешествие. Запруда, к которой я устремился, лопнула. Вёсла я потерял. Ухватился, было, в страхе за палку, торчавшую тут же из тины, вырвал её, но приспособить для управления не сумел. Крутые склоны оврага были опасны. Спустившийся оползень, обдавая грязью, оттолкнул мою маленькую посудину на стремнину. И понесло… Никто не гулял на круче в эту минуту, никто не увидел, как испугано я боролся за жизнь. Уже почти за городом, на окраине, там, где начинаются сады и огороды несостоятельных горожан, лодка набрала в себя немало воды, нырнула и потонула совсем. Я зацепился за старую иву, окружённую паводком, и бессильно барахтался на ветке, пытаясь подняться на дерево. Меня случайно увидел один беспокойный садовод. Он очень боялся за будущий виноград и приходил на огороды проверить, как далеко зашла вода, не затопило ли черенки. Этот человек меня спас. Обутый в болотные сапоги, он устоял под напором бесноватой стихии и вынес меня на сушу. Увы, я его не помню... Долго стучали от холода зубы. Кидало в жар. Я угодил в больничку на десять дней.

Всё у меня пропало в этом походе: и марки, и деньги, и плод моего долгодневного труда – моя лодка. Но простуда, как следует, не коснулась. Очухался быстро. Андрюша Сургунчиков сбежал из дома без разрешения взрослых и заявился ко мне в палату через окошко второго этажа. Таким же макаром, как и я к великой филателистке за топором. Он-то и рассказал мне о том, что в школе уже узнали, что я едва не погиб.

- Зуев долго смеялся. Он ходил и трезвонил повсюду, что лодку нужно было смолить, а Маринка пообещала тебе собрание и новый милицейский учёт.

Услышав об этом, я очень расстроился.

- Только ты, Миша, пожалуйста, выздоравливай, и ничего плохого не думай, - успокоил Андрюша. - Серёжка опять похвалился в туалете синяками на ляжках. Батяня его отодрал, как сидорову козу.
- За что же он его отодрал на этот раз-то?
- Девчонок на лестнице щупал. «Продам свои марки, - обещал он каждой их них, - и женюсь». Его поймала наша техничка, огрела шваброй. Рассказала его отцу.

На посмешище в школу мне идти не хотелось. После выписки из больницы дома я устроил концерт. В процессе истерики умолял и мамку, и папку уехать из этого города хоть куда, лишь бы подальше да пораньше. Чтобы больше не видеть ни Зуева, ни его осточертевших шишкарей. Потом ругал Маринку Шкурко, эту артековскую выдру, задравшую нос.

- Почему ты никогда не лупцуешь меня по заднице армейским ремнём? – упрекнул отца.

Мой папка в армии не служил. Я его иногда ущемлял, напоминая об этом.

– Если бы ты меня как следует драл по-армейски или хотя бы по-морски, то я доказал бы этому Зуеву, что не хуже его терплю любые побои. Со мною бы считались все мальчишки в округе. Ты сходи, попроси у его папаши морской ремень и избей меня, не жалея.

Папка в ответ смеялся, а я страдал.

- Я сам себя высеку, вот увидишь…

Ещё неделю меня таскали в психушку на консультации к врачам, изучающим детские души. Но никакой серьёзной патологии не нашли. «Просто не хочет в школу», – был врачебный вердикт. Главный детский психиатр, прощаясь, заметил, что если я чего-нибудь натворил неприличное, то наказан за это, всё-таки буду – на пионерском собрании или в милицейском участке.

- Ишь, ты, Дон-Кихот отыскался: высеку себя сам. Есть установленный процессуальный порядок, молодой человек. Набедокурил – ответишь. В больнице не спрячем.

10. Пятнашки на крышах

Это несчастное плаванье стало первопричиной моего отставания по многим предметам. Мне казалось, что все на свете хотели меня унизить или уязвить. А, может быть, так оно и было? Спасаясь от этой новой напасти, я пропускал занятия в школе и уходил от пионерского воспитания на «пограничную» землю за то училище, в котором занимались монголы. Там, за его забором, начинались деревянные сарайчики. Горожане хранили в них ненужную рухлядь: ветхие тряпки, мятые дырявые тазики, вёдра, бесколёсные мопеды и мотоциклы. Кое-где в этом районе обитали безобидные грязные горемыки. Сегодня таких людей называют бомжами. Я их нисколечко не боялся. А в одном сарайчике жила гнедая лошадка. Она принадлежала старьевщику – пожилому сердитому дяхану. Он появлялся повсюду в заношенной кавалерийской одежде и промышлял обменом раскрашенных маленьких детских свистулек из глины на всякую ветошь. Куда он отвозил свои тряпки, я не знаю. Но его лошадка была любимицей городской детворы. Когда, запряжённая в тележку, она приезжала в наши дворы, то не было, пожалуй, такого мальчишки, который бы отказался к ней подойти. Кормили савраску всем подряд: яблоками, морковкой, старыми сухарями, стручками зелёного лука. Если же этого ничего под руками не находилось, то просто пучками свежей травы. Обрывали газоны, и в эту минуту никто не ругал мальчишек за своевольство. Потом катались, но не верхом. Старьевщик сажал к себе на тележку самых настырных почитателей его клячи и увозил их с собою в иные городские дворы. Странно, но шишкари почему-то не трогали этих пацанов. Пересечь на савраске старьевщика границы считалось приличным.

Отныне, зная, где проживает лошадка, я стал едва ли не самым счастливым мальчишкой на свете, когда-либо общавшимся с нею. Потихоньку оторвал в сарае дощечку и ежедневно подкармливал лошадёнку морковью и хлебом. Как-то старьевщик меня за этим делом застукал и хотел наказать. Но я поклялся не мучить клячу и не появляться больше поблизости его сарая никогда. Хозяин долго ворчал, пытаясь приладить оторванную дощечку обратно на место, но бросил это занятие, увидев с какой печалью, я наблюдаю за ним из-за угла. Я тоже не сдержал своё слово и однажды привёл за собою почти весь класс.

В тот день заболела наша химичка. Вместо неё на занятия пришёл практикант из института, с виду то ли казах, то ли узбек, то ли татарин. Между собою мы тут же его прозвали Василий Алибабаевич. Уж больно он был похож на героя из кинофильма «Джентльмены удачи». Во время урока Василий Алибабаевич добросовестно стремился проверить объём наших познаний и задавал нам наводящие вопросы. Мы отвечали несуразно, не напрягаясь, поверхностно, а когда узнавали всё-таки какой-нибудь химический элемент из менделеевской таблицы, то дружно орали и хлопали в ладоши, как на концерте. В классе стояла безнадёжная балдёжная атмосфера, и наше хулиганское поведение вызывало у педагога гримасы.

- Феррум,  - прорычал наш новый учитель. – Покажите мне, пожалуйста, дети, феррум. Вот вы, например, Иванушкин… Встаньте и подойдите к доске!..

Я долго кривлялся около периодической таблицы в поиске этого элемента.

- Хорошо, я вижу, Иванушкин, что вы его нашли. А в помещении? А, Иванушкин?.. Какие вы видите предметы из феррума в нашем классе?.. Ну, так што же такое - феррум? – скандировал педагог. – Как мне его по-русски назвать?

На какое-то время хаос, царивший на уроке, прекратился. Все с интересом ожидали концовки возвышенной речи.

- Феррум – это железо, молодые балбесы. Из него в нашем классе сделаны все шпингалеты и гвозди. А теперь, вот, Иванушкин, расшифруйте мне это.

Учитель написал на меловой доске символ элемента алюминия, его валентность и задал новый вопрос:

- Как называется этот лёгкий парамагнитный металл?

Я знал, что ему ответить, но промолчал. Всеобщее кривляние заразительно.

- Ну, что же вы за люди? – рассердился учитель. – Совсем ничего не знаете и не хотите узнать.

Он постучал указкой по столу, на котором неоднократно мы проводили опытные химические работы, и подсказал мне:

– Иванушкин, вот ваш ответ. Он лежит на поверхности.

Стол, словно скатертью, был накрыт алюминиевым листом.

- Ну, так, что же это такое, а, Иванушкин?
- Железяка какая-то, - ответил я. - По научному, значит, выходит феррум.

Все, присутствующие на этом уроке химии, покатились со смеха. Кроме учителя. Василий Алибабаевич обиделся и покинул наш класс. А мы помчались на улицу раньше почти на целый час. Второго урока химии в этот день не состоялось. Стоял апрель.

Я увлек одноклассников играть в пятнашки на крышах. Сараи, по крышам которых мы носились, не жалея одежды, располагались в виде небольших беспорядочных улиц. Пролёты между ними были по три, по четыре метра, верхушки их крыш находились на разных уровнях высоты. Я разбегался и перелетал через это пространство, приземляясь по ту его сторону иногда на коленки, иногда на живот, а чаще всего удачно - на ботинки, не получая лишних ушибов и ссадин. Сегодня такие занятия называются паркуром. Даже Маринка принимала участие в нашей беготне. Но более всего ей понравилась лошадка старьевщика. Я снисходительно объяснил, что это животное боится лишнего шума, и свои сумасшедшие игры около стойла не проводил. А когда в нашей школе опять началась кампания против хулиганства, то Маринка уже не обвиняла меня во всех моих внеурочных грехах, а защищала и называла лидером положительной детской группировки несостоявшихся юннатов и прыгунов по заборам и крышам.

11. Государственный вагон

Между железнодорожным мостом через наш овражек и сараями, чьи крыши отныне стали площадками для игры, находилось небольшое локомотивное депо. В нём ремонтировали думпкары. Они обслуживали карьеры, где добывается известняк. В одном из тупиков без дела торчал закрытый товарный вагон, в котором, как я сейчас понимаю, был маленький склад. Там хранились утилизированные железки, ржавые светофорные коробки, а также новёхонькие металлические кувалды и ломы, бронзовые задвижки и ещё немало иной, незнакомой мне утвари. С моей стороны было бы глупо не обследовать этот вагон с головы до ног. Ещё зимою я несколько раз поднимался на его крышу, ложился на живот и пытался заглянуть в маленькое вагонное окошечко – не застеклённое, не забитое. Протягивал в его темень любопытные руки. Шарил, желая нащупать что-нибудь подвижное, лёгкое. Но усилия были тщетны. В ладони ничего не попадалось.

Однажды, наблюдая за работягами, я понял, как открываются двери в этом вагоне. Даже более. Когда они ушли восвояси, обнаружил, что вагон по настоящему не закрывается никогда. И проник в его тайны. В самом тёмном углу лежали чилижные ветки. В те богатые советские времена любая шарага имела их про запас великую гору. Из них я соорудил себе шалаш навроде того, в котором Серёжа Зуев прятался в нашей школе от папаши во времена семейных репрессий. Как-то, валяясь в чилиге, я размечтался и своевременно не увидел уборщицу из конторы. Она поднялась на склад, чтобы собрать себе веник. Застуканный врасплох, я решился удрать. Перепуганная старушка едва не упала в обморок, подумавши, что ей навстречу из темени выскочило чудовище, эдакая огромная крыса величиною с мальчишку. Несколько дней подряд женщина издалека грозила мне метёлкой и кричала:

- Не смей ошиваться рядом с нашим вагоном. Это государственный вагон. Я тебя поймаю и накажу.

Но её премудрые речи были напрасны. В апреле мы собирали металлолом. Это мероприятие приносило нашей школе дополнительные деньги для постройки спортзала. Старшеклассники умчались на старый уже закрытый арматурный заводишко и, словно саранча, очистили его от остатков погнутой проволоки, негодной даже для драки. Другие активисты нашли упавший железобетонный заборишко и, выбивая монолитные камни из арматуры, добыли несколько сеток. Кто-то приволок помятый швеллер со стройки, были даже отдельные еле подъёмные гусеничные траки, но более отовсюду тащили эмалированную побитую посуду, ненужную в хозяйстве. В общем, гора металла на школьном дворе росла не ахти, и тогда наша классная староста Марина Шкурко припомнила, как я однажды привёз целую гору макулатуры. Она схитрила.

- Послушай, Иванушкин, ругать я тебя сегодня не стану.
- Ты что, Маринка?.. Как это можно меня сегодня не ругать? Наверное, ты поднялась с той ноги или что-то полезное съела во время завтрака для здоровья?..
- Ты, Мишка, не язви, а признавайся, где есть ещё металл?
- Феррум что ли, Маринка?
- По-твоему это - феррум.
- Я знаю одно такое скрытное место. Но железяки, которые там хранятся без дела, нам так просто не взять. Если их только припрятать прежде между сараями, где мы недавно играли вместе с тобою в пятнашки, а потом незаметно перевести в нашу школу... Но для этого мне нужны надёжные здоровые пацаны, а не ты, Маринка, и какая-нибудь тележка. Феррум - это серьёзное дело!..
- У дяди Васи есть ослик Яшка.

Но наш трудовик, услышав про ослика, заартачился и не разрешил мне его использовать для перевозки металла. Я попытался договориться:

- От нашей школы недалеко, вон там, дядя Вася, всего-то полкилометра, - и показал в сторону железной дороги.
- Я, Миша, знаю тебя уже не первый день, - ответил учитель. - Отдай тебе Яшку, ты притащишь сюда трамвайку. Мой старый ослик предназначен только для перевозки сухой осенней листвы или бумаги. А железо возят грузовики.

Вот тут-то Маринка и вспомнила о лошадке, которую мы кормили морковкой. Прежде всего, она увиделась со старьевщиком и договорилась с ним о перевозке будущего железа в школу. А вечером мы на пару с Андрюшей, как заводные, выносили из вагона всё металлическое, посильное, удобное. После нашего налёта в депо не досчитались новой водозапорной арматуры и очень много иных полезностей для соединения труб. Даже нетронутый ни разу шанцевый инструмент был заготовлен нами на переплавку. Взамен украденного металла в вагоне остались пуговицы и клочья от наших рубашек. Если честно сказать, то и Маринка без дела не сидела. Она выпрашивала старый металлический лом у людей, которые оказались в сарайчиках в этот вечер, и принесла до общей кучи два десятка дырявых кастрюлек и бесколёсные останки трёх велосипедов. А назавтра удивлённый старьевщик важно оставил себе какие-то вентиля, но добавил измятую автомобильную дверцу – баш на баш. «Это - по совести», - сказал он, меняясь. Потом запряг в телегу лошадку, и всё заготовленное железо мы успешно доставили на школьный двор. Дядя Вася долго сердито рассматривал привезённое добро.

Спустя неделю разразился скандал. В нашей школе появились люди из конторы. С ними был участковый инспектор милиции. Все вместе они беспокойно искали пропавшее добро. Но добытая нами водозапорная арматура была уже до блеска отчищена и разложена по полочкам в школьном подвале как своя собственная, краденые лопаты - насажены, а всё остальное: бесхозяйственное, бесформенное, ржавое ушло в мартены. И существенные улики исчезли навсегда. Однако уборщица из депо по одёжке опознала меня. Слишком уж я часто вертелся около железной дороги. Как доказательство, она достала из кармана клочок от моей рубашки и взялась его примеривать к заплате на рукаве.

- Вот, вот… Почти совпадает, товарищ старший лейтенант. Это - он, несомненно это - он, - кипятилась женщина, то нежно заглядывая в глаза сотруднику из милиции, то метая сердитости в меня. – Где и когда ты порвал свою рубашку, пацан? Признавайся, негодник!..

Но дядя Вася не дал меня в обиду.

- Не надо пытать мальчишку, - ответил он. - Ещё позапрошлой осенью эту рубашку ему порвал зубами мой голодный осёл.
- Как это так, порвал ему зубами ваш голодный осёл? – удивилась истица. – Он что, его хотел сожрать себе на обед? Я этому не поверю. Ваш голодный осёл - вегетарианец, а не людоед.
- А вот так и порвал, - сказал дядя Вася и ущипнул её за плечо.

Все рассмеялись. А тут же стоявшая Маринка заговорила и поклялась:

- Честное пионерское. Это - сущая правда. Рубашку на Мишке порвал наш голодный осёл-вегетарианец. Я находилась рядом с ними.
- А ты мне чего набрешешь? А ну колись, - обратился ко мне инспектор.

Но вмешался директор школы.

- Миша у нас заика…
- И очень большой молчун, - добавила завуч. – А вы ведите себя прилично, товарищ старший офицер. И выбирайте, пожалуйста, слова в разговоре с детьми.

На этом дело по краже в депо закончилось, так и не начавшись.

Что же случилось?..
Почему, ещё недавно не дававшие мне никакого спуска педагоги и вожатые отнеслись снисходительно к поступку, именуемому кражей? Правда, дядя Вася всегда был таким хорошим для школьников, но вечно строгий директор?.. Он, возможно, боялся огласки этого дела. А Маринка?.. Сознательная Маринка… Вот что она выдала после уроков со мною наедине.

- Тебе, Иванушкин, всё равно не статьДа  настоящим пионером. Но ты – большой человек.

И кто её надоумил?

 - Ты делаешь всё по-своему, даже лучше. Ты – знаменитая личность. Ты построил настоящую лодку, и по крышам летаешь лучше любого безалаберного козлёнка… А на пользу общего дела ты заготовил много металлолома… Это надо ценить.


12. Двадцать восьмого мая

Между майскими праздниками Андрюша меня ошарашил.

- Я нашел настоящий корабль, по которому можно лазать сколько угодно.
- Кто же его потерял?

Скажу по правде, что к этому времени я уже не заикался.

- Ты мне не веришь? – удивился Андрюша.
- А ты всё ещё намекаешь на моё неудачное плаванье?
- Да, не хмурься ты, Мишка, пошли со мною…

Эту небольшую спортивную площадку я знал. Она и доныне находится на территории старого профессионального училища, где обучались монголы. Учебный корпус находился отдельно от их общежитий, в которых ещё недавно мы искали почтовые марки. К накопительству я остыл. Все моя филателистическая коллекция пропала во время «похода в море».

- Если пофантазировать, Миша, то это - корабль.

Металла в нашем городе много. Его никогда не жалели ни на качели, ни на песочницы, ни на иную усладу ребятни. Из толстостенного проката вырезали белочек размером выше любого великана и раскрашивали их красками. Это была посильная шефская помощь металлургического завода подрастающей детворе. Выцветшие от времени, белочки и сегодня стоят, как надолбы, на каждой детской площадке, напоминая пятнистых военных в оранжевой униформе.

Столь же громоздкое и железное, высокое спортивное сооружение, которое мы признали кораблём, из себя представляло нечто похожее на огромные футбольные ворота, но к верхней перекладине были подвешены шесты, заменявшие канаты. Там же, качались стальные кольца. С обеих сторон этого внушительного снаряда, словно ванты, стояли наклонные металлические лестницы. Ко мне подбежали знакомые монголы, поверещали между собою и показали, как можно ловко перемещаться по верхам. Более всего впечатлило то, что по лесенкам они поднимались снизу – прыжками, без помощи ног, хватаясь поочерёдно в полёте за вышестоящие ступеньки руками. С последней ступеньки, не останавливаясь, ребята, как обезьяны, продолжали движение в висе над землёю, держась за кольца. Дойдя до шеста, спускались вниз.

К нам подошёл Тархан-Батыр.

- А сумеешь ли ты, Иванушкин Миша, сделать это быстрее и ловчее, чем они?

Я ещё ни разу не поднимался на это снарядище, а Тархан-Батыр уже не сомневался в моих успехах. Он достал секундомер и попросил у монгольского парня повторить свои манёвры. Потом подключился я и в первой попытке уступил одну минуту. Двигался осторожно, проверяя на цепкость каждую хватку рук. Но состязание продолжалось, и уже после второй попытки никто из монголов не смог меня догнать.

- Это же Мишка, - цокали они, улыбаясь, - он самый известный верхолаз из пятого «Б» класса.

Потом родилась игра в пятнашки на высоте. Мы летали по лестницам, раскачивались на кольцах, катались по шестам. Но монгольского языка не знали, и активное общение с иностранцами скоро утихло. Здрасти да здрасти, да пара расхожих слов. Даже их имена, сегодня я не припомню. Чаще всего монгольские парни играли в пинг-понг. Неподалёку стояли теннисные столы, такие же металлические, как белочки. Мирно тянулось время. Мы не мешали им, они не мешали нам.

Сараи были оставлены на забаву городским. Их щербатый лидер Данила Оглоблин привёл свою ватагу, и с вершины нашего корабля я тревожно наблюдал за играми конкурентов. В любую минуту они могли перепрыгнуть через забор и появиться среди нас. Пятеро подростков - пришельцы вели себя агрессивно. Гоняли друг дружку по крышам так же, как и мы – пятнались, но только у каждого в этой компании был солдатский ремень, и Данила, как самый старший, частенько его снимал и тянулся, чтобы огреть убегающего от него соседа бляжкой в заднее место. Это были пятнашки с синяками на ягодицах. Самый большой восторг у пришельцев вызывал удачный удар во время перелёта с крыши на крышу. Данила эффективно останавливался на самом краю сарая, выкидывал руку с ремнём вслед летящему игроку и лихо его лупил. Мне даже казалось издалека, как будто я слышу эти удары и крики жертвы. Всякое удачное попадание было для них смешным. Чаще всего гоняли одного и того же пацана, самого слабого в их разбитной компании – «шестёрку» на побегушках. Эти оглоблинские ребята разнообразили игру, придуманную мною. Они внесли в неё элемент жестокости.

По уличным правилам Данилу надобно было гнать. Об этом уже шептались по разным углам в нашей школе. «Ты, Иванушкин, сдал границы, - сердито сказал Серёжа Зуев, - это предательство. Нашу родину нужно защищать». Такое лукавое подстрекательство дошло до Маринки, и после школьных занятий, она увязалась за мною вслед. Как активистка, Маринка решила наладить дружбу между пришельцами и нами. Появился и Зуев. Ему захотелось увидеть чужих мальчишек воочию и оценить опасность, исходящую от них. Монголы мирно играли в теннис. Их не касались наши внутренние разборки. Подлетит на мгновение иной из них за улетевшим шариком да поймает его в ладошки, словно карасика - вёрткого, прыткого, а, убегая обратно, поднимет на секунду глаза и скажет: «Здорово, Мишка» или: «Привет, Андрюшка»; «Привет Серёжка». Мы для них были добрые дети – жители лучшей в мире страны.

Словно солдаты, городские ребята неожиданно появились на заборе. Он имел ступенчатое устройство в виде диагональных квадратных отверстий, очень удобных для вставки ног. Это была не преграда для молодёжи. Я находился на перекладине корабля, а Андрюша осваивал лестничные прыжки.

- Веселее, салаги, - сказал Оглоблин, снял с себя солдатский ремень и ударил Андрюшку сзади.

Тот ойкнул, не удержался на лестнице и упал, подвернувши ногу.

- Не трогай мальчишку, не бей его ремнём, – закричала Маринка.
- Ребята, на помощь, - взмолился Андрюша и бросился на Оглоблина.

Городские встретили эту атаку в кулаки. Я быстро опустился вниз по шесту, схватил Данилу за ремень. Какое-то время мы боролись стоя. Но на помощь к Оглоблину поспешили его товарищи и меня свалили на землю. Я дрыгал ногами, отбивался, ругался. Искоса увидел Маринку. Она хватала, бьющие меня руки за рукава, и удары мальчишек теряли силу. Андрюша, хромая от боли, рванулся куда-то в сторону и тут же вернулся с камнем в руках. Я, наконец, поднялся, но на какое-то время выпустил из руки солдатский ремень противника. Данила отступил на полшага назад, размахнулся, медная бляшка ударила меня в бровь. Солёная теплота накрыла лицо.

Нас бы избили крепко, но на помощь пришли монголы. Увидев сколько их много, вся оглоблинская ватага помчалась обратно к забору, а мы с Андрюшей за ними вслед. Данилу подвёл ремень. Во время драки он намотал его на руку, как настоящий десантник – мёртвым узлом. Я повторно ухватился за бляшку в тот момент, когда Оглобля переваливал через забор. Так и повисли мы друг напротив друг – непримиримыми врагами - на одном солдатском ремне. Я бил его через заборную пустоту, и каждый удар был точен. Данила держался за свою посиневшую руку, пытаясь освободиться.

- За что ты его так лупишь? – верещала Маринка. – Ты, Мишка, зверюга, ты - настоящий зверюга.

- Да, сделайте же, вы, чего-нибудь, добрые люди, - звала она на помощь Даниле, - ведь Мишка его убьёт.

Монголы нашли Батыра. Тот прекратил побоище, обрезав ремень ножом. Медная солдатская бляшка осталась в моих руках, как трофей. Полчаса спустя в больнице мне наложили первые швы на рану и остановили кровотечение. Залитая кровью одежда дома пошла на тряпки. Мамка ругалась, а папка долго подтрунивал надо мною, припоминая, как я ещё недавно его уговаривал высечь меня ремнём.

Всю неделю я принимал гостей, скрываясь от школы. Первым пришёл Андрюша.

- Мишка, наши монголы встретили Зуева во дворе и даже хотели его избить, да появился Батыр. Он спросил у Серёжки: «Ты почему не дрался вместе со всеми?» Тот, говорят, глаза опустил и честно признался в том, что виноват… Вся школа на переменках только теперь об этом и талдычит.
- И почему же он не дрался?.. С его-то силой мы бы безо всяких монголов одолели бы городских пацанов и прогнали бы их от наших сараев до самого их дома.
- Ему было нельзя.
- Даже Маринка дралась, я видел… Ей было можно?
- Она говорит обратное, что хотела нас помирить.
- А Зуев?.. Он тоже наш миротворец?
- Мишка!.. Там, где проживает Оглоблин, в его дворе, у Зуева находится бабка. Серёжка часто бывает у неё в гостях. Он испугался того, что Данила его поймает и будет чуханить. Так и ответил… Тархан-Батыр его пожурил.

Звезда шишкаря Серёжи Зуева потухла навсегда. Как-то потом он подошёл ко мне на минутку на переменке и предложил свои марки: «Знаешь, заика, бери их просто так вместе с кляссером, поедешь куда-нибудь за границу или на острова, а там продашь за валюту и станешь американцем». Я отказался и попрощался: «Оставь их себе на свадьбу. Я слышал, что ты уже созрел для любви».

Пришла Маринка. Она принесла мне тяжёлый медный пятак николаевской чеканки.

- Мишка, положишь его себе на рану, и рана затянется.
- А ты-то откуда знаешь?
- Здрасте, пожалуйста, мой папа - врач.
- Который работает в морге?
- Нет, он медицинский эксперт по выявлению симулянтов.
- Я уже давно не калека.
- Это уж точно. Значит, пятак тебе поможет.
- Спасибо, Маринка.

Потом появился Нейман.

- Я, Миша, по делу к тебе, а не просто так.

Почти полгода мы угрюмо молчали, изображая вражду.

- Я очень рад, Володя, что ты возвратился с дружбой.
- Сегодня утром около нашей школы меня поймал Оглобля.
- Он тебе угрожал?
- Нет, он приходил к тебе - мириться.
- Чего ж он хочет?
- «Знаешь Раскольника?» - спросил у меня Данила. «Я не знаю никакого раскольника», - ответил я. «Да не ври же, не бойся, мне Зуев уже рассказал, что вы - друзья, что вы вместе копите марки на кругосвет». «Мишка что ли - раскольник?» «Кажется Мишка – ваш шишкарь. С ним была девчонка». Маринку Данила тоже поймал, но она задрала нос и не стала с ним разговаривать о тебе.

Слушая Володю, я  ухмыльнулся.

- И Маринка что ли наша шишкарка?
- Она активистка.

Мы посмеялись. Потом он изложил дело.

- Данила хочет, чтобы ты ему отдал медную бляшку от солдатского ремня. Ремень-то не евонный. Оглобля боится старшего брата. Скоро - день пограничника и если братан узнает, что бляшка потеряна раз и навсегда, то будет большой скандал.
- Я верну ему бляшку…
- Может быть, всё-таки не стоит этого делать? Она добыта в честном бою.
- Я достану себе такой же солдатский ремень. Даже ещё получше.
- Когда и где ты его достанешь?..
 - Если надо - на службе... И не бегай больше на побегушках у этих паршивых оглоблинских шишкарей.
- А во что мы будем играть, когда настанет лето?

Двадцать восьмого мая я появился в Парке культуры металлургов, чтобы воочию увидеть ребят в пограничной одежде. Все когда-либо служившие в этих почётных войсках солдаты в этот самый день надевали парадную военную форму и выходили на праздник. Выпивая, они заводили военные песни, вспоминали любимых собак и лошадей. В их компании на равных вертелся Данила Оглоблин. Увидев меня, он поглядел на старшего брата, хотел ему что-то сказать, но промолчал. Полгода ещё сочилась кровью моя разбитая бровь…

Послесловие автора

Монголы уже давно в нашем городе не живут. Как сложилась судьба у Данилы, я не знаю. Марина, Андрюша и Зуев выросли порядочными людьми. Они и доныне живы. И могут подтвердить, что события, описанные мною в этой повести, имели место, что я не соврал. Миша Иванушкин прожил долгую счастливую жизнь. Острова он не открыл. Не стал моряком и даже никогда не путешествовал морем. Но многие географические карты хранят его следы. Миша Иванушкин стал альпинистом и совершил немало восхождений к вершинам гор. Его именем названы перевал в Пакистане, горное озеро на Алтае, долина в Саянах.  В книгах по альпинизму можно встретить маршруты, разработанные им. Он умер в 2004 году в палатке от остановки сердца. Ему было полных сорок два года. Володя Нейман стал астрономом. Он уехал в Америку. Недавно Володя открыл какое-то небесное тело, кажется астероид, и назвал его в честь Иванушкина Миши. Это тело приближается к нашей планете. По расчётам Володи Неймана оно вот-вот войдёт в атмосферу и упадёт на Землю. Если останется воронка, как в Тунгусской тайге, то она тоже получит имя Иванушкина Миши.

8 января 2012 года
Автор - Александр Муленко из Новотроицка










ДЕРВИШ
(армейские были)

Незаконченная повесть о службе в стройбате. Размещена здесь на случай, если автора обворуют, если состарится и рассыпется жёсткий диск, если арестуют и уведут на долгие годы в неволю, а также на случай смерти. Все-таки хочется, чтобы после неё ещё какое-то время творчество, порождённое болью, существовало. Нет-нет, а кто-то читает мои памфлеты и мемуары. Спасибо Вам!..


Начало. «Дембельский день»

Эта история приключилась в 1982 году. Военные строители пятой роты приняли присягу и переехали из города на секретную точку для выполнения ответственной работы. Шёл месяц май. Пусковая ракетная установка, которую они ремонтировали, находилась глубоко под землёй. Грунтовые воды мешали её нормальной эксплуатации – топило со всех сторон. Дешёвая рабочая сила спасала объект. Мокрые с ног и до головы солдаты вычерпывали воду. Вёдра с ней поднимали верёвками на поверхность и опорожняли в овражек, передавая их из рук в руки. Кроме этого, откапывали лопатами конструкцию пусковой установки и окрашивали битумными мастиками её подземную часть. Потом выполняли обратную засыпку, уплотняя тяжёлыми кряжистыми трамбовками вязкий глинистый грунт. Чтобы подземный потоп не повторился, около объекта вырыли защитные дренажные траншеи. Работа была несладкой. Никому не хотелось копошиться в грязи два года. Изворотливые бойцы искали лазейки для облегчения жизни с самого первого дня службы. В июне такая возможность настала. Последние дембеля из солдатской столовой покидали насиженные места.

Хлеб это сила. Дайте голодному человеку поесть и берите его со всеми потрохами в рабство: принеси, подай, подмети и выкинь. Он будет угадывать каждое ваше желание впредь, а ежели заартачится, то - лишнего хлеба больше нет. Работать в столовой хотели все.

- Повара, хлеборезы, посудомойщики в этой паршивой роте есть? – зычно заорал перед строем матёрый завхоз солдатской столовой сержант Алиев перед утренним разводом солдат на работу.
- Есть, - покатилось разноголосье.
- Два-а шага вперёд!

Тяжёлый физический труд истощает плоть в короткое время. Многие знали про это не понаслышке. Никто из них не хотел оставаться голодным, и упустить такую возможность не работать вместе со всеми в тяжёлых условиях подземелья, питаться отдельно от них, вылавливая в котлах самые лакомые куски тушёнки, значит публично расписаться в неумении жить. Сытые, самоуверенные «старики» шаркали гражданскими тапочками по плацу, рассматривая подобострастные лица претендентов на работу в варочном зале солдатской столовой. Шёл отбор на льготный труд, взамен отслуживших два года поваров и столотёров.

- Как приготовить овсянку? Как долго варить горох? Сколько нужно соли в котел объёмом сто литров?

И хотя трижды правильно отвечали на все эти вопросы соискатели сытой жизни, вышедшие из строя «по зову сердца», никто из них не попал на кухню даже рядовым работником, потому что святые места передаются иначе.

Алиев остановился около забитого с виду азербайджанского мальчугана, не перепутав его с другими скуластыми бойцами – узбеками - известными кулинарами во всём Советском Союзе.

- Ты где родился?

Глаза у избранника засверкали надеждой. Волнуясь, он назвал населённый пункт, откуда прибыл на службу.

- Да, да, я знаю этот аул. Я там бывал на гражданке, - улыбнулся Алиев. - Ты Хромого Назима-столяра знаешь?
- Так точно, товарищ сержант!
- Это мой дядя… Как тебя звать, малой?
- Керимом
- Тогда расстегнись и расслабься. Опусти свой ремень вот так, как я - ниже пояса. Ты отныне будешь руководить вот этим голодным быдлом каждый день, – он показал ему рукой на солдат, упакованных в грязную робу, оставшихся не при деле. – Встать в строй, – зарычал Алиев на несостоявшихся поваров и повторно обратился к избраннику:
-  Пока пойдёшь в хлеборезку, а далее посмотрим – завхозом будешь после меня.
По тем же критериям выбирались другие дельцы и «каптёры».

На производстве в этот дембельский день тоже шла вербовка специалистов взамен отслуживших людей. Были востребованы водители, электрики, сторожа и даже художники для оформления наглядной агитации по охране труда. Когда в последнюю очередь искали газо- электросварщиков, к шапочному разбору, все, кто едва научился зажигать дугу электрода, выскакивали из строя вперёд, как пробка из бутылки шампанского, навстречу гражданскому бригадиру, имеющему в бытовке чай и сахар. Все зачисленные на должность солдаты чванливо обсуждали достоинства будущей службы, поучали жизни других сослуживцев - нерасторопных или не знающих ни бельмеса по-русски. В числе таких незадачливых бойцов оказался душевнобольной Алишер Хакимов – узбек, впервые покинувший горы Чимгана.

Врачи призывного пункта хорошо знали о болезни будущего солдата и могли бы отсрочить службу или выдать ему «белый билет» невоеннообязанного человека, но в те далёкие годы иные традиции волновали умы молодёжи, нежели ныне. Каждый хотел служить. Дедушка Алишера прошёл войну от Москвы до Берлина, был четырежды ранен. Его ордена и медали напоминали внукам о важном мужском занятии в этой жизни – Родину защищать. Отцы гордились своими гвардейскими значками и тоже талдычили о службе, о долге, отдавая который они не посрамили аула. Женщины их любили и почитали. Самым презираемым человеком в горах был бобыль из далёкой деревни, который не нюхал порох в пороховнице, имея врождённый вывих ноги. По всей округе рассказывали о том, что его никто не хотел хоронить, когда он умер, что этот никчемный оболтус прожил бесполезную жизнь – ни одна женщина не захотела иметь от него детей. Это была примерная история для воспитания молодёжи в патриотическом духе. Девицы не принимали ухаживания парней, не отслуживших два года. Алишеру не удалось понравиться ни одной из них. Как-то он пожаловался на это отцу, и близкие дали большую взятку врачебной комиссии, производившей осмотр будущих солдат. Они не хотели сыну того позора в жизни, который нажил бобыль. В графе о психическом состоянии призывника Хакимова написали, что он – здоров, и тот покинул родные пенаты с надеждой вернуться домой мужчиной. Эта святая ложь недёшево обошлась отцу. Двести овец ушли в чужую отару.

В тот самый день, когда солдаты пятой роты боролись за вакантные места в столовой, Алишер принимал упреки друзей.

- Ты - лох, - стыдили его приятели. – Нужны будут каменщики, тебя никто не держит, выходи вперёд и не бойся, научишься в деле.

Ближе к вечеру офицеры разъехались по домам, и дембеля устроили прощальную оргию в столовой, во время которой «окрестили» новых её работников. Было выпито много браги, упала кастрюля со щами, в варочном зале повсюду чернела грязь. Нужны были внеочередные уборщики. Когда наступило время вечерней поверки, пьяные завхозы обратились за помощью в расположение пятой роты, где проживали молодые солдаты. Те уже стояли в две шеренги по стойке «смирно», вытягивая к богу скуластые лица.

- Я, – выкрикивали они, услышав фамилию.

Устрашающе размахивая ремнями, пьяные искали людей для наведения порядка в столовой.

- Вешайтесь, духи!.. – хрипло гавкнул Алиев. - Борзые есть?

Хакимов вздрогнул. Все его земляки сегодня оказались при деле, и очень не хотелось от них отставать. «Не иначе опять набирают специалистов?» – подумал он и выкрикнул: «Я!»

В холодном недоумении застыло недоброе лицо завхоза. Дембельские ремни, закончив вертеться, растеряно качались, словно ходики у часов, около колен их владельцев.

- Два шага вперёд! – голос у сержанта сорвался.

Перепуганные насмерть земляки-узбеки вытолкнули Алишера из строя вон.

- Ты борзый? – переспросил его завхоз.
- Я, – подтвердил Хакимов.

Девять головорезов окружили безумца. Они решали его судьбу.

- Вперёд!.. На беседу, - распорядился Алиев.

Святое место ротного капитана использовалось для воспитательной работы. Каждое утро сержанты выслушивали нравоучения вышестоящего руководства по поводу плохо проделанной ими работы с личным составом. Выходило, что все подчинённые люди распущенны: «Оборзели!», и очень скоро уже будут прекословить и бить по морде всякого честного командира, если, конечно, в корне не пресекать любую возможность отказа от выполнения грязной работы.

- Бунтарей надо наказывать безбожно!

Старший прапорщик Наумец, как правило, солирующий в эти минуты, подводил итоги беседы с младшим командным составом, завершая её такими словами:

- Чморить, чморить, и ещё раз чморить… Чтобы служба не показалась им мёдом ни часу, ни минуты.

Остальные офицеры добродушно смеялись, когда удручённые сержанты, ворчливо перебирая губами вышесказанное, с недовольным видом уходили на плац, чтобы заниматься с людьми, раздавать тумаки за неопрятность.

В канцелярии Алишера избили.

- Смирно, товарищ солдат!.. – надрывался Алиев. - Отвечай, почему ты борзый!
- Я по-русски не понимаю, - оправдывался узбек.
- Молчать, рядовой!.. Ты присягал Отчизне...
- Я по-русски не понимаю, прости сеж-жант…

Вот так, напоминая о долге, мучают человека, повязанного присягой. Сначала наедине в канцелярии, чтобы никто не видел: вдвоем, втроем, вчетвером, ему ломают волю, а потом перед строем уничтожают повторно в назидание другим. Это, как правило, уже бессловесная, слабая жертва. Отутюженный до блеска сержант опрокидывает резким ударом её на пол, и, согнувшись в три погибели, словно в утробе у матери, хрипит поверженный, торопливо отмахиваясь от рук, от ног, от ремней его бьющих, признавая превосходство жестокости во всём. Околдованные ужасом этой публичной расправы люди в строю молчат, и никто не заступится за избитого парня в страхе оказаться на его же месте в тот же день, в тот же час. Набираются уборщики, и по команде: «Отбой», - разряжается обстановка в казарме.

- Борзый! – смеялись солдаты пятой роты над незадачливым узбеком.

Алишер улыбался, когда ему напоминали об этой первой неудачной попытке стать специалистом, и вместе с другими забитыми солдатами влачил нелёгкую жизнь. Не было у него земляков среди старослужащих, они бы могли его поддержать в первые месяцы службы. Не было таланта - замполит отворачивался в сторону и улыбался другим солдатам, умеющим танцевать на сцене и рисовать. Не было даже хитрости увиливать от работы во время слякоти или мороза и совсем не хватало здоровья отбиваться от тумаков своего командира старшего сержанта Аскерова - надзирателя за выполнением дневного задания на производстве.

Как-то солдаты переносили носилками бетон в опалубку, сколоченную в далёком углу стройплощадки, куда машина не могла подъехать в силу распутицы. Самосвал разгрузили в том самом месте, где он забуксовал, в большой деревянный ящик, сколоченный наскоро из досок второго сорта, подстелив на землю два слоя рубероида. До опалубки было метров сто пятьдесят. Задний человек при ходьбе с носилками не видит, куда наступает. Однажды под ногу попался камень и, подвернув голеностопный сустав, Алишер упал, увлекая за собой переднего солдата – новоиспечённого послушного ефрейтора из Казани, хорошо говорившего по-русски. Деревянные носилки разбились под тяжестью лежавшего в них бетона. Когда рабочие подошли к опалубке с пустыми руками, старший сержант Аскеров осерчал и ударил татарина в лицо за нерасторопность.

- Я не виноват, - захныкал оскорблённый боец.
- Где бетон? – бесновался Аскеров.
- Мы его рассыпали по дороге, - ведущий покосился на Алишера, зная, что тот по-русски ни в зуб ногой.
 – Это он виноват, товарищ сержант, - поделился виной ефрейтор.
Получая свою порцию рукоприкладства, Алишер оправдывался иначе, не зная о предательстве друга.
- Та-арыщ сеж-жант, та-арыщ сеж-жант. Я – узбек, - говорил он разбитыми в кровь губами.
- Руки по швам! – задушевно орал командир, сопровождая разбой словами:  - Ты – чурка… Ты – обезьяна… Ты – немецко-фашистская лошадь…

Жаловаться было нельзя. Вышестоящие начальники и доныне, увидев кровоподтёки на лице у измордованного солдата, лениво его пытают: «Кто обидел?.. За что?», удивляясь, откуда столько жестокости в людях, и, выполняя предписанные им инструкции о проведении индивидуальной работы с личным составом, публично отчитывают того сержанта, в чьём отделении числится забитый боец. Но…

- Я сам виноват, товарищ майор, - спешит оправдаться пострадавший солдат, отворачиваясь в сторону от обидчика, - расшибся, понимаете ли, товарищ майор, споткнувшись о камень
- Надо глядеть под ноги, - напутствует его ротный.

Истязатели довольны. Они похвалят вчерашнюю жертву за стойкость, что не стукачом оказался Хакимов, что он - мужик; и будут мордовать другого бойца, наслаждаясь властью. Но если тот упадёт и пожалуется на кулаки, то мочиться ему кровью до окончания срока службы и отмывать её с кафельных стен вместе с остальными нечистотами. Потому что всё стадо «героев», «честно» перетерпевшее побои, набросится в тот же вечер, как на изгоя, по науськиванию того же сержанта, получившего устный выговор в канцелярии за неуставные отношения в роте. И теперь уже на все аварийные и грязные работы в коллективе будет «штатный», «свой», «зачморённый народом» кандидат. Это, как правило, самый слабый человек в коллективе, «червяк» которого давят без сожаления все, кто покрепче.

Продолжение. Дервиш

Ночью солдаты чистили картошку. Нарядчики шуршали ножами и, тихо переговариваясь между собой, мычали какие-то мелодии из детства, зевали ежеминутно. Наутро эти сонные люди выходили на работу, маршировали и вооружённые ломами. Взводный устраивал им учения, во время которых его бойцы ползали по-пластунски между складируемых на объекте железобетонных конструкций или наперегонки штурмовали высокие отвалы стылой земли. Сопка ваша, сопка наша – так называлось это командирское развлечение, а спустя двое суток его солдат опять ожидал ночной наряд в столовою и картошка.

В этих условиях жизни открылся у рядового Буслаева неимоверный талант. Звали его Андрей, но в большом коллективе, как правило, более устойчивы клички. Он знал по памяти немало стихов и всю ночь напролёт мог поддерживать ими дух «зачморённого» коллектива. Стихи эти были сальные, простые - правильные стихи, про нашу с вами жизнь - грешную и смешную. Красивые строфы дышали такими словами, которые слыли бранью; а ночью…  безнадежной, холодной зимней ночью, когда на глазах обрастала ледяной коркой ванна для картошки, и коченели голые руки, ломило кости -  этой ночью поэзия грела души. И восхищались, измученные холодом, люди остроумием пошлого рифмоплёта.

- В аду отогреетесь, черти!

Хакимов глядел на Буслая, не отрываясь. Его восточные глаза неожиданно округлились и при тусклом свете единственной лампочки замерцали в полумраке столовой иным огнём – разумным, словно не с гор Чимгана спустился наш душевнобольной узбек, а прибыл из цивилизованной Европы. Слушая рифмованные байки с открытым от удивления ртом, он ничего не понимал из услышанного, но задумывался, надолго забывая скрести заточкой по картофельной кожуре. Его приводили в себя соседи - толкали, ругаясь: «Чего, - мол, - заснул», - а он вспомнил дервиша, который лечил его в далёком детстве от недуга стихами - музыка буслаевских слов пленила мальчишку. Он увидел расположение слушателей к этому необыкновенному солдату, почувствовал их симпатию к нему и трепетно ожидал конца высокопарной речи. Долго читал «поэт» стихи - далеко за полночь, и когда, наконец, окончил своё выступление, Алишер взволнованно поднялся с места и принялся теребить на нём грязный бушлат, поочерёдно трогая руками все дыры и заплаты. Добродушный с виду Буслаев испугался такого подхода и рассердился. Он оттолкнул от себя неожиданного поклонника и обратился к другому узбеку, понимающему по-русски:

- Чего ему от меня надо от меня, Муртоз?

Алишер отпрянул. Растерянно моргая ресницами – быстро-быстро, он что-то залопотал Муртозу в оправдание своего нелепого поступка, но при этом его воспалённые глаза увлажнились. Земляки беседовали серьёзно, без насмешек, без лишнего фарса, которым так богаты восточные речи, где по тону произносимых слов можно понять, кто моложе, кто старше, кто выше по иерархии. Говорили, как братья, как равные люди.

- Ты на него не сердись, Буслаев, – наконец ответил Муртоз поэту. - Видишь ли, брат, я не знаю, как это лучше тебе объяснить по-русски. Он душевнобольной человек. В деревне, где он родился, не было фельдшера, чтобы лечиться. Но однажды…

…вечером, когда солнце своими последними лучами позолотило крыши посёлка, в окошко их дома постучался отшельник.

- Хозяин!.. Дай мне лепёшку.

Отец засуетился.

- Моя дверь открыта великому дервишу. Не прогневайся - освяти жилище.

Этот причудливый странник выглядел не по-людски: чёрное рваное рубище, старый колпак, ботинки, просившие каши. Мелодичные колокольчики, висевшие на одежде, были отзывчивы на всякое движение владельца.

- Мир вашему дому, хозяин!.. Да благословит вас аллах.

По всякому встречал отец Алишера гостей. Надевал костюм и медали, если сельчане были того достойны. Матушка, кланяясь, прислуживала им, ставила на стол самое лучшее, что было в доме: вино ли, яства, в чём отказывали себе по будням и даже по праздникам не всякий раз баловали детей. Степенно, с достоинством рассказывал отец потом об этом визите. Иные гости просили помощи, желая посредничества в делах или спорах. Отец мирил таких людей, решая их вопросы к лучшему, они уходили без слёз.
Были и нищие – откровенные никудышные люди: неряхи, оборванцы, пьяницы, внешне похожие на странного гостя. Они просили денег взаймы, но чаще – вина или водки. Отец выпроваживал их на улицу и советовал взяться за ум немедленно, сей же час. «Надо работать, а не пить», - поучал он сердито. Но в тот далёкий вечер поклонился пришельцу ниже, чем председателю сельсовета.

- Салам аллейкам, Тахир-ака…
- Кто это? – шепотом поинтересовался Алишер у матушки, суетившийся возле печки.
- Это помощник аллаха - дервиш. Он живет подаяниями других и молится за нас: терпит лишения, мерзнет, читает молитвы, поет и пляшет, истязая себя. Если он коснется тебя рукой, то ты будешь счастлив. Подойди-ка к нему, сынок, не бойся…

Дервиш увидел болезнь, которая стала проклятием и начал читать стихи. Долго лилась его торжественная речь. Звенели колокольчики, дышали лохмотья - святой колдовал! Порою его высокий голос переходил в пение, движения - в пляс, и тогда все в доме: и отец, и мать, и братья, и сестры, чуть дыша, склоняли головы перед ним, задерживая дыхание, боясь пропустить волшебное слово.

- Он хочет денег? – спросил Алишер у матушки.
- Нет, сынок… Всё, что ему нужно для жизни это  лепёшка и нельзя отказать в этом - грех.
Святой ушёл на рассвете как привидение - растворился во мгле. Но душевный покой воцарился в жилище на много лет.
- Где же его обитель, мама?
- Он живёт высоко в горах, укрывшись пледом, – ответила женщина. - Знает все языки животных и птиц. Он умеет разговаривать с ветром и ему под силу остановить лавину снега или вызвать дождь на засохшую землю...

Такую историю рассказал Андрею Муртоз Ганиев.

- У вас их, кажется, называют волхвами. Я плохо знаю вашу культуру.
- По всякому называют: шарлатаны, шаманы, гипнотизеры... Но я-то причём?
- Он принял тебя за русского дервиша, за того человека, который колдует и лечит. Порою всю ночь, как и ты, наши дервиши читают молитвы, ни на минуту не замолкая. И при этом они иногда танцуют и поют. Их жесты - от бога. Ты оттолкнул Алишера, а это – проклятие… Чем он тебя прогневал?
- Ничем.
- Ему охота унести с собою частицу твоего божественного таланта. Ты бы его благословил? Снял бы проклятие, которое отныне будет лежать тяжёлым бременем на его душе – мой земляк признался, что перестанет спать и есть, пока ты его не простишь. Остынь в своём гневе. Я тебя прошу, Буслаев, не отталкивай больного.

- Мне чурок не понять!

Он обнял Алишера за плечи и перекрестил его, как умел:

 - Ты не бойся меня, малыш, мы идём отдыхать.

Его щербатая улыбка вызвала ответный оскал на лице у душевнобольного.

- Я ему объяснил, Буслай, что ты совсем не тот человек, за кого он тебя принимает, - заметил Муртоз в расположении роты. – Но он не поверил мне, он думает, что ты лечил наши души.
- Скоро подъём на работу. Давайте спать
- Ты его не гони, Буслаев?.. - Муртоз надолго задумался, подбирая слова. - Он твой должник и хочет тебе служить. Скажешь ему потом, что он отработал леченье…

Продолжение. Новые времена

Осенью умер Брежнев. На его великое место взошёл Андропов, передавший бразды правления в КГБ иному товарищу, и государственная машина проснулась. Зашевелилась, вытягиваясь, словно червяк, ползущий по асфальту. Матёрые чиновники занимали кабинеты предшественников, ушедших на повышение. За ними, как по ранжиру, подвинулись их дети и замы, поседевшие в ожидании пенсий в региональных советах. Ниже кипели муниципальные страсти, в захолустье тоже менялись «столы» и «стулья». Не осталась в покое армия…

В такие-то добрые времена досрочно Юрий Николаевич Сизов получил очередное воинское звание - майор. В прошлом нестроевой офицер, он во время двухгодичной службы в строительной части показал себя как хороший хозяйственник. Рота, в которой он верховодил, выполняла планы работ и приносила доходы. Сизов остался служить по контракту, и как только в управе освободилось место комбата, вопрос о его назначении на эту должность решился добром.

Но в части, куда он прибыл для продолжения службы, были иные офицеры, ожидавшие повышения много лет. Эти матёрые солдафоны прекословили Сизову во всём и подрывали его авторитет в надежде, что трудности скоро надломят волю скороспелого выскочки-командира и его «святое место» освободится для их карьерного роста. Но государственный червяк уже остановился в движении и замер. Лучшие времена остались в прошлом.

Перед молодым комбатом стояла нелёгкая задача. Его отряду было приказано переехать из оренбургских степей в Башкирию и обосноваться в лесу, где ещё не было даже просеки под будущие казармы. Три осенние дембельские роты занимались перевозкой имущества части. Первая - готовила его к отправке в товарняках, грузила вагоны, а вторая - была откомандирована на конечную железнодорожную станцию, - перегружала прибывшее добро в машины, увозившие его далее, в места, где третья рота обживала теплушки, валила лес. Ближе к Новому году дембеля закончили службу и уволились в запас. Новый призыв был невелик. Чуть более ста человек наскоро сколотили первую казарму и продолжили начатую работу предшественников. Это была четвертая рота: послушная, не испорченная дурными традициями армейщины, не познавшая дедовщины. После удачного переезда майора Сизова наградили медалью и признали новатором в искоренении неуставных взаимоотношений среди солдат.

Но была ещё одна рота. Её пожилой командир Раис Александрович Хабибуллин тоже недавно дослужился до майора, но в карьерном росте остановился, потому что не по-армейски мудро перечил вышестоящему руководству. Он постоянно искал высокооплачиваемые объекты и лично отстаивал каждую сделанную солдатами мелочь, не хуже комбата ежемесячно пересчитывал  объемы произведённых работ. Но самое невыносимое в его характере было то, что он противился тому, чтобы заработанные его полугодовалыми солдатами деньги уходили на погашение долгов старослужащих, не работавших в полную силу в последний год службы. Строительные отряды выживали в поте лица своего и самостоятельно оплачивали не только питание и вещевое довольствие, а также все накладные расходы по дислокации, передислокации, аренде и найму чужих помещений и складов. Непокладистый Хабибуллин мешал Сизову руководить и от него решили избавиться вместе с ротой, за которую радел. Эту беспокойную команду отправили вместе со всеми шмотками на край света в надежде на передачу другому полку. Но вагон с амуницией бесследно исчез в дороге и роту никто не принял…
 
Продолжение. Королева материка

Перед отъездом была проведена медицинская комиссия, во время которой психиатры усомнились в душевном здоровье Хакимова. Но тот держался, как герой, отрицая болезнь. Главный военный врач описал результаты осмотра и отправил их в Министерство здравоохранения Узбекистана с требованием проверить все учётные карточки предполагаемого больного. Ответ задержался, а через неделю солдаты пятой роты поспешно включились в работу по строительству важный секретной базы для дислокации наземных ракет стратегического назначения в горном районе Алтайского края. На новом месте их ожидало пепелище. Недавний пожар уничтожил в лагере все казармы, баню и штаб. Только единственную каменную столовую удалось уберечь от огня, и то у неё была разрушена торцовая стенка. В борьбе с пожаром бульдозерист срезал полздания. В обеденном зале лежал утоптанный снег. В варочном - стояла вода. Повара, не зная покоя, готовили пищу. Здесь они не были в таком почёте, как в той столовой, где рота кормилась прежде, потому что приходилось много работать - варить и делить обеды на две с половиной тысячи душ: без перекура, без отдыха - дни и ночи. Это был тяжёлый рабский труд. Полноценного питания люди, живущие в лагере, не получали.

Пятую роту кормили в последнюю очередь, но не в обеденном зале со всеми вместе, а в большой палатке. Льдинки белого жира плавали в миске с холодной водой - это был суп. На второе давали такую же жидкую сечку. Вместо компота – жмых. Мяса солдаты не знали. Каждый из них дорожил кружкой и ложкой. С ними спал, маршировал, работал; утратишь посуду – беда. Ночью ютились на нарах в сорокаместных палатках. Буржуйки топились дровами. Дважды в день, возвращаясь с работы, военные строители приносили с собой из леса тяжёлые брёвна (разбитые плечи саднили, не заживая ни на минуту) и до полуночи занимались заготовкой поленьев. Вода уходила из организма вместе с кровью, - на роту напали вши. Когда заливали в столовую воду, строители отовсюду спешили к машине с вёдрами, котелками, бутылками и без них, чтобы напиться. Старый, местами дырявый, гофрированный шланг кишел фонтанами. Не было в мире воды слаще этой, утоляющей жажду зимой, на морозе. Истощённые люди падали на снег около водовозки и тянулись к источнику жизни, словно телёнок к вымени матери, ловя капризную ледяную струю. Но фыркала машина, и опоздавшие в спешке ломали с неё сосульки. Грызли их вперемежку со снегом.

В паху чесалось. Майор Хабибуллин лениво пошарил пальцами в поиске источника зуда. Липкая грязь перекатывалась по телу как пластилин, но беспокойство не проходило - чухаться хотелось всё сильнее и сильнее. Это нарушало гармонию отдыха и вносило горечь в грёзы спящего человека. Неожиданная догадка заставила офицера проснуться. Словно курсант, он подпрыгнул на неудобной кровати вверх, как на батуте, поднялся на ноги и начал раздеваться. Скоро майор обнаружил в подштанниках первую вошь. Белесая - она хорошо смотрелась на серой изнанке нестиранного нижнего белья даже при свете тусклой лампочки. Рядом с ней лежали гниды. Раздражённый открытием, Хабибуллин бегло осмотрел остальные швы. Но крупных насекомых больше не нашёл и чуть-чуть успокоился.

Рано утром он построил роту в две шеренги. Вместе с младшими командирами осмотрел кальсоны солдат. У всех в белье кишели вши, до крови были расчёсаны животы и ноги. Орать на сержантов майор не стал, потому что условия, в которых выживали его строители, улучшить было нельзя. Более месяца не было бани, сменного белья, старые простыни почернели. Старшину он прогнал из расположения роты прочь - искать исчезнувший в дороге вагон с вещами солдат, угрожая открыть уголовное дело. Кроме них двоих в роте числились два прапорщика - взводные командиры, получающие зарплату не меньше майора, но один из них отказался ехать в глубинку, саботируя приказы, а второй добросовестно сидел на гауптвахте, куда его определили патрули, подобравшие в ресторане. Будучи близким другом комбата, из роты давно уже исчез замполит, а заместителя у Хабибуллина не было вовсе, эта штатная строчка была свободна.

- Надо утюжить бельё, - сказал майор сержантам после осмотра.
- Здесь лишней лампочки ни у кого не выпросишь, товарищ майор, - заметил Аскеров. – Горят ежедневно, а вы - про утюг.
- Можно нагреть на печке ведро воды и постираться, хотя бы.
- В палатке? Я и так это делаю, товарищ майор, всякий раз, когда остаюсь дежурным по роте. Но на сто человек воды не напасёшь. Вода – привозная. Её в столовой считают кружками, а ближайшая полынья два километра с гаком отсюда по бездорожью.
- Но надо бороться со вшами, хотя бы вручную…
- Люди истощены… Они засыпают, стоя в строю.
- Обязательно устройте соревнование, кто больше раздавит вшей, а я куплю вам папиросы для поощрения самых чистоплотных солдат… И подшейте воротнички, наконец, одну то простынь можно, пожалуй, выстирать для этой цели вручную.
- Товарищ майор, белоснежные воротнички продаются у пушкарей в магазине, а денег мы не получаем всю зиму. Где наши деньги?

Трёхмесячное денежное довольствие ушло на погашение долга за вещи, пропавшие в пути, среди которых самими ценными были парадные мундиры солдат.

Тем вечером вместо сна люди расселись около печек  и трусили на них кровожадных насекомых, давили гнид, время от времени бегло прикасаясь бельём к раскалённому железу. Вши трещали, как детские пистоны, в палатке пахло гарью. За каждую сотню убитых паразитов Аскеров выдавал по папиросе, но стимулирующие добавки ротного командира скоро окончились, а во время сна новые полчища вампиров пришли на смену павшим.

Крепчали морозы, трещали деревья, немели зубы, повсюду свирепствовала простуда. Военный объект, на котором трудились солдаты пятой роты, находился в лесу, в пяти километрах от палаточного лагеря, где они проживали. Люди приходили на стройку ещё до рассвета и долго досыпали на её задворках около бесноватого огня – жгли подсобные доски и ветки. Но вставало белесое солнце, и вместе с ним появлялись прорабы и проводили планёрку предстоящей работы. Получившие дневное задание младшие командиры спешили руководить: тушили костры да раздавали пощёчины самым слабым.

У сержанта Аскерова в подчинении было пятнадцать военных строителей, из которых четырнадцать - рядовые солдаты, влачили нелёгкую службу, не зная теплушек: перемещали по лесу тяжёлые железобетонные столбы, выставляли их в ямы, выбитые ломами, крепили на них колючую проволоку, ограждая зону повышенной секретности, в которой находилась ракетная точка. Люди тонули в сугробах, разматывая тяжёлые металлические бухты. Шипы цеплялись за одежду, рвали её в лохмотья.

Пятнадцатым человеком в подразделении был привилегированный ефрейтор Ниязов, примерный солдат. В самые первые дни службы он подружился с замполитом и записался кандидатом в члены Коммунистической партии. Во избежание ненужных разговоров в политотделе о дискриминации рядового состава, Ниязова поддержали в его стремлении к свету и направили в самую замордованную бригаду, замещать командира отделения на производстве во время его дежурства в расположении роты. В такие дни недовольные тяжёлой работой люди искали на стройке облегчения жизни, саботируя производство, игнорируя крики старших. Ниязов всё ещё не решался бить кулаком в непослушные лица, опасаясь отпора.

В центре секретной точки стояло здание будущего карпома. В нём шли отделочные работы. Недавно сюда протянули отопление, и многие посторонние солдаты подолгу стояли здесь и грелись, прижимаясь боками к горячим трубам, в которых скворчила вода. Время от времени прорабы ворчали на бригадиров, указывая на это вопиющие безобразие. Выслушав эти упрёки, младшие командиры выгоняли людей на улицу, бесцеремонно хватая за полы одежды. Но спустя какое-то время тёплые места у труб были заняты другими бойцами. Они чесались не меньше первых.

В темном подземном переходе, соединяющим помещение карпома с зоной расположения ракетных установок, на стене были подвешены временные низковольтовые лампочки, местами провисающие почти до пола. Как-то, скрываясь от работы на холоде, Андрей Буслаев взял одну из них в рукавицы и долго отогревал ладони. Потом он расстегнул бушлат, просунул лампочку ближе к сердцу. Погорячело. Присевши на деревянный ящик из-под кафеля, Буслаев расслабился и задремал, прислушиваясь к безобидной брани отделочников, наносивших на стены масленую шпаклёвку. Они выгребали её шпателями из оцинкованного тазика, ещё не успевшего прохудиться от доблестного труда. Андрей передвинул лампочку под мышку, желая освободить одну руку для того, чтобы поискать в кармане окурок, как вдруг почувствовал нарастающую щекотку. Какая-то беспокойная вошь оторвалась от сосуда с человеческой кровью и побежала по телу, спасаясь от жара. Больного солдата осенила здоровая мысль. Водрузив лампочку обратно на гвоздь, откуда он её снял, Андрей пошёл искать конец теплотрассы. В самой верхней командной рубке за шкафом, он обнаружил вентиль, через который сантехники выпускали воздух из стояка. Ближе к обеду, когда все военные строители уже покинули помещение карпома и разошлись по столовым, Буслаев отмыл от шпаклёвки забытый ими тазик и устроил стирку, считая её важнее приёма пищи. Он понадеялся на Ниязова и не пошёл на проверку, но более бдительный Аскеров нахлобучил ефрейтора за безответственную работу с людьми.

После обеда события развивались не менее спонтанно. Помимо прорабов на стройке появлялись капитаны. Эти немолодые, полысевшие воины носили шинели морского образца, на которых лежали большие звёзды, потускневшие за годы жизни на берегу. Какой-то существенной роли в строительстве мореманы не играли и прямой дисциплинарной власти над солдатами не имели. Порою, так же как и работяги, они подолгу жгли брошенные бесхозные доски в ожидании хозяина стройки, имевшего тёплый вагончик - в нерабочее время закрытый. Полы их суконных шинелей порыжели от огня. Шут их знает, кто они были на самом деле, какую играли роль в местах, удалённых от моря? Может быть, их отправили сюда в наказание из главного штаба армии, из Москвы, за излишнюю педантичность или за избыток ума, чтобы воочию увидели жизнь далёкую от уставов и вкусили её перед уходом на пенсию? А может быть, эти люди стучали зубами от холода, как настоящие бойцы, не нарушая присяги, в любви к Отчизне? Выявляя бездеятельных солдат, капитаны второго ранга брали их на карандаш для доклада на главной вечерней планёрке, куда приходили все старшие командиры, чьи подразделения были задействованы на стройке.

Один из таких морских офицеров застукал Буслаева на объекте за стиркой нижнего белья. Андрей развесил его сушиться на горячие трубы отопления и гладил на подоконнике лампочкой изнанку подсохших кальсон. Мореман пробежался по карпому и, не найдя никого из офицеров, остановился около Андрея для беседы с глазу на глаз.
- Товарищ солдат!.. – начал он строго.
- Чего вы хотите? – ощетинился Буслаев, продолжая орудовать лампочкой по белью.
- Что вы делаете, товарищ солдат?
- Я убиваю вшей, избавляюсь от гнид и слежу за собой.
- Это нужно делать в расположении роты.
- В нашей палатке нет горячей воды и всего одна лампочка на сорок душ.
- Но должна же быть какая-то баня?
- Она сгорела во время пожара.
- Да-а… Я слышал об этом пожаре. Но старшина вашей роты…
- Исчез бесследно вместе со всеми нашими шмотками, - фамильярно закончил Андрей.
Старший по званию рассердился.
- Немедленно прекращайте это дурное занятие и займитесь уборкой объекта от грязи, это чёрти знает что такое, а не армия, не карпом, а бордель для непотребных занятий, – мореман рванул из рук у солдата его кальсоны, и они разошлись по швам в самом паху. – Оставьте, наконец, в покое эту грязную тряпку и повесьте на место все лампочки, которые вы вытянули сюда из подземного хода, - распорядился военный.

В эту минуту в карпоме появился ефрейтор Ниязов и объявил Андрею три наряда вне очереди от имени старшины роты за нарушение распорядка дня и порчу имущества.
- Какой, такой старшина, собака? – заорал Буслаев, багровея от гнева. – Ты где его нашёл?

Шпаклевавшие стены строители оставили на объекте штыковую лопату, которую бесноватый ефрейтор схватил и замахнулся ею на Андрея, угрожая расправой. Они сцепились в жестокой драке, не обращая внимания на капитана второго ранга, всё ещё державшего в руках обмотки рваных кальсон. Когда осерчавших солдат разняли и доставили к прорабу для дачи объяснений по поводу возникшей между ними потасовки, Ниязов достал из кармана партбилет и честно, как на духу, обвинил во всём человека, с которым подрался. Напоследок назвал фамилию ротного командира и замполита, давших ему рекомендации в члены партии. Неутомимый моряк достал карандаш…

Поздно вечером после планёрки у генерала майор Хабибуллин пришёл в расположение роты и долго беседовал с Буслаевым по поводу его индивидуальной борьбы с вшивостью. Потом он упрекнул Ниязова в даче необдуманных показаний прорабу. Майор промолчал о том, что в его личное дело уже вписали взыскание за неумелое командование ротой, несмотря на доводы, сказанные в защиту вспыливших солдат. На утро вся бригада Аскерова растянулась по подземному переходу с интервалом в три метра и утюжила лампочками накаливания кальсоны так, как это делал вчера Андрей. Словно в калейдоскопе метались огромные тени, перекрывая друг друга, и в этой динамической страшной мгле не мытьём, а катанием истощенные люди боролись с вампирами за собственное здоровье.