Время своих войн

ВРЕМЯ СВОИХ ВОЙН
(по мотивам одноимённого романа Александра Грога)

Взрывы прогремели с интервалом в минуту. В порту загорелся танкер, прорвало дамбу. Ветер дул с залива, и город стало затапливать мутной, смешанной с нефтью, водой. После разрывов гранат у казарм повисла зловещая тишина. Управление городом было парализовано. Все ждали выступления президента. Но вместо него на экранах появились люди в советской военной форме:
«Всем чиновникам прежнего режима предлагается в двадцать четыре часа покинуть страну, иначе их жизнь не гарантируется!»
После этого изображение исчезло – очередной взрыв вывел из строя электростанцию.
И начался исход.


Идея родилась неожиданно.
– Новороссию с Крымом отдали, Северный Казахстан… – загибая пальцы, гудел Шмель. – Даже прибалты теперь хвосты задирают.
– Не трави душу, – здохнул Неробеев, сильнее обычного хлестнув веником по распаренной спине.
Рыжий Виглинский, Шалый и Вася Саблин сидели на лавке, обернувшись простынями, перед ними на столе потела «четверть» самогона – на семерых в самый раз.
– Нет, вы не представляете, – не унимался Шмель. – Чинуши латвийские славянам прохода не дают.
– Так ты ж, Ренат, татарин, – усмехнулся Неробеев, весь в прилипших березовых листьях.
– А им без разницы, – отмахнулся Шмель, – не латыш, значит не гражданин. А потом, сам знаешь, поскреби любого русского – под ним татарин.
– Это точно, – согласился Шалый, наливая стакан, – русский не национальность, а образ мышления.
Чернявый, весь покрытый волосами, как шерстью, Ренат Саляхов, низенький, коренастый, с цепкими, как у краба, руками и коротко стриженным усиками, всё не мог успокоиться. Развал Державы застал его в Прибалтике, и он осел в Риге.
– Интернационалисты, блин, – бубнил он, глядя, как в зеркало, в стакан. – Как же – воспитание, чужую муху не обидь, а им можно… Нет, недаром я их всегда недолюбливал.
Стояла холодная осень, вот-вот выпадет снег, и в избу лезли зимовать сонные мухи. Но в маленькой бане было жарко и тесно.
Васю Саблина, гранатометчика, косую сажень в плечах, на которого когда-то безжалостно навьючивали всё общее обмундирование, звали Щепка.
– Были времена, – мечтал он вслух, развалившись на лавке, которую целиком покрыл своим огромным телом, – собрал полк, взял город на шпагу – три дня твой – гуляй, и никакой Гаагский трибунал не страшен.
– Да уж, – поддержал его Иван Дзаркоев, затягивая узел на своей простыне. – Жаль, что такое больше невозможно…
– Почему нет, – вдруг подал из угла голос Растворцев. – Как два пальца… И не отдельный городишко – европейскую страну.
И замолчал, не собираясь ничего объяснять.
Дзаркоев хотел что-то сказать, но поперхнулся.
– Хочешь сказать, сегодня можно силами полка поставить на колени европейское государство? – недоверчиво спросил Шмель. – И никто не пикнет?
– Столицу, – уточнил Растворцев. – Но для Латвии это приравнивается к безоговорочной капитуляции. Только не полком, а полувзводом войсковой разведки. Захватить Ригу и удерживать в течение двух-трёх суток…
– До десятка бойцов – целый город?
– Семь, – подтвердил Растворцев. – «Мильонник» потянут, город крупнее навряд ли… – В голосе прозвучало сожаление. – Ну и выучка, конечно, должна быть не ниже нашей…
Все знали, что Сергей Растворцев не умел шутить, однако это было раньше, за пятнадцать лет много воды утекло.
– Всемером тяжеловато, – покачал головой Шмель. – Вот если бы дюжина…
Все расслабились, на суровых лицах заиграли улыбки.
Если бы улыбнулся и Растворцев, к этому бы больше не вернулись.
Но он гнул своё:
– Парадоксально, что увеличение состава уменьшило бы шансы – специфика этой войсковой операции…
– Войсковой? – удивился Дзаркоев.
 – Большей частью можно пройти в личной форме с нашивками.
Надо знать, о чём говорил Сергей, на какие струны нажимал. Каждый держал у себя форму периода Державы, но шансов её надеть оставалось всё меньше.
Вася Саблин отодвинул стопку – разговор начинался серьёзный.


Их было шестеро. Плюс один. Двое – авангард, трое – костяк группы, замыкающая двойка – прикрытие. А одним был Седой, он же Белый, Извилина, Сахар, Лунь, Сергей Растворцев – аналитик группы, её мозг. Действовали слаженно, точно единый механизм, и в армейском расписании числились боевой единицей. Вместе они представляли страшную угрозу, вместе они были пальцами в кулаке. За спиной остались Кампучия, Ангола, Афганистан. А впереди маячила пустота. После развала Державы они оказались не у дел, кое-как тянули лямку, зарабатывая, чем придётся. Скрипя зубами, служили телохранителями, оберегая тех, кто сломал их прежнюю жизнь, вербовались контрактниками, проливая кровь за чужие страны, потеряв свою. В заморских краях, случалось, дрались с бывшими товарищами, не от хорошей жизни также подавшимися в наёмники, сталкивались с воевавшими по другую сторону братьями-украинцами, обнаружив это, клялись не поднимать больше оружие друг против друга, не нарушать славянское братство. «За Державу!» – чокались тогда жестяными походными флягами, и на душе у всех скребли кошки. Потому что знали цену своим клятвам. Ведь каждый добывает хлеб, как может, а значит, срок славянского братства – до следующего конфликта.
«За Державу обидно», – говорили они, зная, что им больше не встретиться в общем доме, что в лучшем случае будет ещё одно редкое застолье в какой-нибудь далекой горячей точке.
Ведь у «диких гусей» нет родины.
Бывший сотрудник ГРУ Александр Шалый устроился егерем, ловил браконьеров, отшельничал в деревянной сторожке посреди псковских лесов, много читал, подворачивая фитиль в коптящей, масляной лампе. До него доходили слухи, что некоторые из его товарищей, то ли от безысходности, то ли прельстившись деньгами, подались в килеры, преуспевая в воровском мире, но сам не мог преступить ни закона, ни совести. Его напарник, Павел Виглинский, проводивший с ним годы в зоне боевых действий, теперь жил на своей малой родине – Белоруссии, осколке Державы, ещё хранившем её традиции. Виглинскому повезло, он работал по профессии, но масштабы были другие. Передавая опыт, Павел обучал новобранцев и, не высовывая нос из страны, жил без надежды проявить своё искусство. Виделись редко, но, когда предоставлялась возможность, крепко обнимались, будто не было этих долгих лет разлуки, а потом, прогоняя тоску поллитровкой, часами вспоминали былое.
Другую связку составляли Шмель и Вася Саблин. Щепка пытался разбогатеть, держал одно время тренажёрный зал, пуская в него бесплатно окрестных мальчишек, которым показывал приёмы рукопашного боя, отбивался от наездов бандитов, от услуг милиции, предлагавшей быть «крышей». Он умел за себя постоять, только в русском бизнесе это не главное, и Василий кое-как перебивался с хлеба на воду, пока окончательно не прогорел.
Награждённый именной винтовкой снайпер Иван Дзаркоев вернулся в Осетию, разорванную на части чьим-то карандашом, прочертившим на карте произвольную линию, разделившую его народ. Он хотел закопать винтовку на огороде, но ему не дали, и пришлось стрелять из неё по обе стороны границы, к северу от которой был его дом, а к югу – дом его жены.
У Егора Неробеева были золотые руки, когда-то он мог из ничего собрать маленький вертолет, теперь держал в глухой украинской провинции ремонтную мастерскую, чинил дорогие автомобили, приторговывая запчастями. На жизнь кое-как хватало, правда, в ангаре всегда теснились чужие машины, на свою скопить не получалось. Иногда, когда подступала тоска и становилось совсем невмоготу, он рассылал приглашения тем, кто понимал с полуслова, с кем общим языком давно стало молчание, посетить его хозяйство, обещая утиную охоту и жарко натопленную по-чёрному баню.
И те охотно откликались.
Они определённо не могли встроиться в эпоху, не находили себя в этой новой, свободной жизни, где каждый берет за глотку, где хуже, чем на войне, потому что каждый – за себя.
Их настоящее не шло ни в какое сравнение с прошлым. Раньше они были на вес золота, теперь любой сопляк-журналюга считал долгом вытереть о них ноги. Нет, они не были лучшими – одними из многих, у которых за спиной была огромная, не выдававшая сыновей страна, которую нужно было защищать.
Их было семеро:
Вася Саблин, Щепка, Левша – гранатомётчик.
Ренат Саляхов, Шмель, Татарин, Плюшевый – связист.
Егор Неробеев, Колесо, Трактор, Механик – водитель БМП.
Александр Шалый, Шатун, Горыныч, Костоправ, Пластун – рукопашник.
Иван Дзаркоев, Циклоп, Одноглазый, Стекло, Осетин – снайпер.
Павел Виглинский, Рыжий, Белорус, Веснушка, Ржавый, Золото, Заика – подрывник.
Сергей Растворцев, Седой, Белый, Извилина, Сахар, Лунь – аналитик.
Впрочем, их узкая специализация была условностью, каждый умел всё.
И везде – от Африки до Вьетнама – они, как и их отцы, сражались за Родину.


ПОЧЕМУ РИГА?
(Аргументы Сергея Растворцева)

Это город-государство. Большая часть населения и всё высшее чиновничество, включая силовые ведомства, сосредоточено здесь. При подобном устройстве нет необходимости наступлений от границы по фронтам. Серия точных ударов изнутри рушит государство, как карточный домик.
Идеальное географическое расположение. Если осенью или весной при устойчивом ветре с залива взорвать гидроэлектростанции, то деловая и административная часть, включая старый город, будет затоплена. Выигрывает тот, кто заранее знает час «икс».
Лишённая прав часть населения – это пятая колонна, созданная самим государством, которая окажет поддержку.
Недавняя история: то, что происходило в 1940 году. Поток беженцев за границу, чиновники, забывшие о своих постах, бросившие свой народ, отсутствие малейшего сопротивления. Душа нации быстро не меняется, при серьёзной опасности всё должно повториться.
Возможно использование «втёмную» уголовных элементов, которых при коррумпированном режиме развелось великое множество.
Цель: наказание проамериканской страны, члена НАТО, которая бежит впереди паровоза, выдвигая инициативы по «усмирению» России. Акт возмездия за бомбежки Сербии, несимметричный ответ в холодной войне, которую американцы так и не прекратили. Задача: продемонстрировать уязвимость проамериканского режима, расколоть мировое общественное мнение. Официальная реакция Запада очевидно впишется в схему борьбы с международным терроризмом, однако реальные политические и, главное, психологические последствия будут непредсказуемы.
Главная цель – отодвинуть дальнейшее раздробление России. Сверхзадача – начать Третью Отечественную Войну.


Как мало иной раз надо, чтобы перекроить карту мира, – отправить в места «дикой охоты» людей достойных, а ещё больше случайных. И всё из-за того, что решето, которое просеивает людей и события, то ли сбилось с ритма, то ли прохудилось по краю. Тот, кому положено следить за ним, от нерадивости, а скорее от тоски по настоящему, оттого, что ячейки решета век за веком становятся всё мельче – соразмерно тому, как мельчает людская порода и вырождаются народы, – решил больше ни во что не вмешиваться и дать полную волю течь событиям во все стороны разом.
Так думал Александр Шалый, вспоминая, как в своём медвежьем углу долгими зимними вечерами листал Библию, сажая сальные пятна, как иногда соглашался с прочитанным, но чаще качал головой, не видя в райских кущах ничего кроме скуки, считая, что они не идут ни в какое сравнение с его псковским лесничеством, полным волков и браконьеров.
«Измельчал народ, – ещё раз подумал он. – А Тот, наверху, если Он есть, – не баба, и ждёт не любовных признаний, а поступка».
А вслух произнёс:
– Ну что, мужики, тряхнём стариной?
– Че-ем чёрт не шу-утит, – откликнулся Виглинский, мотнув поредевшей, но всё ещё огненной шевелюрой
– Они нам ещё за Яна Петерса ответят, – запальчиво бросил Шмель. – За всех их красных латышских стрелков.


Готовились по полной. За годы набрали жирок – теперь растрясали. Прежняя форма давалось тяжело, недели две входили, прежде чем снова почувствовали себя молодыми. Никаких фронтовых «ста грамм». И без баб. Одна услада – разговоры перед сном. Да и спали, где попало, закаляя тело под открытым небом, как когда-то в Африке, Афганистане, на чужой земле.
– Латыши совсем охренели, – крутил у виска Шмель, пригоршнями собирая на болоте кислую клюкву, от которой сводило скулы. – Недавно сейм принял закон о правах домашних животных – теперь даже курица должна иметь паспорт. А захочешь козу зарезать – дай ей прежде игрушку, отвлеки, как ребёнка.
– Вот чудилы, – оскалился Щепка.
– Это они под европейцев канают, – разъяснил Шмель. – Гуманисты, блин, а половина населения – не граждане.
– Им бы по-осчитать, сколько мы зме-ей в Азии без спросу съели, – вставил рыжий Виглинский.
Все засмеялись.
А Седой вспомнил Корею, где животных убивают долго. Вспомнил, как принимавший их хозяин привязывал собаку к мотоциклу и, перебив лапы, часами гонял до смерти.
– Зачем это? – не выдержал тогда Сергей.
– Адреналин, – щуря и без того узкие глаза, улыбнулся кореец. – Мясо будет вкуснее.
Собак забивали также палками в мешке, они часами скулили, умирая в страшных муках. Их туловище представляло сплошную гематому, зато мышцы насыщались кровью, и отбивная становилась нежнее.
– Кухня у них такая, Сергеич, – сплюнул чинивший хозяйский автомобиль Неробеев. – Будь она неладна.
Кореец проявлял радушие, как ему скажешь, что от его гостеприимства тошно на душе.
А через три часа, вырубив у дверей охрану, Василий Саблин входил в латвийский сейм. На него уставилась сотня недоумевающих глаз.
– Оккупанту сюда нельзя! – крикнул зло один из депутатов.
– Уже можно, – передёрнул «калашников» Василий.
Сквозь прорезь он видел растерянные, перекошенные лица, но для него это были уже мишени. Сбившись в кучу, депутаты вдруг стали блеять, как перепуганные козы, и прежде, чем открыть огонь, Василий бросил в зал горсть детских игрушек.
И тут автомат заело. Василий стал судорожно дергать затвор вдруг занывшей, потяжелевшей рукой, он неловко отсоединил рожок, сыпля на пол патроны, когда со спины навалились подоспевшие охранники…
Проснулся он от того, что дёргал рукав тельняшки, примёрзший к заиндевевшей, стылой земле, на которой он лежал с раскинутыми руками.


В боевых группах командир находится в центре, в «тройке», и держит около себя не самых ценных или умных, а дерзких, тех, кто может оказать мощную огневую поддержку. От него идут две руки – одна дотягивается дальше, вторая осуществляет поддержку первой и держит связь с «тройкой» – «доводит» удар, если надо. Это как боксёр – левой ошарашивает, заставляя раскрыться, правой добивает.
Погибших в бою, когда их не отправляли на родину «грузом двести», хоронили быстро, не впуская боль в себя. Бывало, закопают в песок, и никаких молитв, залпов в воздух и прочих глупостей. Разделят немудрёные вещи. Каждый возьмёт что-то на память. Смерть входила в контракт, она была частью работы, и, чтобы хорошо делать эту работу, нужно было довести её до автоматизма. На войне нет места слезам. И только спустя годы вдруг цепенели, обнаружив, что вместе с товарищами схоронили частицу себя.
Раз Неробеев увидел во сне своего первого командира. «Тебя же ещё в Афгане…» – вспомнил он прорвавшихся в лагерь моджахедов и автоматную очередь, прошившую капитана. «Ну и что, – улыбнулся тот, – во сне нет мёртвых. Здесь, как в раю, все живы».
Но жизнь, как штопор, двигалась в одну сторону, и, проснувшись, Неробеев долго разглядывал в зеркале своё немолодое лицо, на котором морщин становилось больше, чем шрамов, трогал заскорузлыми пальцами седые виски…


По радио передали, что русскоговорящих участников телемоста, желающих задать вопросы российскому президенту, латвийские власти загнали на крышу. Ничего удивительного, всё вписывалось в давно сложившуюся картину, и новость приняли молча.
Только Шмель крепче сжал кулаки.
– А слышали, что америкосы изобрели бронежилет, где защитный слой жидкий? – завёл речь о другом чистивший винтовку Циклоп.
– Ни хрена себе! – присвистнул Неробеев.
– Нанотехнологии! – козырнул Циклоп.
– А почему «нано»? – стал допытываться Шмель.
Но вразумительного ответа не получил. Циклоп понёс околесицу, говорил, что эту технологию можно использовать для создания пуленепробиваемых брюк, что в основе её жидкость полиэтилен-глюколь, которая сохраняет текучесть в нормальном состоянии, а когда бьёт пуля, мгновенно затвердевает.
– А чё делать, если затвердеет на бегу? – пристал неугомонный Шмель. – Встанешь, как памятник себе…
– То и делать! – огрызнулся Циклоп. – Гранату под жопу!
– Вот, вот – развёл руками Неробеев. – И на хрена это нужно?
Разговор, как тлеющие угли, то угасал, то вспыхивал с новой силой.
– Народы, как люди, – философствовал в своём углу Шмель, – с прошлым не расстаются. Маленькие народы, не испытавшие величия, комплексуют, как дети из бедных семей. А вот если ты родился принцем, а потом не сложилось, и стал нищим, то манеры всё равно останутся, не будет той зависти и злости. Взять Литву и Латвию… Литва-то в Средние века ого-го какая была, сильная и самостоятельная, а Латвия всегда шавка – то под русскими, то под немцем… Провозгласив независимость, литовцы проявили государственную мудрость, которая у великих означает терпимость, там все стали гражданами – и русские, и белорусы, и поляки. А латыши чего добились? Это как же надо постараться, чтобы все так ненавидели режим!
– Зато на нас оттягиваются, – угрюмо вставил Неробеев. – Слышали, как они русских на крышу загнали? А раньше Березовского отказались выдать, когда этот жулик приезжал в Ригу! Ах, моська, знать она сильна…
Все промолчали, и только Шмель продолжал кипятиться:
– Раз Кремль глотает обиды, придётся самим предъявить ультиматум!
– Ульти матом? – передразнил Неробеев. – Да их за такие дела не матом – мордой об стол!


У Ивана Дзаркоева трое детей. И всех надо кормить. А денег не хватает. Циклоп крутился как мог, но однажды не выдержал – взял «заказ». Бизнесмен был неприятный, с ранними залысинами, а его жирное, холёное лицо пряталось под натянутой холодной улыбкой. Сквозь «оптику» своей винтовки Циклоп разглядел мелкий пот на сдавленной галстуком шее, угодливую позу шофера, открывающего дверцу лимузина. Поймав в перекрестье низкий лоб, Циклоп плавно спустил крючок.
Дома Иван шиканул – швырнул пачку перетянутых резинкой «зелёных». Но вместо жены и детей за столом сидели его боевые товарищи. «Откуда?» – читалось в их глазах. И он стал сбивчиво объяснять, путаясь в словах, щупал жёлтую мозоль большого пальца правой руки – след тысяч отщёлкиваний предохранителя…
И вдруг, не выдержав, закричал.
«Тихо ты, ребят разбудишь…» – похлопал его по плечу Неробеев, когда, вскочив на постели, он тёр в темноте глаза грубыми, жёсткими пальцами.
Циклопу тоже снились кошмары.


И снова, сгоняя жир, снимая накопившуюся усталость, парились в русской бане.
– Каждый из нас уже жил на этом свете, – втолковывал Шатун разбитному Виглинскому, который играл длинным тонким ножом, пропуская его между пальцев. – И тогда был не разведчик, не диверсант, а, может, какой-нибудь мелкий воришка…
– А в ры-ыло? – спросил Виглинский.
Спросил мягко, даже ласково, но все поняли – врежет обязательно. Впрочем, двадцать лет достаточный срок, чтобы притёрлось и то, что не притирается, чтобы разучиться обижаться всерьёз на пустые речи.
Слово – шелуха, дело – всё.
И Виглинский, погружённый в себя, сосредоточенно балансируя на мизинце кхмерским ножом, продолжал слушать Шатуна, своего напарника ещё со времен Державы.
– Ну-ну, – подвёл он черту, – ты не Шатун, ты пря-ямо шептун ка-акой-то…
Виглинский уже не смотрел волком, но про него никогда не знаешь, в какой момент взорвётся. В свои сорок с небольшим он казался подростком, юркий, непоседливый, а сейчас подозрительно невозмутимый.
И Шатун осёкся.
Хотя он и сам был не лыком шит – пластун от Бога, умевший так прятаться, что не обнаружишь, пока не наступишь, хотя в засадах лежать тяготился. «Лучше драться, чем дожидаться», – кричал он, прыгая, как тигр, из грозных кампучийских джунглей. И был удачлив. И когда пробирался по минным полям, и когда, заметая следы, уходил от погони. «У меня всё отняли, – бахвалился он, в очередной раз избежав лап свирепых африканцев, которые медленно поджаривают своих пленников, – всё, кроме удачи…»
Теперь он отвернулся к бревенчатой стене, ковыряя в щели сухой дёрн.
– Никто не бессмертен, даже у бессмертного какая-то сущность должна умирать, – бормотал он себе под нос. – То, что живёшь, понимаешь только когда умираешь.
Шатун действительно чувствовал, что умирает с каждым убитым. Не упускал он и случая подучиться в своём страшном ремесле. Слышали, что в схватке один на один он всегда оставлял противнику шанс. Нож и шанс. Нож настоящий, шанс призрачный.
– А Бог тоже смертен? – на правах хозяина встрял Неробеев.
– Не-ет Бога, – ответил за Шатуна Виглинский. – То-олько мы и есть, о-одинокие.
– Ты это брось, – оборвал его Неробеев. – Бог всегда есть, хоть Иисус, хоть Кришна. Бог это то, во что верят, и исчезает Он тоже с верой.
– Бога не-ет! – упрямился Виглинский.
– Бог есть, Он – везде!
– Тогда Бо-ог и на кончике моего но-ожа!
Виглинский подбросил нож и ловко поймал на средний палец – острое как жало лезвие проткнуло кожу, кровь потекла по тыльной стороне кисти, к локтю, закапала на дощатый пол.
А Виглинский всё удерживал нож, веселился.
– Зна-ачит сейчас Вездесущего зажало, ра-аз повсюду суётся, – заявил он нагло. – Ну что, отпу-устить Его? Или дать кровью за-ахлебнуться?
– Кончай балаган! – поставил точку Седой.
И Виглинский сразу притих, по-детски сунув палец в рот.
Кто-то бросил на капли крови старый веник.
– Времена больно подлые, – сурово добавил Седой, будто забил гвоздь поверх гвоздя. – Мы только на вере и держимся, уйдёт вера – последнее уйдёт.


Всё было уже решено. Раз и навсегда. И всё же иногда сомневались.
– Знаешь, Серёга, давай начистоту, – ковырял заиндевевшее стекло Неробеев. – Раньше и вопросов не возникало – значит так нужно Родине… А сейчас? Родины нет, начальники, Бог знает, чем занимаются. Кому нужны наши подвиги?
Седой стиснул зубы, у него заиграли желваки.
– Родина осталась здесь, – ткнул он в грудь пальцем. – И долг, и присяга. Нас предали и продолжают предавать, нами правят бездарности, но мы ещё хлопнем дверью! Или ты раздобрел? Или два века себе намерил?
– Ну что ты меня стыдишь, – вспыхнул Неробеев. – Я-то всё сделаю, как надо. Только вот откликнется ли кто? Поддержит? Если уж генералы, которым защищать свой народ положено, трехэтажные дачи грохают…
Он хотел что-то добавить, но сник, безнадёжно махнув рукой.
– А ты на других не кивай. Теперь приказа ждать неоткуда – наступило время своих войн…Тут каждый сам решает.
Седой задрал палец вверх:
– Как и на верховном трибунале – ответ сегодня держат в одиночку.


ИЗ ДНЕВНИКОВ СЕРГЕЯ РАСТВОРЦЕВА

Я знаю историю про детский дом. В общем-то, вполне благополучный до времени, когда его решили перевести в Тмутаракань – мозолил глаза городскому руководству. Сирот там было мало, в основном, дети из неблагополучных семей, которых родители доверили государственному попечению. Переводили детдом в летний период, но об учителях на месте не обеспокоились. Работала только кухня. Всё лето были бесхозными около трёхсот человек. Возраст от семи до семнадцати. Внутри практически мгновенно выстроилась жёсткая иерархия, сверху донизу, и право сильного превратило всех, кроме элиты, в бесправную массу. Были изнасилованы все девочки по пятый класс включительно. Малыши отправлялись на попрошайничество. Тех, кто не приносил свою лепту клану, кто не мог отчитаться и выкупить себе право на ночлег и пищу, показательно избивали. Отстранившихся, пытавшихся держать нейтралитет до времени не трогали, пока не набрали силу. Тогда любое проявление «неуважения» смогли наказывать. При этом отношения в детдоме были демократическими – элита всё решала сообща, что обеспечивало круговую поруку.
Многие дети были покалечены, практически все получили психические травмы, случилось несколько убийств.
Чтобы вернуть детдом к прежнему, нормальному состоянию, понадобились титанические усилия в течение десяти лет. И всё равно, отголосками прошлого случались чрезвычайные ситуации, до тех пор, пока полностью не сменился состав, пока не ушли те, кто помнил вольницу, кто испытал её на себе, пока не остались только слышавшие о ней в страшных рассказах.
Я знаю, что было так – я сам из этого детдома.
А сегодня после десятилетий воровской вольницы таким детдомом представляется мне вся Россия.


Двадцатикилометровый марш-бросок в полном «боевом» – не шутка, развесив пропотевшую одежду, теперь отдыхали.
– И чем бы был этот мир без чувства долга, без чести? – ни с того ни с сего заметил Шатун.
– Тем, чем он сейчас и является, – пробурчал еле слышно Неробеев.
Сделали вид, будто не слышали.
А Шмель встрепенулся, предложив не в тему:
– Давайте сходим к бабам!
– Да-авайте, – издевательски поддержал рыжий Виглинский. – Но тео-оретически…
И все вспомнили, что до ближайшей фермы километров семь лесом, а потом столько же раскисшими полями, и баб там осталось, что коров, да и те похожи – ночью можно перепутать.
Ночь была шумная, с дождём, лежали в сарае, набросав на пол соломы. Не спалось, кто курил, кто слушал громыхавшую грозу.
«Горыныч, расскажи сказку…»
Шатун не заставил упрашивать. «Сказку, не сказку, – проворчал он, прислоняясь спиной к бревенчатой стене, – лучше расскажу про наёмников… Первыми наемниками в древности были греки. Спартанцы воевали за золото в Египте, десять тысяч гоплитов отправились в поход, чтобы вмешаться в распри за персидский престол. Претендент обещал им кругленькую сумму. Во время греко-персидских войн многие граждане Пелопоннеса за деньги сражались на стороне врага. В отличие от персов таким пощады не давали.
В Раннем Средневековье пятьдесят паломников, возвращавшихся из Иерусалима, отбили у сарацин итальянский город, уже готовый к сдаче. Этими сменившими посоха на мечи оказались викинги, новообращённые в христианство, и речь о вознаграждении не шла.
И всё же первыми, кто превратил военный наём в ремесло, стали швейцарцы. Сегодня об их подвигах напоминает лишь Ватиканская гвардия, охраняющая Папу в национальных жёлто-синих шароварах, и швейцар в гардеробе, которому золотят ручку. А когда-то их слава гремела по всей Европе! Нарушая рыцарские законы, швейцарцы не брали пленных, не ждали снисхождения к себе. Построившись в колонны, они ощеривались алебардами – представляете это изобретение нищих, привязавших топор к шесту с крюком, чтобы стаскивать всадников? – и плотной массой сокрушали противника. Двести лет никто не мог устоять против их натиска, осознание своего величия делало их непобедимыми. Они никогда не показывали спину, верно служа тому, кто платит. Несколько их сотен, спрятав французского короля в центре каре, с поднятыми пиками медленно вышли из восставшего Парижа. “Побеждает тот, у кого больше швейцарцев”, – с горечью замечали тогда европейцы. Вступая в ополчение, швейцарцы давали присягу, нарушение которой отдавало на “суд длинных пик”, а по сути, на грубую расправу. У свободных жителей швейцарских кантонов не было субординации, но каждый знал своё место в строю, знал, что если дрогнет, его заколют товарищи.
С горской невозмутимостью швейцары били итальянцев, французов, голландцев, испанцев, немцев. Однако за битого двух небитых дают, и немцы стали их могильщиками. Немецкие ландскнехты, банды чёрных рейтар переняли у швейцарцев всё лучшее, усовершенствовав технику боя, и однажды сошлись со своими грозными учителями. Знаменитый швейцарский предводитель, о котором слагались легенды, заметив среди врагов знакомого немца, вместе с которым выиграл множество битв, сокрушенно воскликнул: «Бедный мой приятель! Надо же такому случиться, что убить тебя должен именно я! Значит, так угодно Господу!» Но Господу в тот день было угодно, чтобы он сам пал от руки немца. Впервые победили ландскнехты, которые в жестокой конкуренции отодвинули швейцарцев, добившись сомнительной славы – их имя стало синонимом наёмников…»
Гроза не унималась, холодный дождь отчаянно хлестал в стекло.
«Спите, что ли, черти?» – обиженно проворчал Шатун. Ответом ему был храп. И только Седой прошептал из своего угла: «На хрена, Саныч, ты нам это рассказал? Мы же больше не наёмники…»


В любой операции труднее всего унести ноги: провернуть дело – одно, и совсем другое – выйти сухим. Разработка путей отхода – ключевой момент в подготовке операции, естественно, поручалась Седому.
– На вокзале не мотыляться, – сосредоточенно давал он последние указания. – Не светиться в барах, сбор у Шмеля.
– После дела квартирка больше не понадобится, – блаженно потянулся Шмель. – Три дня город будет наш, выбирай любую, а потом прощай г-н Затлерс, Даугава и Домский собор…
– Побеждает тот, кто уходить не собирается, – вдруг твёрдо произнес Седой. – Плана отхода нет, будем действовать по обстоятельствам…
Все молча переглянулись: не дети, понимали – шансы выжить минимальные.
– Пожили, и – хватит, – прервал молчание Щепка. – А мерзость эту продажную видеть больше не могу!
– Пора в дранг нах вестен, – поддержал Шатун. – Скинуть этот порядок, который держится на журналах с голыми бабами.
– Ста-ареешь, Саныч, – похлопал его по плечу Виглинский. – Сам-то по мо-олодости, что вы-ытворял.
Но никто не улыбнулся. У всех ещё крутились слова Седого.
– Ради кого живёшь, за тех и умереть не бойся, – вспомнил Шатун вслух. Это были слова Афанасия Великого, которого он читал в своей лесной сторожке.
– Вот и вся правда… – поддержал Саблин. – Положить живот за други своя.


Через границу просачивались парами. Кто нагло – по шоссе, кто тихо – просёлочными дорогами. Шалому с Виглинским не повезло – в лесу напоролись на латышский патруль. Сказались грибниками: заблудились, вот и вышли не в ту сторону, совали под нос лукошки с огненно рдевшими подосиновиками. Но пограничники оставались неумолимы. Их было четверо, гладкие, крепкие парни, которые хотели выслужиться. Они делали вид, что не понимают по-русски, и, наставив автоматы, упрямо подталкивали в сторону заставы. Пограничники не сомневались – перед ними безобидные грибники, но сейчас такое время – инцидент можно раздуть, представить дело как очередную русскую провокацию. Они умеют держать нос по ветру, эти розовощекие латышские ребята! Шатун долго упрашивал, с удивительной находчивостью пытался откупиться грибами, под которыми лежали гранаты, потом не выдержал. Рыжий поддержал мгновенно – сработал рефлекс. М-16, американские винтовки, бывшие на вооружение у латышей, оставили на земле – «калашникову» верили больше…


– Убивать тоже привычка нужна, – учил их в Кампучии бывалый инструктор, старшина, прошедший ещё Корею. – В юности это плёвое дело, главное, раз переступить, а вот после сорока ни за что не решишься – пусть хоть самого убивают!
– Ну, это ты загнул, – возразил тогда Шатун, – своя рубашка всегда ближе…
– Не скажи, – тронул висок инструктор, – всё – здесь, какую программу заложили, с той и проживёшь… Ну, может, под дулом, с перепугу, – подумав, уступил он через мгновенье. – А вот по доброй воле или за деньги – никогда.
И Шатун теперь вспомнил красных кхмеров, мальчишек двенадцати-четырнадцати лет, наводивших ужас на вьетнамский спецназ, непобедимых в своих джунглях, потому что убивали так же легко, как и умирали. Они ели свои травяные супы, тягучие, похожие на паутинку, которую можно поднять со дна, как лапшу, двумя пальцами, и, когда в их желудки вдруг попадало мясо, полное жиров, испытывали невероятный подъём. На время им казалось, что они непобедимы, что вместе с мясом в них влились силы и храбрость, что древний обычай поднимает их в иерархии воинов на ступень выше. Морща лоб, Шатун никак не мог вспомнить, как называется этот обычай. А потом, свернув в поле, вспомнил: «Киматори». Обычай съедать печень врага.
Задавая темп Виглинскому, он ускорил шаг – надо выходить из района, пока не хватились пограничников.


Вечерело, накрапывал дождь. По трассе Москва-Рига, рассекая сумерки фарами, гнал к границе фургон, размалёванный остроконечными звёздами, цветочными бутонами и смешными кривляющимися рожами. Целый день на таможне проверяли фуры, работа монотонная, скучная, к тому же сегодня всё было в порядке – не поживишься. А тут хоть какое-то развлечение.
– Цирк? – добродушно спросил толстяк- таможенник, залезая в кузов.
И чуть не споткнулся о выступавший пол.
– Осторожнее, – предупредил чернявый водитель. Предъявляя документы, он широко улыбался: – Сами мучаемся, да куда девать реквизит…
– А этот? Толстяк ткнул в спящего гиганта.
– Помощник, работает с гирями. Ставим клоунаду от Парижа до Риги…
– И как в Париже? – вмешался другой таможенник.
– В Риге лучше.
Латыши довольно улыбнулись.
– А когда представление?
– Скоро, – отчего-то развеселился циркач. – Я пришлю контрамарки…
– Не забудь, – пропустил фургон толстяк и, стоя под дождем, подумал: – «Какой предупредительный…»
За рулем сидел Шмель. А под ступенькой, на которой развалился Щепка, лежали пятьдесят килограммов тротила.


В брикетах взрывчатка очень похожа на мыло. Чемодан, за который отвечал Седой, ехавший под чужим паспортом, качался в багажном отделении. В боковых карманах на «молниях» у него лежали взрыватели, и его мощности хватило бы, чтобы превратить весь поезд в груду железа. «Достаточно провести пару часов в латвийском поезде, чтобы стать русским националистом», – думал Седой. В вагоне все говорили по-русски, при этом ни одного слова, написанного кириллицей, он не нашёл, все объявления были на латышском.
– Образцы мыла, – предъявил он чемодан пограничникам. – Мы дилеры «Johnson and Johnson», осваиваем прибалтийский рынок.
Упоминание известной фирмы подействовало магически – пограничники взяли под козырек.
– Железные у тебя нервы», – пробормотал Циклоп, скрывавшийся за свежим номером «Ригас Балтас».
И отвернулся к окну, за которым поплыли аккуратно расчерченные поля.
– А знаешь, Седой, – сказал он через минуту, – может, мы зря всё это затеяли? Вон пасутся коровки, жуют себе травку. И хозяева их такие же – растят детей и не о чём больше не думают. А мы? Всю жизнь по свету носимся, топчем планету. А ради чего? Завели детей – так надо воспитывать…
– Мы и воспитываем, – отмахнулся Седой. – Личным примером. – Но помолчав, добавил: – А кто из нас семейный? Рыжий всю жизнь холостяк, Шмель в разводе, Неробеев тоже, его жена бросила, когда он в госпитале валялся. Вася Саблин – бобыль, у него в каждом городе по жене. А Шатун – по натуре сыч-одиночка. Остаёмся мы с тобой. Дети у нас взрослые, и скажи по совести – нужны мы им? На ноги поставили, теперь и без отцов проживут, вырастут без эдипова комплекса. А часто ты их видел, когда по командировкам мотался? Нет, брат, семейное счастье не для нас!
Он хотел, было, добавить, что они люди государевы, пошутить, что «наши жёны – пушки заряжёны», но, увидев посерьёзневшего Циклопа, сдержался.

Квартира у Шмеля оказалась в центре, к тому же просторная, всем нашлось место. Но Шмелю в ней оставалось жить недолго, вернулся сын её прежнего владельца, предъявил права, и суд предоставил Шмелю выбор – или переселиться, или платить бешеные деньги, которые заломил за аренду новый хозяин.
– Были времена, – вздохнул Шмель. – А теперь с нами не считаются, унижают национальную гордость, а руководству чихать. Паркетные генералы, шаркуны ковёрные разжирели, как боровы, морды наели – в телевизор не влезают!
– Поразите пастырей, и паства рассеется, – процитировал Шатун.
Шмель недовольно морщился.
– Ты в Москве давно был?
– Давненько.
– Теперь не узнаешь! Ничего русского – билдинги, офисы… Она сама по себе, а Россия – сама.
– Вроде Гонконга, что ли?
– Вот-вот, международная столица финансовой империи, и всё это под чисбургеры, японское суши, американский сленг… Вешают лапшу на уши, говорят Москва – это Самара 2012, Тамбов 2015, Брянск уж и не знаю какого… Вроде как будущее России, её витрина. В таком случае и Абрамович – это бомж 2300 или средний россиянин через сто лет.
– Во врут, – покрутил головой Шатун, – только от этого не легче.


Гунар Озолиньш был «в законе». В советские времена его сажали, не успевая выпускать. В лагере он косил под диссидента, добивавшегося освобождения Латвии. Однако патриотизмом у него и не пахло, по сходной цене Озолиньш продал бы мать родную. На своём веку Гунар повидал всякое – держал воровской «общак», был «чёрным банщиком» – мочил стукачей, доносивших лагерным властям, в девяносто первом добивал рижский ОМОН… Вышел на него Шмель, а на встречу пошёл Седой. Сидели в уютной кофейне, которую «крышевали» люди Озолиньша, поэтому хозяин буквально стелился. Одетый с иголочки иностранец – говорили по-русски, но по наигранному акценту Гунар принял Седого за американца – произвёл впечатление, он, казалось, видел собеседника насквозь. «Ну сколько ты сейчас стоишь, – оценивал он с американской беспардонностью, – тысяч триста, не больше. А тут – миллионы. И в один день!»
Гунару давно осточертел сырой прибалтийский климат, ранние сумерки, от которых зимой ныли кости, на старости хотелось податься к солнцу, на острова с чернокожими девочками и белым песком. Да и мелочёвка надоела, а дело представлялось выгодным. Но Гунар был осторожен. Он раз за разом переспрашивал, уточняя детали, стараясь выудить из «американца» больше, чем тот собирался сказать. Шутка ли, предлагалось хапнуть весь валютный резерв страны! Гунар крутил и так и эдак, но «американец» оказался ушлым, был ему не по зубам. И всё равно предложение выглядело заманчивым. «Американец» обещал устроить крупную заварушку, которая оттянет силы полиции на побережье, оставит на пару часов беззащитными банки Старого города.
«Время собирать камни, – поедал глазами “американец”. – Time is money».
Дело сулило выгореть.
И Гунар не устоял, тут же под кофе хлопнули по рукам.
«Час Х мы сообщим позднее, – бросил на прощанье “американец”. – Тогда не зевайте…»


На улицу лишний раз старались не показываться, коротали вечера за чаем.
– Рыба известно с какого места тухнет, – безнадежно вздыхал Неробеев. – Первый демократический хозяин Кремля был тот ещё гусь – у него на могиле трава точно не вырастет. Да и последующие тоже хороши. Американцы себе одиннадцатого сентября харакире сделали, чтобы предлог получить для расширения влияния, а мы… – Обречённо махнув, он стал загибать пальцы: – Базу в Камране закрыли, Кубу сдали, из Грузии ушли, из Центральной Азии… Только и способны нефть качать! Смирились, что сырьевой придаток, радуемся ценам на керосин… – Он сплюнул. – Набрались, блин, рыночного опыта.
– Ясно, в Кремле окопались предатели, – басом поддержал Щепка. – Надо помнить, теперь мы живём в стране с внешним управлением, нас курирует какой-нибудь отдел ЦРУ. Наряду с Панамой и Верхней Вольтой.
– За-ато «его пример – дру-угим наука», – мрачно ухмыльнулся Виглинский, – китайцы-то сра-азу про Тяньаньмынь за-абыли, поняли, что с де-емократией шутки плохи…
– Обидно, блин, другие учатся на чужих ошибках, а мы на своих. И то не учимся.
– Ну ты, Егорыч, прямо, русский националист, – подлил масла Седой, пряча в ладонь улыбку.
Но Неробеев уже разошелся.
– И что в этом дурного? – горячился он, шагая из угла в угол. – Или ты предпочитаешь, чтобы я был патриотом Америки? Это сегодня модно, тогда по головке погладят. Нынче все стали космополитами – а за сколько?
– Да успокойся ты, леший, – похлопал его по плечу Седой. – Мы же в одной связке.
Однако всем стало не до шуток.
– А помните Африку, – разливая чай в блюдце, перевёл разговор Шмель, – набрал сотни две молодцев, оттяпал кусок земли с Латвию – и строй государство по вкусу. Никто не всполошится, всем наплевать. Разве что ООН заявит ноту протеста. Транснациональные корпорации в Африке только за ресурсы душатся, а нет полезных ископаемых – нет интереса, хоть у тебя рабовладение, хоть коммунизм. Эй, Егорыч, слабо у негров коммунизм строить, чёрное царство справедливости?
 – Уймись, балабол!


Хельмут Фолманис, рядовой срочной службы, гордился тем, что нёс охрану электростанции. Ещё бы, важный объект находится в ведении натовского командования! Фолманис хорошо знал свои обязанности. Но специалист по диверсионной работе Павел Виглинский знал больше. И главное, что в советские времена при строительстве электростанции предусматривалось её уничтожение на случай войны. Для этого в конструкции маскировали «карман», ставили «заплату», в которую легко заложить мину. Место выбирали наиболее уязвимое, чтобы рухнуло всё сооружение и одновременно прорвало дамбу. А взрывчатки для этого требовалось минимум.
Глубокой ночью Виглинский проскользнул мимо часового Фоманиса. Он мог снять его «с ножа», но пожалел, разглядев в темноте мальчишеское лицо. Найти «карман» не составило труда, на то, чтобы сколупнуть «заплату» ушло семь минут. Ещё две потребовалось, чтобы установить радиоуправляемую мину.
«Эх, мальчик, – думал Виглинский, снова просачиваясь мимо Фолманиса, – служи мы с тобой в одной армии, я бы тебя многому научил…»


Для операции приобрели три подержанные машины. Денег еле наскребли, но без «колёс» делать нечего, без «колёс» дело обречено на провал.
В четверг вечером собрались в последний раз уточнить детали. Это была их тайная вечеря, на которой председательствовал Растворцев. Решили действовать завтра, когда чиновники готовятся к отдыху, не подозревая, что минувшая неделя окажется последней в их правлении. По телевидению тур-фирмы приглашали на Рижское взморье, обещая отменный отдых в Юрмале. Конечно, для состоятельных, для тех, у кого в кармане звенит. Шатун не выдержал: «Вам предстоит славный week-end...»


Пятница, 15:30
Сняв плащ, под которым прятал гранатомёт, Василий Саблин остался в советской форме. Тщательно прицелившись из окна соседнего дома, он выстрелил в полицейское управление. Шмель бросил вдогон пару гранат. Здание загорелось. С крыши Саблин и Шмель секли очередями высыпавших из него полицейских. Поначалу полицейские огрызались, но пистолеты против «калашникова», как пугачи.
Через семь минут Саблин и Шмель бросились на ратушную площадь, к сейму: город маленький – все рядом…
Одновременно начался штурм телевидения.
Циклоп из подъезда напротив тремя выстрелами снял охрану у дверей. После этого Седой, Неробеев, Шатун и Виглинский ворвались в здание. Циклоп из окна на последнем этаже отсекал спешивших на помощь полицейских.
15:43
Взрывы прогремели с интервалом в минуту. В порту загорелся танкер, прорвало дамбу. Ветер дул с залива, и город стало затапливать мутной, смешанной с нефтью водой. После автоматных очередей у полицейского управления наступило зловещее затишье.
16:21
Шмель остался караулить у дверей. Виглинский прикрывал его с улицы. А Василий Саблин входил в здание сейма – почти как тогда, в своём сне, с автоматом наперевес. Только никто и не думал сопротивляться, не бросил в лицо: «Оккупант!» Охрана разбежалась после первых же выстрелов, немногочисленные, оставшиеся на вечернее заседание депутаты молча выслушали ультиматум. Василий требовал покинуть страну, для убедительности дал очередь в потолок.
Зал моментально опустел.
16:43
Как потом выяснилось, армия не получала никаких приказаний. Поэтому снявшиеся от сейма Саблин и Шмель не встретили никакого сопротивления. А когда они для острастки пальнули в казармы, началась беспорядочная стрельба.
17:00
Через полтора часа после начала операции управление городом было полностью парализовано. Все ждали выступления президента. Но вместо него на экранах появились люди в советской военной форме.
«Всем чиновникам прежнего режима предлагается в двадцать четыре часа покинуть страну, в противном случае их жизнь не гарантируется!»
Изображение исчезло – очередной взрыв вывел из строя электростанцию.
И начался исход.
17:30
Все шло по плану. Умирать за режим никто не хотел, одно дело – говорить, другое – браться за оружие.
А по радио каждые пять минут раздавалось обращение – крутили заранее приготовленную пленку:
– Национально-фашистский режим Латвии рухнул, отныне все проживающие на латвийской территории становятся полноправными гражданами республики.
– Русский язык объявляется вторым государственным, с правом свободного на нем обучения.
– Прежний сейм объявляется распущенным как противоречащий воле избирателей, места в новом сейме будут распределены пропорционально этническому составу населения.
– Ветераны ваффен СС, воевавшие во Вторую Мировую войну на стороне фашистской Германии, объявляются вне закона и им предписывается в двадцать четыре часа покинуть страну.
– Все, кто разделяет эту программу, кто верит в обновлённую Латвию, выходите на улицы, убедитесь в своём абсолютном большинстве!
Последний пункт был введён, чтобы увеличить хаос.
18:00
За телефонные станции отвечали Неробеев и Шмель. Когда они вырубили связь, мгновенно сели «мобильники», и страна оказалась отрезанной от внешнего мира, будто её перенесли в Антарктиду.
«Ничего, – бросил на ходу Неробеев, – пускай думают, что мы Аль Каида в камуфляже советских десантников…»
18:30
Гунар Озолиньш слишком поздно сообразил, что его обманули. Он и не подозревал, что заварушка окажется такой масштабной, а теперь его люди вышли из-под контроля – грабили банки, магазины, подавая пример мародёрства.
19:00
Вначале напуганные выстрелами горожане прятались по домам. Но постепенно на улицах стало твориться невообразимое. Город гудел, как встревоженный улей. Сквозь толпу пробивались чиновничьи мерседесы, направлявшиеся в сторону эстонской границы. К Литве никто не бежал – боялись, что отсекут в Калининграде, Белоруссии, а тут на пароме рукой подать до Скандинавии.
19:30
К Риге было приковано внимание всего мира. Новостные ленты пестрели сенсациями, агентства тиражировали ужас. «Российские коммандос вышли из-под контроля!» – трубило Рейтер. «Советский реванш в Латвии! – подхватывало СиЭнЭн. – Нанесен удар из прошлого!» «Революция или переворот?» – озадачивалось Франс Пресс.
Российский МИД в спешном порядке открестился от происходящего.
20:00
Хельмут Фолманис смотрел на происходящее широко открытыми глазами. Он, может быть, впервые задумался о том, сколько ненависти скопилось в его стране, в которой под маской демократии много лет процветал обыкновенный фашизм. И Фолманису сделалось стыдно. Они совсем неплохие, эти горячие латышские парни, просто в их жилах течёт холодная кровь, и верят они только собственным глазам.
21:00
Стемнело равно. К президентскому дворцу стягивались ещё дееспособные войска, которые укрепляли прилегающую к нему территорию. Поэтому вышибали их всей группой. Латыши прятались за забором, постреливая наугад – приборы ночного видения остались на складах, а стрелять на слух никто не умел. Как и предполагал Седой, воинский контингент Латвии оказался бумажным тигром, солдаты привыкли стрелять холостыми, не выходя из укрытий, не жалея патронов на стендовые мишени, но одно дело – учения, а другое – бой. Тут каждый вспоминает, что жизнь одна, и отдавать её за горстку плутократов никому не хочется.
21:30
У казарм удалось захватить БТР. Он был в нерабочем состоянии, но Неробеев, немного повозившись, наладил. Потом бронемашину пришлось бросить – улицы запружены, не давить же прохожих – но при штурме дворца она очень пригодилась.
Власть рухнула в одночасье, Латвия, как государство, перестала существовать.
«Город пал, – после скоротечного боя объявил Седой Валдису Затлерсу. – До суда Вы будете находиться под домашним арестом». Его отвели в подвальное помещение, заперев на ключ. Люди были наперечёт, и сторожить заложника было некому.
Группа собралась в президентских покоях. Подсчитывали потери. Были легко ранены Шмель и Виглинский. У остальных – ни царапины. Захваченного оружия хватало на годы войны: трофеями завалили две комнаты, внизу у ворот стоял БТР.
Пока всё складывалось удачно.

Суббота.
Всю ночь слышались отдельные выстрелы – гуляли мародёры и праздновавшие досрочное освобождение из тюрем заключенные.
Только к утру власти попытались организовать оборону. Отдельные группы их сторонников стали скапливаться у здания телевидения, пытались наладить хоть один канал. По рациям, работающим на аккумуляторах, старались выйти в эфир прямо с квартир. Шмель пеленговал такие точки, а на места выезжали Виглинский и Шатун. Разъезжая по городу, Циклоп и Неробеев подавляли последние очаги сопротивления.
Пользуясь всеобщей неразберихой, сотрудники банков взламывали сейфы, набивая себе карманы. Все обязанности перед клиентами остались в прошлом, в городе царил хаос, он был, действительно, взят на шпагу. И только группа Растворцева действовала по-прежнему чётко. Они правильно нащупали болевые точки, по которым нанесли удары. Им было не жаль разрушенного города, это была их работа, последствия которой лежали на совести латвийского правительства.
Думать нужно было раньше, теперь шла война.
10:00
В штабе НАТО царила растерянность. Здесь уже свыклись с провалом в Ираке, потерями в Афганистане, зловещей напряжённостью в Косово. Происходившее там мало волновало генералов, на то и солдаты, чтобы погибать, главное не потерять свои посты. «Война всегда ужасна, – пожимали они плечами, – даже если она ведётся одними сёстрами милосердия…» Но тут – Рига. Катастрофа разразилась под самым боком, там, где не ждали, и над генералами нависла угроза вылететь из кресел. С другой стороны, они были рады – наконец-то прекратятся все разговоры об их напрасном содержании, о том, что сегодня становится непонятно, против кого нацелен их блок. Вот он враг, коварный и жестокий, он совсем рядом! А значит, над Атлантическим блоком снова прольётся золотой дождь.
То, что НАТО порождает врагов фактом своего существования, было для генералов мыслью неприемлемой. Она ставила под сомнение их работу, которая становилась не только бесполезной, но даже вредной, и они гнали её от себя, как гонит любой человек мысль о собственной ненужности.
В полдень над городом закружили самолёты-разведчики прилетевшие с аэродромов Литвы и Эстонии. Но разве с воздуха много увидишь? Да, бронетехники на улицах нет, а сколько бойцов прячется в домах? И кто эти неуловимые террористы? А умирать никто не хочет, и напрасных жертв военным не простят.
13:30
Многие «бывшие» – омоновцы, офицеры Советской Армии, сочувствующие – достали пылившуюся на чердаках форму и, выйдя на улицу, нашли себе место в строю. Годами накопленная ненависть выплеснулась на площади, среди царящей анархии то там, то здесь организовывались стихийные демонстрации. Начались массовые беспорядки.
15:30
Отсутствие информации действовало угнетающе. Просочившиеся скудные сведения были слишком разноречивыми, и натовские аналитики ломали головы, не догадываясь о подоплёке происходящего, одну за другой выдвигая версии, правды в которых было ни на грош.
Натовская машина раскручивалась медленно, со скрипом, точно ржавый механизм. Генералы боялись брать на себя ответственность, медлили в ожидании приказаний. Все смотрели на Белый дом. Но там тоже не могли принять решение. Только через сутки из-за океана поступил сигнал, и верные союзническому договору двадцать шесть государств, членов НАТО, объявили войну советским спецназовцам, захвативших у них под носом целую страну.
Это не Африка, тут замешана политика, тут на карту поставлен престиж.
17:00
А вода всё прибывала. Оказались затопленными подвалы, и наружу вылезли тысячи серых крыс.
18:00
– «Осетины – народ мужественный, – чистил винтовку Дзаркоев. – У нас в процентном отношении в Великую Отечественную больше всех героев, награждённых золотой звездой…
– Будет ещё один, – в упор посмотрел Седой. И добавил всего одно слово: – Аэропорт…
Дзаркоев переглянулся со Шмелем.
– Не сомневайся, командир, сделаем…
– Возьмите с собой Щепку – для комплекта…
Седой имел в виду так называемые «масхадовские» тройки, чеченское изобретение, хорошо зарекомендовавшее себя в Грозном, – снайпер, пулеметчик, гранатометчик.
20:00
В штабе НАТО выделили два полка из сил быстрого реагирования. Но явно опоздали. Взлётно-посадочные полосы на базе под Ригой были повреждены, приземлиться стало невозможно.

События развивались стремительно. Страна за страной спешили осудить происходящее. Некоторые обозреватели СМИ увидели иракский след. Другие – «руку Минска». Белорусскому лидеру пришлось заявить, что Минск не заинтересован в пожаре у соседа.

Воскресенье, 9:17
Над Ригой выбросили десант. Сотни куполов забелели в утреннем небе. Но с земли кусались. На армейских складах оказались «стингеры», и один транспортный вертолет был сбит. Глазам приземлившихся парашютистов открылась страшная картина. Не верилось, что такое могла совершить горстка бойцов. Их видели то там, то здесь, и слухи преувеличивали их количество. В штабе НАТО считали, что боевиков минимум сотня. Назывались и большие цифры. Но их было семеро, не сумевших пережить гибель своих богов, и отчаяние удесятеряло их силы.
Они показали, что в технократическую эпоху никакой военный блок не гарантирует безопасность своим гражданам, что к любому крупному городу можно подобрать свой ключ и несколькими точечными ударами поставить его на колени. После Риги Европа должна была окончательно проститься с мифом о своей неуязвимости и, как следствие, неподсудности. Планета стала теснее, и европейцы должны осознать ответственность за новый порядок, за свою политику во всех частях света. Теперь горячие точки стали под боком, теперь из каждой могут нанести ответный удар.
Перед терактом в XXI веке все равны. В условиях глобализации он играет ту же роль, какую ядерное оружие в период холодной войны, являясь фактором сдерживания.
А значит, залогом демократии.
12:00
Заминировали президентский дворец. Он должен был взлететь на воздух, и это станет ещё одной пощёчиной режиму.
13:20
Подогнали БТР, но в узких рижских улочках не развернуться, и Саблин сжег его из гранатомета.
15:21
Бои на подступах к президентскому дворцу…
18:30
На свете не бывает двух одинаковых смертей, смерть, как и жизнь, у всех разная. Первым погиб Виглинский.
Лезть под пули никому не хочется, и натовские командиры быстро организовали ополчение из местных военных. Они и штурмовали здание, где засели Виглинский с Шатуном. «Ваша страна – вам её и защищать», – криво усмехнувшись, подстегнул их натовский полковник, державшийся позади. И нацепив бронежилеты, латыши храбро бросились вперёд. Человек двадцать, обогнув дом, заходили с тыла, в то время как натовцы прикрывали их огнём. Ворвавшись в здание с чёрного хода, они изрешетили Виглинского. Среди стрелявших был и рядовой Хельмут Фолманис. А через мгновенье погиб Шатун. Он бросился на выручку. Но его смела вторая волна атакующих. Удача не изменила ему и в смерти, он умер без мук.
Шатун с Виглинским отстреливались через разбитое окно, и вокруг их тел во множестве валялись ещё дымившиеся гильзы и осколки стекла…
19:00
Выкинув белый флаг, отпустили Валдиса Затлерса. «С пленными не воюем», – попрощался Седой. Провожать его спустился Шмель. И поплатился. На обратном пути получил пулю меж лопаток. «С террористами не договариваются», – проворчал натовский снайпер.
19:27
Егор Неробеев на груженом взрывчаткой БТР врезался в гущу натовских войск.
19:52
Шальная пуля сразила Василия Саблина. Она попала в голову, и он умер мгновенно.
21:37
«Командир, – донёсся сквозь дым голос засевшего на верхнем этаже Циклопа, – я ни о чём не жалею…»
И это стали его последние слова.
Последовал оглушительный разрыв гранаты, сыплющаяся вниз штукатурка.
В полночь всё было кончено.
Дольше других прожил Растворцев. И дольше других умирал. Он истекал кровью в президентском дворце, отстреливаясь до последнего. Когда он почувствовал, что силы оставляют его, то в последний раз взглянул на темнеющее, звездное небо.
И повернул ручку взрывателя.


Их было семеро: Вася Саблин, Ренат Саляхов, Егор Неробеев, Александр Шалый, Иван Дзаркоев, Павел Виглинский, Сергей Растворцев. Они были способны на многое, готовые пожертвовать собой, они могли стать героями своей Родины.
Но теперь они спали. Выпив «четверть» самогона, они растянулись прямо на лавках в остывшей деревенской бане, проговорив до утра, каким бы могло быть их будущее, какой прекрасной могла стать их смерть.

Октябрь 2005 г.