Как только захлопнулась дверь за Марь-Санной, класс словно взорвался. Орали все: и староста Шурочка, и два брата Балашовых, и спортсмен Комлев. Даже умница и интеллигент Витя Полянский очень внятно и презрительно бросил: «Штрейкбрехеры!». Это бы меня добило, но – есть все-таки Бог на свете! – Нинель Костомарова, главная гранд-дама класса, услышав в незнакомом слове только вторую половину, решила в кои веки поддержать задавалу Полянского. «Точно, Вить, брехуньи! Врут в глаза и не краснеют!» Нинель покровительственно потрепала Витю по плечу, тот испуганно отстранился, встретил мой насмешливый взгляд, покраснел, разозлился и отвернулся.
Благодаря этой маленькой интермедии я не расплакалась, не сорвалась, в общем, не наделала глупостей. Просто сидела и молчала. И девчонки, Лена с Валей, тоже молчали. Ведь знали, с начала учебного года знали, что мы - чужие в элитной школе военного городка, в классе, где офицерские дети дружили чуть ли не с детского сада, в тесном мирке, где была своя, непонятная нам иерархия, наверное, соответствующая табели о рангах внутри воинской части. Мы были даже не на последней ступеньке этой иерархии, а вообще вне ее. Удружили нам родители, возжелавшие, чтобы умненькие девочки-отличницы перешли из сельской десятилетки в девятый класс школы с высоким уровнем преподавательского мастерства. Мало того, что надо каждый день мотаться туда-сюда на автобусе, курсирующем с перерывом полтора часа. Так ведь из родных и знакомых стен – в эту казарму!! Мне-то что, я пять школ на своем веку сменила, не привыкать быть белой вороной, а Ленке-то с Валентиной каково!
Наконец класс устал просто так орать. Лучшие умы в лице старосты и Нинели, посоветовались, поднапряглись и вынесли приговор: «Бойкот!» Масса радостно взвыла: «Правильно! Шурочка, ты – мозга!» Спросить нас, что же произошло на самом деле, так-таки никто не додумался. Зато додумались внятно объяснить, что разговаривать, в том числе и здороваться с нами никто не будет. Никаких совместных акций с бойкотируемыми производить нельзя – это камень в Валин огород, значит, не придется ей петь в составе девичьего квартета на новогоднем школьном вечере. Само собой – никакого нам вечера не видать, как своих ушей.
Дожидаться изобретения других ущемлений наших личностей я не стала. Все, что они сейчас придумали, называлось просто: «Самим же хуже!»
Поэтому я встала, равнодушно сказала: «Бойкот, значит бойкот. Пошли, девчонки, на автобус опоздаем!» И мы пошли под шипение и улюлюкание класса.
День выдался солнечный, морозы, неделю гулявшие по Подмосковью, ослабли, и мы не стали ждать своего автобуса, а так же молча побрели по дороге, припорошенной сухим хрустящим снежком. Говорить не хотелось. Друг на дружку смотреть тоже не хотелось. Хотя я и так знала: Ленка сейчас свела черные соболиные брови, синие глаза потемнели, губы собраны в гузку. Валины глаза полны слез, а тонкий веснушчатый носик покраснел и распух. Лично мое состояние соответствовало душевному настрою балованной своенравной кошки, которую взяли за шкирку и сунули носом в собачье дерьмо, приговаривая: «Ах, ты засранка!». Тошно, обидно, неожиданно…
Единственное, что меня сейчас утешало, это мстительное: «Самим же хуже!» отчаянной молнией сверкнувшее в уме во время классной экзекуции. И эту утешительную мысль я попыталась разложить по полочкам – себе и подругам.
. Домашние задания по математике полкласса списывали у меня, другие полкласса стеснительно советовались, мол, посмотри, как получилось, правильно или нет?.
Лучшего голоса и слуха, чем у Вали Бурмистровой, в школе ни у кого не было, так что квартету «Романтика», – каюк, если они не захотят, конечно, петь арию мартовских недокормленных котов.
Лена Николаева унаследовала от мамы-учительницы дар коротко, четко и понятно объяснять любой, самый заумный урок. Раньше около нее на каждой переменке всегда торчали те же братья Балашовы, подтянутый Владик Комлев, моя толстая близорукая соседка по парте Лариска Туманова, да и мадемуазель Костомарова как бы нечаянно ошивалась неподалеку, чутко навострив свои изящные ушки – и Лена терпеливо объясняла им электролитическую диссоциацию, рассказывала об идее народности в романе «Война и мир», ну, словом, обеспечивала вместо двойки минимум твердую четверку на уроке.
- Ну? Поняли?, - спросила я, изложив девчонкам диспозицию. – Кто кому нужнее?
Из Лениных глаз исчезло выражение Муму с камнем на шее. Валентина явственно хихикнула.
- Ты чего? – обернулась к ней Ленка.
- Да я представила себе этот квартет! Трио, то есть.
Так, продолжим разборы полетов..
- А теперь давайте подумаем – мы с вами виноваты?
- Н-не знаю, - промямлила Ленка. – Мы же их всех подвели…
- Ага, - подтвердила Валя и жалостно шмыгнула хорошеньким носиком.
- Подвели, значит? Мы, что ли, всех подбили сбежать с английского? А?
Девчонки ответили гробовым молчанием. Они и без меня знали, что затеяла этот побег инициативная группа – Шурочка да Нинель. Обе девицы с высших ступенек неписанной иерархии. Правда, мне Лариса по секрету сообщила, что у Шурочки папаша – всего лишь прапорщик, но очень расторопный. А Нинель не меньше, чем майорская дочь – экая у нее врожденная уверенность в праве командовать! У Лариски папа – тоже майор, но инженерно-технический, явно не высший круг.
Именно староста Шурочка со слезами в голосе агитировала на переменке – в школе холодина, пальцы задубели, сидим в зимних пальто….
Что правда, то правда, школу выстроили из стекла и бетона, почему-то одинаково продуваемых морозным декабрьским ветром. Даже гордое название «лицей» не спасало. А морозы дней пять стояли за тридцать. На окне в классе вода в графине замерзала. Малышей освободили от занятий, а нам стыдно из-за таких мелочей отрываться от грызения гранита науки. Однако к четвертому уроку уже и зимние пальто не помогали.
А хитрая Шурочка и вообще говорила не о себе, а о бледном красавце Никите Филиппове.
- Он же недавно воспалением легких болел! Вот опять сляжет – и мы будем в этом виноваты!
Одно дело, когда ты идешь на противоправные действия из-за собственных неудобств, другое – когда спасаешь жизнь и здоровье одноклассника. Народ взволнованно загудел, и Шурочка тут же реализовала тактическое преимущество.
- Значит, уходим после литературы.
Решено и подписано. И никому в голову не пришло, что можно просто пойти к классной и попросить отпустить Филиппова домой – прямо сейчас, чтоб не стучал зубами и не пугал нервных героев Федора Михайловича Достоевского. Я было вякнула что-то в этом духе, но меня просто не услышали, словно в пустой комнате сама с собой рассуждала. Правда, сегодня припомнили – ага! с самого начала планировала предательство!…
- Так? – мрачно спросила я у Ленки с Валентиной.
- М-гум, - неопределенно промычали обе..
- А ты хотела с английского уйти? – прямо спросила я у Вали.
- Нет.
- А почему?
- Англичанина жалко.
- Вот! И мне жалко. И Лене.
Англичанин, как и мы, был в школе белой вороной. Неказистый, скромно одетый, робкий. Предмет свой знал прекрасно, кто хотел, получал от него и навык разговорной речи с оксфордским акцентом, и словарный запас, и мог ориентироваться во всех английских глагольных временах. Но для наших оболтусов он был предметом снисходительного презрения и пошлых шуточек.
Потому и решили сбегать именно с английского – чужой, он и есть чужой, за него не влетит никому. Попробовали бы с химии. Или с литературы той же…
- Вот в этом мы и виноваты, - сказала я жестко. – Надо было сразу сказать – идите, а мы померзнем. Нам все равно где дрожжи продавать: сорок пять минут в классе или час на остановке.
В этом тоже была сермяжная правда. Мы трое ничего не выигрывали от героического побега. Шесть километров по тридцатиградусному морозу – щеки и нос так побелеют, не ототрешь. А автобус по расписанию – через час.
- Но мы же говорили, - пискнула Валя.
- Ага, говорили, - зло процедила Ленка. (О, уже сердится! Это хорошо…) – А кто-нибудь нам сказал, мол, пойдемте, девчонки, на кухне посидим, чайку горячего попьем?
Да… Меня аж передернуло, когда я вспомнила, как Нинель отрезала: «Ничего, в туалете отсидитесь, он вас там искать не будет». И ведь пошли, три мокрые курицы. С детства вбито – против коллектива идти нельзя. Даже против сволочного. Так и пошли прямо после того, как прозвенел звонок с урока, и величественная Ольга Петровна покинула класс. Но мама правильно говорит: «Человек предполагает, а Бог располагает». Ну, не Бог, по моим атеистическим убеждениям, а что-то внутри нас, подсознательно толкающее совсем в другую сторону. Не раз замечала, если не нравится то, что делаю, обязательно или палец разрежу, или лодыжку подверну, или что-нибудь важное забуду.
Мы забыли в классе портфели. Просидели всю перемену тихо, как мышки. И вдруг хватились – там и учебники, и тетради, и деньги на автобус… . Сначала решили – да пусть лежат, не возьмет же их англичанин! Но классы после занятий закрывались на ключ. Ключ был у преподавателя последнего урока. И еще у технички, которая приходила в пять часов. Так что надо было бежать прямо сейчас. Была надежда, что успеем. Петр Андреевич обычно задерживался минут на пять, так что фора у нас была. Побежали все втроем – чтобы цап портфель – и ходу! Не успели. Дверь в класс открылась, когда мы подбежали к своим столам.
Первая мысль: «Попались!» Петр Андреевич смотрел на пустые стулья и сквозь привычное терпеливое выражение его землистого лица проступали недоумение и обида. Горькая обида учителя, от которого ушли ученики. Он ссутулился, как будто съежился и стал еще меньше и неказистей.
- А где остальные?
От его ломкого голоса по сердцу просто полоснуло жалостью. До этого мгновения даже не задумывалась, как это страшно для учителя – пренебрежение учеников. Если он – настоящий.
- Э-э-э… ушли, Петр Андреевич. Холодно же…
- А вы?
- А мы …,- Ленка замялась, не в силах сказать, что мы тоже в бегах, вот на минутку за портфелями вернулись.
Это был бы лучший выход: трое Феличе Риваресов, командующих своим расстрелом! Трое подпольщиков, попавшихся комендантскому патрулю с пачками листовок и самодельным взрывным устройством! Да - если бы учитель кричал, ругался, топал ногами, как скандальная кураторша Мария Александровна… Но его беспомощная, беззащитная обида лишила смысла все наши героические порывы.
Англичанин мог бы спросить: «Что – «мы»? - у Лены в голосе явно звучало продолжение.. Он продолжения не услышал. Не захотел услышать.
- Спасибо, девочки. Что ж, урок отменяется. Идите домой.
Можно было и по-другому повернуть ситуацию. Без героических жестов. Химичке, Валентине Валерьевне, я бы по-человечески объяснила – мол, так и так, нас тоже в сбежавшие запишите, нельзя нам от коллектива отрываться. Она бы поняла. А вот Петру Андреевичу никто из нас не смог такого сказать - слишком явной и робкой была его надежда, что в лицее у него есть три союзницы, три ученицы, ради учителя пошедшие против класса.
В тот момент мы таких тонкостей не осознали. Просто поняли, что нельзя ничего говорить. Нельзя – и все тут. И молча выскользнули в коридор…
А сегодня вместо последнего урока объявили классный час. И Марь-Санна без лишних вступлений сказала, что за неслыханное коллективное нарушение дисциплины в школу вызываются родители всего класса за исключением Николаевой, Бурмистровой и Абандобель. На этот раз она даже мою фамилию не переврала, произнесла злорадно, четко, по слогам.
Шурочка тут же вскинулась – мол, а этим почему не надо?
- А они с урока не убегали, - отчеканила кураторша и строевым шагом вышла из класса.
И секундная тишина взорвалась воплями, свистом и неприкрытой ненавистью. Словно наши бывшие товарищи только того и ждали, чтобы выявить провокаторов, затесавшихся в их стройные ряды. И от этой ненависти мы онемели…
- Ну, - сказала я Ленке и Валентине, - Поняли, за что страдаем? А представьте себе, что мы снова в классе – и Петр Андреич перед нами. А мы уже знаем, что дальше будет. Мы смогли бы ему сказать – мол, мы вас тоже в грош не ставим, мы – гордые бунтовщики и готовы плюнуть вам в лицо из-за неженки Филиппова?
Ленка отвела глаза – нравился ей Никита Филиппов. Да и кому он не нравился! Пол-класса были в него влюблены явно, остальные тайно. Я сама без сладкого замирания сердца в его сторону смотреть не могла. Мистер Икс из «Принцессы цирка», тонкое одухотворенное лицо, теплые глаза чайного цвета, безукоризненные манеры. Именно – манеры, без манерности. Сказочный принц в школьном костюмчике. Шурочка знала, за кого класс пойдет в огонь и воду. Даже парни – и то поддавались его обаянию. Все – кроме Вити Полянского.
И тем не менее, Ленка, не выносящая даже признака неправды, вздохнула и ответила:
- Не, я бы не смогла.
- И я тоже, - задумчиво сказала Валя. – Конфетный он, этот Филиппов. И ради него хорошего человека обижать?…
Мы с Леной разинули рты и уставились на Валентину – та пожала плечами, не понимаю, мол, что вы в нем находите?
Полезное упражнение – прокрутить произошедшее назад, до того узлового момента, где от тебя, и только от тебя зависело, что будет дальше. Снова представив себя лицом к лицу с англичанином, мы перестали угрызаться совестью и разозлились на одноклассников.
- Да пошли они все! – хмыкнула Лена.
- Ага, - сказала Валя. – Нас трое, прорвемся!
Словом, когда перед нами, как всегда – неожиданно, открылся вид на сахарно-белую колокольню Шеметовской церкви, из троих растерянных девчонок сформировалась боевая единица, знающая свое оружие, определившая направление главного удара – и вообще: «Наше дело правое. Мы победим!»
Командиром подруги единогласно выбрали меня, хотя каждая из нас была личностью – и Лена с ее твердым характером и ясным разумом, и Валя с ее острым язычком и здравым смыслом. У меня просто было побольше опыта – пять школ за спиной, пять раз – новенькой в очень разных компаниях. А что делать, если папа с мамой сами ездили и меня с собой таскали по сибирским совхозам? Ссыльные зэки после сталинских лагерей. В города и европейскую часть страны въезд им был запрещен. ! Хорошо, что после реабилитации разрешили переехать поближе к родным, в подмосковное Шеметово…
Конечно, я им все рассказала, как оно было. С горечью о нашем житье-бытье в клятой элитной школе, и об англичанине, и о бойкоте. Вчера промолчала, убежала в старый графский парк, а когда пришла, молча уселась за уроки. Тошно было и не по себе. Чего уж бедных родителей грузить школьными проблемами? Они сызмальства приучали меня к самостоятельности, мол, учишься не для нас, а для себя. И на родительские собрания не ходили. Учителя не возражали - я при моем непокорном характере училась только на пятерки – памятью отец наградил почти магнитофонной, да и самой было интересно, даже школу во время болезни не хотелось пропускать…
Но сегодня посоветоваться было необходимо. Взрослый мир второй раз оборачивался не просто отношениями учителя и учеников, а чем-то сложным и непонятным.
В первый раз это произошло давно, в третьем классе. Там я еще новенькой не была, с первого по третий – в одной и той же школе. И сначала не понимала, за что наша учительница меня недолюбливает. Я с легкостью заучивала стихи, на уроках чтения мучительно скучала, потому что читала с пяти лет и к первому классу уже одолела «Трех мушкетеров». Писала без ошибок, такое раннее чтение подарило мне абсолютную грамотность – неправильно написанное слово сразу казалось уродцем. С арифметикой тоже проблем не было. А чистописание я одолевала, как Суворов – Альпы, тренируясь сначала в черновой тетради, и только потом, полностью сосредоточиваясь – ни на шаг от прописей! – в чистовой. Не давались мне артистические предметы. Ну, ладно, если медведь на ухо наступил и пою я так, что мухи дохнут на лету - тут ничего не поделаешь… Но тройка по рисованию – обидно! А эти тройки мне Нина Петровна ставила с радостью, в табеле потом под давлением директора школы переправляла их на четверки – все же предметы второстепенные, девочка по основным-то учится блестяще!
И невдомек мне было, что ненавидит меня Нина Петровна с первого класса – за поправки! За звонко сказанное: «Не по'ртфель, а портфе'ль!», за многочисленных до'центов и про'центов, неуклонно мной исправляемых в малограмотной речи деревенской учительницы начальных классов. Я не видела в этом ничего особенного, папа с мамой не раз обсуждали неправильную речь окружающих, особенно она резала слух отцу, потомственному ленинградцу. Ну и что, раз неправильно, надо поправить! Вот и допоправлялась!
Рисование я тогда решила одолеть, как чистописание – тренировками. День ото дня рисовала иллюстрацию к басне Крылова «Лиса и виноград», до тех пор, пока лиса не стала походить на лису, а виноградная гроздь не обрела тяжесть и объем и засветилась выпуклыми зелеными ягодами.
И только-только я собралась применить достигнутое умение на чем-нибудь еще, как Нина Петровна задала нам на дом нарисовать именно это – лису и виноград. Вожделенная пятерка по рисованию перестала быть несбыточной мечтой! Вдохновение окрыляло меня, рисунок получался точь-в-точь, как на иллюстрации, даже лисьей морде удалось придать голодное и лукавое выражение!
В начале урока я с торжеством сдала рисунок в предвкушении заслуженной пятерки и неохотной учительской похвалы. И вдруг Нина Петровна положила мне на парту альбом, раскрытый на моем шедевре, а там – ростом с лису! – красовалась жирная красная единица. Не дожидаясь вопроса, она двумя пальцами брезгливо взяла мое творение и показала всему классу:
- Свела и раскрасила! Не умеешь рисовать, так хоть не хитри!
В ответ на бессвязные объяснения, что не сводила, а просто много раз срисовывала, пока не получилось похоже, учительница резко бросила:
- Не оправдывайся!
До сих пор ненавижу этот приказ: «Не оправдывайся!» Почему? Оправдываться – это значит говорить правду в ответ на несправедливые обвинения. Но лозунгом большинства учителей, а также больших и малых начальников, повстречавшихся мне в жизни было вот это издевательское: «Нечего оправдывать себя!»
В школе я сдержалась, крепко сжала губы и опрометью кинулась из класса – рисование было последним уроком. А дома, предъявляя папе первый свой «кол», расплакалась горько и неудержимо. Так было жалко потраченных усилий и несбывшихся ожиданий… Отец потрепал меня за косичку и пообещал все уладить – как раз сегодня заседание родительского комитета, а он при всей нелюбви к школьным собраниям – председатель. Вот и поговорит с Ниной Петровной, объяснит, что сам видел, как дочка много раз рисовала эту рыжую хитрованку. Папа улыбнулся и на сердце у меня полегчало.
На следующий день Нина Петровна, войдя в класс, поздоровавшись и разрешив нам сесть, остановила на мне взгляд и сухо сказала:
- Абандобель, встань!
Я встала. Учительница осмотрела меня с ног до головы, как какую-то мерзкую зверушку.
- А ты еще и ябеда!
Я посмотрела в ее набрякшее злостью квадратное лицо, впервые заметила, что рот у нее широкий, как у лягушки, а глаза – водянистой голубизны, и с удивлением подумала: «Дура! Она ведь просто дура!» Трудно поверить, но так и было: карапузина с непослушными косичками стояла перед учительницей и с облегченным вздохом про себя выносила приговор.
А что с дуры взять? Я помолчала, спросила, можно ли сесть и села. Теперь Нина Петровна, как бы ни старалась, обидеть меня уже не могла. К дуракам у нас в семье относились снисходительно – не дал Бог ума, за что ж человека казнить?
Дома я передала отцу слова Нины Петровны и присовокупила свой вывод об ее умственных способностях. Папа не очень настойчиво попытался меня разубедить – она _ учительница, мол, и взрослый человек, в любом случае больше тебя, соплюшки, знает и умеет, но я же видела, что он со мной согласен. А больше для счастья ничего и не надо…
Так что от предков таиться не стоило. А то вопросов не оберешься – мама мне уже туфли подыскивает на школьный новогодний вечер, шелк на платье купила – тяжелый, белый с узором из березовых листьев. А вечер-то тю-тю!
Папа выслушал мой рассказ о бойкоте молча, не перебивая. Только когда я рассказала об англичанине, и о том, как мы не смогли нанести ему еще одну обиду, он вздохнул, положил мне руку на плечо и сказал:
- Человечек ты у меня, Фрося. Знаешь, я даже горжусь, что вот такой тебя вырастил. И подружки у тебя – что надо!
Вот чем меня родители обидели на полную катушку – так это имечком. Мало фамилии Абандобель – нормальному человеку три дня учить надо, чтобы не сбиваться, так держи еще для полного счастья – Ефросиния. «Радость», видите ли, по-гречески. Грекам - радость, а мне хамские куплетики:
«Руки-крюки, нос, как шнобель,
Это Фрося Абандобель»
И вранье все это – нос, как нос, папин, прямой с горбинкой, не маленький, но уж и не как у Сирано не Бержерака. Кстати, мой любимый герой. А уж про руки – вообще наглый поклеп. Очень ничего ручки – мою верхнюю подачу в волейболе не всякий парень возьмет. А девчонок так вообще сносит за площадку. На городских соревнованиях я шесть подач безответных забила, пока не влепила мяч в сетку. А все из-за рыжего очкарика, болевшего за наших соперниц из шестой школы. Он меня извел замечаниями типа: «Эй, лохматая, губу откусишь!». Ему-то какое дело, что я губы прикусываю – не видит, что ли: волнуется человек.
Ох, а волейбол-то теперь как же? Сборная школы почти вся из нашего класса, одна только длинная десятиклассница, но она не в счет. Ну ничего, бойкот, так бойкот – заменят! Шурочку поставят с ее бабьей подачей – вот у кого руки- крюки, слабый удар снизу – бери одной левой, разыгрывай и – на тот же шестой номер, на Шурочку, она и в защите – дыра дырой…
На следующий утро на автобусной остановке, мы испытующе посмотрели друг на друга – и широко заулыбались. Все-таки, нормальные люди – наши родители. И посоветоваться можно, и поддержку в трудную минуту получить. Ленкина мама сказала ей почти слово в слово то же, что и мой отец. А Валентинин старший брат пообещал любому, кто нас попробует обидеть, рыло начистить. Он может, он мастер спорта по боксу. Великое дело, когда тылы крепкие, можно спокойно воевать.
Воевать-не воевать, а про бойкот нам напомнили сразу. Никто не поздоровался, при нашем приближении лица одноклассников каменели, глаза напоминали амбразуры… Ну-ну, ребята… На дом нам математичка непростой ряд задала, я и то полчаса помучилась, чтобы найти его общий член.
И точно, сегодня на алгебре было Ватерлоо – из всего класса с домашним заданием справились только мы трое, да Витя Полянский. Ну, ладно, к нам подходить нельзя, а что ж они у Витьки-то не списали, дуболомы? Виктория Викторовна, заглазно – Векторша, растерялась, вызвала к доске Лену, та написала ряд, вывела общий член, объяснила – что, как и откуда, и невинно уставилась на Шурочку. Я была счастлива – ай да Ленка! Алгебра ей давалась не особо, но не зря я всю дорогу от Шеметова до городка объясняла им с Валентиной хитрости числовых рядов! А переписать в свою тетрадку то, что понято – дело минутное.
В связи с таким поголовным незнанием темы Векторша отложила объяснение нового материала, велев прочитать его в учебнике, и принялась диктовать один за другим простые ряды, дабы высокая музыка чисел дошла до каждого. Лариска Туманова попробовала заглянуть в мою тетрадь. Я как бы невзначай закрыла написанное. Тогда Лариска осторожно ткнула меня локтем в бок – дескать, не обижайся… Я написала на клочке бумаги: «Бойкот – так бойкот!» и вызывающе посмотрела в глаза своей соседке. Лариска сняла очки, мало того, что глаза ее сразу беспомощно распахнулись, как у всех близоруких людей, так в них еще и слезы стояли. И я сдалась. Скомкала листок с вызовом «Иду на вы!» и убрала руку – смотри! Черт с тобой!
На перемене ко мне подлетела Валя и шепнула:
- Сходи в туалет!
- Зачем? – удивилась я. – Мне не надо.
- Сходи, не пожалеешь!
В туалете, гордо рассевшись на унитазах, трио «Романтика» распевало:
"Ой, калина, ты калина,
В речке тихая вода…"
Акустика здесь была вполне, но пение могло сойти только для застолья, да и то под хорошим градусом. Если раньше три девичьих голоса как бы обвивали, оттеняли Валино серебряное сопрано, то сейчас, сами по себе они звучали жидко и жалко. И впрямь – ария недокормленных кошек…
Я гнусно ухмыльнулась в лицо Нинели и вышла, аккуратно закрыв дверь.
На следующий день в вестибюле ко мне подошел Полянский и сказал: «Привет!». Я ответила:
- Извини, Витя, бойкот. Мы штрейкбрехеры. Нечего с нами разговаривать.
И отошла к Вале и Лене.
С каждым днем классу становилось все тошнее и тошнее. Не знаю, как они существовали до нашего появления в школе, но сделать вид, что нас нет, не удавалось теперь никому. К тому же причина бойкота оказалась полным пшиком: за побег с урока никого не наказали. Так что нам угрызаться виной было не из-за чего. Вызванные в школу родители выдвинули директору школы встречные обвинения – в истязании холодом их любимых чад и недостаточной подготовке к зимнему сезону. В результате чего в школьном здании обосновалась бригада военных строителей, ставящих дополнительные батареи и напропалую флиртующих с десятиклассницами. Вопрос о наказании прогульщиков, естественно, отпал сам собой
Волейбольная команда продула матч Константиновскому интернату. И не оттого, что я такая уж замечательная волейболистка, но команда была сыграна, каждый знал – куда пасовать, какой сектор держать. А вместо меня стояла Шурочка, гордая, в бирюзовом спортивном костюме и дыра дырой!
Тренерша смотрела на меня с недоумением и досадой. Не знаю, что ей натрепали девчонки. Я наотрез отказалась объяснять, почему не могу играть в сборной – выкручивайтесь сами!
Никите Филиппову тоже было не очень уютно без наших восхищенных взглядов. И без объяснений перед химией – ну не мог он врубиться в эти реакции без Ленкиной помощи. Хотя взгляды вряд ли к нему вернутся. Присмотрелась я – и вправду конфетный мальчик. Сладкий чересчур.
Нинель с Шурочкой ходили с вытянутыми физиономиями. Они-то рассчитывали на самую захватывающую забаву – травлю трех беззащитных мышек. Или зайчих. Давить всей мощью коллективного презрения, добиться униженных просьб о прощении, насладиться властью – отвергнуть или снизойти… А что вместо этого? Вместо этого – наглые ухмылки и спокойное достоинство.. Ни тебе чувства вины, ни тебе переживаний и отверженности. Наоборот, оказавшись в центре внимания, три деревенщины как будто расцвели, стали интереснее и привлекательнее..
С англичанином Петром Андреевичем тоже произошла странная метаморфоза.
На свои уроки он теперь являлся не в обтерханном пиджачке, а в роскошном исландском свитере, белом с голубыми оленями, в джинсах явно не отечественного производства с нашлепкой «Wrangler» на заднем кармане. И потрясенные девятиклассники вдруг увидели, что он совсем не стар, тридцать лет с небольшим. И ресницы у него – каждая девчонка позавидует. Соответственно новому облику он и вел себя, как англичанин – по-прежнему суховато, но когда приподнимал бровь при очередной шутовской выходке Кольки Балашова, класс уважительно замолкал – это выглядело совсем по-джентельменски. Кое-кто даже тренировался дома в поднимании одной брови.
Нас Петр Андреевич не выделял из обшей массы. Так же поправлял дифтонги, так же внимательно слушал запинающийся перевод, и подсказывал перевод сложных деепричастных оборотов не чаще, чем всем. И оценки ставил пожалуй, даже построже, чем остальным. Только очень внимательный наблюдатель заметил бы тень гордости на лице учителя, когда Валя, в легкую переняв его интонации, непринужденно рассказывала about London, capital of Great Britain.
С Лариской мы теперь общались - по возможности незаметно, обмениваясь записками и подталкивая друг друга локтями. Она было решила наплевать на этот дурацкий бойкот, но я решительно запретила. Заклюют. Невзирая на папу-майора. Мы-то после уроков – к себе, в Шеметово, а ей тут оставаться.
Через неделю Полянский не выдержал. Он подошел ко мне в рекреации, под ледяными взглядами гранд-дам и сказал:
- Фро, прости меня, дурака. За штрейкбрехеров прости. И за то, что я у ЭТИХ на поводу пошел. Я тебе Стругацких принес. И Чейза.
- Да ладно, - хмыкнула я. – Спросил бы лучше, как это случилось…
И рассказала ему про портфели, и англичанина, и мстительно воткнула шпильку насчет приглашения на чай.
На новогоднем вечере я была в белом шелковом платье с узором из березовых листьев. Мы танцевали вальс с Витей Полянским, поминутно натыкаясь на Никиту и сияющую, невозможно красивую Лену. Филиппов даже в перерывах между танцами торчал около своей принцессы, словно боялся, что ее опять у него отнимут. А мы с Полянским не теряли времени даром и распив бутылку сухого вина в кабинете биологии, целовались за шкафом до потемнения в глазах. А когда, наконец, выбрались из своего укрытия, то превратились в две статуи: Валя Бурмистрова и Петр Андреевич сидели рядышком за столом и держались за руки. Мы на цыпочках, сдерживая хихиканье, тихо выбрались из кабинета, но мне кажется, могли бы и не стараться. Разорвись рядом граната, эти двое все равно бы ничего не услышали…