Когда я уйду, будет самый длинный день и самая короткая ночь. Мы будем сидеть в беседке за домом с друзьями, запивая шашлык красным вином и сожалеть о том, что пройдет ночь и день уменьшится на несколько мгновений. Моя молодая жена будет демонстративно зевать, давая понять, что ей скучно, и она вот-вот уйдет. Но уйду я за дровами для костра и не вернусь. Потом кто-то из гостей спохватится: «Смотрите, а хозяин-то ушел. Пора и нам собираться». А может случиться и тогда, когда будет самая длинная ночь и самый короткий день. Мы будем сидеть в доме у камина, закусывая водку все тем же шашлыком и радоваться, что пройдет ночь и день будет на несколько мгновений длиннее. Молодая жена будет зябко кутаться в платок, словно намекая, что ей с нами скучно, и она хочет уйти. Но уйду я за дровами для камина и не вернусь. Потом кто-то из гостей заметит: «Смотрите, а хозяин-то ушел. Не пора ли и нам по домам».
Свой последний дом я облюбовал заранее. Гуляя с Шараповым, мы всегда с ним заходили на деревенское кладбище, которое с одной стороны было отрезано лесом, а с другой, железной дорогой. Подходя к нашей березке, каждый раз говорил ему: «Не забудь Шарапов, что когда я уйду, обязательно приходи к нашей березке». Но я опоздал с уходом, место под нашим дерево было уже занято. Кто-то поспешил раньше.
Когда я уйду, то с умилением увижусь с теми, кого едва выносил по отдельности, с моими женами. Это их очень удивит и настроит на печальный лад. Встанут рядком около меня, и каждая задумается о своем. Первая и вторая заплачут, сожалея о том, что они всего лишь бывшие вдовы. Третья тоже заплачет, но это будут слезы гордости и превосходства. «Посмотрите на меня. Только мне удалось стать его настоящей вдовой. И я еще такая молодая. Может быть, впереди у меня не одно еще вдовство».
Чуть поодаль также рядком, как матрешки, с разницей в возрасте в девять лет будут стоять три мои замечательные дочки. Возможно, старшая дочка будет держать за руку внучку, которая будет озираться по сторонам, капризничать и проситься на руки. Конечно, хотелось бы внука, но в нашем роду с мужиками пока что-то не ладится. Дочки будут с удивлением и неподдельным изумлением смотреть друг на друга. До моего ухода они не были даже знакомы. Мой уход помог им стать сестрами. Как хорошо, что им нечего делить.
Когда я уйду, мои другие женщины не придут на кладбище. Они не придут не потому, что они такие бессердечные и бесчувственные. Просто им не сообщили о моем уходе: бывшие жены уже не поддерживают с ними отношения, а нынешняя не захотела с ними с ними познакомиться, несмотря на мои уверения, что они из очень приличного общества. Только одно точно я знаю, что у одной из моих любимых женщин в момент моего ухода неожиданно задрожат руки, и она непроизвольно плеснет кофе на белоснежную рубашку мужа. У нее защемит сердце, потому что кофейные пятна не отстирываются, а рубашка совсем новая.
Когда я уйду, удостовериться в моем уходе придут два закадычных друга. Они прекрасно знают, что, сколько раз я уже уходил, громко хлопав дверью с возгласом: « Я больше не вернусь», и возвращался. Один придет с бутылкой моего любимого портвейна, и уже выпивши, а другой с гитарой и тоже выпивши. Тот, кто, выпивши, возьмет гитару, а тот, кто был с гитарой откроет бутылку. Бывшие вдовы укоризненно покачают головой, а нынешняя зло подожмет тонкие губы и подумает про себя: «Таких даже могила не исправит. Ну и дружки были у тебя, муженек.» Она наивно полагает, что меня могила уж точно исправила. Но как она заблуждается: мне тоже хочется выпить. Друзья пускают бутылку по кругу, и мы поем:
Прожить бы жизнь дотла.
А там пускай ведут
За все мои дела
На самый страшный суд.
Когда я уйду, вдова не пригласит на поминки бывших жен и выпивших друзей. Она ничего не хотела иметь общего с моими женами и недолюбливала друзей с гитарой и бутылкой. Мои же друзья любили всех жен (как же можно не любить жен друга), поэтому, как обычно, взяли у не приглашенных жен денег, купили еще нашего любимого напитка, разложили нехитрую закуску на гитаре и помянули недобрым словом всех тех, кто скорбел обо мне в теплом доме. Потом выпили еще за меня и для «сугрева». Друг, который с гитарой даже прослезился, когда портвейн пошел не в то горло. Выпив еще несколько раз по чуть-чуть, друг, который без гитары поинтересуется у не приглашенных жен: «А где же виновник торжества?» Я промолчу, так как никогда не любил быть в центре внимания.
Когда я уйду, Даня и Шарапов обеспокоятся не сразу. Им не привыкать к моим отлучкам. И даже, когда толпа, провожавших меня в последний путь, ввалится в дом, чтобы попить и поесть в тепле, они не сразу, поймут, что ушел я надолго. И даже тогда, когда размякший от еды и выпивки сосед, заснет на моей постели, Даня только брезгливо фыркнет и соскочит с подушки, а Шарапов, внимательно обнюхав чужое тело, недобро зарычит. И лишь тогда, когда поздно-поздно вечером они увидят плачущую вдову над разбитой тарелкой из дорогого сервиза и свои пустые миски, они поймут, что я навсегда не взял их гулять с собой. Даня, как и все истеричные женщины, начнет жалобно мяукать и метаться по дому, а Шарапов не пролает ни слова, и будет ждать, когда я вернусь