Москва всячески донимала его. Она то и дело старалась укусить его, поглубже всадить своё ядовитое жало в его тело. Казалось, белокаменная столица была огромным многолапым пауком, который всё видит и всюду может его настигнуть. Плетёт и плетёт она свою паутину, там липко, здесь нет. Идёшь, идёшь и — уже попался, руки, ноги недвижимы, и затуманенный разум мыслит совсем не так, как обычно. На каждом шагу преследовала она его. В метро толкала чужими плечами, наступала на пятки чужими ногами, в автобусах сдавливала чужими руками. Он ненавидел Москву и москвичей — её слепые орудия, которые пляшут под её дудку, стоит только дёрнуть за ниточку-паутинку. Тысячи её агентов шпионили за ним и при любом удобном случае делали своё чёрное дело — пакостили ему. Выхлоп от тысяч автомобилей лез ему в ноздри и глотку, забивал лёгкие и, словно цемент, застывал там, не давая дышать. Тысячи зданий нависли над ним серыми громадами, закрывающими солнце. Тысячи бумажек и прочего мусора липли к ботинкам, пачкая их. Тысячи реклам атаковали со всех сторон: бросались в глаза, лезли в уши, попадали в руки. Тысячи глаз смотрели на него и шептались между собой: «Ты не такой... Ты не из нас... Смерть ему. Смерть!» И донимала его Москва, догоняла и наносила удар за ударом, но не убивала, а будто игралась, как кошка с мышкой. Но столица была жестокой кошкой.
На каждом шагу поджидал его соблазн. О, Москва, город красивых женщин и город порока и разврата, в котором всем правят деньги! Что ты делаешь с людьми! Словно мельница зерно, перемалываешь ты людей, их судьбы и глотаешь, не пережёвывая. Первейшее, что донимало его, и что было главным отличием его от других — отсутствие денег, каких бы то ни было, даже на карманные расходы. Он замечал только то, что москвичи свободно покупали себе, что хотели, и не особенно над этим задумывались. По крайней мере, все его московские знакомые. Они курили дорогие сигары, носили дорогую одежду из магазинов и бутиков, а он раз в год ездил на Черкизовский рынок и торговался там до потери пульса. Он считал каждую копейку, но не копил, а иногда совершал уж вовсе необдуманные покупки, но это он от желания встать на ту же ступень, что и они. Второй проблемой было общение. В его голове не укладывалось, что можно так свободно общаться, глядя в глаза и улыбаясь врать и подъ...бывать. Как можно подойти к девушке на улице и познакомиться? Что ей сказать? И о чём разговаривать дальше? Как можно с парнями, которых видишь в первый раз, нажраться пива или водки и всю ночь где-нибудь протусить? Такие вещи никак не укладывались в его голове, где воспитание взрастило совесть, стыдливость и благожелательность.
В Москве он становился совершенно другим человеком, от его спокойствия не оставалось и следа, он весь был в напряжении, каждую минуту ждал удара в спину, и, несмотря на это, всё-таки пропускал его. Стреляя сигареты у случайных прохожих, он испытывал стыд за всего-всего себя, стыд, вызывавший ненависть к ним, которые наверняка думали о том, что у него нет денег, он не такой, и смеялись над ним. Глядя на раздевшихся к лету девушек, он испытывал желание, больное желание озлобленного и чего-то лишённого человека, желание потрогать, пощупать, заглянуть. Гламурных девушек, словно сошедших с обложек журналов, он провожал похотливыми взглядами, но с пониманием, что они — набитые гламурными глупостями дуры и вряд ли даже когда взглянут на него, — ненависть. И сытые дяденьки в дорогих автомобилях тоже вызывали ненависть. Скорее всего, они все — воры, обокравшие его и его мать, отца, бабушку и дедушку, а вот — холёные, довольные.
Он ненавидел Москву всеми фибрами своей души, съездив туда, он словно с головой окунался в центральный коллектор канализации. И всё это дерьмо оседало на нём, впивалось в каждую клеточку, возвращаясь домой, он тяжело и долго очищался, ходил озлобленный, срывался на родителях и хотел сбежать в глухие Муромские леса.
А на следующий день опять ехал в Москву.
28 июня 2005 г.