Из клиники экстренных сообщений не поступило. Приходящая служанка в меру увлажнила грунт в кадке с пальмой – моей невольной сожительницей с той поры, как Лизка ушла от меня.
Душ принят. В прихожей пробили сладкоголосые часы. В прошлом году пришлось надолго напрячь финансы, чтобы купить в антикварном этот шедевр мастера Даниэля Квайра – единственную ценную вещь в моем жилье, не считая пальмы. Значит, пошел восьмой час вечера.
Под руку подвернулась купленная вчера книжка по психологии. Купил из-за имевшегося в ней раздела о типах любовных отношений в разнополых парах. Если и не просвещусь, то все же посторонним моей проблеме это не будет, понадеялся я, раскрыв книжку… И тут зазвонил телефон.
Не Кристина ли? - оживился я. Один ее вид мог бы принести облегчение моей изнемогающей плоти. Все еще действовало впечатление от того, что скрывал пуховой свитер соседки, и вкус персиковой кожи ее шеи.
– Жорик! Привет! – ухнуло в ухо, и послышался сдавленный смешок, смешок плотского греха, старающегося выглядеть прилично.
– Привет, Клара.
Сразу затошнило под ложечкой. Представилась рыхлая кожа, размалеванная на лице, словно на роль Клеопатры в постановке провинциального театра. Клара обожала поесть, а по эротической части была прихотливой бестией с телом жарким и странно мало отзывчивым, словно грелка. Во мне она сыскала, надо думать, идеального партнера, а о муже своем отзывалась: "Пень пнем. Никакого подхода! Жене тоже нужно дать поломаться, прежде чем тащить в постель".
– Миленький! Хочу тебя видеть! Соскучилась ужасно! Ты меня не забыл? А я извелась. Не будь жестоким! – выпрашивал крепкий и гулкий голос, свойственный богатыркам, конь-бабам. Певиц с таким голосом, ревущим, как пароход на рейде, не переношу, хотя не отказываю им ни в таланте, ни в праве петь. Клара была, однако, комплекции более чем умеренной и не таким уж конем, скорее домашней кошкой. После развода с Лизой я почти год регулярно таял в тисках ее рук, ног и грудей.
– Должен огорчить тебя, Клара. Важная работа на выходные. К понедельнику должен закончить, – безбожно врал я.
Но Клара тоже пустилась на хитрость: перешла на жалобный тон, уверяя, что все, что ей нужно, - только повидаться, "не больше полчасика".
Насчет "полчасика" я не обманывался и удовольствия от встречи с ней не ждал, хотя из-за Анны не был с женщиной уже две недели. На уступчивость подбил рассудок, считавший целесообразным использовать случай, чтобы избегнуть назревавшей поллюции.
Читателя, ожидающего эротической клубнички, разочарую. Он сам понимает, что в этом случае просто не могло произойти что-либо интересное. Разве только то, что в ближайшие две недели поллюция мне уже не грозила и было решено покончить с Кларой навсегда.
В семь утра разбудил грелку, отвез ее домой.
Во мне все скукожилось, отвращение не проходило, росло с каждой минутой. Когда высадил ее и остался в машине один, лучше не стало. Велика заслуга - принять решение больше не видеться с Кларой. Сам-то я останусь при себе со своей слабостью перед примитивным соблазном, со способностью к святотатству над собственной душой. В том, что Анна устояла, моей заслуги не было. Любой сладкоежка, наевшись кислой капусты, продолжает мечтать о сластях. Мистика какая-то: все время, пока лечился с помощью Клары от нее самой, ощущал присутствие Анны. Она, божество, которое я предал, с отвращением взирала на мое грехопадение. А еще – с той минуты, как Клара вошла в мое жилище, малейший шум на лестнице поднимал во мне страх, как бы не заявилась Кристина. И фрамугу закрыл, и штору окна опустил, и гостье шуметь не давал, – лишь бы соседка сочла, что меня нет дома.
От уснувшей Клары сбежал на диван, но зуд по всему телу погнал меня в ванную. Под сильной струей воды я догадался, что зуд вызван оставшимися на мне потными продуктами Клариного метаболизма. Терся с мылом, пока не выдохся, но грязь порока и запашок дешевых духов казались несмываемыми. Всю ночь не спал, порой погружался в рыхлую полудрему, но даже в ней помнил, что гостья должна исчезнуть до семи утра. В искромсанном сознании Кристина сливалась с Анной, иногда с Сарой или лаборанткой. Ее призрак бродил по квартире, избегая заглядывать лишь в спальню. Когда он останавливался возле меня, скрюченного на диване, в его глазищах проступало то удовлетворение, какое должен испытывать ангел-хранитель, уберегший подопечного от полного грехопадения…
Опомнясь, я снова увидел переулок, в котором исчезла Клара. Вибрация двигателя напомнила, что надо заехать на заправку. Часы показывали около девяти. Для ночной гостьи я приготовил красивый прощальный завтрак, но сам в рот не взял ничего.
Заправив бак, зашел в бистро. Пища не лезла, бросил на середине. Хорошо, что сонное пролетарское многолюдье бистро было серо и молчаливо. Глаза и уши тоже не хотели работать. Я отчетливо сознавал, что вся эта тотальная диспепсия ощущений не из-за бессонной ночи. Нет, не Клара вызывала во мне отвращение. Она была прекрасным экземпляром неуемной самки. Во мне было отвращение к самому себе. Надумав проконсультироваться у Ивана, своего друга детства, психолога, заехал в отделение милиции, где он служил. На месте его не оказалось.
Снова сидел в машине и долго мучился нехорошим чувством, все больше походившим на чувство вины. Тогда-то и пришел на ум католический костел. Через полчаса начнется воскресная месса. Вообще-то сначала мне подумалось об органисте этого костела, о Павле, и о том, что он тоже грешник, почище меня, возможно, кающийся, но никогда не страдающий чувством вины перед своей женой…
Познакомились мы случайно, в непогожий день, для меня же – вообще нехороший. Из-за нелепого происшествия в клинике (моя медицинская карьера только начиналась) я засомневался в выбранной профессии. К тому времени у меня уже поубавилось уверенности в том, что медицина – дело первостепенной важности. Свою роль сыграло близкое знакомство с населением и гостями этой страны под названием «Медицина», а также постоянная нехватка тех денег, которые мог заработать начинающий хирург. Долго бродил я по городу и прошел бы мимо распахнутой настежь двери собора, если бы внезапно меня не обдало густой волной утробного тепла и дрожащих аккордов органа в смеси с тленным ароматом ладана и прощеных грехов. Вошел внутрь.
С темнотой спорили четыре огонька, мерцавшие в глубине костела по сторонам распятия. Сел. Впереди над спинками скамей виднелась голова, по-видимому, женская. Больше – никого. Время шло и шло, а я слушал и слушал экзерсисы органиста. Тот импровизировал, один раз даже на тему модного эстрадного шлягера. Я занялся разгадыванием этого попурри – делом для меня не легким: в ту пору я немного даже гордился своей музыкальной серостью. Заодно попытался представить себе самого музыканта. По его игре нарисовался мне маленький, щупленький и черненький человечек, и я до сих пор горжусь, что угадал. Увлекшись, не сразу сообразил, что за звук затесался в гармонию голосов органа. Взвинчиваясь выше и выше, он шел оттуда, где недавно сидела женщина. Теперь ее головы не было видно. Крик был, несомненно, детский, и я бросился туда.
Женщина лежала навзничь на скамье. Веки судорожно сжаты, лицо синевато-мучнистого цвета. В слабом свете оно казалось почти черным. Пульс, частый и неровный, едва прощупывался. Нервы мои, словно намотанные на селезенку, напряглись, как при виде глубокой раны или обезображенного трупа. Я был впечатлительным новичком, и всякая неполадка в чужом организме отзывалась во мне как моя собственная. В растерянности я принялся звать на помощь. Никого. Хоть малышка выть перестала. На меня глядели ее страшные, прозревающие несчастье глазенки. Музыка тоже оборвалась, и в храме воцарилась жуткая тишина. "Спокойно, маленькая, не бойся. Не отходи от мамы, а я вызову скорую помощь", – сказал я и побежал искать телефон. При таких обстоятельствах я увидел Павла в первый раз.
С той поры я заладил хаживать в собор, чтобы слушать музыку, к тому же бесплатную. Однажды Павел перехватил меня на выходе и поинтересовался, что сталось с той женщиной. У нее был сильный приступ стенокардии, я доставил ее с ребенком в свою клинику. Павел заметил на это: "Как грустно. У нее славное лицо. Лицо невостребованной нежности". Определение было поразительно верным. Я снова, как наяву, увидел темноволосую женщину, ее покрывшийся испариной мучнистый лоб. Я нес ее на руках, легонькую, словно ребенок; органист вел за руку девочку.
Павел на два года моложе меня, но ко времени нашего знакомства его жена успела родить двоих, а с тех пор еще троих. Догнать своего знаменитого коллегу из Лейпцига Павлу, конечно, не удастся. О том, что он отпетый бабник, мне поведала сама его жена – славная толстая Маша. В ее обвинениях мужа в неверности слышалась какая-то добродушная гордость…
На этот раз месса подействовала на меня отупляюще. Пробовал молиться, то есть думать о Боге, о недоступной человеческому уму простоте мирового и нашего собственного устройства. Но мы и с простым не в состоянии справиться. Вспоминать об Анне я боялся: "О чем угодно, только не о ней и Кларе!" Наверное, я заснул под звуки хора и органа. Потом зачем-то взобрался на хоры. Поль еще играл, напутствуя покидавшую храм жидкую публику тихим рокотом хорала. Он кивнул мне. Я присел на ассистентскую скамейку и следил за его несуразно длинными пальцами, ползавшими по клавишам.
– Похмелье? – участливо спросил он. Затем, не прерывая игры, он сорил похабными версиями насчет моей ночной жизни, не преминув помянуть Клару и Евгению. Пусть забавляться. Шевелились невнятные мысли: "По какой мерке отпускаются чувства людям? Полю хватает вдохновения не только на музыку. А что с любовью у меня? Только на Анну? Или?" За недодуманным "или" лежал целый пласт каких-то новых проблем. Не пошло дальше идеи о том, что дружить с той же Кристиной можно и без всяких сексуальных прикрас. Подтверждающих это случаев не было. Если женщина привлекательна, то как, спрашивается, прикажешь генам размножения не шевелиться?
Я поднялся вслед за Полем и едва не упал. Он предложил довезти меня до дома на такси, полагая, что в моем состоянии садиться за руль опасно. Я не согласился, и он, чтобы я не вырубился, всю дорогу понукал меня говорить. Когда я добрался до дивана, он еще раз оглядел меня.
– Скверно смотришься. Не заболел ли?
– Немного. Спасибо за участие, – сказал я.
– О, дьявол! И некому позаботиться о тебе! – заволновался он и придумал: – Послушай! Сейчас у нас гостит младшая сестра Марии. Прехорошенькая! Хочешь, пришлю?
По мне прошла дрожь: оказаться снова один на один с женщиной! Поль расценил дрожь как верный признак болезни и насел:
– Она врача тебе вызовет, лекарств купит, еду приготовит.
– Я пока что здоров. Просто надо выспаться.
Выбросив мятые ночные простыни в корзину и застелив постель невинно чистым бельем, я улегся, не раздевшись, и провалялся весь день, вечер и ночь. О Кларе старался не вспоминать, но тщетно. Почему вид тела, отдающегося без любви, вызывает потом неприязнь и скуку? Надумалось: такова уж реакция души против саморазрушения.
Не хотелось ни пить, ни есть. Я догадывался, что у меня самая настоящая любовная лихорадка, давно осмеянная умными людьми. А как воображалась мне Анна! По заколдованному кругу неслись картинки виданные и не виденные. И было такое чувство, будто это глазение на Анну против всех правил, как подглядывание в замочную скважину. Спрашивал себя: влюблен ли? – и, обманывая себя, отвечал, что, мол, не знаю. Отвечал так не только потому, что не знал, что такое любовь (она, и в правду, еще ни разу не метила меня своим Варфоломеевским крестом). Проблема была в другом. Нормальная любовь предполагает жажду взаимности, а мне совсем не важно было, полюбит меня Анна или нет. Несколькими днями позже я поставлю точный диагноз своим чувствам: это не любовь, а восхищение, которому ответная любовь не обязательна.
Границы между сонными грезами и реальностью условны, как бы тебе ни было ясно, где фантазия, а где явь. Я понимал, что есть что. Но, как в своем закольцованном бредовом фильме, так и во внешнем мире я сам возвел какую-то стену между собой и Анной. Бодрствовавшие остатки здравого смысла подсказывали, что полюбить ее по-настоящему я не смогу, не сумею. И из-за этого было досадно.