Добраться в субботу до своего бокса на пятом этаже гаража было не просто. Пришлось часто выжидать, пока не рассосется затор. Спешить некуда. Попал на радиоволну, несшую ля-мажорный фортепьянный концерт. Нехитрые переливы рояльных струн, прозрачные даже в аккордах с мрачноватым оттенком. На свое место попал к финалу концерта.
Только приоткрыл дверцу, как со стороны послышался голос:
– Привет, Георг! Что это играли?
– Вы мне? – спросил я, признав юную жилицу из нашего подъезда. Она глядела поверх приспущенного стекла соседней машины. – 23-й концерт Моцарта.
Птичка эта была из гнезда, свитого на верхнем этаже нашего дома важным служащим частной фирмы. Его семья заняла весь четвертый этаж дома, включая комнаты в зоне второго подъезда, а также обе мансарды. У них и сын был, младше шустрой Кристины. Еще были супружеская пара слуг, адский ротвейлер, персидский кот и какаду. Обо всем этом мне в свое время доложила наша консьержка.
Доступ в квартиру четвертого этажа был с двух сторон, через оба подъезда, однако гордая семья пользовалась преимущественно ходом через соседний подъезд, слуги же их – особенно неукоснительно. Поступали они так, наверное, потому, что во втором подъезде проживали люди исключительно солидные, к каковым они по праву причисляли себя; в нашем же отсеке помимо меня хватало всякой мелюзги – зубной техник, инженер, налоговый инспектор. Возможно, появление еще и хирурга (вскоре после развода и разъезда с Елизаветой) окончательно убедило их во второсортности нашего подъезда. В него не ступала даже нога ротвейлера. Исключение составила эта девушка. При моем водворении в доме ей было не больше четырнадцати. Чем руководствовалась она, предпочитая пользоваться той же лестницей, что и я, – для меня оставалось загадкой, хотя попадалась она мне довольно часто и в подъезде, и перед ним.
Однажды мы сшиблись в дверях и она представилась, не поспешив отодвинуться от моей груди: "Кристина. А вас как зовут?" Девочка с живым умом, решил я. За каких-нибудь в общей сложности полчаса, в течение которых я имел удовольствие общаться с нею, не более десяти секунд подряд, ее личико успело перебрать все возможные для человеческого лица выражения, даже гнев, злость, презрение и отвращение. У меня не было причин принимать всю эту чехарду чувств на свой счет, хотя при наших встречах поблизости обычно не оказывалось никого, к кому они могли бы относиться помимо меня. Просто ее мысли еще не умели обходиться без такого ценного средства передвижения, как мускулатура лица. "Чудный человеческий материал", – посчитал я.
В отличие от Кристины, ее родители обретали в нездешнем царстве, в заколдованном и замороженном мире снобизма. Их головы, покоящиеся всегда чрезмерно вертикально, сохраняли неподвижность даже друг перед другом. На лице главы семьи лежала непреломимая печать загадки сфинкса.
Кристина представлялась мне образчиком юной праздности, дозволительной при юной неясности будущего и возможности неторопливо осматриваться за счет родителей. В последний год она много гуляла по улицам в одиночестве. Возможно, она изучала освободившимся от школьной нуды умом дислокацию источников взрослых удовольствий и своего будущего преуспевания в городе, подобно полководцу, объезжающему местность для выбора позиции для предстоящей битвы, мест для продвижения и ночевки войска. Было немного жаль ее, ибо и над нею, как над каждым вступающим в жизнь, висела опасность роковых, часто непоправимых ошибок. Почему-то я всегда жалел девственность больше, чем сами девственницы. Самой страшной угрозой Кристине мне рисовался некий супруг-сфинкс, который своей каменной массой раздавит, расплющит и лишит дыхания этот очаровательный цветок.
Она уже повзрослела. При слабом гаражном освещении – дневной свет едва достигал нашего угла – ее ладное, неуверенно улыбающееся личико показалось мне серьезным более обычного.
Я сказал, выставив ногу на бетонный пол:
– Надеюсь, Кристина не считает любовь к классике зазорной? – И вылез, сразу попав в вихри разгулявшегося холодного ветра.
За спиной у меня дочь сфинкса призналась, насторожив меня:
– Раньше я не понимала ее, но теперь нашла в ней для себя много интересного. Знаете, Георг, когда это произошло? Когда я поняла, что вы любите только ее.
– Как же вы узнали об этом? – недоуменно спросил я.
– Ходя мимо вашей двери.
Конечно, она редко пользуется лифтом, подумал я опять не о том. Она предпочитает считать ступени ногами, значит, ходит мимо моей двери. Наконец я ответил ей:
– Никогда не думал, что хорошие примеры тоже заразительны. – И, приложив пальцы к козырьку берета, откланялся: – Желаю приятной вам поездки.
На личике Кристины на миг проступило замешательство, но сразу изгладилось. Щелкнула и приотворилась дверца ее "Рено", к которой она пригнулась через пустое переднее сиденье, сама оставшись на водительском месте. Коротко стриженая головка цвета темного песчаника, отогнулась вверх и глядела на меня не мигая, бессмысленно. Сейчас она точно походила на сфинкса, коротающего вечность возле пирамиды Хеопса.
Невольно заглядевшись, я улыбнулся, подумав, что на богатства сфинкса меня не тянет. А Кристину моя улыбка мигом преобразила, она всем телом подтянулась в мою сторону и села, не спуская с меня глаз. Вдруг она в сердцах стукнула ладошкой по дверной стойке и запустила в меня счастливо найденной идеей насчет того, как меня задержать:
– Вы умеете регулировать сиденье? У меня не выходит. Помогите, если не слишком спешите.
Жгучая мольба пряталась в ее взгляде. Я сдался, не открыв рта, и она одним махом перебросила себя на ягодицах на место водителя, чем-то напомнив мне Сару.
– Отсюда, справа, тоже можно регулировать. Рычаг здесь справа. У папы плохо с левой рукой, – поясняла она, пока я залезал в машину.
С такими наивно игривыми и притом хитрющими зверушками мне еще не приходилось иметь дело. Она заставила меня раз десять менять положение сиденья и спинки. Каждый раз, когда, отжав рычаг, я толкал кресло вместе с нею назад или вперед, она без всякой надобности вскрикивала, а ее левая рука, срываясь с руля, описывала дугу, обхватывая меня то за плечо, то за шею. Становилась чересчур ясной подоплека ее претензий к сиденью. И слишком близко от меня оказались обтянутые джинсами ее крепкие ляжки, породистые ляжки, и ягодицы, не сплющиваемые весом тела. Еще ближе была и порой влипала в мое солнечное сплетение ее твердая, как ядро, грудь, которую обвивал тонкий белый пух просторного свитера, едва достававшего до джинсов. Под носом у меня из свитера высоко вверх поднималась гладкая шея персикового цвета, такого же как у уха и щеки. Не находя никакой привязи и опоры, дух мой заметался и, видимо, ненароком задел какой-то нерв; тот, придя в действие, начал энергично закачивать в верхние области моего тела стыд, а в нижние – бесстыдство. Все мои силы шли на сокрытие преступного возбуждения.
Воспользовавшись тем, что девчушка наконец признала положение кресла нормальным, я сел прямо, точно переевший суслик, и заправил выбившийся из-под плаща шарф.
Вдруг Кристина метнулась ко мне, как кобра, и губы ее, сочные, крепкие, мокрые, впились в мои губы. Этот змеиный выпад-поцелуй никак не подходил под категорию формы выражения благодарности за услугу. Через секунд десять оставленный в покое, я растерянно пялился на нее. Она снова выпрямилась за рулем, сцепила пальцы на коленях. Что делать? Другой идеи, кроме бегства, не приходило. Она тоже вряд ли знала, что дальше и что говорить.
– Вы сердитесь на меня? Простите, – все же сказала она с грустью.
Я промолчал. Она же снова спросила, мучительно колеблясь, с обидой:
– А вы меня не хотите поцеловать?
– Но вы… Кристина, вы, кажется, не помогали мне отрегулировать кресло в моей машине, – придя в себя, сказал я.
Может быть, именно эта шутка вернула ей уверенность в себе. Найдя меня взглядом (наши глаза встретились в зеркальце заднего вида), она заявила:
– Я поцеловала вовсе не в уплату за помощь. Я люблю вас.
Я взглянул на нее.
Что у нее на душе? Лицо ничего не выражало. И это в минуту признания в любви! – удивился я. Однако, приглядевшись к ней еще раз, к видимому ее глазу и уголку рта, я понял, что ошибаюсь. Кристина уже не была ребенком, которому не терпится поиграть в любовь. Ах, какое напряжение выдержки, выдержки из последних сил было в ее невидящем взгляде, уставленном в лобовое стекло! Как мне следовало поступить?
– Если честно, – заговорил я как можно мягче, –я предпочел бы поцеловать вас сейчас за наведение порядка в моем бардачке...
– Значит, не поцелуете? – не хотелось ей слушать мои обиняки.
Упираться было глупо.
– Почему же? Поцелую, – сдался я.
Щека у нее была нежная, моя любимая – персиковая. Я поцеловал эту щеку и, осведомился, расслабившись наконец: "Сойдет?" Она только вздохнула.
– Кристина, – принялся я уговаривать ее. – Вас нельзя не любить. Вы очаровательная, умная и, наверно, добрая девушка, во всех отношениях особенная. Я и прежде поглядывал на вас и, не скрою, испытывал удовольствие, грусть, даже испуг, даже зависть к тому, кому вы скажете или, как я думал, уже сказали, что любите его. Но подумайте сами: что мне делать? Я другую люблю. Кажется, сильно. Можете смеяться, но я познакомился с нею всего неделю назад. Так что очень прошу вас, не целуйте меня больше без моего согласия, иначе причините мне двойное огорчение.
Обманывал себя. Приложившись к персику, никакого огорчения я не испытал; наоборот, зародилась уверенность в победе над Черноглазкой.
– Двойное? – не поняла меня резвушка, окончательно помрачневшая.
– Да, двойное: за любовь к той девушке и из-за того, что я не могу любить вас.
Тотчас в ее готовых к слезам глазах промелькнул плутовской огонек.
– А вы, Георг, могли бы полюбить меня?
Такая постановка вопроса была мне в новинку, но по душе: сулила забавы дружбы, сдобренные созерцательной эротикой. Я радовался: какой же я порядочный и честный!
– Сначала давай перейдем на "ты", – предложил я и, получив одобрительный кивок, ответил: – Конечно, я хотел бы любить тебя. И я рад, что этот разговор состоялся. Греки говорили: лучше пить чистую воду, чем мечтать о хорошем вине. Будем древними греками, будем радоваться тому хорошему, что уже есть, и не загадывать, что из этого выйдет. Так как?
– Хорошо, – несколько сердито согласилась она и вдруг решительно объявила, что она никуда не едет, а хочет погулять пешком.
Было жаль ее и немного себя. За какие-то пять минут нарисовался в моей жизни этот новый, возможно, отличный человечек, а я сходу его огорчил. Нет, не правы рационалисты! Тот, кто любит нас, должен идти не в запас нам, а в ношу. Пусть и эта новая ноша, почти соглашался я, станет мне еще одним испытанием на твердость.
– Если хочешь, заглядывай ко мне, будет время, – прервал я затянувшееся молчание. – Поговорим о том, о сем, послушаем музыку...
Она с удивлением взглянула на меня, соблазнителя во мне, видимо, не усмотрела и сказала с горечью в голосе:
– Георг, я всерьез, не в шутку. Мне уже восемнадцать, я не маленькая девочка. Но я не знаю, как быть. Больно! Так больно, словно мне сказали, что у меня рак.
Тут уж во мне шевельнулось желание грубо изгнать недуг из несчастного юного тела, но опять вспомнилась тяжкая проблема одного моего приятеля, которого неотвязно преследовала женщина. Интересно, хотя бы хороша собой она была? Что по этому поводу говорил аббат Куаньяр? Говорил, что опасно блудить с некрасивыми женщинами, ибо это грех ради самого греха, тогда как одна только прельстительная кожа служит оправданием перед всевышним. Отвлекшись таким образом, я снова обрел свою находчивость и сказал, тронув локоть соседки:
– Тебе, милая Кристина, восемнадцать, а мне уже тридцать три. Заводить друзей в мои годы гораздо труднее. Я дорожу каждой возможностью разжиться другом. Мне тяжело видеть, что человек, который меня любит, не может просто дружить со мной. Не готов, не умеет или не хочет...
Она покачала головой, на ее губах подобием улыбки сложилась едкая злокозненная ужимка. Я ждал какой-нибудь дерзости или глупости и приготовился, грешный, вздохнуть с облегчением. Но она сказала нечто иное:
– Нет уж, Георг! Я так просто не отступлюсь.
– Вот и ладно! – пришлось притвориться удовлетворенным. – Заходи ко мне, только предварительно позвони. Запомнить легко: первые цифры, должно быть, такие же, как у вас, потом 7655.
– Уходите, – распорядилась она.
– Ты не можешь гулять в такой легкой одежде. Сейчас ветрено.
– Пальто на заднем сиденье, – огрызнулась она.
Прежде чем уйти, я еще раз чмокнул ее в персиковую щечку. Забрав с сиденья своего БМВ сумку, не оглядываясь, пошел прочь. Однако через три шага стало не по себе: нельзя же вот так, хладнокровно, оставить одну павшую духом, потерявшую свою мечту девушку. Я вернулся. Кристина с горячечной поспешностью приспустила левое стекло.
– Может, оба пойдем по домам? – предложил я.
– Нет, – сухо отказалась она.
Наверное, мой язык ей чужд, подумал я, и пустил в ход американизм:
– Ну ладно, Кри. Береги себя и считай, что я тоже люблю тебя.
Подействовало! Она подняла ко мне мучающееся лицо и улыбнулась.
Да, я любил Анну, наяву грезил мечтой о ее бархатно-черном взгляде, который однажды скажет мне помимо всяких слов: «Я приняла тебя и я счастлива, мой Георгий». Но домой возвращался из гаража под впечатлением от тех радостей, которые мог бы получить от Кристины.