ВОСПОМИНАНИЯ О ЕФИМЕ ГРИГОРЬЕВИЧЕ ХОВИВЕ
Так получилось, что первая моя встреча с Ефимом Григорьевичем, как и последняя, связаны для меня со слезами. О последней речь в свое время, сейчас расскажу о начале нашего знакомства.
За два года до этого, в 1996, я переехала наконец в Челябинск, точнее вернулась на «историческую родину». Хотя в свидетельстве о рождении у меня указан Советский район, родилась я на ЧТЗ, - мама сердечница и ее привезли сюда. Мама, кстати, и рассказала мне о Лито. Она часто слышала по радио приглашение пишущим людям. И меня уговаривала сходить, благо это рядом с домом.
Первая, можно даже сказать нулевая моя попытка окончилась неудачей. Двери во Дворце культуры тяжелые, и, безуспешно их подергав, я почувствовала, что моя решимость исчезла. Так ни с чем и вернулась домой.
Следующий раз оказался удачнее – передо мной кто-то вошел во дворец, и я точно знала, что дверь открыта. Узнав на вахте, где находится литературное объединение, я с бешено колотящимся сердцем стала подниматься на второй этаж. В кабинете оказалось двое людей – Ефим Григорьевич и Нелли Михайловна Ваторопина. Ефим Григорьевич сразу представил мне Нелли Михайловну:
- Это очень хороший поэт и секретарь нашего лито.
Позднее я не раз замечала, что Ефим Григорьевич, знакомя людей друг с другом, всегда находил в них лучшее, не мог не похвалить, не упомянуть. Особенно если человек был специалистом в своей области, имел какие-то видимые достижения, награды. Я не знаю, что это было – маленькая слабость великого – приятно сознавать себя окруженным только хорошими людьми. Или же детский взгляд на мир, в котором действительно все люди прекрасны, каждого есть за что погладить по головке.
Чего я больше всего боялась, так это «местечковости». Кукушка хвалит петуха, за то, что хвалит он кукушку. Пришла в незнакомый кабинет, какой-то старик с умным видом расхваливает свою сотрудницу, причем бездоказательно, а та потерянно блуждает по кабинету в поисках каких-то бумаг. Конечно, если бы Нелли Михайловна вдруг решила доказать мне свою профпригодность, я бы удивилась еще больше. Мне бы это показалось неуместным, да и стоит ли овчинка выделки – кто я такая, чтобы мне с порога читать свои стихи. Но слава Богу, Нелли Михайловна не разменивалась на такие мелочи вроде незнакомки с улицы и продолжала не обращать на меня внимания, занимаясь своими делами.
Я принесла жалкую стопку газет, тщательно отобранных мною заранее из более весомой кипы всех моих публикаций. В основном там были стихи, несколько рассказов, фельетоны, эссе, зарисовки. Ефим Григорьевич впился глазами именно в стихи. Подошла Нелли Михайловна. Голова к голове, абсолютно забыв обо мне, они то с кислым видом, то выражая крайнее отвращение, читали то, что я когда-то писала.
– «Сожгу мосты» – опять штамп, – разочарованно произносил Ховив.
Нелли Михайловна поддакивала и развивала тему:
– Какой ужас, про мосты!
Экзекуция продолжалась минут пять-десять. Я сидела ни жива-ни мертва, и непонятно было, как поступить – умереть сразу или за порогом.
В итоге Ефим Григорьевич отодвинул мою растерзанную папку и прочитал целую речь. Запомнилось немногое: поэт должен открывать что-то новое, иначе зачем ему писать вообще? Если он не новатор в своей области, если у него нет своих открытий, он не имеет права на существование.
Потом зашел разговор (опять же без моего участия) о том, приглашать ли меня на завтрашний юбилей Ефима Григорьевича. Решили, что не стоит – слишком новенькая.
Зато пригласили на встречу литобъединения в ближайшее воскресенье. В тот момент я была уверена, что уже никогда в жизни не переступлю порог этого кабинета, не вернусь в место, где мне сделали так больно.
Был единственный момент за всю встречу, когда Ефим Григорьевич был со мной добр. Он увидел, что мои публикации были в чебаркульской газете «Южноуралец».
– У меня многое связано с Чебаркулем, - задумчиво улыбаясь, сказал он, - И первый раз напечатали тоже именно в этой газете. Кстати, тогда был редактором…
Тут Ефим Григорьевич назвал мне чье-то имя и уточнил:
– Он работал там в сороковых годах.
Я смущенно потупилась, извинилась за то, что не знаю названного человека, а насчет сороковых скромно добавила:
– Моя мама родилась в 1950. Даже она не могла знать того редактора.
Ефим Григорьевич расхохотался. Он никогда не страдал склерозом на подобные вещи. Думаю, он специально затеял этот разговор, – парадоксы, шутки, курьезные совпадения всегда ему нравились.
И в ближайшие дни он специально упомянул об этом, выступая на радио:
- Ко мне пришла девочка, которая сейчас публикуется в той же газете, где когда-то начинал и я. Я спросил, не знакома ли она с редактором, которого я хорошо знал, он работал в сороковых годах. Девочка ответила – У меня мама еще не родилась в то время…
А для меня эти несколько дней до собрания лито прошли не слишком весело. Сначала, выйдя из кабинета, я пошла домой пешком. Мне казалось стыдно плакать на людях, а разреветься я могла даже на слова кондуктора «Предъявите билет». Поэтому терпела до квартиры. Дома долго и безутешно ревела в подушку. Я никто, я бездарь, графоманша несчастная. Нет, тогда я не вспоминала множество людей, которые вырезали из газеты мои стихи и вклеивали себе в заветную тетрадку, не думала о том, что прозу мою в этот раз так и не прочли. Я просто решила все равно пойти на собрание, сжав зубы и скрутив в комок нервы. Я была готова к самому худшему. Но не пойти я не могла. Я хотела знать, что о моей писанине думают другие люди.
На моей памяти только один раз за пять лет нарушилось святое правило Лито: новичков не бить. И нарушилось именно в моем случае. Даже не считая первой нашей суровой встречи с руководителем и секретарем, приняли меня на собрании очень даже по-разному. Как сейчас понимаю – поблажек абсолютно не делали. Может в этом была и моя ошибка. Я пришла, увидела много усталых людей, по большей части женщин, и, кстати, немало полных. Я не стала читать рассказы, которые могли их чем-то обидеть, задеть, например «Мужики не собаки», где речь шла о слишком упитанной даме. Подборка поэтому получилась святочная, сказочная, не самая для меня типичная. Лупили меня здорово, впрочем я и тогда сознавала недостатки и со многими вещами соглашалась. Но и хвалили. Никогда не забуду рассуждение Натальи Львовны Багрецовой, она вспомнила Чехова, его слова о том, что он мог бы создать рассказ о чернильнице. И подчеркнула, что у меня тоже есть это качество. Нет тем, на которые я не могла бы написать. Фантазия есть. Но присутствует и бледный язык, штампы. Самым большим подарком, который я получила от лито – было разрешение убрать цензора в голове, писать так, как мне хочется, а не так, как мнится, что надо, положено. Писать без правил, для себя, а не для людей. Я действительно испортила свой стиль и язык журналистикой, там выкорчевывалось все, не вписывающееся в рамки. Постепенно я сама стала писать серо, так, что не отличишь от миллиона других. А на встрече в лито мне разрешили писать так, как я хочу! Это было счастьем!
Разумеется, я задала типичный для новичка вопрос:
– Стоит ли мне писать?
Ефим Григорьевич сказал:
– На этот вопрос ответить можешь только ты. Если не можешь жить и не писать – пиши.
Гораздо позднее я приводила в Лито много новеньких, которые после суровой критики переставали писать совсем. Может это и к лучшему, не стали тратить энергию на что-то отвлеченное, занялись реальными делами.
Но меня встреча в лито вдохновила на новые подвиги, я буквально ждала каждого нового собрания, чтобы представить на суд строгих критиков свой очередной «шедевр».
Кстати, за все это время я так и не научилась нормально читать – вдыхала воздух, чтобы не сбиться с ритма чтения, а выдыхать весь не успевала, поэтому к концу чтения напоминала себе воздушный шарик.
В том же году у меня в семье произошла трагедия – умерла моя любимая бабушка. Я пропустила два занятия лито, и вот что меня больше всего поразило – Ефим Григорьевич стал искать меня. Он добыл телефонную книгу и упорно звонил всем Романенко. В одном месте ему даже ответили, что Лена Романенко уехала, но скоро вернется. Самое смешное – у меня тогда еще не было телефона.
Кстати, когда телефон нам все же поставили, и я стала работать на дому, а заодно выполнять печатные работы, у Ефима Григорьевича возникла идея. Когда я, захлебываясь от смеха, рассказывала очередную смешную историю, связанную с телефоном, Ховив вдруг сказал:
– Лена, а ведь это готовая книга! Можно сказать, у тебя сейчас путевка в жизнь. Такие яркие характеры, образы… готовь рукопись!
Ефим Григорьевич умел добиться своего. Сколько людей, не верящих в свои силы, издавало книги, получало признание и т. д. и т. п. Ефим Григорьевич ни о чем не забывал и просто не давал покоя человеку, пока тот не делал того, что от него требовалось. Я, например, два года подряд выступала на ФЛЮСах, что при моем паническом страхе больших аудиторий просто немыслимо. У меня так дрожали ноги, что я была уверена, что зрители по крайней мере первых рядов смотрят только на них. И никто меня не слушает. Когда через несколько секунд моего чтения в зале раздался первый смех, меня это здорово приободрило. Засмеялись не надо мной, засмеялись там, где я ждала, в смешном месте рассказа. Смех не утихал, разгорался, мой голос становился все уверенней, артистичней, в итоге после выступления, сорвав бурные аплодисменты, я готова была покорять любые вершины. Хотя страшно боюсь высоты.
Кстати, об этом фестивале. Накануне в кабинет зашла немолодая женщина, видимо заводчанка, и робко спросила, сколько стоит билет. Билеты продавалась, но в данном случае Ефим Григорьевич не дал никому даже заикнуться о деньгах.
– Когда я вижу прозрачного от голода человека, я не могу брать с него деньги, – позднее объяснил он нам.
После ФЛЮСа я набралась храбрости и пригласила Ефима Григорьевича с Нелли Михайловной к себе на день рождения. Сильно боялась отказа – кто они и кто я? Но не возникло никакой неловкости, великие просты в общении, я была счастлива познакомить людей, ставших мне почти родными, с моими родителями. Они друг другу очень понравились. Летом они даже ездили в городок вместо санатория, жили в моей пустующей квартире, общались с моими родителями. Но Ефим Григорьевич долго не выдержал. Он не умел жить без работы, не умел отдыхать.
Ефим Григорьевич часто шутил, что я для них родная, пусть не дочь и не внучка – племянница. Но любимая племянница.
Однажды был смешной случай. Маме кто-то на работе рассказал, что по областному радио не менее получаса расхваливали некую Елену Романенко. Причем писательницу. И талантливая она и такая-сякая. Про искру божью даже упомянули. Мне было немножко обидно, что я не первая с таким именем пробиваю себе в дорогу в литературу. Тем более в нашем родном городе, тесном для двоих полных тезок. И еще я немного недоумевала – почему Ефим Григорьевич не рассказал мне о существовании такой соперницы? Он ведь знал весь литературный Челябинск. Не посоветовал взять псевдоним… Неужели настолько не верит в мое будущее, что не считает это нужным – побалуется человек литературкой по-молодости, да и начнет жить нормальной жизнью. Надо сказать, писателем я мечтала быть с детства, как ни смешно это звучит. Не космонавтом, врачом или учителем, а именно писателем. Я полностью зависела от мамы, которая постоянно покупала мне все новые книжки и читала перед сном. Книг тогда издавалось мало и мама иногда сама начинала сочинять для меня сказки. Но у мамы всегда было много дел, мне хотелось независимости и я стала упрашивать маму объяснить мне значения букв. Помню один из редких моментов раннего детства. Мама на кухне, скоро должен прийти на обед папа, пахнет жареным луком, но мне не до еды и вообще тоска смертная. Я сижу на кровати с раскрытым букварем, на том месте, где мы с мамой остановились, пытаюсь заглянуть в конец книги, но там совсем все непонятно, я знаю еще далеко не все буквы. Мама мыла раму. А что дальше? И тоска, длящаяся не минуту, не час, а просто вековечная тоска, нескончаемая, космическая. Я всегда была нетерпеливой и для меня минута по переживаниям могла равняться году. В общем к четырем годам я уже худо-бедно читала. К первому классу успела накатать «шедевр» на целую общую тетрадь про зайчонка Бинки и его приключения. Можно назвать это компиляцией из всего слышанного и читанного, особенно сильно чувствовалось влияние «Волшебника изумрудного города» и «Тома Сойера». Самое дикое, что я к этому времени уже читала Бальзака и Мопассана, и, надо сказать, почти все понимала. Вообще-то, если уж говорить о так называемом моем творчестве, то сочинять я начала еще раньше, уже в три года родители, видимо устав от моих бесконечных просьб выслушать, включали бобинный старинный магнитофон и вручали мне микрофон: говори. И я говорила. Почти каждая моя сказка начиналась примерно одинаково: «Жил–был один лягушонок. Он был не такой как другие…» или «Жил-был маленький ослик. Он был не такой как другие…». Далее следовало, чем он отличался, к чему это его привело и чем в итоге закончилось. Запомнились две сказки. Одна про папу, который жил с собачкой и кошечкой, но однажды попил воды из душа и умер. Собачка с кошечкой, конечно, его откачали, и папа больше никогда не пил воду из душа. Видимо мама запрещала мне баловаться в ванной, ловя ртом дешевые струйки, может даже сказанула в сердцах, что они ядовитые. Из этого и получилась сказка. Другая сказка, точнее пересказ известной истории про Красную шапочку, сгодился бы в качестве сценария режиссерам триллеров. Волк съел девочку, но как он это сделал: «с грязью, землей, травой, кровью, кишками…». Потом, конечно, девочка оказалась жива и невредима, а волка зверски убили дровосеки-охотники. Я росла у бабушки и не раз с ужасом видела, как кошка ест пойманную мышь. Другого объяснения кровавому кошмару в своей сказке найти не могу. Еще родители перед записью брали у меня интервью: как меня зовут, сколько мне лет, что я люблю. Я отвечала честно: Лена, три года, кобаску (колбаску), кофетки (конфетки) и Диму. Был у меня тогда закадычный дружок четырех лет отроду. Уже в восьмом классе я случайно встретилась с этим самым Димой. Ни за что бы не узнала, если бы он сам не подошел. По иронии судьбы, его родителей перевели в тот же военный городок, куда к тому времени переехала и я. Чопорный, сухой, гордящийся тем, что собирается продолжать династию военных… Что я могла в нем найти в свои три года? Кстати, во всех сочинениях на тему «Кем я хочу быть?» (за которые, как и за литературу с рисованием) я получала неизменные пятерки, я всегда твердо отвечала – писателем. Еще не зная буквы, я испортила немало тетрадей похожими на плохой почерк каракулями. Я часами исписывала массу бумаги, не жалея чернил – играла в писателя. А когда научилась писать, всегда сочиняла о том, что мне было бы интересно самой прочитать. Сказки, приключенческие истории, стишки, исписала за лето три общие тетради про дикую овчарку Астру в духе Сетона-Томпсона. Классе в пятом даже на детектив полушпионский решилась. До сих пор смешит фраза из этого бреда: «Именем Советской милиции, сдавайтесь!» Но в сочинениях я всегда указывала человека, остающегося моим кумиром и до сих пор – Джеральда Даррелла. Натуралист, страстно любящий животных, отлавливающий редкие виды в диких джунглях, основавший свой зоопарк, фонд и с таким юмором всегда пишущий свои книги – вот что было и осталось для меня недостижимой мечтой. Уже в классе седьмом, учительница биологии, любившая меня за пристрастие к животным и неплохое знание предмета, с которой мы делали школьную газету (я была назначена ее редактором), спросила в шутку, кем я хочу стать. Она поражалась тому, что даже трафаретные буквы я не пишу, а рисую, она видела такое первый раз и признала во мне сильное гуманитарное начало.
Я тоже в шутку ответила:
– У меня плохой почерк, значит у меня два пути – либо в медики, но вида чужой крови я не выношу, боюсь сделать больно любому живому существу, либо в писатели. Значит придется стать писателем.
Конечно, всерьез меня не восприняли, хотя я еще в школьные годы начала печататься, продолжала писать стихи и рассказы. Некоторые до сих пор выдержали проверку временем. Если бы не Ефим Григорьевич, то наверняка все это бы осталось на уровне хобби и ночной тоски.
Я хотела рассказать о Ефиме Григорьевиче, а получается так, что рассказываю о себе и литературе в моей жизни. Но ведь именно он сделал литературу главной в моей судьбе. Именно он заставил поверить в себя. Были люди и до него, кто говорил: неплохо написано, интересно. Это радовало, но ни к чему не вело. Ефим Григорьевич разбирал весь мой «шедевр» по косточкам, пробовал на язык, на слух, на вкус, каждое слово, каждую фразу. И часто, не успевал он ее повторить, как я уже понимала свою ошибку, тот нюанс, который трудно объяснить словами, его нужно только чувствовать. Это как музыкальный слух, или он у тебя есть, или вини медведя. Ефим Григорьевич верил, что у меня есть этот слух, развивал по мере своих сил и моих возможностей. Наверное, он многим это говорил, но меня эти слова грели всегда:
– Если за время моей работы в нашем городе появился такой писатель, как Лена Романенко, и я смог хоть чем-то помочь ей проявиться, значит моя жизнь прожита не зря.
Но и критиковал он меня нещадно. Иногда, когда видел, что я вот-вот расплачусь или просто совсем упала духом, ободрял:
– Кому много дано, с того многое спросится. С дураков какие претензии – скажи ему, что он дурак, он что, поумнеет? Только обидится. А вот умного стоит учить, стоит ругать. Алмаз требует шлифовки.
Это правило Ефима Григорьевича распространялось и на наши литературные встречи. Я не раз замечала, что мой Учитель часто брал удар на себя, не желая мучить других выслушиванием отъявленного графоманства. Как-то некий мужчина с отсутствием лба, но густыми усами, в течение получаса читал свой рассказ. Речь в нем шла о космическом полете, точнее подготовке к нему. Закрываются шлюзы, говорятся последние слова… Все до невозможности скучным, техническим языком. Среди членов литобъединения начались шепотки, разговорчики, шуршание, смешочки. Было ясно, что все устали. Выбрав удобный момент, когда автор набирал воздуха для продолжения и сделал небольшую паузу, Ефим Григорьевич задал невинный вопрос:
– Валера, у тебя там много еще?
– Да страниц двадцать.
Все с ужасом вздохнули.
– Валера, а чем кончается твой рассказ? Или это повесть?
– Это рассказ. Кончается тем, что они наконец взлетели.
По рядам пробежал легкий смех.
– Оставь мне этот рассказ, хорошо? Я сам прочитаю и дам тебе рецензию, ладно?
Ефим Григорьевич взял самое тяжелое на себя – читать бессильные потуги эпигона и графомана и потом вежливо объяснять ему, в чем ошибки. Насколько я помню, Ефим Григорьевич всегда самое тяжелое делал сам, зато чужим успехам радовался не меньше чем своим. Вообще-то это не точное выражение – успехи его друзей, знакомых, родных, всего нашего литературного объединения были и оставались успехами самого Ховива. И нельзя сказать, что в некоторых случаях он не принимал участия. Изначальный толчок всегда был от Ефима Ховива. Просто потом цепь событий могла привести человека к тому, что он забывал учителя, считал себя самородком, возникшим сам по себе. Это всегда сильно разочаровывало Ефима Григорьевича. Ему не нужно было особых благодарностей, тем более каких-то материальных поощрений, просто он хотел радоваться вместе с теми, в кого верил, радоваться заслуженно, ведь когда-то было время, когда в этого человека не верил никто, кроме Ховива.
Опять я ушла от темы и сбилась на публицистику. Перейдем к более житейским делам. Помню, когда у нас не было телефона, а срочно нужно было позвонить, я спросила разрешения воспользоваться телефоном лито. Мне предлагали чай, обед, но мне и так было неудобно, что я отнимаю время. Конечно, я отказалась. И пока звонила, слушала разговор, который и не старались от меня скрывать:
– Откуда в этой девочке такая деликатность? Воспитание?
– Гены.
Как-то на встречу в лито я принесла простенький рассказ, который написала за полчаса и не придавала ему большого значения. Его и ругали, и хвалили, а закончил обсуждение Ефим Григорьевич. Он сразу понял, что главным для меня было – передать идею.
– Лена, у любой идеи должно быть свое оформление, свои ответвления. Одна идея – это оструганное дерево. А как такое дерево можно назвать? Телеграфный столб.
Все чаще и чаще мои рассказы заслуживали похвалу, а не критику. Помню один раз после прочтения Маша Голубицкая улыбнулась и развела руками:
- Что тут можно сказать? Ничего.
Я помертвела душой:
– Ничего хорошего?
Все засмеялись.
– Ничего плохого. Хороший, крепкий рассказ. Придраться не к чему.
Примерно год я сопротивлялась идее Ефима Григорьевича поступать в литинститут.
– Он же в Москве! Я там никого не знаю и всего боюсь!
– Лена, там сто человек на место, такой конкурс, – «успокаивал» он меня. И тут же добавлял, – Но тебя возьмут!
В 2000 году вышла моя первая книжка. Честно говоря, я поддалась на уговоры издать ее только потому, что в марте моей маме должно было исполнится 50 лет, юбилей. Хотелось сделать необычный подарок. Самое смешное, что в книжку были отобраны большей частью те рассказы, которые я написала до лито. И без редакторской правки.
После выхода книжки разговоры о высшем образовании возобновились. Ефим Григорьевич узнал, что в литинституте, точнее даже в общежитие литинститута царит не та атмосфера, в которую он бы хотел меня отправить. Возможно, в этом его мнении сыграла роль книги Марии Арбатовой (впрочем, он относился к ней как к беллетристке, с легким пренебрежением), возможно, что-то рассказал человек, вынужденный перевестись из Москвы в Челябинск по вышеуказанным причинам.
Тактика Ефима Григорьевича слегка изменилась. Теперь она настаивал на ЧелГУ, факультете филологии и журналистики:
– Тут такая же программа, ездить никуда не надо. Хоть попробуй!
Я попробовала, не надеясь на успех. Сколько лет после школы – куда мне тягаться с только что закончившими учебу, имеющими свеженькие знания! Но к своему дикому удивлению, набрала баллов не только для заочного, могла и на дневное поступить, если бы желание было. На бюджет, конечно. Для меня шоком было, что у нас в городе еще можно поступить без блата, без денег. У меня были только книжка, публикации и рекомендация Ефима Григорьевича:
«С большим удовлетворением даю рекомендацию для поступления на факультет журналистики ЧелГУ, участнице литературного объединения имени Михаила Львова, молодой челябинской писательнице Елене Владимировне Романенко.
Убежден, что Елена Романенко обладает всеми качествами, необходимыми для того, чтобы достаточно проявить себя в нелегкой журналистской профессии. В ней соединились молодость и незаурядный жизненный опыт, умение пристально вглядываться в окружающий мир и способность к сопереживанию, человеческое обаяние и твердость характера. Она прекрасно владеет пером, доказав это своей первой, недавно вышедшей книгой — сборником прозы «Мужики не собаки».
От своего имени и от имени всего нашего творческого содружества даю Елене Романенко «благословение» на учебу в университете.
Руководитель литературного объединения имени Михаила Львова
ХОВИВ ЕФИМ ГРИГОРЬЕВИЧ
телефоны: 79-84-50 (раб)
28. 05. 2000 г. 36-80-61 (дом)»
Я поступила, учусь до сих пор, без «хвостов», в 2006 – госэкзамены и защита диплома. Не боюсь преподавателей, потому что учусь для себя. Об этом, кстати, написала и во вступительном сочинении; мне не близок создавшийся у нас образ журналиста, беспринципный, циничный, даже наглый, я не подхожу под эту категорию. В университет иду за знаниями (главным для меня были списки литературы, за ними и шла). Диплом мне не надобен, 14 лет публикаций сделали свое дело – меня с радостью возьмут в любую газету, проблема в том, пойду ли я. В общем я написала, что диплом как таковой мне не нужен, будет только пылиться лежать, мне нужны знания. За это сочинение (которое я написала буквально за полчаса, мои одногруппники еще тему выбирали), я получила пятерку. Наверное за искренность. Еще на собеседовании вышло смешно. Я наслушалась выходящих оттуда девушек, им задавали кучу вопросов, поэтому шла как на эшафот. А мне задали единственный вопрос:
– Где вы раньше были? Почему к нам не поступали?
Каждую свою «пятерку» в университете, каждую хоть небольшую радость, я несла к Ефиму Григорьевичу.
За пять лет нашего знакомства у нас была всего одна серьезная размолвка. Я хотела издать книгу, и Ефим Григорьевич был не против, но он активно возражал против включения в нее повести «Оранжевое небо». Для меня эта вещь не типична, тяжела, мне было больно ее писать, но и не написать ее я не могла. Ефим Григорьевич по этому поводу выразился так:
– Чем талантливее такое «черное» произведение, тем больше зла оно принесет.
Кстати, потом за эту «чернуху» меня вызвали на международный форум молодых писателей в Липки. А вообще вкус Ефима Ховива к тому времени я уже хорошо понимала. Если кота выбросили на улицу – об этом писать можно, но описывать кота с выбитым глазом и тому подобным ужасом – нельзя. Наверное, я до сих пор не пойму этой деликатности. Я писала так, чтобы пробивало самых равнодушных, чтобы они содрогнулись и пожалели пусть выдуманное, но живое существо…
«Лекарство от депрессии», в которую вошла и эта «черная» повесть, все-таки вышла. Первый и, надеюсь, последний раз без редактора.
До этого Ефим Григорьевич мне говорил:
– Лена, скажи на каком трамвае и когда ты поедешь отвозить рукопись в издательство. Я лягу на рельсы.
Я плакала, спорила, убеждала. В итоге попросила перемирия, нейтралитета, жить, не затрагивая этой темы. Со мной согласились. Так как у меня уже весь механизм был запущен, то книжка вышла. Я как могла, скрывала ее существование. Наконец, когда тянуть дальше было некогда: в воскресенье на областном радио меня собирались поздравлять с новой книгой, я пришла в лито. Как раз кончилась сессия и как бы под это событие я принесла коньяк, конфеты, полный стол закусок. Примерно через час я наконец созналась в своем «грехе» - издании книги. Ефим Григорьевич не обиделся. Даже не удивился. Наоборот:
– Молодец, какая же ты молодец! А какое оформление!
Я ждала, что меня заклеймят как отступника, но вывод был совершенно другой:
– Лена, теперь я уверен в тебе на все 100 процентов. Ты встала на ноги, ты стала настоящим писателем, не побоялась противоречить. Ты выросла. Ты даже переросла учителя. Ты молодец и все сделала правильно.
Позже, вечером, Ефим Григорьевич мне перезвонил и сказал еще одну потрясающую фразу:
– Лена, ты помнишь, что я говорил тебе об оформлении твоей книги? Оно прекрасное. Сейчас я прочитал содержание. Оно еще лучше.
Таким образом инцидент был исчерпан.
У Ефима Григорьевича было великолепное чувство юмора. Я не говорю о том, что практически для любого случая он мог процитировать что-то подходящее, часто ироничное, но и смешную ситуацию он ощущал прекрасно и реагировал незамедлительно. Однажды я зашла в лито во время каникул, летом мы не устраивали встреч, но Ефим Григорьевич как всегда был на своем рабочем месте. Надо сказать для тех, кто не знает, что кабинет объединения расположен на втором этаже, а каждое лето дворец устраивал ремонт. Хобби просто такое. Мы сидели, разговаривали о чем-то, как вдруг я заметила, что в окне что-то мелькнуло. Повернулась – на меня в упор через стекло хмуро глядела небритая горбоносая физиономия явно горского происхождения. Я на секунду онемела. Второй этаж!
– Ефим Григорьевич, что это? – слабым голосом спросила я учителя.
Ховив был неподражаем, он сделал легкую отмашку, даже не взглянув, мол, какой пустяк, и ответил:
– А, это чеченцы.
У меня примерно с минуту был шок. Как раз в это время Чечня и террористы были больной темой, поэтому такое равнодушие к чеченцу, заглядывающему в окно второго этажа, меня сразило. Потом, конечно, разобралась что к чему – рабочие на строительных лесах, штукатурят стены. А уж кто они по национальности, не знал наверное и сам Ефим Григорьевич, просто чеченцы прозвучало эффектней всего.
В школе № 59 решили создать свою литературную студию и музей. При первом нашем посещении нам устроили экскурсию по учебному заведению. Все знают, что у Ефима Григорьевича было слабое зрение. На лестницах он держался за мою руку, держался так крепко, что у меня до боли сводило пальцы, но я не смела сказать об этом, только позднее растирала бесчувственную конечность. Хватка у Ефима Григорьевича и в физическом смысле была сильная.
Потом я полгода вела детскую студию в этой школе, мои ребята выступали на радио, один мальчик напечатался в московском журнале и даже получил гонорар. Но это так, к слову.
Последние два года… Бесконечные болезни и больницы. Сначала я плакала при каждой подобной новости, пыталась что-то предпринять… Но и потом, всегда верила, что это временно. Такой человек не может умереть. Перед моим днем рождения, в апреле 2003, у Ефима Григорьевича обнаружили рак. Он шутил даже в больнице, повторяя слова Михаила Светлова:
- Рак у меня уже есть, несите пиво.
Попеременно с Нелли Михайловной мы прибегали в онкологическое отделение, кормили Ефима Григорьевича бульончиками, салатиками, кашками. Нередко я встречала и других посетителей, не забывающих о человеке, сыгравшем большую роль в их жизни. Мне не стыдно признаться, что я выносила утку, умывала Ефима Григорьевича, кормила с ложечки. Кстати, только тогда, обтирая его лицо мокрым полотенцем, я заметила, какие у него красивые черты. Немного горбоносый нос, смуглая кожа, высокий лоб… Мне не было противно. Есть грань, за которой стираются понятия стыда и брезгливости. Умирает дорогой и родной человек, о чем тут можно еще думать?
Даже в больнице он старался работать. Он радовался, что успел сделать не одну книгу Нелле Михайловне (в последний год она и мне и ему приносила метровые в высоту стопки рукописей и мы выбирали стихи для новой книги), хотя и сильно уставал от работы. Работал и в больнице, и после инсульта, и после второй операции. Я не хотела загружать его делами, но и для меня он сделал доброе дело. Рассказал, что существует интернет-журнал «Пролог»:
– Найди его в интернете, у тебя же есть компьютер? Это действительно серьезный журнал, если в нем напечатаешься, тебе это поможет.
С самого начала знакомства меня поражало это качество Ефима Григорьевича. Он продолжал учиться, развиваться, оценивал преимущества современного языка – смеси канцелярского, жаргонного, литературного и многих других. Интересовался компьютерами, интернетом, подробно меня и других людей об этом допытывал. Он был не «окостеневшим» человеком по моей терминологии, такие в любом возрасте – молодые. Я слишком часто встречала людей наоборот: что-то узнали, сделали для себя это незыблемой истиной и остановились, тормознули, «окостенели». У Ефима Ховива интерес к жизни никогда не пропадал, он всегда подробно расспрашивал о новом, чувствовалось, что ему интересно. Я бы очень хотела остаться такой же до самой смерти.
Я нашла «Пролог», отправила свои рукописи, их напечатали, пригласили на форум в Липках. Там были Юзефович, Пьецух, Ковальджи, Приставкин, Гладилин, Маканин, Успенский. Я еще успела вернуться из Москвы и несколько раз встретиться с Ефимом Григорьевичем. Его уже выписали из больницы, он заново учился ходить, но быстро уставал. Вообще усталость была главным его ощущением в последние годы.
Весь ноябрь я прожила в страшной депрессии. Не могла понять ее причину, я верила, что Ефим Григорьевич выкарабкается, он сильный, пусть ему недавно исполнилось 75, но для него это не возраст. Я чувствовала, что кто-то умирает, может быть я сама, только не знала от какой болезни. Единственный вопрос, который меня мучил и останавливал при любом действии: «Зачем?»
Последняя наша встреча была очень печальной. Два смертельно усталых человека сидели друг напротив друга и спрашивали:
– Зачем?
– Зачем бороться, за что? Зачем пытаться что-то делать, все равно все будет зря…
– Зачем чего-то добиваться? Все равно добро наказуемо, а зла и глупости слишком много.
Мне было больно от того, что я ничем не могу помочь этому человеку. Он раздал все свое сердце, всю свою душу, и теперь у него нет сил для жизни. Я умирала вместе с ним. Я знаю об этом точно.
25 декабря, в пятницу, я проснулась на рассвете и мне вдруг захотелось жить. Впервые за месяц я улыбнулась и смогла заняться какими-то делами (до этого сидела и раскачивалась, пытаясь выгнать плохие мысли, почти не ела, почти не спала, умирала). А в воскресенье мне позвонили и сказали, что 25-го утром Ефима Григорьевича не стало. Я чувствовала боль, горе, я плакала, но это были нормальные человеческие чувства, а не те, что я испытывала во время депрессии. Я поняла, что опять послужила передатчиком, так было, когда умирала бабушка. Я поняла, что снова смогу жить, но никогда и ничем не смогу возместить свою утрату. Потерю близкого и родного человека.
Даже сейчас, если у меня все хорошо, много отличных новостей, или наоборот, проблемы, не с кем посоветоваться, я чувствую, как необходим мне Ефим Григорьевич. Как мне не хватает его спокойного мудрого голоса. Я до сих пор не вычеркиваю его телефон из записной книжки. Но и звонить не могу. Почему-то кажется, что если я наберу этот номер, мне обязательно ответит знакомый до боли голос. И я хочу хранить эту иллюзию.