Зима тянулась и затягивалась, весной еще и не пахло. Люди изнывали от серой обыденности, похожей на неубранный снег. И хотелось чего-то остренького, как перец чили. Мы пересеклись с тобой от нечего делать. Ты юная и стройная, а я…
Да какая разница, какой я. Ты просто хотела летать. Подняться над повседневностью. Но одной до неба не дотянуться. Надо, чтобы кто-то поднял тебя на руки. Как в детстве, когда отец подкидывает тебя высоко-высоко. И ты то ли падаешь в небо, то ли улетаешь в бездну. Но в нужный момент тебя подхватывают сильные мужские руки. И ты поверила в ту зиму в силу моих горячих рук. И я всегда ходил без перчаток. Как мой отец. А ты просто озябла одна. Потому что в городской суете порой так холодно и одиноко. И ты просто хотела, чтоб тебя выслушал кто-то. А я так хорошо умею слушать. Потому что научился молчать и создавать тишину.
Люди боятся тишины – тогда в голову приходят разные мысли. И с ними надо что-то делать. А куда их девать? И мысли неотвязно преследуют нас. До головной боли. Чтобы убежать, люди говорят, говорят, говорят… Лишь бы не слышать собственных мыслей. Ты же не хотела больше слушать маминых слов.
Со мной приходила тишина. Звонкая и чистая. Как молитва про себя. Без всяких вопросов. И всякие мысли уходили прочь. Потому что со мной можно было ни о чем не думать. Можно было ни о чем не говорить. Можно было даже не одеваться. Просто забыть обо всем. О беспутном отце, который опять не пришел домой ночевать. О маме, у которой один затянувшийся ремонт плавно переходит в другой. И она опять с утра убегает к больной бабушке.
А со мной можно было лежать обнаженной, держаться за руки и ни о чем не спрашивать. Даже о том, встретимся ли мы завтра. Потому что не закончился еще этот наполненный вечер. От звонка до звонка. От моего пригласительного звонка до первого нервного звонка твоей мамы в поисках семнадцатилетней дочери.
С тобой я чувствовал себя преподавателем. Я так тебе и представился при первой встрече. Только как поскромнее обозвать тот предмет и наши занятия. Мы и встречались, как по расписанию. В окнах между твоей учебой и моей работой. Но это были не дежурные встречи, а острые и обжигающие. Как стручки красного перца. Их не едят, но без них жизнь кажется такой пресной и безвкусной.
Так уж оно устроено, что когда все хорошо, то становится скучно. Не хватает остроты. И тогда люди делают глупости. Возможно, я был твоей глупостью. Твоей первой глупостью, отчего так предостерегала мама. Но я был твоей горячей глупостью. Обжигающим перчиком в закипающем красном борще.
Помнишь, я отогревал твои озябшие ноги своими горячими ладонями. А ты переживала, что я опять забыл перчатки. А я их никогда не носил, те перчатки. Нельзя снимать со стручкового перца кожицу.
Твоя мама догадалась, что ты больше не большая девочка, а маленькая женщина. А она изо всех сил хотела тебе белое платье на свадьбу. Какое когда-то сшила себе. Но разве дело в незапятнанном платье. Скажи, твоя мама прожила счастливую женскую жизнь? А она решила вопреки всему восстановить право на белое свадебное платье. Сделать дочери косметический ремонт. Хирургическим способом. Вопреки тебе. Чтобы все было правильно. А тебе это надо?
Я научил тебя быть честной. И не обманывать себя. И ты была честна со мной. Потому что когда пришла твоя настоящая весна, ты влюбилась. Очень чисто и нежно влюбилась. Не в меня, малыш. А в хорошего мальчишку, такого же чистого, как ты сама.
И покраснев, сказала мне об этом на прощанье. Почему же меня как ошпарило?