Роль

А. Можаев

«Роль»
(литературный сценарий, драма)


«Леночка-Лена, соловьиная песня… Светлой памяти актрисы Елены Майоровой, а также всем настоящим актрисам».


Безлюдным коридором проходили двое. Один – высокий, крупноголовый. Второй, с усами и бородкой – пониже. Худощав, нервно напряжён. Шли молча и озираясь, будто заговорщики. Ступали мягко. Даже звука шагов не слышно. Потянули за ручку двери одной из комнат.

Титр с названием фильма.

В просмотровом зальчике полутьма. Худощавый, тщательно заперев дверь на засов, подсел к другу. Тот скомандовал в трубку пульта:
- Саша, поехали.
Свет погас, а небольшой экран высветился. Под тихий стрёкот проектора потянулся съёмочный материал с черновой звукозаписью. Вздрагивал световыми перепадами на стыках кадров экран.

В летнем лесопарке целовались парень и девушка. Она, в голубеньких джинсах и клетчатой тесной ковбойке, прислонилась к стволу старой сосны, обнимала друга. А над ними тяжело и плавно покачивались под несильным ветром ветви.
- Серёжечка, ну что ты делаешь? – увернулась она от его губ. - Готовиться надо, - под ногами у них валялись учебники по истории и английскому языку – учебники ещё конца советских времен.
- Дай налюбиться, - он вновь поймал её губы. А ладонями оглаживал плечи. – Ты для меня – всё.

- Вяловато, - подал голос худощавый.
- Потому на средний план увёл. А требую горячей – голливудский стандарт прёт. Впиявливаются как бесноватые.
- А нервная организация хорошая. Типаж точный. Неужели, так трудно уже в то время входить? - обоим друзьям, сценаристу и режиссёру, было по сорок лет с небольшим. Одеты достаточно просто.
- И я кривляться не позволяю.
- И ведь как бы в супружестве живут.

На экране девушка прервала, наконец, поцелуй. Отвернулась.
 - Ты же наше будущее на год отдаляешь! Я устала скрывать. Хочу открыто жить.
- Так, давай. Ну поступлю я, обещаю! Сейчас завалюсь – через год, точно. Ну что вам, Тань, проформы эти?
- Для неё - не проформы, - она освободилась, наконец, от его рук. – Она всего сама добилась. И от меня требует. А ты о себе только думаешь! А мне хоть из дому бежать!
- Ну и приходи ко мне. По самому большому – человеку нужен только человек.
- Ага, пока молоды и свободны. А потом? Семью растить? Делом заниматься? Или вечно с рейкой по полям болтаться?

- Надо, Витя, состояние вытягивать.
- Что предложить можешь?
- Всё то же – роман подкинуть, - худощавый Сергей глядел на экран в спины удаляющимся порознь в играющих пятнах светотени героям. – Сценарий скуп. Кое-что от невошедших линий всё же сидит в героях. Моя вина. Выправим.
- Да боюсь я: начитаются – начнут актёрствовать, помогать мне. Легче недожать. Всегда пластикой поддержишь.
Сценарист отрицательно повёл головой:
- Психологизма роли не заменишь. А импровизация не для нашего случая. А ты и материала не показывал. Но они давно в ролях, а додумывают как хотят. Пусть в романе покопаются, а? – при последних словах материал закончился. Зажёгся неяркий свет.
Виктор немного подумал:
- Да, как с публикацией?
- Пока в том же издательстве. Жду.
- Хорошо. Только, Серёга, без надрывов, естественности не потерять. И тебя на площадке припашу помогать с ними. А то вы, сценаристы, привыкли сачковать.
- Сам же не подпускал!
- Так. Ещё проблемка: сексухи затребовали. О-жив-ляж! – раздельно произнёс Виктор.
Сергей омрачился:
- До первой бы сборки доползти. Обещай в конце доснять. А я с критиками толковыми поговорю. Крутанём втихую, а они – рекламу «от обратного». Типа: «Наконец-то выходят истории о любви без порнографии. Зритель истосковался по чистоте. Хороший фестивальный пример!». Один шанс – какой-нибудь фестивальностью блефовать.
- Чего, блефовать? Мы что, не серьёзно? – обиделся Виктор.
- Тем более! А сексуха гробом станет. Особенно, Вере. Первая полная роль в кино. Подломить можно.
- Не бойся. Они сейчас толстокожие. Сами раздеваются, с удовольствием.
- А героиня самоуничтожится? Кому душа голой женщины интересна?

Они встали. Шагнули к двери. Вдруг Виктор хитро прищурился:
- Но ещё бы слегка эротики не мешало. Для эмоций. Зря ты всё- таки имён не изменил. Тебя ведь это стесняет?
- Нет. От прототипов отделился. Главное – память о нас неисковерканной оставить.

В узкой бедноватой комнате беззвучно работал телевизор. Шли обычные новости: кадры военных операций, портреты беженцев, наводнения, замерзающие в квартирах люди, правительственные награждения с фуршетом.
Вера сидела на диване, подобрав ноги. На коленях – стопка в двести листов машинописи. Она читала.

Вошёл из коридора Дмитрий, внёс модный пиджак. Примерил. Полюбовался в зеркало: выгнул спину, одёрнул полы, поправил плечи.
Оба актера выглядели сейчас старше, чем на экране. Ей – двадцать пять. Ему – на два больше.
- Дашь съесть что-нибудь? – он уже причёсывался.
- Конечно, - Вера задумчиво поглядела на него и снова уткнулась в чтение. – Соберись сначала.
Дима, картинно округлив глаза, ещё раз осмотрел себя. Подошёл и поводил пальцем перед её носом.
- Вера, ау-у!
Она вновь поглядела. Чуть улыбнулась.
- Слепая актриса. Оригинально!
- Минутку. Сядь. Главку закончу. Интересно. Мы считали – она прагматична. А она запугана и запутанна. Непростая девочка из непростых сфер. А он – пока нераскрытый художник со всеми вытекающими…
- Зря копаешься. Интерес – одно; работа – другое, - Дима взялся перещёлкивать на пульте программы. – А придётся параллельно работать? Вон, по всем каналам те же ребята резвятся, - там шли сериалы.
- Ага, у них два романа с перерывами, - тянула своё Вера. – А в сценарии в один сведён, обрезан. Вот нерв, - тонкие ноздри её напряжённо дрогнули. Она откинула от лица богатые распущенные волосы.
- Вера, - высказал наставительно Дмитрий. – Наш документ – сценарий. Хозяин – режиссёр. Копаться не советую. Помнишь: масочки умеют прилипать. Над техникой трудись. Умей беречь себя, но оставайся для постановщика пластилином. И будь проще, – и он,
усмехаясь тонко, охватил её рукой со спины.
Она заметила в зеркале эту его усмешку.
Он, целуя сзади в шею, неспешно принялся расстёгивать халатик. Подобрался к груди.
Вера выломила бровь:
- Что за игры пошловатые? – отбила его пальцы. Отстранилась: - Разве это так делают? – резко потянулась и расстегнула бюстгалтер. – Ну, что дальше? – взгляд задирающий, с насмешкой.
Тот, с замаслившимися глазами, обнял её за лёгкие плечи, начал клонить к дивану. Упали на пол листы.
Он уже почти соединил их губы, но вздрогнул и посмотрел на упавшую машинопись:
- Быстро на роли посиди, - уселся сам.
Затем глянул на часы и поднялся:
- Жалость какая! Не обижайся, - чмокнул в нос. – Вернусь – продолжим самообразование. Но уже явно растём, - легко подхватился и начал одеваться у двери по-уличному. – Чего не садишься? Удачи же не будет.
А Вера смотрела: грустно и как-то потерянно-ищуще. Принялась подбирать листы. Нашла нужный.

Когда за ним закрывалась дверь, она уже читала. Вчитывалась, подперев пальцами лоб. Голос звучал, но губы оставались сомкнуты:
- «Ну что за женщина вплелась в судьбу? То налетит жар-птицей, опалит до самого сердца, и тут же обернётся, канет русалочкой. И жить им вместе не жилось, и расстаться навсегда – не расстанутся. Не могут отчего-то обидеться друг на друга до равнодушия. Оттого стягивает их временами некая сила, странная невозможность довысказать свои натуры порознь».
 
Под это чтение шёл коридором театральной коммуналки-общаги Дмитрий. Навстречу – бредущий вдоль стенки мрачно-похмельный мужчина: бородатый и почти лысый. Идёт, будто ничего не видит.

В просторной кухне два парня на самой середине играют на табуретках в шахматы. У старенькой плиты женщина средних лет жарит рыбу. А на рабочем столе – ваза с прекрасными розами.

Под это чтение он спешил по тротуару в мглистых ноябрьских сумерках. С любопытством посматривал на встречных девиц.

Под это чтение рассекали на проспекте дорожную жижу автомобили – валил мокрый снег.

Под это чтение вела в первом ряду свою тёмно-синюю «Шкоду» женщина лет тридцати семи: эффектная, по типу близкая Вере. Взяла с сиденья сотовый, набрала номер. Коротко о чём-то заговорила…

Сергей в своей комнате отнял от уха трубку. Постоял, глядя в окно. За стеклом в жёлтом свете фонаря хорошо видно, как рыхлыми пятаками валил снег, расквашивался в грязи сплошных луж. А залитая дорожка уводила от подъезда мимо телефонной будки куда-то в глубокую мутную тьму. И будто из той тьмы слышались далёкие молодые голоса:
- Алло, Таня? Не молчи.
- Что, Сережёчка? Пора ложиться. Вставать рано.
- Я на небо гляжу. Облака белые, низко-низко. Ночью первый снег пойдёт. Надо обязательно вдвоём пройти.
- Ты ещё ребёнок. Жди утром на станции. Проводишь. Сережка! Клади трубку! Мать идёт!
- Не положу.
- Нет, клади. Ну клади же…
Он отошёл от окна и опустил бьющую короткими гудками трубку на базу.

В прихожей запищал звонок. Сергей открыл дверь. На пороге – женщина из машины. Вгляделись. В лице той - какая-то испытующая холодность.
Сергей посторонился, открыл путь.
- Я уже решила – не впустишь. Не поздоровался даже. Спасибо, - Таня говорила с иронией.
- Да мы по телефону, вроде… Извини, - и он принялся помогать ей освобождаться от дорогого пальто из мягкой замши болотного цвета. – Не разувайся. Еле топят сегодня. Ноги стынут, – попробовал держаться с ней ровно, даже намеренно бытово.
- Шутишь? – приподняла та бровь.
- Зачем? – не понял он.
- Ты так говоришь, точно я вчера от тебя вышла.
- Да? Впрочем, почему бы и нет. Время летит.
- Кому – как. Для меня, так из какой-то прошлой жизни, - вошла она в комнату.
- Располагайся. Я пока твой кофе заварю.

И уже в кухне, в одиночестве, он судорожно затёр всей пятерней щёку, где от виска к подбородку худая морщина легла. С памятью как со старой раной воевал.

Кофе поспел. Он внёс чашки, но у порога замер. Залюбовался. Она сидела с краю софы, осматривала комнату. Сидела, по-девичьи сомкнув узкие колени. И эта простая поза, и привычка по-птичьи клонить к плечу головку, и этот английский костюм: светло-бурый, с густой зелёной прошвой, - всё это молодило и давало облику породистую сдержанность. Таня вопреки годам даже округлостью не налилась, всё той же оставалась, гибкой. И только сильные каштановые волосы, увлажнённые изморосью, сияющие золото-рыжим жаром на гребнях пологих волн романтической, но явно дамской, ухоженной, причёски, издали подсказывали о действительном возрасте и о непростой натуре этой женщины.

Наконец, она оторвалась от пристрастного изучения перегруженного книжного шкафа, перехватила взгляд Сергея.
Тот улыбнулся чуть виновато.
Таня выгнула бровь – будто соболёк по снегу скакнул. Ответила свысока:
- Не обольщайся. О тебе не вспоминала. Так, по пути к маме завернула. Из любопытства.
- Не сомневаюсь, - он поставил, наконец, чашки на журнальный столик, сел рядом.
- Рассказывай. Как живёшь? Чем занимаешься?
- Всё тем же. Вот, роман одолел. Под сценарий перелопатил. Еле-еле постановку пробили.
- И о чём, интересно?
- Удивительно - ты появилась, как почувствовала. О любви, естественно. Вернее, о нашем понимании этой самой любви.
- Значит, не забываешь обо мне?
- Что ты! Сама напророчила: мне такой женщины больше не видать.
- Я и гляжу: вроде, не пьёшь, а живёшь один. Обстановочка – «бабушкины дрова». Один компьютер новый, да и тот устаревший. Мог бы приличней упаковаться. «Масс-медиа» – бизнес не из слабых. А дамы ценят предприимчивых.
- Я бизнесом не увлекаюсь. Я занимаюсь искусством. А за него не платят. Оно дарится.
- Эх, Серёга! Вечный блаженненький! – усмехнулась Таня. – Какое искусство при голой заднице? Люди с утра до ночи крутятся. Им - отдохнуть, расслабиться. А уладится в стране – снова на искусство потянет. Тогда и дари, а не навязывай себе в убыток.
- Всё чужие глупости повторяешь? - резко вдруг высказал он.
- Раньше ты меня глупой не обзывал, - ответила она тем же.
- А молоды были, глупы оба.
- Вон ты какой теперь? Поумнел, значит. А я дурой осталась?
 
Она нервно достала сине-золотую пачку «королевского Розмэнса». Закурила.
Он переставил с подоконника на столик блюдце-пепельницу.
Таня, по-салонному пристукивая сверху жемчужно-матовым ноготком, сбила нагоревшее. И вдруг пристально всмотрелась:
- Да, изменился. На улице бы не узнала. Бородку отпустил. Под интеллигентов косишь? – съязвила, указав на иконки Спасителя и Божией Матери, что на шкафу у розовой лампады стояли.
- Нет. Для них это больше – хобби, - ответил Сергей холодно.
- Погоди-погоди?! Ты что, верующим стал? Вот новость, так новость! – и она, откидываясь спиной, вызывающе расхохоталась. – А послушай, скажи: старые грешки в рай не мешают попадать?
Сергей сделался серьёзен:
- Я тогда не был крещён. А с крещеньем другая жизнь начинается. Спрос другой. Обычно раскаянное вспоминать не велят, - он опять затёр щёку.
- А ты прекрасно устроился! – голос Тани напрягся негодованием. – Как просто для себя чистеньким стать! – она вновь нарочито захохотала. – Вот бы мне раньше узнать! Впрочем, уже ни к чему, - вдавила в блюдце окурок, охватила руками плечи будто иззябла, и стала похожа на покинутую женщину.
- Я, Таня, недосказал, - Сергей, наконец, успокоился. – Вспоминать не велят. Но иногда всей жизнью искупаешь. Я, действительно, очень рад тебе. Хотел очень увидеть…и боялся. Жаль, ты больней ударить ищешь. Какой-то позы набралась со своим. Прав был - не стоил он тебя.
- Не тебе судить, кто меня стоит, – отвела она глаза. – Может, думаешь, ты? – выбрала тон поуничижительней.
- Со мной ты стихи читала.
- Послушай, где так хамить вежливо научился?
- В институте, наверно. Я ещё в институте за гроши подрабатываю.
- И тебя к студенткам подпускают?! Это же опасно для жизни!
- Чьей?
- Ну уж, не твоей… Да, я сидела сейчас одна и всё осматривалась. Вещицы свои вспомнила. Вон, вазочка китайская. Приятно, что хранишь. Но тогда ты со мной не так разговаривал. А смотрел – подбородок дрожал от умиления. Да, пожили. А сегодня даже у родителей не приспособлюсь. Непродуманно, неудобно. Впрочем, и в этом есть для кого-то свой уют.
- А ты, никак, по евростандарту привыкла жить?
- Почти.
- Что, почти? Почти жить или почти привыкла?
Таня легко рассмеялась:
- Если бы привыкла, так бы ты меня тут и видел! Ладно, Серёга. Хватит софистикой развлекаться. Пора в путь-дорогу, - она поднялась. – Хотя заезжала я не для колкостей.
- Нет, почему? Своего достигла. Показала: обошла меня по всем позициям жизни, - высказал он грустно.
- Если б от этого было легче, - посерьёзнела та.
И уже в прихожей, когда он помогал ей надевать пальто, она вдруг произнесла тихо:
- Ты прав, Серёжечка. Время летит. У меня дочь растёт. Скоро уже - пять, - и жадно-затягивающе, как-то ищуще, всмотрелась.
Он взял её ладонь, прижал к щеке:
- Очень рад за тебя, честно.

К утру мокрый снег перестал. Слегка подморозило. Дворники соскребали с асфальта ледяную кожуру. Вера шла в длинном утеплённом плаще с накинутым капюшоном. Ступала широко, свободно, и полы плаща в такт колыхались своими крупными складками.

Она спустилась в переход. Навстречу из тёмной глубины плыл звук. Это у стены сидел на низком ящике дедок с красной от холода лысиной и наигрывал на балалайке «Одинокую гармонь». Вера двинулась медленней, невольно улыбаясь нежной мелодии.
Приблизившись, пошарила в кармане, но монет не оказалось – одна пуговица на ладони, да пара гривенников. С беспокойством огляделась: все ли застёжки на месте?.. Миновала деда чуть отвернувшись.

Под эту мелодию она смотрела в окно троллейбуса, неповоротливо протискивающегося по наряженным в разноязыкую рекламу московским улочкам. Задерживалась взглядом на лицах людей, ничем не озабоченных или, наоборот, о чём-то тоскующих, на старых домах, ещё встречающихся вкраплениями среди кичливых новоделов и просто новостроек, и всё так же чуть смущённо улыбалась.

В студийной комнате Сергей наставлял крупноватого парня лет тридцати - они сидели на диване:
- Вот этот развёрнутый план убеждает. Настораживает посвящение: фильму «Спасатель». Твоя первая любовь коварна. Подражания одной традиции избежал. Есть опасность подпасть другой?
- Нет. Я – в пику. Хочу то лучшее поднять, от чего отреклись. Надоела грязь.
- Трудная тебя судьба ждёт. Я тоже продаваться не хотел. И жизнь себе усложнил.
 
Вдруг отворилась дверь и появилась Вера. В светлом плаще, светло улыбающаяся и молодая, она невольно вызвала ответные улыбки.
- Я некстати?
Сергей подошёл, взял её за руку, ввёл в комнату:
- Познакомься, Вера, с дипломником. Игорю при тебе гораздо приятней похвалы будет слушать. Может быть, после ещё встретитесь, - и он усадил Веру на своё место, а сам взялся расхаживать по комнате мимо настенного календаря с голливудскими «дивами» во всех видах.

Он начал говорить и Вера, подпершись кулачками, старалась не пропускать слов. Игорь же исподтишка приглядывался к ней, и это её неприятно стесняло.
- Во-первых: место действия – пока фон. А должен быть космос родившейся любви. Старая дача, луг, озеро впитали память о первом очаровании женщиной. Здесь она царит. Здесь всё – она. И всё под флёром, говорит образами. Как выразить? Ищи. Герой мучается, ревнует к ещё не познанному, боится его глубин…
Размышляя, Сергей остро посматривал на Веру. Правда, тут же уводил взгляд на Игоря. Но всё же больше засматривался за окно, на эту вечную улицу с людскими встречами-пересечениями, случайными разговорами, временными расставаньями, с просящим подаяние на углу инвалидом в камуфляже. Порой же просто упирался взглядом в пол.
- Может быть, страшится – всё это вдруг истает как сон в пространстве жизни?.. А что влечёт? Нет, не то, что жаль. Молодая, трогательная, за парализованным отцом ходит, репетиторством подрабатывает. Всё понятно… Нет, цепляет тоска от безлюбого, холодного в себе бытия. Начаток хаоса! И рождается жажда отдать себя ради гармонии! Но тут – усложнение: разность возраста. Об ответном чувстве думать страшно! Он пока стеснителен, совестлив. Потому, главное – самоотверженность. Вот в чём он герой. Больно бывает сказать: ты так прекрасна! Люблю оттого, что есть. Ничего не прошу. Просто, знай о такой любви. Пусть потеплеет в жизни твоей. А нет - прости и забудь. Но туги мы на такое. Всё обладать мечтаем, а счастья не дарим… Рвущийся к физиологии, мясу, не развернётся в личность. А у героя - тоска, тоска и свет останутся. Горький прекрасный дар прикосновения к земной красоте. Его любовь - первый опыт души, откровение о неповторимости другого. В этом – смысл. Молодец!
- Спасибо, Сергей Владимирович, - поднялся Игорь. – Примерно так прикидывал, - скрыто-понимающе глянул на одного, на другую. - Удачи вам, - солидничая, откланялся.

В комнате остались двое.
- На первых курсах чернушкой баловался, - кивнул Сергей вслед ушедшему. Улыбнулся: - Правда, злая чернушка. На критический реализм смахивала.
- А можно спросить? – Вера чуть робела – ещё не изжитая училищная дисциплина. – Вы не о вашем герое больше говорили?
Сергей ответил не сразу. Он вновь смотрел за окно: на улицу в мелком соре, на большой рекламный щит с белой на фоне звёздного неба надписью: «21 век – простое имя солидной фирмы», на «крутые» физиономии героев блокбастеров с афишек, что на стёклах-стенках остановок.
- Скорей бы снег. Чище станет… Да, Вера, ты права. Искусство всегда в принципе говорит о том же. А люди предпочитают забывать. Ты читаешь? – повернулся к ней.
- Да, конечно. Поэтому, заглянула. Но не так быстро получается, как хотелось бы. Режиссёр нами недоволен, но я кое-что начала соображать.
- Уже неплохо. Время пока есть, - пошутил он.

На улице Вера, красуясь своими богатыми волосами, не стала накидывать капюшона. А у самого тротуара сочувственно заглянула в лицо Сергею:
- Устали? – тот вышагивал тяжеловато, чуть сутулясь.
- Неважно спалось.
Они остановились у светофора. Сергей открыто посмотрел ей в глаза и она не отвела их. Что-то детски-доверчивое выступило в этой молоденькой женщине. Она будто надеялась, что её позовут.
- Ну беги же, - улыбнулся он. – Тебя заждались.

Она торопливо шагала вдоль забора. Там, вдали, ждал Дима. Он озяб и перебирал плечами под своей броской, но прохладной курткой.
Она подошла с сохранённой улыбкой. От души обняла друга.
- Димка! Заждался! Спасибо! Прости!
- Что это с тобой? – покосился тот.
- Ничего, - та уже фантазировала, закатывая глаза к небу. – Слушай?! А что бы ты сказал? Пока ты мёрз, я была на обеде с очень интересным человеком.
- Не сказал бы, а спросил, - шмыгнул тот носом. – Он богатенький? Захочет нам помочь?
- Ну вот, - картинно уронила руки Вера. – Как всегда! А твой герой, между прочим, в этой ситуации классный скандальчик Тане закатил. Объявил это тоже изменой, душевной. Она испугалась, а я обрадовалась.
- Взрослей давай, - зыркнул Дмитрий. - Мы обязаны нравиться. А начнём ещё в жизни романы разыгрывать – с ума сойдём или с голоду сдохнем. Бежим. Не хватало на прослушивание опоздать! О чём ты думаешь, Вера?!
- Бежим, бежим, - виновато вздохнула та и надвинула капюшон.

Сергей отомкнул свою дверь, вошёл и…замер: в комнате на ковре полулежала, подобрав ноги и опершись на локоть, Татьяна и читала экземпляр романа. В отличие от предыдущей встречи, была она в новеньких джинсах, в чёрном нежном свитерке.
- Послушай? Описываешь верно, но софист неисправимый! – она, как ни в чём не бывало, улыбнулась. Слегка играя, зачитала:
– «И вот с того вечера, когда она устало забывалась, он полюбил приподыматься, отнимать простыню и всматриваться в неё, такую увлекающую едва раскрытыми способностями чувства юную женщину лёгких как утренний сон очертаний, лишённых покуда того послеполуденного, роскошного и ленивого зноя телесности, что переплавляет даже самый напряжённый порыв в тягучее сладкое желание». Ну кто в такие моменты рассуждает?
- До конца дочитай, - нахмуренный Сергей, наконец, разделся, прошёл в комнату. Открыл форточку: - Устал я от вас, критиканов.
- «Конечно, ничего подобного он в те поры не думал, а лишь смотрел и удивлялся как чуду. И на душе становилось тихо, непривычно тихо. Он отлетал мечтами от зримой Тани к какому-то неясному, но единому для всего прекрасного гармоническому закону, которому хотелось соответствовать». А, ясно. Эстетствуешь. Не наотлетался ещё, - Таня вдруг загрустила. Резко принялась собирать листы.
- Как ты вообще тут очутилась? Гэбэшник твой отмычками научил пользоваться?
Она усмехнулась краем губ, достала из кармашка джинсов ключ на цепочке. Просунув палец в кольцо, поиграла им. Ключ задёргался как марионетка.
Сергей, чуть сощурясь, засмотрелся на пляшущий ключ…

В ярком свете из окна, в разбелке – двое молодых. Парень кладёт в ладонь девушке ключ. А из сегодня слышен ироничный голос Тани:
- А он давно не в СБ – в руководителях службы защиты экономических интересов крупной фирмы.
 
Сергей протянул руку за всё ещё танцующим ключом. Но Таня спрятала его в кармашек, прихлопнув ладонью.
- Зачем? – к Сергею вдруг вернулась усталость.
Она пожала плечами. А затем посмотрела: серьёзно, пристально и к чему-то готовясь.
- Таня-Таня. Отвыкай от авантюр. Вы солидные люди. Чем спекулируют: нефтью, алмазами, алюминием?
Таня молча села. Закинув ногу на ногу, огладила тонкое ровное колено – будто танцовщица усталая.
- В его дела не лезу. Довольно, что кормит, - в ней проявлялась холодная злость.
- За счёт ограбления твоих соотечественников.
Она высокомерно вскинула глаза:
- Эрудит, однако. И в этом разбирается.
- А что разбираться? Наш бизнес «колупаевский». Выпросят у правителей льготы – будут с «баксами». Не смогут: хоть гениальное производи – разорят. Вот и нужны старые связи «гэбэшные». Своих проституток милиции стричь оставили, а сами по заслугам в коммерцию переехали. Опять народу жизнь искалечили.
- Слушай, давай попробуем без вчерашнего, - Таня, глядя в пол и охватившись руками, сумела переломить себя. Стала опять серьёзной, даже откровенной: - Не с тем пришла. Сходи на кухню. Перекуси. Там кое-что есть.
- Нет! Это фантастика! – в голосе его прорвалось отчаянье. – Думаешь, я совсем дурак?! Поддамся, опять клюну, а ты посмеёшься?! Ты же за этим приехала!
- Не кричи. Ничего я не думаю. По-женски позаботилась. Вечно голодный ходишь. Физиономия зелёная. Потому и злой. А приехала я… Дай собраться. Я всю ночь не спала.
Она поднялась и на лицо тень вымученной усталости легла.
- Нет, сначала думала уязвить. Но потом, особенно - ночью…
Она как-то странно, неуверенно пошла по комнате. Бесцельность сквозила в движениях: то в угол зайдёт, постоит, то вернётся к месту прежнему. А взгляд растекается по предметам и превращается в уже знакомый жалобно-ищущий.
- Таня? – позвал он тихо. – Не накручивай. У тебя дочь растёт.
- Дочь? – эхом отозвалась она. – В том-то дело. Знаешь, как в глазки ей смотрю? Одна вина. Дорого далась. Едва не умерла родами. Килограмм тридцать потеряла. А всё из-за того… Тебя проклинала. А к ней – какая-то отменяющая всю меня привязанность. И она уже в деспота превратилась. Одному папику нашему хорошо. Столько ждал! Столько от меня вынес! Но теперь я только прислужница… Ломает меня здорово, Серёга. С дочкой проще. К матери на дачу в Мамонтовку отправляю. Подравняет. А что мне со мной делать? Хочешь правду? – в её природно-весёлых глазах открылась пугливая беззащитность. – На бред похоже. Но ты поймёшь, умненький мальчик не моего мира, - и она, умеряя волнение, двинулась вновь.
По ходу оглаживала стену, книги, сервант с её старыми безделушками:
- Я когда родила, выжила – такой радости ждала! Чтобы захлебнуться! А сил нет. Жара нет. И такая тоска наехала! – Таня, расхаживая, осматривала каждый предмет подолгу, как разгадывая. – А послушай? Вдруг сейчас поняла, почему Чехов именует шкаф «глубокоуважаемым», - остановилась у книжного шкафа, впилась взглядом в корешки книг. – Да, потеряла я. А сама брела тенью. И решила: дай, горечь ему верну. Легче станет. А вышло… Ночью представилось: моя половина живая здесь. Зазвала. Вот, она тут во всём. Ты сберёг, но присвоил. Что же ты делаешь, Серёжечка? Освободи меня.
- И я этого боялся, - согнулся в кресле Сергей. – Отказаться от нашего не могу. И возврата нет. Жизни давно разошлись. Что я могу? Просто, тебя здесь любят за то, что ты есть. И всё. Это ни к чему не обязывает. Любовью не принуждают.
- И после всего ты так же открыт? – она опустилась на софу. – Спасибо за память.

Вера стояла у тёмного стекла и играла китайским болванчиком на подоконнике: толкала пальцем его головку, а он в ответ мерно кивал и улыбался своей приклеенной улыбкой.
Дима, улёгшись на диван, смотрел футбол.
- Представляешь, бояться стала, - заговорила Вера, не оставляя своего занятия. – Конечно - её железная мать, страстная тяга к нему… Приходится изворачиваться. Но почему - и с ним? Ложь и любовь! Хочется, чтобы дома - чинно, и с ним - сладко. За любовь терпеть воли нет. Посмотри – уже не девушка, - казалось, Вера не с Димой, а со своим на всё согласным болванчиком беседует, да с собственным отражением в стекле. – Конечно, обычная школьная глупость. А открыть ему гордость мешает. Но изображать из себя в постели девушку не позорно? А он понял и прощает. А дальше? Разве, она любит? – повернулась к Дмитрию.
- Любит, Вера, любит. Нормальная женщина. Это роман такой. Действия нет. Приходится психологизмы выдумывать. А по жизни женщина как раз ищет материальной устойчивости в форме любовного гнезда. Институт - гарантия. Женская логика: мужчина привлекает надёжностью, но желательно ещё ума, блеска и прочего. Мечта дам – пробовать соединить больше в одном. Вечно в этом путаются. Пардон, но женская любовь – штука условная. «Женитьбу» помнишь?
- По-твоему, все женщины таковы? – Вера подошла, засмотрела ему в глаза. – Ты во мне похожее рысканье замечал? – в голосе – тревога.
- Да не рысканье, а желание осуществить природу: занятие по душе, семейное тепло, достаток и успех. Потерпи. И мы с тобой однозначно раскрутимся. Уже начали, - он приподнялся, обнял её за плечо, привлёк к себе. – Ты просто ещё не утвердилась. Драматизируешь мелочи. Но есть серьёзная проблема – ты слишком актриса. И за это я тебя люблю. Возвращайся скорей.

В комнате горел торшер. Было накурено. Сергей бросил в портфель книжку-блокнот, ручку, застегнул молнию.
Таня взглянула снизу от софы. Взглянула вопросительно.
- Ехать пора.
- Я довезу.
- Тебе же в Мамонтовку! Что будет, если муж учует?
Она лишь пренебрежительно усмехнулась.
- Таня, актриса наша просила парню помочь. Взнос собрать и ролик сделать. Без этого на площадки не пускают. Поверь: тебе будет скучно, неуютно, - Сергей попутно одевался.
- Никогда не видела, как снимают, - поднялась и она.
- Да разве это съёмки!
- Я поняла. Или мы едем, или я никогда отсюда не выйду.
- Это что-то новенькое, - вздохнул он. – Ладно. Какой-нибудь интерес попутный придумать постараюсь.

Таня вела уверенно.
- Славная машина у тебя.
- Мы с ней одного характера. Тоже с фокусом женщина. С ней только лаской можно, - она погладила её по панели.
Впереди по маршруту начали вырастать знаменитые дома-«книжки» Нового Арбата.
- Куда дальше?
- Видишь – церковка светится?
- Да это Симеон Столпник!
- Вот за ним где-нибудь паркуйся.
- На мою Молчановку?!
- Почти, Таня, почти. По ней обратно пройдёмся.

Таня сбавила скорость. В глаза накатывала сквозь стёкла сытая Москва - ряды иномарок, «элитные» заведения, дорогие девицы под козырьками подъездов: в расстёгнутых шубках, с длинными сигаретами в пальцах и иностранцами за плечами. Все, в потоках искусственного света, полны какого-то неземного «олимпийского» самодовления.
Таня краем глаза насмешливо отслеживала их.

Она увела чуть вбок. Впереди раскрылась чёрная улочка с далёким домом и только тремя светлыми точками окон в первом этаже. И будто оттуда, из глубины, стал докатывать бархатный тёплый баритон, богатый интонациями: строки Лермонтова из «Песни про купца Калашникова»:
«Над Москвою великой, златоглавою,
Над стеной кремлёвской белокаменной
Из-за дальних лесов, из-за синих гор,
По тесовым кровелькам играючи,
Тучки серые разгоняючи,
Заря алая подымается».
Машина подбиралась к невысокому, псевдо-ампирного стиля, зданию.

В зальчике оператор снимал на видеокамеру, а режиссёр Виктор подсвечивал с рук. Актёр Лёва, скупо прохаживаясь по низкой темноватой сцене в белой косоворотке и мягких сапожках, читал, а его подруга Лариса, обмотанная нанковым клетчатым платком, сидела за грубым столиком перед тусклой керосиновой лампой и тихо тянула фоном заунывный напев. Лицо её выглядело печальным, испитым.
И эти скромные, ненавязчивые выразительные средства неожиданно точно подчёркивали, приближали далёкую эпоху, будили чувства забытые:
«Разметала кудри золотистые,
Умывается снегами рассыпчатыми,
Как красавица, глядя в зеркальце,
В небо чистое смотрит, улыбается.
Уж зачем ты, алая заря, просыпалася?
На какой ты радости разыгралася?»…
- Снято, - объявил режиссёр и оператор опустил камеру.

Сергей с Таней стояли в дверях. Замечательней всех приветствовал изысканную незнакомку Лёва: артистическим лёгким поклоном со сцены с прижатой к сердцу ладонью. А глаза вспыхнули.
Оператор издали тупо ткнул-кивнул подбородком.
- А это режиссёр, - представил Сергей подошедшего Виктора. - С ним шутки плохи. Изведёт. Профессия такая, - съиронизировал. – Виктором называют.
Но тот оказался не по виду галантен. Свободно сгибаясь в пояснице, приложился к дамской ручке. Затем по «киношному» цепко, оценивающе всмотрелся.
Таня не смутилась. Вскинув подбородок, ответила надменным взглядом.
- Фактура! – Виктор не церемонился. – А можно ещё разок? Запомнить. Пригодится.
- Я не актриса. Повторять не умею, - обрезала Таня, отвернулась. Теперь, на людях, она вновь превращалась в даму со всеми наработанными манерами.
- Ну, старик! - усмехаясь, шепнул громко за спиной Виктор. – Теперь с бедной Веры три шкуры спущу.
- Не позволю, - оба покосились на сидящую у сцены Веру с подружкой. А та искоса, будто в разговоре, присматривалась. В лице – скрытая тревога и любопытство.
- Героиня? – обернулась Таня к Сергею.
Тот согласно прикрыл веки.
- Представь её.
Сергей отрицательно повёл головой. Взяв её за пальцы, потянул за собой.

Подвёл к печи-голландке в крупном белом, с желтоватыми трещинами, кафеле. Она шкафом выпирала из стены сбоку от сцены.
Меж тем Лёва уже читал из «Снегиной»:
«Свобода взметнулась неистово.
И в розово-смрадном огне
Тогда над страною калифствовал
Керенский на белом коне.
Война «до конца», «до победы».
И ту же сермяжную рать
Прохвосты и дармоеды
Сгоняли на фронт умирать»…
- Знаешь, Таня, что за дом? К Молчановке примыкает.
- Да всегда домоуправление какое-то было, - они переговаривались шёпотом.
- Смотри, - он указал глазами на толстое наслоение штукатурки, на лепные розетки.
- Да, старенький домик.
- Тут в самое невесёлое время Есенин читал. Прижмись к этому кафелю. Когда-то он был горяч. Именно отсюда он любил читать. Не то заглянешь ради памяти, а зданьице перелицовано, клерки сидят и быстро-быстро банкоматами какие-то бумажки тасуют.
Таня покосилась недоверчиво:
- Нам бы в школе сказали.
- В привилегированных заведениях о таких не любят вспоминать. Считают, стихи по книжным правилам должны составляться: гладко и приятно. А его - душу рвут. Слушай. Не о нас?
…«Далёкие, милые были.
Тот образ во мне не угас.
Мы все в те годы любили,
Но мало любили нас».
- Вечная неполнота любви. Трагический миф бытия, - Сергей грустно усмехнулся.

Лёва завершил. Выдвинул на середину стол, выставил из портфеля две бутылки водки, пластмассовые стаканчики, стопу бутербродов.
Лариса устало размотала платок, пригладила пальцами волосы и укоряюще повела головой:
- Лёва, самому бы не стоило… Он такой возбудимый, - обратилась прямо к Тане. – На мыканья наши столько сил нервных уходит. И переберёт рюмочку. Завод психический начинается. Носится по комнате, жизнь клянёт, декламирует как трагик со сцены. А после разбитый. Так-то ни за что не догадаешься, что душа больная, - и хотя голос её звучал плачуще, зримой поддержки женской в Тане она не встретила.
И тогда просто повернулась к Лёве. Но и тот будто не слышал – возбуждённо потирая ладони, прохаживался по сцене поставленным шагом. И вдруг соскочил к Тане с оркестровой гитарой в руке:
- Сильно переживает за меня, - скосил глаза на Ларису. – Видите, ямка? Раз вечером задержался – поклонник заходил, из богатеньких. Так же гитара была, выпивка. Посидели. Куртку мне с плеча своего скинул. А вышли с Ларисой за угол – ба-бах чем-то стальным в висок! Двое. И бежать! Ну, я гнаться, сами понимаете, уже не мог. В реанимации очухался. С того случая завожусь часто на всю житуху. Сколько театральных площадок обошёл! Дайте выступить?! Привлечёт моё «Русское слово»! Не откликнулись. А один патриот, целым культурным центром «володеет», так ответил: «Нищим не подаю». А ведь сам к искусству отношение имеет! Да, новая жизнь пришла. А я её сильней, может, других ждал. Драмтеатр бросил ради студийности, ради свободы выбора слова без интриг и искательства. А меня милицией травили. В парках на лавке ночевал. Я в Подмосковье прописан. Так даже отец из дому выгнал. Решил – тунеядствую. А в холода мы с Ларисой в подвалах ночевали. Раз кипятком залило. Еле выбрались. Но моя женщина, мой ангел-хранитель меня не бросает. Видите: у неё лицо иконописное. Ну, да вы уже всё поняли, - и он открыто улыбнулся, вызвав ответную улыбку Тани. Но глаза его при том оставались грустные-грустные.
И следом взголосил:
- Так дайте же в конце-концов приложиться к руке прекрасной дамы моего друга! Но пусть она до лучшей поры останется для меня «Незнакомкой»!

Он вскочил на сцену, набросил на плечи старую, некогда дорогую куртку, перехватил гитару и уселся на стул:
- Готовьте, друзья мои, скромное застолье, а я спою для наших женщин:
«Зацелована, околдована,
С ветром в поле когда-то обвенчана,
Вся ты словно в оковы закована,
Драгоценная моя женщина!».

Пока Лёва пел, оператор упаковывал камеру. Виктор раскладывал бутерброды, откупоривал бутылки и разливал по стаканам. Лариса жалась в углу. Вера исподтишка жадно приглядывалась к Тане, а та, прислонившись к кафелю и опустив голову, сосредоточенно слушала.

Сергей подошёл к Вере, присел рядом. Выудив из кармана несколько мятых купюр, незаметно для других передал ей. Шепнул что-то на ухо. Встретив её ищущий, чуть испуганный взгляд, улыбнулся ободряюще.
«Не весёлая, не печальная,
Словно с тёмного неба сошедшая,
Ты и песнь моя обручальная,
И звезда моя сумасшедшая».

Сергей возвращался к печи под перекрёстными взглядами двух женщин. Возвращался, чуть сутулясь. И вот, наконец, Таня и Вера открыто посмотрели друг на друга. Одна - холодно, оценивающе; другая – пытливо.

- А теперь прошу отведать этого напитка с обещающим названием «Привет»! – ликующе возгласил актёр, подняв бутылку водки, и все, кроме Тани и Сергея, потянулись к столу.
Вера неожиданно изменилась: держалась слишком прямо, вскинув подбородок. Шла неспешно. И Сергей улыбнулся, поймав её скользящий и уже шутливый взгляд. Она явно ухватила манеру Татьяны.
А та взяла его под руку и тихо попросила:
- Уйдём. Действительно, как раздетая.
Лёва же пел снова:
«Я по первому снегу бреду,
В сердце ландыши вспыхнувших сил.
Вечер синею свечкой звезду
Над дорогой моей засветил».

Под это пение Сергей с Таней широкой дугой прогуливались по её родимой округе. И удивительно – они прогуливались под действительной синей звездой и сыпал действительный первый снег: тонкий, сухой. Даже она отметила необычность минуты. Подставила снегу ладонь, посмотрела в небо.
- Невольно поверишь – Есенин тут был. Милая моя улочка! Куда ты, Серёжа, привёл? Даже не предупредил. Нет, правильно сделал. Иначе так бы не почувствовала. Впереди проспект сверкает-громыхает, а в моём мире будто никого уже нет.
В улочке, на самом деле, фонарей было мало, окна отчего-то тусклые. Безлюдно и уже бело, и только одни их следы.
– А вон - школа. Нет, не хочу вспоминать. Вспомню, как давным-давно с мамой, папой и бабушкой в комнатушке жили. Её сундук, половичком укрытый, у порога стоял. Она перину стелила и спала на проходе. Мать за квартиру рвалась в работе, а мне в тесноте все казались навек неразделимыми. Почему все всегда куда-то разъезжаются?.. А вон ещё домик. Тут Лермонтов жил. И опять же Лёва читал.
- Он любил тут, Танюша. Здорово мучился. А никто рядом не понимал.
- Да, сильно обижали, раз Лермонтовым стал… И совсем рядом – домик с Есениным. А между ними прогулка в наше прошлое, - Таня всю дорогу любовно всматривалась в немые старые стены, порой оглаживала пальцами лепные детали, заглядывалась под крыши. – Мы с тобой как сквозь время пропутешествовали.
- Ещё в пути. Но лучше вовсе из него выступить.
Таня удивлённо глянула.
- Знаешь, почему-то верю: места впитывают прожитое своей скрытой памятью. Могут возбуждать ту силу любви, потерянности, озарения. Ничто не исчезает. Уйти бы в то поле всевремённости… Кстати, не оно тебя привело?

Они подступали к Новому Арбату. За их спинами снег припорашивал следы: близкие, союзные. Шум современности нарастал. Рваные, нетерпеливые гудки автомобилей. И тротуар – в пересекающих, затаптывающих друг друга стрелках.

Вновь они катили по ярко освещённым улицам: ряды магазинов, люди, люди. У метро, в скверах – «героиновые» тусовки молодых. Впереди пропагандистский щит: устремлённые вперёд на роликах подростки в майках, броский лозунг: «Молодежь – гарант защиты свободы. А ты верен демократии?».
Сергей и Таня молчат. А машина бежит и всё это дорожное обрамление с рекламой мюзиклов, прочего ширпотреба уходит из глаз, остаётся за плечами. И одна только дорога с двумя параллельными полосами. Тянется, тянется, плывёт под колёса…

Они сидели в потёмках на софе плечом к плечу. Таня – с ногами, подоткнув под спину подушку. Темноту комнаты разжижал только слабый свет из кухни да отсветы уличных фонарей. Иногда проползали по потолку и краю стены желтоватые пятна от фар.
- Я, Серёжечка, в одном согласна, - грустила Таня. – Чувства не умирают. Сполна сегодня испытала. И каждый неповторим. Вон, Лёва твой ухабами и шишками жив. А я… Уйду когда-нибудь и уйдёт вся неповторимость. К чему всё тогда?
- К вечности. Душа бессмертна. Тело временно. Рассыплется, но в урочный час восстанет обновлённое, прекрасное. И снова встретится с дорогой душой. Наш Бог – Любовь. Каждый в ней сотворён. А она вечна и не терпит повторений. Это и есть чистая идея.
- «Блажен, кто верует»… Да, я взрослела с тобой, в чём-то менялась. Но я – опять об этой жизни. Ведь, неповторимость - из неё. И я даже догадалась об одном твоём убеждении. Считаешь: только художник может оставить представление об этой неповторимости?
- Может быть. Если искренним оставаться, а не в искусство играть.
- Вот! Думаешь: взобрался на идеальную высоту и паришь. А я вижу - ты одинок. А те, унифицированные, довольны и обеспечены. Вся эта суета, удовольствия - известный наркотик. Искусство, вера? Нет. «Пир во время чумы» вечно правит. Это в натуре людской. И я живу в этом, пытаюсь увёртываться и тоже боюсь одиночества.
- А путь к вере весь через это: дойти до страдания оставленности. Тогда взгляд переменится. Придёт сострадание. Но надо ещё удержаться в нём. Вот – вопрос.
- Неужели, для этого нужно и в быту быть заброшенным? Посмотри. Не о ком тебе заботиться. И о тебе – некому. Никто лаской не согреет, не поддержит. Обидно. Не зря же я тебя любила, - она притянула его, поцеловала в висок. – А в это время те.., - и вдруг резко отмахнулась. – Дамы ценят предприимчивых! – жёстко усмехнулась, охватилась руками. – А хочешь знать, как я себя унифицировала?
Сергей тревожно всмотрелся – её слегка знобило.
- Кофе хочу, - попросила она вдруг хрипловато. Он резко поднялся.

Вместе с кофе он принёс пару таблеток:
- Побереги нервы. Мне от перегруза помогает.
Таня с отвращеньем проглотила. Принялась, стараясь не расплёскивать, за свой кофе.
- Лучше бы водки! Кой чёрт я в этот сон свой за тобой увязалась!
Она допила. Он отставил чашку, вложил её ладонь в свою.
- Думаешь, та же Таня перед тобой? Ха! Ты-то всё тот. А мне оттого больней. Хочешь знать? Я одна виновата! Всегда знала! – злость сменилась режущей тоской. Она опустила голову ему на плечо: - Устала… Помнишь, ещё столько порвать не могли? Ты во мне такое чувство раскрыл! А с ним - ох, тошно! Он – на дежурство, а я – выть. А потом – к тебе. И не надо бы, но ты завораживал сумасшедшим постоянством, - и она, охватив его голову, начала исцеловывать лицо.
Он дрогнул, тоже обнял её, крепко прижался.
- А потом увидела – ты уже на грани болезни. Или уже болезнь? Вон, до сих пор боишься – затяну… Тени, сплошные тени. А над ними высоко-высоко – свет. Помнишь, русалочкой меня назвал? Всё, говорил, уныриваешь, но без нашего берега уже не сможешь, - она отстранилась, нежно засмотрела ему в глаза. Тесно-тесно прижалась головой к его плечу, чтобы глаз не увидал: - Ох, Серёжа! Сколько я после тебя дури наворотила! От тех «ночей египетских» тошно! Гуляла. Изгадиться и для прошлого умереть! А мой? Знал и боялся – аморалка семейная засветится. У них ещё строго было. И ребёнка очень хотел. Боялся никого уже не найти. И прощал пока. А я ему: ты же знал - человека люблю. Пусть поссорились, но зачем пользоваться? Знал, на что куплюсь. Но теперь я гуляю с кем хочу, а ты жди, пока муть уляжется… И вот он ходит, ходит. Я утихну, он мне стакан коньяка накатает и тогда я его. Вот так, Серёжечка, - взглянула виновато и в то же время испытующе. - Женщины далеко не прекрасны, как ты до сих пор думать хочешь.
В ответ он сострадающе всмотрелся в её глаза. Лаская, ладонью провёл по щеке:
- Не ты виновата. Помучили друг друга.
Она потянулась к нему - это было уже серьёзно. Сергей в последний миг нашёл силы удержаться: они лежали и Таня жадно целовала его.
- Погоди, - поднялся. Пытаясь взять себя в руки, подошёл к шкафу. Засветил от свечного огарка лампаду. Поглядел долго на иконы.
- Вот так – лучше. Чем впотьмах-то сидеть.
И Тане пришлось скрывать желание и обиду. Только тоска не изживалась.

Перед сумерками в сквере ВВЦ-ВДНХа группа готовилась к съёмкам. Зевак было мало. Всё происходило в дальнем углу. Только три цыганки с ребёнком крутились, но их близко не подпускали, и потому подготовка шла спокойно.
Снега навалило уже изрядно. Вера нервно смахивала его варежкой со спинки скамьи. Выглядела скованной. Негромко позвала:
- Сергей Владимирович?
Тот подошёл – тоже невесёлый, задумчивый.
- Эта скамейка похожая? Место то самое?
- Да, то. Скамья, видно, тоже та самая, - вздохнул. – Вон, литьё старое, тяжёлое.
Они с самым серьёзным видом принялись изучать лавку.
- Деревяшки, точно, поменяли, - Вера кулачком постучала по спинке.
- О чём спросить хочешь?
- Не то, чтобы спросить… Я понимаю. Родители – умницы. Начинали в окружении самого Королёва. Должна «паинькой» быть. А как поступает? А он почему всё прощает? Это любовь? Какое-то скольжение вниз. Но вы считаете – наоборот.
- Да, Вера. Его оценки не житейские. Она обречена зарабатывать престиж. А он ищет свободы. Его стихия – чувство.
- Вера? – окликнул оператор.
 
Она подбежала. Тот заставил её недолго постоять перед объективом, сменил на Диму. И она вернулась.
Сергей за этот перерыв успел собраться:
- Знаешь? Вспомнил: в армии перед дембелем на посту, на вышке стоял. Весна, рассвет. Море засияло. Тени под деревья убегают. Воздух солнцем полон, птичьим пением. И ты паришь! Ну о чём солдату мечтается, мальчишке? О будущей любимой. Неважно,
конкретная это Таня, Вера или кто-то придуманный. Всё равно образ из солнца, воздуха звенящего, аромата земли соткан! И перед тобой уже не просто девушка, подруга жизни. Перед тобой – вечная возлюбленная поэтов! Оидеаленный образ, основа любви! Он выше всего житейского. Ради верности ему ты способен прощать. Любовь всё покроет. Лишь бы ты его сберёг, - говорить Сергею было легко, задорно – Вера слушала вдумчиво. - Если ты верен, он сам поведёт. А жизнь? В жизни нет не падающего. Главное – подыматься. А ещё - помочь друг другу, не брезгуя грязной лужей. И в грязи алмазы сияют! Прощаешь, потому что веришь. А Татьяна, при всём, способна с ним на самопреодоление. Пробуй почувствовать себя рядом с ним выше самой себя. Главное в роли – эти узлы-переходы через высшее и низшее.
- Приготовиться к съёмке…

Актёры в роли сидели, свесив головы, на спинке скамьи. Он, закурив последнюю сигарету, смял и отбросил пачку.
- Пойдём, что ль, ко мне? Хоть чаю горячего попьём, - спросил неуверенно.
- Ты не на чай зовешь, - вскинула голову та. Ответила свысока – в ней вдруг выпятилась набивающая цену женщина.
Он обиженно отвернулся.
- Но ты ни разу не позвонил даже после того? Значит, я только для постели нужна?
- Зачем ты? Ведь знаешь – в поле был, - он сунул руки в карманы, свёл плечи. И проступила в нём угрюмость.
- Не смей обижаться! Я сегодня не хочу.
- Я так тоже больше не хочу. Просто, тебя жалко: замёрзнешь, заболеешь. Но ты мне не веришь. А сама желаешь, чтобы я тебе верил. Что ж ты не призналась?
Её будто по лицу хлестнули. Короткая боль всколебала удлинённые черты. Она развернула его к себе, ищуще всмотрелась. Отбросив ломанье, зацеловала порывом в губы, щёки. Зарылась лицом в цигейковом отвороте его походной куртки. Выдохнула:
- Миленький! Мой настоящий первый – ты, – и, крепко схватив под руку, потянула из тёмного сквера. В глазах – вина и желание.

В тёмной комнате перемигивалась огнями ёлка. В углу стояла геодезическая рейка. Под нею – рюкзак, ватные штаны, валенки.
Она, хмелеющая от счастья, полулежала в постели. Он как-то раздумчиво целовал её лёгкие плечи.
Она откинулась, лаская своим смеющимся взглядом. Шепнула задыхаясь:
- Скажи, я на самом деле твоя первая? Ещё, ещё скажи? – закрыла глаза.
А за окном гуляла метель…

В эту метель он уходил от подъезда с рюкзаком и рейкой на плече. Уходил на дальние гудки электричек.

Она, при потушенном верхнем свете и в каких-то отсветах бордовых, нервно расхаживала по комнате, скручивала пальцы.
Он сидел у торшера изрядно выпивший. Охватив руками голову, чуть раскачивался и причитал:
- Ну зачем ты это сделала?
- Зачем?! Сам виноват в этом ужасе и ещё спрашивает! Да тебе ничего не нужно!
- Нет. Нужно. Всё нужно. Тоска! Ни семьи у нас. Вечно прячемся.
- Хватит бредить! Хватит пить! Предупреждала: занятий всё больше! Времени в обрез! Ты что думал?! Бесконечно – постель?! Обнимания-целования?! Какой из тебя отец?! Вечно болтаешься! Бесцельность!
- Нет! Только верь! Ну уйду я из геодезии. Всё у нас будет. Ребёночек… Всего добьюсь.
- Пробуй. Уже скоро лето.
- Да, ты уже не та со мной. Может, задумала с кем?
- Я бы хотела и дальше тебя любить. Всё зависит только от тебя, - и она, уходя, хлопнула нарочито дверью.

Дмитрий лежал на низкой широкой тахте в углу комнаты и отрешённо глядел в потолок. А беспокойная Вера копалась в машинописи. Выбрала нужные листы.
- Хватит вылёживаться. Помоги мне, - села к нему.
- Ну, Вера, - придуряясь, захныкал он. – Дай расслабиться. Скоро съёмки, прогон. Ещё рекламка подвернулась.
- Рекламку можно по боку. Не последняя. Или денег жаль?
- Какие там деньги? Мелькать нужно, чтобы помнили. Не суетись. Всё исполним «хип-хоп».
- Ага. Ты как он – о себе думаешь. А мне трудней. Вот, даже он взял себя в руки, - поглядела она в листы. – Обложился книгами. Она стала заходить чаще. Легче зубрить языкознание в такой обстановке. И хотелось верить - видела собранного человека. Димка! Ну сядь хотя бы!.. Даже матери призналась, что появился парень. Правда, выдала за сокурсника. Снова захотелось баловать. Но боялась - опять затянет, - Вера низко-низко склонилась к Дмитрию, заполняя весь мир своими хмелеющими глазами. – Но тебе, вижу, это не грозит. Я тебя уже утомила?
Он прижал её, поцеловал, погладил по голове. А потом они всмотрелись друг в друга. И Веру начало покидать это влекущее начало, когда тот высказал:
- Не пережимай. Про аборт забыла? – усмехнулся.
- Аборт? – Вера испуганно отстранилась.
- То-то и оно-то! Он и должен развести до конца, если по жизни смотреть, не по романам. Протянули потом до первого толчка. Дальше у этого – запой. У той – желание сменить партнёра, - и Дима прикрыл глаза.
- Не думаю.
- Было б о чём думать? Ударное место в отношениях. На него – упор. И всем всё ясно. Без вопросов.
- Нет. Он и это простил. А боль осталась. Всё сложнее…
- Ай! – отмахнулся Дима. – Им бы копаться! А я должен конкретное играть. Из чего исходить? Из событий, поступков. Мы на земле живём или где? В этой житейской истории для меня, актёра, ничего загадочного нет. Все мотивы – на ладони…

В дверь постучали. Заглянул рыжеватый парень. Позвал:
- Димок? – пальцами побарабанил по шахматной доске.
- Расставляй пока, - Дима принялся выуживать из-под тахты тапки.
Вслед за рыжим в проёме показалось лоснящееся довольное лицо бородатого:
- Голубки мои! Воркуете! Соскучился по вас!
- Лёня, никак, пьесу закончил?! – Дима спрашивал с насмешкой.
Тот пьяно поводил перед лицом полусогнутым пальцем:
- Только первое действие, - дверь тихо затворилась.

- А мне – не ясно, - сложила Вера листы, вздохнула. Продолжила уже скорее для себя самой: – Бедный парень. Доказал. Набрал балл в самый идеологический институт. Обязали в госархив устроиться. А он после армии на комсомольский учёт не вставал. Вот она, последовательность характера – все формальности отбрасывать. Они и добили. На улице оказался, у грузчиков. А у той характера не хватило. Не зря он в романе называет его современным чуднЫм «полу-Ланселотом»: с терпением и верностью, но без «карьерных подвигов ради прекрасной дамы». Но всё же своей любовью опалил. Как ей дальше? - она решительно поднялась. – Неужели, это не ком противоречий?! – крикнула ему, уходящему, в спину.

И снова – на съёмках. На этот раз – интерьер, квартира. Вера сжата в нервный комок. Расхаживает в одиночестве по кухне, кутаясь в полушалок. Смотрит под ноги.
- Вера? Готова? - и звук хлопушки…

Гневная, выходит она в распахнутую дверь на лестничную площадку. На ступенях сидит он, полупьяный. Жалобно, по-собачьи смотрит.
- Ты предал меня, алкаш! Ничего не сделал! Только завидуешь всем! Мать! Не спрашивай его ни о чем! Вызови милицию! – в лице – страх и обида на грани слёз. Захлопывает дверь.

Снова Вера расхаживает, охватившись руками, по кухне. Глаза опущены. Только голос её сквозь слёзы за кадром звучит:
- Всё. Замуж выхожу. Уезжаю. Не ищи.., - обрыв, короткие гудки.
А в комнате, ничком на кровати, лежит он.

Удар хлопушки. Он пьёт за столом «бормотуху» с пожилым дядькой. Тот рассуждает:
- Э-э, парень. В жизни много чего бывает. Одно закроется – другое открывается. Только успявай поворачивайся! Не жизнь – аттракцион!
Она, жалкая, возникает за распахнутой дверью. Дядька замечает:
- Заходи, девушка. Выпей, согрейся. Замерзла вся, - бочком-бочком выскальзывает из комнаты.
Он встаёт. Молча долго смотрит. Отворачивается к окну. Лицо морщит боль. Трёт ладонью щеку.
Она проходит, залпом выпивает стакан пойла.
- Только совсем без тебя поняла, что такое любовь. Убежала из ЗАГСа. Мне некуда…
Тот подаёт ключ на цепочке:
- Больше не теряй, - вкладывает в ладонь.
Она приподнимает лицо, беззвучно плачет. Оба – в потоке белого света из окна.

Они лежат на постели плечом к плечу: одетые, но под простынёю. Она щекой прижалась к его плечу. Ладонь у него на груди. Глаза у обоих закрыты.
- Жаль, разные мы, - голос его горек. – Вы деловых признаёте. Я - слабак путаный. Такими управлять надо. Идейности, интересы, программы. Что сердце? Человечишко рядовой? Мусор. Попользовался – бросил.
- Может, нам ребёночка попробовать родить?

Снова Вера – на кухне, ждёт. Жмётся в углу на табуретке.
Из комнаты, где идут съёмки, выбирается Сергей. Привалившись плечом к косяку, долго смотрит на Веру, смотрит ласково и задумчиво.
Она чувствует взгляд. Отвечает. Устало улыбается.
- Вера?! – и вновь она сосредоточена. Спешит к камере.

В комнате трое. Посередине на стуле - отец: тяжеловато-значительный, прикопчёный черноватым дальневосточным загаром. Не глядя на неё, вытаскивает из кармана, кладет на стол сложенные листки.
Лицо сына напрягается.
- Из-за вас, значит, в рифмоплётство ударился? – отец оценивающе окидывает её.
Та хмурится. Вопросительно смотрит на друга.
- Мать до сих пор дома волчицей воет. Не советую, девушка, к ней соваться. Я приехал, так она меня всего переела.
Та как-то убито шагает к двери.
- Погодите. Не обижайтесь. Я главного не сказал, - оборачивается тот к сыну. – Вот что, чадо. Стишата горькие, искренние. Но больше склонности к прозе, не к поэзии. Талант виден. Пользоваться не умеешь. А теперь слушай совет: если хочешь осуществить жизнь, а не кончить пьянством в кустах – пиши. Наброски, этюды, рассказики. Девушка? Знаете, каково с писарчуком жить? Терпение немыслимое, помощь во всём и смирение. Надо всю себя тоже этому отдать. Глядите – он уже неврастеник. А писать начнёт, вовсе на потолок полезет. И ничто житейское не мило. Измучит фантазиями, бессонницами. Бред понесёт против здравого-то смысла. Хватит силенок? – испытующе-смешливо смотрит из-под выгоревших ресниц.
Та краем губ растерянно пытается улыбнуться.
- Вот, прикиньте: работу прогуливает, а ему статья приготовлена. С ней даже в дворники не возьмут. Что делать намереваетесь? – он оглядывает стоящих на ярком дневном свету потупленных молодых. – Ладно, документы отобью чистыми. Лауреатская с собой. На «Мосфильме» договорюсь с парнями. Оформят в постановочный. Будешь пару лет с группами ездить, декорации строить. И писать. Набьёшь руку – в институт поступишь. Уверен. А там - работай от души. Но не конъюнктурь. Иначе в слизь превратишься. Не такие превращались. Определяйтесь, молодые люди, - он поднялся.

Снова они одни.
- Ну, что делать намерен? – вкрадчиво интересуется она.
- Ты же слышала.
- Почему о стихах не говорил?
- Не успел. Я в них ушёл, когда ты меня бросила. Но о таком, что он сказал, даже думать боялся. Но ему верю. Фу, тяжесть свалилась, - и он, закинув руки за голову, мечтательно засматривается в окно, в белый свет дневной.
- Опять где-то болтаться? А как же наш план?
- Ты же знаешь, как литературу люблю. Это такая вселенная! Даже если ты меня совсем бросишь, одиноким не останусь.
В лице той – потерянность, потрясение.
Он оборачивается:
- Что ты? Ты не так поняла!
Но она уже спешит к двери:
- Всё я поняла.

Поздним вечером Вера лежала ничком на своём диване. Она не пошевелилась, даже когда Дима тронул её за руку, погладил по спине. Затем укрыл пледом и потушил свет. А из-за стенки слышались далёкие щелчки пишущей машинки и ещё откуда-то дальше – неясный женский голос с патетическими интонациями.

Сергей валялся на софе прямо в одежде. Валялся мрачный. На звук отпираемой двери лишь приподнял голову.
Вошла Татьяна с пакетом.
- Ты уже как домой приходишь, - буркнул тот.
- Тебе это неприятно? - вскинула Таня бровь.
- Скорее, наоборот.
- Слава Богу! Я-то подумала – прогнать уже решил из-за того. Не сомневайся. Это всего минутная слабость.
- Нет, что ты. Прости, если обидел.
- Что же психуешь? Со съёмками связался? Оба знаем, как в нашем прошлом копаться. Да, не живётся смирно. Какой-то клуб любителей аутодафе!
- Нет. Просто, много всего сразу. Ещё роман застрял. Денег нет.
- Отнеси в другое место. Шевелись. Ты мужчина энергичный, а загоняешь себя в «обломовы»! – Таня всё оживлялась и оживлялась, хотела свою бодрость ему перелить.
- Не поможет. Везде - то же. Новая диктатура жирует - масскульт. Приучают вне серьёзного жить. Придётся вольным художником дальше в стол писать. А душу рвёт – отклика нет.
- Зато, роскошь – вольный художник. Ни к чему не принуждают. Не желаешь на рынок работать - жди часа, терпи, смиряй самолюбие и чаще улыбайся. За это и выпьем! – она выставила из пакета на столик небольшую бутылку «Абсолюта», сок и грейпфруты.
 Сергей вынужденно поднялся.
- Эх, Таня! За что пить? Чего ждать? Мой материк отчалил, а я на голой скале. Кому всё нужно? Но о смирении ты права. Это из христианства. Спасибо, напомнила. Ты не тайная христианка?
- Давай без этого, - оборвала Таня.
- Прости, прости. В этом тоже права. Не думай, не шутил. Получилось так. А думал… Часто замечал, как люди, вроде бы без веры, а поступят по Христову. Но сами не догадываются. Правду святые говорят: «Душа по природе христианка. Всегда будет к Свету тянуться». На это одно надеюсь. А это как раз не выгодно. Ещё правды захотят! Вот и глушат всеми химерами цивилизации. А я тоскую. Бывает, поговорить не с кем.
- Об этом уже говорили. Вопрос прежний: почему же ты один, если поговорить не с кем? Нет, я не об идеальных отговорках. Я опять о простой жизни, - за время их разговора она успела достать рюмки, очистить плоды, открыть сок и водку. – И прошлое, если честно, давить вечно не может. Да, бывает – никто обожаемый не подвернётся. Тогда люди просто сходятся, друг другу жить помогают. И тоже неплохо получается. Ну неужели за десять лет никто сердца не тронул?
- Не очень-то искал.
- А этого разве ищут? Само случается, как у нас когда-то.
- Да, правда, - Сергей сосредоточился. – Было разок. Перетряхнуло. На съёмках в Ярославле. Осень глубокая как сейчас. Спустились в ресторан гостиничный. Рядом трое молоденьких сидели. Пригласили. Преподавательницами оказались местного «политеха». И вот одна: хорошенькая, бледная, глаза синие грустные, - смотрит и смотрит. До сердца достаёт! Филологом оказалась. Давай выпьем, - без паузы перескочил он. Видно было - непросто ему вспоминать: - За нас, Таня. И за всех любителей аутодафе.
«Опрокинул» рюмку:
- Водка мягкая, неподдельная, в дорогом магазине купленная… Вышли провожать, - он налил вновь и теперь покручивал рюмку на просвет, любовался гранями.
Она перекрыла глаза Тани. Черты лица как бы сдвинулись, изменились:
- Да, ты права. Так проще, - Сергей высказал тихо и вновь засмотрелся сквозь рюмку.

Свет потускнел до полутьмы. Лишь глаза лучились. И голоса памяти издалёка:
- Я нарочно отстала. Наедине сказать хочу. Я тебя понимаю. Ты хороший. Не тоскуй и не выпивай так. Другое лечит. Тебя любить надо.
- Спасибо. Ты замечательная.
- Сама с тем хожу. Потому, понимаю. А теперь возвращайся.
- Я провожу.
- Стоит ли? Встреться позже, полюбила б тебя – обо всём бы забыл. Но у тебя ещё, вижу, свежо. Боюсь, не станем теми незаменимыми, что к лучшему ведёт. Но ты обязательно найди ту, что звать не надо, а сама пойдёт, - и сияющие глаза потухли, свет переменился на прежний.

Сергей вздохнул:
- Да, встретились двое книжных, - выпил и, вывернув шею, засмотрелся в окно, в низкое свинцово-облачное небо.
- Ну, и?.. – напряжённо спросила Таня.
- Больше не встречались.
- Дурак, - обиженно вырвалось у той. Она отняла кулачки, опершись о которые, слушала - отняла как уронила: - Так легко упустил единственный, может, шанс встретить настоящую! Она всю себя открыла! Поступка ждала! Ты же должен понимать: шлюшонки, простушечки так раскрыться не способны! – в Тане будто личная обида бурлила.
- Да, случаются тонкие встречи. А ты как всегда не готов. Мог бы найти, но понял – поздно. Дал уйти - это стало ответом. Да ещё ты близкой была, - и он снова налил и выпил.
- Ты, действительно, Серёжа, странный, - его настроение передалось ей. Она разочарованно вглядывалась в его профиль. И ещё жалость прибавилась – слишком усталым он выглядел: - И я уже с тобой странной становлюсь. Мне твоё отношение льстить должно, а мне горько. Ведь ты о ней до сих пор жалеешь. Я в романе твоём копалась и увидела: ты не столько меня описываешь. Скорее, своё отношение. В жизни всё жёстче было. Я пыталась тебя утвердить для нашего будущего. А что вышло? Как ты себя вёл? И через что я прошла? Нет, я раньше просто любила, как умела. И только теперь пытаюсь тебя понять. И что вижу? По женщине тоскуешь. Всегда тосковал. Но по женщине какого-то склада особого. Таких, может, не существует?
- Может быть.
- Но тебе бы очень хотелось. А женщина способна приобретать черты, какие хочет видеть любимый. Так что же ты ищешь?

Вера, кутаясь в сложенный вдвое плед, стояла у окна безлюдной кухни и безотрывно глядела в свинцово-облачное небо.
В гулкой тишине заслышался лязг отпираемого замка.
Она вздрогнула, обернулась. Устремилась в коридор:
- Наконец-то!
Дмитрий удивлённо поглядел:
- Что-то случилось?
- Нет.
- Ты кого-то ждала?
- Да, конечно.
- Кто-то должен прийти?
- Нет.
- Неужели, меня?
- А что удивительного? Тебя давно не было, - она проговорила это уже нарочито буднично.
- Вера, ау-у? Я уходил на два часа. Предупреждал – попроще. Не прилипай. Была бы ещё роль – «супер»! А тут? Уже тошнит от шаромыжности. Понимаю: когда выбирать не из чего, всё будет нравиться, - он уже входил в комнату.
- Дима? Ответь? – спросила она в спину. – Почему мы живём как подмороженные? Не радуемся мелочам? Никуда не движемся?
- Зато вечно бегаем, - ответил тот через плечо несколько иронично.
- Вдвоём это было удобно.
Дима присмотрелся внимательно. Вера глаз не увела.
- Давай перекусим чего-нибудь. Ты, кажется, забыла: скоро съёмки.

Аппаратуру разместили у площадки высокого здания гостиницы. Недовольного Диму в потёртой куртке и трикотажной шапке поставили перед ступенями лестницы. На его физиономии явно пропечатывалась брезгливость, которую он тем не менее умел прятать при камере.
Вера же должна была выбегать из здания вниз к другу.

Пока техническая группа выверяла свои разнообразные параметры, Сергей тихонько беседовал с Виктором:
- Держи, Витя, его как следует! Никакой злости, самолюбия. Одна горечь и нежность. Ломай в этих штампах: меня обидели – я разозлился, меня приласкали – простил. Не о том кино.
- Зато он техничней, ровней. А эта слишком пульсирует. Увидишь, как трудно будет складывать.
- А на самолюбии они разодраться должны. Не та логика. Слушай, а может быть, он сознательно себя круче заявляет? Животненькое в моде. И меня он не слушает.
- А я предупреждал – актёрствовать начнут. Лучше на площадке сразу условия ставить. Эти нынешние об «имидже» своём в первую очередь колотятся.
- Понять можно. Жизнь собачья. Вечно гонит куда-то продираться.
- Чего это ты оправдывать взялся? Нам стенки пробивать легче?
- Никого я не оправдываю, не сужу. Это не наши полномочия. Нам бы правду понять.
- Ну-ну, - подозрительно, с прищуром, глянул режиссер. – Заговариваться стал. Не женский род, случаем, попутал? – хитро улыбнулся. - Подумай пока, - и крепкий, внушительный, направился к Диме.

Неподалеку от Сергея у тротуара мягко затормозила синяя «Шкода». На асфальт ступила Таня.
- Зачем? – Сергей подошёл, изрядно нервничая.
- Любопытно, - она не понимала ситуации, улыбалась рассеянно.
- Только, умоляю: не привлекай внимания. Зайди за машину. И так все на нервах. Не дай Бог, она увидит!
Но Вера, конечно же, увидела. Посмотрела своим скользящим взглядом, и лицо Сергея застыло.

На площадке, наконец, подали команды. Дмитрий, свесив голову, взялся уныло расхаживать взад-вперед.
Дали отмашку Вере. Та, видная, стройная и притягательная молодой красотой и уверенностью в своём обаянии, спорхнула со ступеней. В ней будто особая лёгкость вдруг появилась. А еще, она пластикой действительно напоминала Таню.

Пока она подходила, парень заметил, как из-за стеклянной двери вестибюля за ними следит крупный зрелый мужчина в костюме при галстуке и плаще нараспашку.

Молодая женщина медленно, ступая «строчечкой», подошла к другу. Ищуще всмотрелась в его омертвелые глаза. Проследив интерес, пояснила равнодушно:
- Гэбэшник. Интуристов пасёт и меня заодно. Принёс?
Он вытащил из-под куртки три толстые тетради, подал:
- Так и думал. Забирай свой предлог, - голос звучал безжизненно. – Да, любопытно себя дураком ощущать. Ведь знает о нас?
- Догадывается, - косо, углом губ усмехнулась она.
- Что знает?
- С него достаточно.
- Зачем говорила? Это только наше.
- А разве честно такое скрывать? – она подержала на ладони тетрадки, будто взвешивая прожитое с ним.
И вдруг порывом поцеловала в щёку.
- Не надо, - невольно дёрнулся он. – Мне же больно.
В ответ она снова всмотрелась в глаза, словно желая напитаться его тоской. Обожгла взглядом. С силой поцеловала уже в обветренные губы. Провела пальцами по его не слишком чистым волосам, открыла высокий лоб, сожалея улыбнулась:
- Прости. За всё прости, - уткнулась лицом в его воротник. – Постарайся найти счастье.

А тот дородный, хорошо кормленный, отвернулся и исчез в вестибюле.

Татьяна просмотрела сцену напряжённо. Вера же, отыграв, свела с ней взгляды. И вот они всматривались: Татьяна – ревниво, Вера – вызывающе.
Наконец, Татьяна заговорила. А Вера, как перед тем Дмитрий, угрюмо заходила взад-вперёд по площадке. Вскоре её подозвали к камере снять укрупнения, но затем она продолжила своё фланирование уже с засунутыми в карманы руками и накинутым капюшоном – она после крупных планов успела переодеть верхнее. В сторону Сергея и Татьяны усиливалась не смотреть.

А меж теми разворачивался разговор невесёлый. Татьяна делалась всё печальней:
- Да, я права. Это просто роль для твоей девочки. А я тебя не целовала. И расставаться было не жаль. Опять смягчил. Не делай меня другой. Жаль было не тебя, а только несостоявшегося. Поэтому, после звала. Помнишь?
- Ещё бы!
- Пыталась и с этой последней жалостью разделаться. Вот так-то, Серёжечка! – в голосе опять скользнула циническая злость, которая в последнее время, казалось, оставила её.
- Ты не права. Пойми: человек судит себя, чувствует негодным. А близкий в это время видит в нём высокое. Правда из этого вырастает.
- Брось идеальничать, Серёга, - оборвала она жёсткой усмешкой. – Помнишь: «Не отрекаются, любя»? Ну, а я попробовала. Могло бы, наверное, и по-твоему быть, но только не со мной.

Сергей не смог ответить – к ним подскочил с дежурной улыбкой Дмитрий:
- Извините, - лучился представляемым обаянием. – Сергей Владимирович, можно к вашей даме обратиться? Дмитрий, - кивнул Тане. – Вы случайно – не в сторону центра? На прогон опаздываю, - просительно прижал пятерню к груди.
Таня помолчала холодно. Тоскливо посмотрела на Сергея.
- Садитесь сзади, молодой человек.
Сергей только проводил глазами «Шкоду».
Когда же повернулся, площадка была пуста. Одна Вера всё так же медленно расхаживала.

Ранними сумерками они бродили в Пречистенских переулках. Вера оставалась скованной. Взгляд острый, упорный в какой-то навязавшейся мысли. И даже - с угрюмостью.
Сергей сбоку осторожно посматривал ей в лицо:
- Вера. Не пугай. Последняя съёмка будет трудной.
- Я в порядке. Это, так. Отдохну – пройдёт.
- Может быть, лучше домой проводить?
Она отрицательно повела головой:
- Погуляю. Старая Москва помогает.
- Любишь?
- Да, конечно, - она удивилась такой для себя очевидности.
- Где росла?
- На Полянке. Рядышком.
- Здорово. А я – у Алёшинских. Я сразу заметил: у тебя говор московский, мягкий, правильный.
Она чуть улыбнулась:
- У меня ещё мама – педагог.
- Повезло. Успела, значит, захватить… Ну-ка, чуть спустимся. Покажу, - и они вышли через двор в один из переулков.

Они стояли у особнячка начала девятнадцатого века, обнесённого забором с совсем низкой, вросшей в асфальт калиткой.
- Представляешь – с допожарной Москвы. Внутри тоже не тронут, с антресолью. А гобелены к стенам приросли, под пальцами ползут. А там домик стоял деревянный махонькой, где Булгаков недолго со второй женой жил. Он тогда своего Мастера задумывать начинал. А куда окна его выходили? - и Сергей указал на полукруглое окно особнячка. – Вот откуда Маргарита летела рукопись любимого спасать. Отсюда вышла, из нашей вековечной Москвы…
Вера как зачарованная смотрела на полукруглое чёрное окно.
- Это предание семейное мне старик-хозяин открыл. А я вот - тебе, - они уже тронулись вниз к Остоженке, к стене Зачатьевского монастыря.

- Зачем она приезжала? – неожиданно резко спросила Вера.
- Так, любопытство, - Сергей удивился этой резкости.
- Нет. Она ревнует к вашей работе.
- Зачем? Ты ошибаешься, - Сергей старался отвечать мягче.
- Нет, - выражение глаз и рта Веры сделались как у обиженной и уверенной в своей правоте девочки. – Значит, опять вернулась… Скажите, я на ваш взгляд всё верно делаю?
- Настолько, что появились лично твои, особенные краски.
- Это оттого, что её ненавижу. Конечно, вы сколько хотите прощайте. А я не обязана. Она столько горя принесла! – в голосе Веры вдруг засквозила действительная боль. – Но самое ужасное – я ей завидую…
Она открыто-ищуще всмотрелась в его глаза:
– И Димка ещё! Чем-то ей близок. Четыре года… Тоже по-своему помогает, заботится, работу находит. Любовь даже была, - сожалеюще улыбнулась сама для себя. - А теперь съёмки завершаются, а меня в прежнюю не втиснуть. Я режиссёра упросила финал у меня на Полянке снимать. Её квартира из романа показалась похожей. И мне легче. Придёте?
- Безусловно. Только, Вера, ты пугаешь своим настроением. Тяжело чувствовать себя виноватым.
- Сама боюсь. Что-то неизвестное. Дважды роман читала. Сначала – в спешке. Недопоняла. Захотелось глубже… Тогда стало это находить. Стою на кухне, готовлю, а сама думаю: что-то Серёжечка долго не звонит? Тревожусь. Гляжу на телефон, на часы. Пора одеваться, к нему бежать. Хватаю плащ. А тут - Димка. И я на землю валюсь. Реветь хочется… А сяду за книжку - вдруг вспомню, как мы стихи читали. Он особенно Лонгфелло просил на английском. И так меня приподымает! Так затоскую по тому!
Они шли, часто всматриваясь друг в друга, будто каждый помощи искал. Шли в сторону Полянки, в сторону уже видного моста, и совсем не замечали прохожих. Но прохожие, наоборот, часто поглядывали на эту увлечённую, неравную по возрасту, парочку.
- Я это обдумывала, конечно. Отчего? Я понимаю – профессия. Но тут глубже. Тут со мной лично связано. Что-то очень личное. Даже одно место выучила, продумать. Можно почитать?
- Зачем спрашиваешь, - Сергей расчувствовался, выглядел едва не больным…
- «Что за сила, страсть? Переживание опасное и вместе чарующее. В страсти человек дарит себя без остатка другому, но взамен требует того же. Ведь только способность к самоотвержению может уравновешивать самолюбия, прощать изъяны натуры. Таков закон. Беда тому, кто, погружаясь в страсть, не способен сполна выразиться в другом. Лучше не начинать! Такой только накопит обиды и злости, что убьют оидеаленный образ любимого, и всегда тяжелее страдает от потери этой основы чувства. И расплатится покалеченной душой. А другому достанется хотя бы тайное утешение в той сполна отданной способности, рождающей сознание, что всё таки любил ты в полную душу, жил и не озлобился. Это утешение со временем покроет всю боль и тоску от несовершенной человеческой природы, тот тягостный выход из страсти, которая есть сильнейшее напряжение жизненных сил. И если смотреть из этого закона, многое житейски принятое потеряет видимость правоты. Страсть – богатейшая способность. А человеку необходимо, чтобы его сполна любили. И ждёт он, ищет в окружающем влекущих примеров. Тоскует без них. Только так он способен взбираться к высшему».

Эти слова отделились от них, зажили самостоятельно. Их слышали дома на старых улочках, слышали тёмные арки, ведущие к тайнам дворов. Их слышали церкви, череда поникших дерев. Слушала безлюдная набережная.

Эти слова слушали молчащие Сергей и Вера, облокотившиеся о парапет моста, глядящие вниз. Их слушала застывшая река. Слушали высокие звёзды над головами.

На этих словах смотрела Вера в окно вслед уходящему от подъезда Сергею. А лунный свет, текущий сквозь стекло, открывал в её лице что-то неожиданное, освобождённое от настроений времени, выявлял лик.

Сергей лежал, закрыв глаза, на своей софе лицом вверх…

Ярко высвеченный круг в центре зала с рядами кресел, оконечности которого уходят в темноту. Сергей стоит на свету. Из тьмы надвигается силуэтом женщина в длинном белом платье. Голос издалека:
- Я виновата за свою жизнь.
- Таня, - отзывается Сергей. – Я очень виноват перед тобой. Если б ты знала, как виноват! Ничего не сделал для тебя.
- Да, ты ничего не сделал. И передо мной ты не виноват, - в свет входит Вера со своими богатыми, вольно рассыпанными волосами. – И во мне ещё нет вины за тебя. Мы сами не знаем, кто мы друг другу, - она вплотную подходит к Сергею.
- Стоит ли пытаться понять? – голос Сергея грустен, устал. Губы в разговоре сомкнуты. Сами голоса как бы сверху слышатся, над ними.
- Возьми на руки. Пусть - поздно. Пусть уже не принято. Всё равно хочу узнать, что это…
Она у него на руках. Лица близки. Взгляд Веры как бы укатывает к поднебесью.
- Я сам не уверен. Я повторю из Заболоцкого. Помнишь?
Она опускает веки. Он бережно целует её волосы. Звучит голос:
«Зацелована, околдована,
С ветром в поле когда-то обвенчана,
Вся ты словно в оковы закована,
Драгоценная моя женщина!

Не весёлая, не печальная,
Словно с тёмного неба сошедшая,
Ты и песнь моя обручальная,
И звезда моя сумасшедшая»…

Вера открывает глаза. Ночь. На щеках слёзы. Она лежит на узенькой подростковой софе. Комната – не их с Димой. Вера отирает тыльной стороной ладони лицо. Но её начинает трясти. Она резко отворачивается к стене, утыкается в подушку. Звука не слышно. Лишь плечо дрожит.

А за окном, в разрывах между домами, над мостом и рекой поднимается синевато-багровый низкий рассвет. И на крыше высокого дома крутится, крутится, холодно поблёскивая, металлическая эмблема концерна «Мерседес».

Утром Сергея поднял телефонный звонок.
- Серёга?! Спишь?! Гони на Полянку. Вера говорит – знаешь.

Встревоженный Сергей влетел в квартиру Веры. Пожилая мать, с лицом добрым, мягким, смущённо сидела в уголке гостиной и потерянно всем улыбалась. А снимали в соседней комнате. Из группы были самые необходимые. Сбоку от двери – камера. У порога – микрофонщик с «удочкой».

Сергей из-за спин старался разглядеть, что происходит. Там Вера медленно пятилась, увлекая за собой Дмитрия. Реплики доносились рвано, невнятно. Походило на ругань.
- Стоп! Стоп! Стоп! – заорал Виктор. – Всем на лестницу! Перекур! – и поворотил красное злое лицо в сторону Сергея.
- Что происходит? – тот был растерян.
- Не знаю, что происходит?! Предупреждал: не надорви Веру! Теперь они как кошка с собакой! Он своё тянет, она – своё! Ничего услышать не в состоянии!
- Погоди. Сам успокойся. Иначе отмену объявлять. В сцене ведущая - Вера. Как работает?
- Напряжённая до «колотуна». Всплесками.
- Ну правильно. Чего шумишь? Вспомни содержание. А он?
- Тоже взвинчивает. Получается скандал в коммуналке.
- Вот что, Витя: это домашние разборки. Вера у него не ночевала. Может быть, истерит, с роли нарочно сбивает? Мол, она без него ничто, а?
- Ты-то чего знаешь?
- Да провожал её вчера.
- С ума сошёл?! Важнейшую съёмку завалил! Сцены ревности спровоцировал!.. Девку, что ли, охмурил? – усмехнулся неожиданно Виктор.
- Брось, - поморщился тот. - Что отснять успел?
- Общие проходы. Его крупные, пока не разодрались. Она кричит: ну что ты смотришь на меня так, чурбак?! Я для тебя не женщина?! Виктор, найдите ему другую! – режиссёр, успокаиваясь, развеселился. – Молодец, девка!.. Нет. Она мне сейчас даже нравится.
- Вот что, Витя. Задвинь куда-нибудь на время этого Димку. Попробуем Веру успокоить, в роль вернуть. Её крупных не успел снять?
- Только на средних. Портретно теперь только по раздельности. Помрежку, что ли, этому чурбаку подставить? Она, вроде, симпатичная.
- А Вера? С Веры бы начать. С ней сложнее. Все устанут под конец.
- Погоди-ка, - Виктор вдруг с прищуром вгляделся в друга. – А ты на что? Ты заварил - ты расхлёбывай. Сможешь пройти с ней?
- Боязно, - Сергей, действительно, оробел. – Не зажмётся? Я всё таки – автор этой бодяги.
- Сейчас поговорю. Ты реплики-то помнишь? – спросил на ходу.
- Ещё бы!

Режиссёр вернулся с Верой. Та, увидав Сергея, жалковато улыбнулась. Они втроём вошли в комнату. Виктор, выпуская жар, открыл окно. А Сергей взял её нервные, с узлами суставов, пальцы, ободряюще пожал.
- Покажи своё, – улыбнулся, окидывая взглядом комнату. И Вера тоже стала оживать улыбкой.

Они начали с книжного шкафа. Сергей погладил томики: Блок, Есенин, Гумилёв, Ахматова, «Маленький принц», «Три товарища». Девчоночьи фотографии за стеклом. Наверху – гитара.
- На мой похож, - обрадовался Сергей.
- Я на актёрский поздновато пошла. В педагогическом на филологии училась. Мама очень хотела. Но не выдержала, сбежала. Даже с мамой разругалась. Из-за этого к Димке жить ушла, - она осторожненько промокнула рукавом лоб. Вера одета была уже по сцене: в ту самую клетчатую ковбойку и голубые джинсы.
Сергей оглядел её. Затем осмотрел комнату:
- Бутылки по форме не те, не старые, - это на журнальном столике красовались две бутылки «Рислинга», высокие бокалы, блюдо с фруктами и горящая массивная свеча тёмно-красного цвета.

Затем они очутились у девичьей узенькой софы. Сергей, посерьёзневший, задумчивый, поднял на Веру глаза.
- Что, так похоже? – полушепотом спросила она, пугаясь за него, сочувствуя.
- С интерьером угадала. Поведёшь. Виктор? – он вышел из комнаты.

Вошёл оператор, уселся за камеру. За ним появились режиссёр и Сергей в накинутой рубашке Дмитрия.
- Девочки, поправьте Веру, - скомандовал Виктор, повернулся к Сергею. – Если часть плеча или головы войдёт – не страшно. Главное, двигайся плавно, помни, где камера и не перекрывай её лица. Лучше даже чуть дальше держись… Так. Все – из комнаты. Свет установлен. С хлопушкой и фокусом я сам. Микрофонщик – из-за порога.
- Витя, помни: другой дубль не вытяну. С одной Верой будешь, - шепнул взволнованный Сергей. – Буду готов – знак подам. Вера, где стоим? Застегни вторую пуговицу. Она застёгнута была. Смотрим в глаза…
 Они долго напитывались взглядом и он делался их единым. То серьёзнел, то проблёскивал симпатией, то туманился. А когда они к нему привыкли, стало открываться друг в друге глубинное. Сергей уже откровенно любовался ею и она это принимала. И хотелось принимать ещё. И вот во взгляде её выступило то жадно-ищущее, просящее и влекущее начало, то, что так затягивает в любви.
- Вера, Вера, - шепнул Сергей. – Вот он. Держи этот взгляд. Запомни его. Прибавь наше расставанье вопреки любви.
Она согласно прикрыла веки. А когда открыла, в глазах проступили ещё горечь, тоска и вспыхивающий огонь. Её, Веры, огонь. В глазах Татьяны этого не было.
Сергей, давая знак на камеру, пошевелил пальцами.

Она встречала будто сказочная дева-птица: с маняще-загадочной улыбкой в губах и бездонно-печальными, что провалы, глазами. На пороге тряхнула головой, всколыхнула волосы. Чуть отступила.
И открылось на столике угощение. Люстра была потушена. Оттого ярче мерцал огонь свечи, скользяще играл пятнами на стекле.
- Ну, художественно? – посмотрела она с вызовом.
Он, свесив руки, молчал.
- Не грусти, Серёжечка. Давай-ка выпьем. За мою и твою свободу! – в упор засмотрела. И никогда так не затягивал омут её глаз.
- Что с тобой? – еле выдавил он.
- Сначала – выпьем! – бодрилась та нарочито голосом.
- Да что это? – он, пугаясь, принял бокал.
- А это, миленький, мы должны пропить меня. Обычай такой, по-русски. И уже не мучиться. Ведь ты на моей свадьбе, - она высказала это ласково. И вдруг привела из стиха:
«Не отрекаются, любя.
Ведь жизнь кончается не завтра!
Я перестану ждать тебя,
А ты придёшь совсем внезапно».
 И безнадёжно рассмеялась.
- А вся беда, Серёжечка, легко разгадывается. Просто, я перестала быть единственной, - в голосе открылось пережжённое горе. И в то же время – вызов оскорбившейся женщины при наигранной весёлости в лице.
Он захотел спросить, но она прикрыла ему губы ладонью:
- Поздно уже. Он до утра на дежурстве, а нам ещё надо отпраздновать эту чью-то свадьбу. Тс-с.., - прижала палец к губам. – Не переживай. Он заботливый, надёжный, - не понять было – издевается или всерьёз говорит. – Где-то в гостиной спрятан его коньяк. Мы его найдём… Ты не бойся. Налетит с проверкой – с третьего этажа спрыгнешь легко, - она вновь рассмеялась, вызывающе. И так же внезапно оборвала: - А теперь давай напьёмся! Пропей меня к лешему! Хочу поглядеть, как ты с удовольствием это сделаешь! – отбросила иронию и впервые в голосе зазвучало циническое. – Нет. Погоди. Позже. Хочу тебя трезвой напоследок приласкать, - она изо всех сил обняла его. Потянула к узкой софе. А вид такой, будто в гроб собралась.
- Не надо, - попробовал он высвободиться убито. – Это брачная уже.
- Дурачок, - улыбнулась она жалко. И вдруг вся нежность вернулась, нахлынула. И добавилось ещё что-то особо томящее, от обречённости: - Так дурачком и остался. И тем – дороже. Не брезгуй. Это моя девичья постелька. К ней никто, кроме тебя не прикоснётся. Это же моя комнатка. Ты…и не мечтал увидеть её. Какой же ты нежный, Серёжечка. А я загибаюсь. Приласкай. Обними крепче, - она опустилась с ним на постель.
Они легли тесно друг к другу. Поражённый Сергей едва слышно шепнул:
- Что ты делаешь, Вера? Не меняй реплики.
- Не могу сейчас её повторять, - так же шепотом ответила она. – После запишут, - и, опустив ему на щёку ладонь, коснулась мягкими губами - его. Заполнила весь мир своими хмелеющими глазами: – Не уходи. Когда уйдешь, я не знаю, что будет, - окончила реплику уже обычным голосом.

Стоял зимний морозный день. Солнце радовало своим укутанным в золотисто-белый пуховик ликом. По дорожке лесопарка прогуливались Сергей и Татьяна. Оба были грустны.
- Отчего раскис опять?
- Так, от всего понемножку. Съёмки завершились. Часть жизни отдана. Что дальше?
- Как та девочка отработала?
- На все сто и даже «с гаком». Нетипичной оказалась.
- Давно её не видел?
- Давно.
- Ясненько, - Таня старалась незаметно приглядываться к нему, будто что-то задумала, но до поры скрывала.

Они дошли под заснеженными деревьями до той сосны, у которой когда-то летом целовались на экране Димка с Верой.
Таня остановилась. Провела пальцами по куртке Сергея.
- Так выходит, Серёжа. Мой нас в тур европейский везёт. У них каникулы от Рождества католического до старого Нового года. Так что, семья зовёт.
- Понятно, - свесил тот голову. – Значит, не увидимся.
- Ну зачем ты? Не унывай так, Серёжечка.
Он с досадой потёр ладонью щёку:
- Извини. Кажется, в чём-то запутался.
Таня приподняла ему шапку, загладила под неё волосы со лба. Всмотрелась спокойно и нежно:
- И меня запутал. Жизнь сломал. Ты прав, выдумщик: я безнадёжно тебя люблю. Не думай обо мне хуже, чем я есть. Лучше, помоги. Выбирай скорее, какую звать не надо, а сама пойдёт. Ты не способен жить без очарования.
- Ты по-прежнему не веришь.
- Мне очень хочется верить…
И тут с вершины сосны с громким шорохом вниз по веткам обрушился снег, обнажил густую зелень хвои. А от земли взметнулрсь белое облако.

Вера сидела в своей комнате на софе поджав ноги, и широкая длинная юбка покрывала их чёрным колоколом. Перед ней на столике стояла на две трети пустая бутылка коньяку. Вера была полупьяна и невнятно побренькивала на гитаре. В глазах – тоска.
Вдруг послышались далёкие звуки, глухой жалующийся голос матери…
На порожке встал Дмитрий: румяный, с блёстками снега на отворотах куртки. Глядел свысока, иронически.
- Приветик, Дима. Разве, давно не виделись? Усаживайся удобней.
- Понимаю, ты надолго решила тут закопаться? – он сел на стул, широко расставив ноги.
Та пожала плечами.
- Давай сначала выпьем. Выпьем за ту молодость, - подвинула рюмку, налила.
Затем разрезала яблоко. Половину дала ему, а другую зажала в кулачке:
- Этим ты закуси. А это, - повертела свою часть в пальцах. – Это я должна сохранить. Это то, что осталось от моей жизни, - засмеялась.
Дима невозмутимо выпил, захрустел яблоком.
- Запомни, подруга, на будущее. Совет старшего: пьянство, курение и прочие излишества вредят здоровью. А наше здоровье – основа нашей работы и успехов, - прибавил значительно. – Трудно, Вера, будет тебе. Если что – обращайся, не стесняйся. Помогу. Жаль, конечно. Глупо.
- Ах, Дима? Что теперь? Курить – здоровью вредить! – она вновь рассмеялась дразняще. И запела под гитару:
«Вечер чёрные брови насопил.
Чьи-то кони стоят у двора.
Не вчера ли я молодость пропил?
Разлюбил ли тебя не вчера?

Не храпи, запоздалая тройка!
Наша жизнь пронеслась без следа.
Может, завтра больничная койка
Упокоит меня навсегда»…

- Да уж, с таким настроем у тебя отменная будущность. Из-за чего? Угораздило в банальную историйку вляпаться, – дожевал тот.
- Чему ещё ты желаешь меня наставить, о господин?
- Вера, не выламывайся. Прикинь перспективку: начинающая актрисуля и рядовой литератор. Финал таких мелодрам известен заранее.
- Не смотри на меня, - резко высказала Вера.
- Был бы хоть в «обойме». А так – ни денег, ни рейтинга. Плюс, возраст.
- Не смотри на меня! – взъярилась Вера.
- Дура ты. Видно, круто в башке завернулось! Ну потянуло на такое дело, подыскала бы старичка с положением, из наших. Он тебе в момент раскрутку обеспечит. Дамой станешь. А так – обидно. Будешь по контракту лошадью ломовой сцену копытами проламывать! Или меня держись. Нам не долго прозябать. Кое-что вот-вот нарисуется. В худшем случае, хоть завтра агентом страховым берут. Денег хоть накопим, - и он вдруг с какой-то инфантильной надеждой стал ждать ответа.
- Ты не догадываешься, отчего тебе так сладко оскорблять? – Вера сделалась вдруг совсем трезвой, откинула вбок голову и глянула с принижающей жалостью. – Ты, Димочка, всего-навсего – несостоявшийся Сергей.
Тот медленно поднялся, зло ударил её ладонью по щеке. Ушёл не обернувшись.
А Вера уткнулась лицом в подушку. Закрылась волосами. И – ни звука.

На проспекте Мира простаивали в пробке автомобили. Светофоры перемигивали на зелёный, но движения не было…

Ранними сумерками Вера брела вдоль палаток, лотков у станции метро ВДНХ. Брела среди мусора под оглушающе-хрипатую блатную песню, рвущуюся в записи из какого-то киоска. Мимо спешил обычный озабоченный «интернационал»: пьющий пиво, вечно что-то жующий, с челночными сумками, с коробками видеоаппаратуры. Её частенько задевали, подталкивали. Но она, казалось, не замечает.

На этот раз одета она была в короткую серую дублёнку и джинсы из жёсткого вельвета, заправленные в высокие сапоги со стройно облегающими голенищами. На голове – гладкая вязаная шапочка, из-под которой густыми прядями выпущены волосы. Вера выглядела сейчас старше своих лет.

Вот она приметила просящую подаяние женщину с девочкой на руках и с табличкой на груди. Протянула им десятку. Затем попался монашек-послушник. И ему всыпала мелочи в ящичек. Последним оказался инвалид на протезе в камуфляже, угрюмо глядящий в землю. Подала и этому. А лицо её при всём оставалось отрешённо-грустным.

Она вышла в сквер. Шла туда, где недавно снимали…

Неспешно смахнула с лавки снег, села на спинку. Закурила не очень привычно. Да, Вера была теперь другой – уверенной в себе женщиной, но с глубокими печальными глазами.

Она сидела. Кто-то из мужчин подходил, пытался заговаривать, но она даже головы в их сторону не оборачивала. Только, докуривая одну сигарету, отшвыривала и принималась за другую.

Сумерки сгустились. Она резко поднялась. Замёрзла. Постучала ногой об ногу. Сунув кулачки в карманы, вновь бесцельно двинулась по пустому белоснежному скверу.

У метро постояла у телефонной кабинки. Подумала, глядя под ноги. Вставила карту…

Сергей открыл дверь и в стройной, высокой, умело подкрашенной женщине не сразу угадал прежнюю Веру. Не в силах скрыть любования, всмотрелся:
- Какая ты…новая. Входи же, - произнес негромко, чуть робея.
В комнате было полутёмно и не очень прибрано. Пришлось включать свет.
Пока Вера снимала верхнее, он успел кое-что подсобрать из небрежно брошенной одежды.

Она вошла. Первым делом обратила внимание на книжный шкаф:
- Действительно, похож, - пальцами провела по его стенке, чуть улыбнулась как из прошлого. Осмотрелась: - Хорошо у вас. Тепло. Тихо.
Но его в это время в комнате не было…

Он, как когда-то с Таней, внёс кофе в чашках, усадил её на софу к столику. Опершись подбородком о ладонь, засмотрелся.
- Очень рад тебя снова видеть.
Она согласно прикрыла веки.
- Я роман занесла. Не знаю, как благодарить. Надо обязательно печатать.
- Стараюсь. Буду обязательно пробивать. Правда, есть издательские сложности. Ай! Не хочется о них сейчас. Как ты живешь? - расскажи.
- Я? – Вера тоже медлила с ответами. Грустная улыбка не сходила с губ: - От Димки ушла. Ещё тогда, перед последней съёмкой.
- Умница. Завидую твоей воле.
- И я ни на кого уже не злюсь, не держу обиды, - и она вновь помолчала. – Что ещё сказать? Вот, кино наше закончилось. Скучаю. Что-то особенное.
- Это точно. Прости, в театре все неизбежно стареют, всё меняется. А кино – остановленное время, наша вечная молодость.
- Да, закончилось, - Веру вконец захлестнула давно копившаяся грусть. – Вот, со съёмок тогда стащила, - вынула из кармана и подержала на ладони ключ на цепочке. – Память о несуществующем доме. Что дальше? Ждать опять, надеяться: кто-то вспомнит, позовёт. Сидеть, стиснув пальцы. И бегать, бегать. Показываться. Таких, как я - много. А если ты ещё немножко серьёзная, не очень-то выдавай. В сложные попадёшь. А пробиться – нужен поставленный талант. Или по рукам идти… Нет, мне без этого уже кое-что дают. Даже – серьёзное. Форму держу… Пока ещё не завидуют, не очень мстят. Только, не больно с тобой над ролью возятся, если не ведущая. Сама барахтаюсь: ищу, встраиваюсь. Что хорошо? Что плохо? Главные советчицы – подружки, зеркало. Унывать нельзя. Только труд спасёт: несмотря ни на что, для самой себя. Пока не сгоришь… И нужно, чтоб любили. И самой любить дотла. Тогда принесёшь хотя бы короткую радость. Трудней всего – учиться дарить.
Вера разговорилась и в этой повзрослевшей женщине явственно опять выступили та душевность, неравнодушие и смелость, что привлекали Сергея на съёмках. Нет, та Вера никуда не уходила, не терялась. Вера просто стала мудрее своей женской мудростью.
И вот они всё открытей вглядываются друг в друга как некогда, и это восстановленное взаимопонимание рождает прежнюю склонность, прежнюю тягу. Прежнее выражение глаз. Это было радостно и всё откровенней соединяло. А Вера продолжала:
- Но я уже не ищу спасаться любой работой. Я уже воюю с болезнью самовыражения. Я стала задумываться. Есть моя жизнь. И есть моя профессия. Как жить? Что важней? И прихожу всё к тому же выводу. Конечно, жизнь важнее. Но так случилось, что моя работа – единственное, что я умею. Единственный способ, каким я могу прожить, осуществить свою жизнь. И я хочу делать это достойно.
- Это знакомо. Для меня тоже самая радость – написать вам стоящее.
- Не забывайте меня. Помолитесь, когда вспомните, - она посмотрела на иконки, что на шкафу. – А можно мне лампадку затеплить? – оживилась вдруг.
- Только, от свечки.
- Знаю, - улыбнулась она от шкафа.
- Мама научила?
- Кому же ещё… Вот, теперь не забудете.
- А я не забывал, - он поднялся, отошёл к письменному столу, выдвинул ящик и достал лист. – Помнишь, в кафэшке сидели между съёмками?
- Да, конечно. Ещё слегка спорили, - улыбнулась она.
- Прочти, пожалуйста. В память, - положил он перед ней лист, а сам отошёл к окну. Засмотрелся в тёмное стекло, пряча лицо.
 
А там за окном белая дорожка уводила, уводила от дома под раскидистые старые тополя. И окно Сергея тихо светилось, совсем не отличимое среди других таких же московских окон.

Вера негромко читала. Сначала – с теплотой воспоминания; потом серьёзней и серьёзней:
«Нежных слов тебе не говорил
И любви своей не исповедал.
Мы с тобой по жизни близко шли,
Сходной горечи её изведав.

Наконец, сидим – глаза в глаза,
Тихо говорим о разном, всяком,
И открылась мне твоя душа –
Словно адамантов камень!

Говорим о всяком и ненужном,
Ну а синий взгляд ласкает сердце мне.
Как мне жаль, что я, давно недужный,
Не способен счастья дать тебе»…

Она запнулась. Потом высказала с какой-то звонкой девчоночьей обидой:
- Это несправедливо!
- Дорогие слова. Давно не слышал, – взволновался Сергей. – Сейчас! – выскочил на кухню.

Он принёс крупное алое яблоко:
- Из Алма-Аты. Настоящее, - протянул, уже умеривший волнение и улыбающийся. – Лучшего приза в мире не найти.
Вера приняла прекрасное яблоко, вдохнула аромат, подержала на ладони. Улыбнулась хитро. Достала из сумочки свою половинку.
- Есть детская игра – загадывать на счастье. Это я должна сохранить. А это, - протянула своё, – вы обязаны съесть.
- Впервые встречаю, - удивился Сергей. – А когда съесть?
- Когда уйду, - и она поднялась.

В прихожей он помог ей одеться:
- Жаль, если опять растеряемся, - к захлестнувшей тёплой волне радости опять примешалась робость, неуверенность. Он видел их сейчас обоих в зеркале. Её, молодую и зацветшую надеждой, и себя, изрядно пожившего.
Она повела плечом:
- Разве, это не зависит от каждого из нас? – проговорила намеренно ровно. Испытующе посмотрела.

Снежным утром Таня вела свою «Шкоду» вдоль тротуара и говорила в «мобильник»:
- Да, да. Догадались? Нужно встретиться. Важно. Да. Поняла. Нет. Сама. Украла из его книжки.

Вера подошла, когда Татьяна уже прогуливалась у машины. Та пригласила её в салон.
- Нет. Мне нужно в переход. Должок вернуть. Заодно, поговорим, - и Вера, напряжённая и сдержанная, вопросительно поглядела на ходу. – Что-то случилось? – как она ни таилась, тревога всё же проскальзывала в голосе.
- Ничего. Я уезжаю. Хочу объяснить и попросить. Между нами ничего не могло быть. Просто, я давала ему возможность выговариваться. Теперь это закончилось. Если вам придётся оказаться близко, попробуйте подарить ему эту радость. Он откровенный, но слишком немногие отвечают тем же. Такая жизнь. Сами собой держимся. А вас он очень ценит.
Они уже спустились в переход и двигались прямо к старику с балалайкой.
- А вас – любит, - Вера нервничала, старалась скрыть это и потому отвечала суховато.
Она сунула деду десятку, шепнула на ухо. Тот заиграл «Одинокую гармонь»…
Таня, также напряжённая до предела, подождала, когда Вера выпрямится, и ответила ей в глаза:
- Это ему по привычке кажется.
- Это он вам сказал, что ценит меня?
- Об этом говорить не надо. Ясно и так.
- Не уверена.
- Вы уже успели обидеться? Не спешите повторять ошибки.
- За что же, интересно, он меня ценит?
Таня пожала плечом:
- Знаю одно: он тоскует по женщине типа особого, какой в нашей дикой природе не водится. Вы зря меня испытываете, Вера, - не сдержала она обиженной усмешки. - Я своё отыграла. Увы, я не могу дать ему желанного. Хотя он мне навсегда дорог.
И она пошла прочь под грустную мелодию балалайки.

Под эту мелодию её «Шкода» летела по проспекту. Москва - в новогодних украшениях. Витрины светятся поздравлениями: " Хеллоу, миллениум! 2000г. Эра водолея принесёт всем успех и радость!".
Огромная ёлка на площади.

Город уже позади. Вдоль шоссе мелькают избы. Леса. Снег. Поля, поля…

В поле работают геодезисты, гонят ход. Рабочий, с рейкой на плече, меряет шагами землю. За его спиной тянется в заснеженную даль ряд вёшек. Ветер колеблет их тонкие верхушки.

Ветер выбивает слезу из глаз пожилого техника, треплет капюшон брезентового плаща. Они вымеривают рулеткой расстояние между точками: из-под треноги и до места, где остановился рабочий.
Тот отпускает кольцо и стальная лента гибко скользит, наподобие змеи, по снегу, втягивается.
Рабочий ставит рейку. Техник склоняется к окуляру прибора, совмещает шкалу с толстыми красными делениями. Машет рукой.
Человек из объектива исчезает, а вместо него – очередной тонкий прут.

В это теодолитное, расчерченное рисками, поле с перевёрнутым изображением вкатывает кверху колёсами далёкая «Шкода».

Техник выпрямляется, смотрит вслед. Начинает записывать в полевой дневник цифры.

Шоссе ведёт в гору. «Шкода» летит вверх – всё ближе и ближе к белёсому зимнему небу. Балалайка забирает выше и выше…

Колеблются в поле на ветру вёшки.

Под эту мелодию зажигаются на улицах города предвечерние фонари.

Дома Сергей держит в руке трубку телефона. Повертев, кладёт на аппарат. Медленно собирается.

Под эту мелодию в квартире Веры включают свет. Окна мягко затепливаются.
А внизу в полутьме бродит у запертого подъезда Сергей.

Из парадного вышла Вера:
- Что-то случилось?
- Ничего. Завтра в одиннадцать – закрытый просмотр с двух плёнок. Придёшь? – он взял её под локоть, двинулся к мостовой.
- Вы что, из-за этого приехали?
- Да… Честно говоря, прогуляться хотелось. Пойдём к мосту?
- Пойдём, - Вера успокоилась, слегка улыбнулась. – Как один знакомый выражался, для здоровья полезно.
- Да-да. Гарью машинной подышать.
Вера коротко рассмеялась:
- Так вы меня травить приехали?
- Точно, тоской. Понимаешь, тоскую сам с собой. Хочется поделиться этим сокровищем.

Они прошлись немного молча. Шагали уже по мосту. На реке среди льда чернели почти весенние разводья.
Двое приостановились, свели испытующие взгляды.
- Представляешь, Вера? Не отпускает меня та сцена.
- И меня.
- Что делать?
- Не знаю. Кто мужчина?
- Ну тогда погляди хоть разок, как тогда, - и он охватил ладонями её голову, жадно всмотрелся.
В ответ она улыбнулась, засмотрела вдруг тем самым желанным взором. Он бережно стал исцеловывать её лоб, щёки. Она чуть завела к небу взгляд, прикрыла веки. И тогда он коснулся губ. Она ответила.
Вдруг Сергей дрогнул и сник. Прижал её голову к своему плечу.
- Вера, Вера, - шепнул. – Боюсь.
Она приподняла лицо. Посмотрела с сожалением:
- Я знаю, чего ты боишься – не найти во мне того, что вообразил. Но ты же сам открыл для меня это. Помнишь, Таня у тебя говорит… Нет. Я говорю: каким ты робким стал, Серёжечка. Ладно, иди… Я понимаю – я всего лишь роль. Но всё равно больно, когда перестают вспоминать, - она слегка оттолкнула его, повернулась уйти.
Сергей не выдержал:
- Вера!
Она посмотрела. В глазах ожидание и надежда.
- Я за себя…
Она зажала ему рот ладонью:
- Молчи. Всё - завтра. Постарайся меня до завтра уберечь.

И пошла вверх по мосту, задумчивая. А тяжёлый снег сыпал и сыпал, и пытался забелить её удаляющуюся фигуру.

2003 г.