И.С.Козырева
ГЛОБУС
С горы лучше всего видна крыша этого дома – четырехскатная, квадратная, давно некрашеная. Все здание с облупленными углами кажется приплюснутым, даже не сразу замечаешь, что в нем два этажа. Как кулаком щеку подпирает она эту высокую волжскую гору, молчит задумчиво, темные окна глухи, вокруг – никого. Это моя бывшая школа номер четыре …
В тот день у нас впервые шли уроки в другой классной комнате. Потому, что она лучше прогревалась солнцем. Была первая послевоенная весна. Еще стояли холода, но школу уже не отапливали: кончились дрова, заготовленные с осени старшеклассниками и родителями. Эта комната была такая же большая, с голыми стенами и толстыми приземистыми партами, окрашенными черной краской и отполированными ерзанием учеников. А в углу, слева от огромной, чуть не во всю стену доски, куда большей, чем в нашем классе – мы это сразу отметили – стояла тумбочка, и на ней – совершенно необыкновенный, даже таинственный для нас предмет – глобус.
Вначале мы на него не обратили внимания, а точнее, просто не заметили. Когда же на уроке за него зацепились солнечные лучи, не видеть его было уже нельзя. Яркое сияние освещенного бока переходило в белесую голубизну остальной видимой части. Он манил, завораживал. И как только началась перемена, мы бросились к нему. Всем хотелось потрогать разрисованный шар. От прикосновения рук глобус стал поворачиваться, подставляя вместо голубого бока другой, полустерто-коричневый, с такой же тусклой зеленью, потом снова голубой, глухо скрипнул и стал. Его снова крутнули и, не давая тормозиться, толкнули вновь, потом опять. Мы наблюдали смену цветных пятен и не внимали тяжким, ухающим звукам. Глобус был очень стар. Одна девочка, придержав поверхность шара, стала всматриваться в бледные буквы.
- Ти-бет, - наконец прочитала она и радостно закричала:
- Ура! Я живу в Тибете!
Все засмеялись и тоже стали искать названия. Появилась игра: раскручивали глобус, и все разом тыкали в него пальцем. Глобус останавливался, тогда читали названия. Было шумно и весело. Я тоже протянула к глобусу палец и попала на какое-то коричневое пятно рядом с маленьким голубым. На коричневом было длинное трудное слово, я не успела его разобрать.
Вторая перемена была наша любимая. После звонка никто, как обычно, не трогался с места. Все с нетерпеливым возбуждением смотрели на входную дверь. Минуты ожидания были томительны. А юркий Ленька Яковлев – он сидел ближе всех к двери – не выдерживал, вскакивал и, заглянув в коридор, с криком «Идут!» бросался на свое место. Наконец, дверь широко открывалась, и входили дежурные с подносом, на котором стопочками разложены много раз считанные небольшие темные квадратики – предмет общего вожделения – наша ежедневная порция хлеба.
Все священнодействие с хлебом не занимало и половины большой перемены, так что мы снова устремились к глобусу.
Шар вращался тяжело и потому небыстро, и мне удалось еще несколько раз попасть на свое пятно. Наконец, я выучила незнакомое название: Килиманджаро! Слово было непривычным и красивым. Мне оно очень понравилось. Я отошла от глобуса, повторяя название про себя. И не заметила, что произошло потом. Увидела только, что от глобуса отошла Хильда, самая рослая и худая из эстонок – детдомовцев. Она села на свою последнюю парту и закрыла лицо руками, Другие эстонки ее окружили и тоже стали плакать.
- Что это они? – спросила я у своей соседки по парте. Та пожала плечами. У всех был недоумленный вид. Мы еще не умели жалеть больших. Эстонцы были эвакуированными и жили в детском доме недалеко от школы. Все они были рослые, сидели на задних партах и с нами не играли. На переменах они вязали перчатки городским. И тот, кому вязали, отдавал им свой кусочек хлеба, который мы получали на большой перемене. Никто из нас вязать не умел, и потому они казались нам взрослыми. Наверное, и впрямь они были старше, а в наш пятый попали из-за незнания языка. Может быть, Хильда хотела найти на глобусе свою Эстонию, а ей не дали, потому что шар все время кто-нибудь поворачивал?
Прозвенел звонок, и в класс вошла учительница. Она стала успокаивать детдомовских и сказала им, что скоро, как только кончатся занятия в школе, их отправят домой, в Эстонию. Ведь война уже кончилась.
Вечером я несколько раз вспоминала неведомый Килиманджаро. Потом стала мечтать, как бы я там побывала. И пожить бы там, пожалуй, можно. Только чтобы там жил еще Ленька Яковлев из нашего класса.
Ленька Яковлев был маленького роста, бледный и щуплый, и такой же хулиганистый, как остальные мальчишки нашего пятого. Но все взрослые и ребята его любили. Он пел. Как он пел! Теперь я понимаю, что это был редкий талант.
Я и сейчас ясно вижу на сцене огромного зала фабричного клуба, где лучшие ученики всех школ города собирались на слет пионерских дружин. Он стоял вполоборота к залу, расставив ноги в парусиновых тапочках наголо, закрытые выше щиколоток сильно потертыми шароварами и, слегка запрокинув голову, чистым, высоким мальчишеским голосом, с каким-то веселым задором, пел:
Ехал я из Берлина по дороге прямой,
На попутной машине ехал с фронта домой …
Микрофонов тогда не было, да ему он и не требовался. Его сильный звонкий голос покорял пространство большого зала, рвался под потолок …
… Ехал мимо Варшавы, ехал мимо Орла …
Это место пелось особенно высоко, и все слушатели замирали. Нет, не от боязни, что он не возьмет нужную ноту – Ленька пел очень легко – просто каждый из нас наполнялся таким волнением, что сдерживалось собственное дыхание. Даже в нас, детях, Ленькино пение вызывало буйный восторг от того, что кончилась война, что мы живем и слышим его голос, что жить скоро будет так же хорошо, как до войны. Как было до войны, мы, конечно, не могли помнить. Но все взрослые с таким мечтательным умилением говорили всегда: «А вот до войны …», что та ушедшая жизнь казалась нам сказочной.
А потом, прямо на сцене, всем исполнителям вручали подарки: цветные карандаши, альбомы … Леньке тогда дали самый ценный подарок – ботинки.
Я всегда с нетерпением ждала праздники, потому что тогда в школе будет вечер, и, значит, он опять будет петь …
На другой день мы снова кинулись к глобусу. Я очень хотела, чтобы Ленька тоже подошел. Может, и ему бы выпал Килиманджаро. Но мальчишки обычно с нами не играли. На переменах они бежала на улицу и за школой, у солнечной ее стенки, вдали от учительских глаз, играли в деньги и курили. Нельзя же было подойти и предложить им, или хотя бы одному Леньке, поиграть с нами – девочками. Они бы высмеяли, а то еще и нарахушку бы дали.
Теперь нет такого слова в школьном лексиконе. Это когда кто-то сзади, или сбоку делает легкий удар в вашу голову торцами пальцев и следом – сильный скользящий толчок бугром ладони, так что голова отклонится в сторону, и в ушах зазвенит. Ленькины «нарахушки» были не слабее других.
И тогда я придумала: на большой перемене, как только вышли дежурные с большим подносом, а за ними и учительница, я схватила глобус и перенесла его на учительский стол, чтобы мальчишки его заметили и не побежали, как обычно, на улицу играть в деньги. Но их это не удержало. И только Вовка Тараканов подошел и, растолкав девочек, начал сильно крутить глобус.
Вовку не любили и даже презирали все, потому что его мать торговала на базаре булками. Она стояла всегда на самом бойком месте, крайней в ряду. Мы не знали вкуса булок, ведь по карточкам, да и в школе давали только хлеб, очень черный и тяжелый с непромешанной картошкой. Ее булки – большие, выпуклые, глянцево-коричневые казались очень вкусными. Когда зимой на булки падал снег, она обметала их и опять укладывала рядком. Наверное, она еще чем-нибудь торговала, но мне запомнились только эти манящие булки. Как-то, уступив просьбам, мне купили одну. Большая булка оказалась вогнутой с нижней стороны, совсем маленькой по толщине, а внутри вся в больших дырах, к тому же очень жесткая.
Вовка знал, что его не любят, и всем платил тем же.
Он так сильно толкал глобус, что тот, не выдержав, качнулся и неожиданно упал. Шар выскочил из держателей, подпрыгнул и покатился.
- Ага! – разом выдохнули расступившиеся девочки.
А Вовка подбежал и пнул шар. Все ойкнули. Глобус сильно ударился о парту и, отскочив, треснул, показывая пустое нутро. На мгновение все оцепенели. Потом закричали вразнобой:
- Что наделал?
- Вот Марье Васильевне сказать!
- Тебя из школы исключат!
Шумели все. А Вовка злобно глянул и выбежал из класса.
Тогда к глобусу подошла высокая Хильда. Она подняла расколотый шар, сложила его так, что трещины стало почти не заметно и, вставив в поднятую кем-то подставку, перенесла его на прежнее место. Я была поражена случившемся.
Все остальные перемены никто к глобусу не подходил. Вовка Тараканов на уроках показывал кулак всем, кто на него оглядывался. Я старалась не смотреть на глобус и не могла оторвать от него взгляда, невольно отыскивала глазами тонкую змейку разлома. Мне было страшно. Я боялась, что кто-нибудь из учителей обнаружит поломку, и тогда выяснится, что это я перенесла его на стол учителя. Что мне тогда будет? И в то же время я хотела, чтобы все раскрылось, потому что не может же такого быть, чтобы хулиган Вовка остался безнаказанным. Конечно, его должны выгнать из школы!
Никто про глобус не сказал, а сами учителя так ничего и не обнаружили.
Вскоре нас отпустили на каникулы, и все, похоже, забыли о глобусе. Все, кроме меня …
Летом я несколько раз была в школе: ждали выдачи хлеба и сладкого – слипшихся помадок вместо сахара – за дни летних каникул. В коридорах – мел и краски, шел ремонт, впервые с начала войны. Мне очень хотелось взглянуть на глобус. Я восстанавливала в памяти разрисованный шар со следами нашего с Вовкой преступления. Меня мучил вопрос: а вдруг он и не сломан вовсе? Но уборщица тетя Паша замахала тряпкой и дальше раздевалки, где обычно выдавали летний паек, не пустила.
Один раз за лето я видела Леньку Яковлева. Он топтался босой в пыли базарной площади, через плечо у него висели новые ботинки, он их продавал. Я не верила своим глазам – это были те самые, которые вынесла ему на сцену в клубе девушка в пионерском галстуке, такое богатство! Что же он делает? В чем он пойдет осенью в школу? Наверное, им не на что было выкупить по карточкам хлеб. Говорил он каким-то глухим хриплым голосом, часто кашлял. Меня Ленька не видел.
Когда осенью начался новый учебный год, Ленька Яковлев с нами уже не учился. Может, его перевели в другую школу? Я искала глобус, заглядывала во все открытые двери классов и не находила. Значит, теперь уже не будут спрашивать, кто его сломал. Но вместо успокоения стало грустно и очень жалко сломанный глобус, который исчез навсегда.
Вовки Тараканова в нашем классе тоже не было. Рассказывали, что его мать забрали за спекуляцию, а Вовку увезли родственники.
А еще говорили, что Ленька Яковлев уже не поет, потому что у него пропал голос. Я сказала об этом дома, и отец, предположил, что у него, наверное, возрастная ломка голоса. Я удивилась такому слову. Сломался глобус – понятно. Но как ломается голос? Только причина была, видимо, не такая, потому что через несколько месяцев Ленька Яковлев умер от туберкулеза.
Тому уже много лет. Но и теперь, приезжая в наш маленький волжский город, я гляжу на притулившийся к горе белый двухэтажный кубик нашей школы с толстыми стенами, промерзавшими в военные зимы, с грустью вспоминаю сломанный глобус и с болью думаю, кем бы мог стать Ленька Яковлев, если бы не война.