Уходить не хотелось. Хотелось дочитать "Критику практического разума", сидеть у теплого телевизора, как у камина, смотреть предновогоднюю программу, стряхивая сигаретный пепел в хрустальный башмачок.
Но Остужев превозмог себя, надел чистую холодную сорочку с новым галстуком, взял пустой портфель и, наказав дочери "быть молодцом", ровно в десять вечера вышел из квартиры.
- Перчатки забыл! - крикнула Оленька, когда он спускался по лестнице.
- Ладно не холодно...
Еще за три дня до Нового года она спросила:
- Папуля, ты где встречаешь наступающий?
- Вообще-то, этот праздник принято встречать в кругу своей семьи. А что?
- Нет, ничего. Просто мы думали с ребятами собраться у нас.
- Пожалуйста, я не против.
- Тебе, наверное, интересней пойти в гости...
Он хотел сказать, что ему интересней дома, что никуда не собирается и, если мешает молодой компании, запрется у себя в кабинетике. Но ощутил обиду и не сказал. Согласился:
- Хорошо, я пойду к сестре.
- А десяточку дашь?
Остужев вынул плоский бумажник, достал предпоследние десять рублей, грустно продекламировал:
- Что за комиссия, создатель, быть...
- ...взрослой дочери отцом, - подхватила она, чмокнув его в щеку. - Папуля, ты мой самый лучший друг!
"Который лишний на пиру", - подумал Остужев. Он слышал от многих: дети, устраивая вечеринку, просят родителей куда-нибудь "исчезнуть". Вот и сам дожил...
Жена его умерла две зимы назад. Умирала тяжко и долго. Онкологи предсказывали - протянет несколько месяцев, а протянула почти год, мучаясь и мучая, так что порой он, не спавший ночь, утром шел в школу с тяжелой головой. Да и Оленька настрадалась.
Оставшуюся без матери дочь он, пожалуй, слишком жалел и баловал. Однажды на просьбу купить вещь стоимостью выше его скромного заработка отец заметил, что он простой учитель-словесник, а не Рокфеллер. "А мама бы мне не отказала", - нашлась смышленая Оленька. Остужев сдался, влез в долги и с тех пор боялся этого: "А мама бы мне...".
В школе его считали умелым, талантливым педагогом, сочинения учеников отмечались на городских олимпиадах, уроки его были интересными. Если надо, мог незаметно, с мягкой строгостью подчинить самых строптивых. Но дома терял талант...
Падал крупный снег. Невесомые снежинки тихо снижались в вечерних тенях, стремительно неслись наискось в свете фонарей и реклам.
Остужев жил у Александро-Невской лавры на Исполкомской улице, которую иногда по-старинному называл Консисторской. Он любил город, хорошо знал прежние названия улиц, считал себя "петербуржцем" и слышать не хотел о выгодном обмене на новый район.
Идя по Невскому, Остужев колебался - зайти ли сначала в магазин или позвонить сестре. "А может, не к сестре, а к Ирине", - подумал он, остановившись и глядя на цирковую рекламу. С Ириной, преподававшей химию, он познакомился около года назад в Доме учителя. Проводил. Потом несколько раз был в гостях. Нет. Туда не тянуло. Что-то было в ней рассудочное, неколебимое. Как правило она никому не разрешала курить в комнатах. "Интересно, любит ли она цирк?" - улыбнулся Остужев.
Он не умел быстро и безошибочно проницать людей. И хотя понимал, что при внимательном наблюдении все в человеке кричит о его сущности, сам этого крика не слышал, доверяясь более своему сердцу, чем признакам. Но был один, которому он верил: если человек не любит цирк - значит, скверный человек.
Установил это он в давней молодости, когда впервые безоглядно был влюблен в женщину старше возрастом, экономиста по профессии. Как-то сидел он у нее на кухне, смотрел телевизор. Показывали цирк.
- Неужели ты можешь смотреть этот балаган! - воскликнула она и переключила на другую программу.
- Ты не любишь цирк? - спросил он.
- Терпеть не могу...
Не сразу понял он, что кроме "балагана" она терпеть не могла собак, кошек, была равнодушна к детям, к лесу, цветам, к самому Остужеву, любя лишь себя и деньги.
"Лучше к сестре, так-то оно спокойней. Только сначала что-нибудь купить", - решил он. И направился в магазин. Там было невпроворот.
Найдя конец петляющей очереди, встал за юношей с девушкой, которые увлеченно обсуждали, какие напитки и сколько покупать. Она диктовала, юноша записывал в записной книжке. Глядя на него, Остужев вспомнил Оленькиного молодого человека, морячка с четвертого курса мореходки, симпатичного брюнетика. И тут Остужев стеснялся даже постучать в комнату дочери, когда они запирались, не решался указать, чтоб убавили звук магнитофона, и никак не находил подходящего момента спросить, какие у нее отношения с морячком. "Надо все же, обязательно надо поговорить по душам. Дочь - не сын", - думал он...
-Здравствуйте, - прервал его думы бодрый голос.
Он поднял глаза и увидел миловидную курносую женщину в белом кружевном платке. Лицо ее улыбалось, рука тихонько сунула Остужеву деньги. - Две шампанского, - шепнула она.
- Эй, пОртфель, чего примазываешь? Нехай постоит, умней всех, что ли! - крикнул кто-то за спиной, ожидая поддержки. Его не поддержали.
- Я пока в отдел займу. Хорошо? - громко сказала женщина как ни в чем не бывало, словно своя. И стала проталкиваться к другой очереди.
- Знаешь, чем отличается портфель от пОртфеля? - приглушенно спросил впереди стоящий юноша девушку.
- Чем? - отозвалась она.
- В портфеле носят документы, а в пОртфеле - докУменты...
Остужев улыбнулся. До самой кассы гадал - откуда его знает эта женщина в кружевном платке?..
- Большое вам спасибо, - поблагодарила она, когда они с трудом выбрались из магазина.
- Откуда вы меня знаете?
Ниоткуда. Это так - для очереди. - Она уложила бутылки в хозяйственную сумку и вдруг предложила легко, как поздоровалась: - Пошлите к нам. У нас одни бабы...
"Не пошлите, а пойдемте", - внутренне поправил учитель русского языка и литературы.
- Благодарю. Зван в гости.
- Как хотите. С наступающим вас!
- И вас. - Он помедлил и спросил: - Вы любите цирк?
- Цирк? Очень люблю.
- Это хорошо.
- Так соглашайтесь. Пойдемте к нам.
- Благодарю, прощайте...
Снег падал, кружась в свечении огней, звучно сминался под ногами. Город доживал последние часы года, люди спешили домой, в гости, ловили такси, звонили друг другу, кто-то еще нес ёлку. И снег словно торопился обновить улицы праздничной полночи цветом зимы.
У телефонов-автоматов был час "пик ". Простояв минут двадцать, подосадовав, как не умеют люди ясно и коротко разговаривать по телефону, Остужев наконец сам набрал номер сестры - занято. В ухо капали частые, равнодушные гудки. Чуть подождал, еще раз покрутил диск - занято. Звонил, пока не застучали монеткой в стекло кабины, - все спешили.
"Ладно, значит дома, раз занято", - решил Остужев и побрел по Невскому до канала Грибоедова, где жила сестра.
Открыла ему дверь племянница Нина.
- Здравствуйте, дядя Юра! - удивленно воскликнула она.
- Здравствуйте, здравствуйте! - он вошел в прихожую.
Вешалка и стол завалены шубами и пальто, из комнат доносятся голоса, музыка, смех. Юноша с маской крокодила на затылке кричал в телефонную трубку: "Старик, это пшено, понял, я достал катушку - не кроши батон, понял!.."
- А папа с мамой где спрятались? - спросил Остужев, снимая оснеженную шапку.
- Они удрали в гости.
- Вот тебе и на-а-а, - протянул он. - К кому?
- Кажется, к тете Соне. Впрочем, точно не знаю.
- А ты что же?
- У нас своя компания.
- Понятно.
Из кухни выскочила белокурая принцесса с золотой короной, стала отнимать у юноши телефонную трубку.
- Ну ладно, пируйте. С наступающим.
- Вас тоже.
Остужев надел мокрую шапку-пирожок, собираясь уходить.
- Ой, дядя Юра, у нас маленький спорчик: пол-литра пишется вместе или врозь?
- Через черточку.
- Спасибо.
- Не за что.
Он вышел в снегопад, не зная, куда податься. Уже кабинки телефонов были свободны, и некоторое время Остужев звонил жившему рядом знакомому. Но, как назло, два раза впустую проваливались монетки, на третьей - он слышал голос, а его не слышали.
- Ну и ладно, - заключил Остужев, поглядел на часы - стрелки показывали без четверти двенадцать.
Невский пустел. На дверях ресторана "Садко" висела дощечка "Мест нет", несколько человек еще пытались проникнуть в ярко освещенное нутро ресторана, знаками подзывая через стекло швейцара.
Остужев направился к скверу на площади Искусств, где на высоком пьедестале в окружении белых деревьев возвышалась легкая пушкинская фигура. Он смел снег со скамьи, сел. Две девушки со свертками под мышками пробежали мимо, хохоча на ходу. Запоздалый дядя в дубленке, с букетиком мимозы, сойдя с тротуара, отчаянно поднимал руку перед машинами.
И Пушкин тоже поднял руку, будто хотел остановить такси, торопясь на небронзовую, веселую пирушку. Нет, он никуда не торопился, торжественно предсказывая:
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал...
"Пробуждал. Значит, они, существуя в каждом, спят. И злые и добрые чувства спят, если их не пробуждать... А как же тогда кантовское удивление звездным небом и нравственным законом, данным всякому?" - спросил словесник Остужев, глядя на легко одетую фигуру поэта с забеленной головой...
Далёкой зимой, когда ещё была жива и здорова жена, он шел с пятилетней Оленькой по этой площади. Погода стояла солнечная, искристая, но очень морозная. Оленька, закутанная до глаз теплым шарфом, тогда обратила внимание на памятник. Наверное, потому, что он был белый-белый от морозного инея.
- Этот дядя кто? - спросила она сквозь шарф.
- Пушкин. Великий русский поэт.
В тот же вечер, когда она лежала в кроватке и должна была спать, Остужев вошел в комнату. Дочка не спала,ее большие глаза мерцали в полутьме. Он задвинул занавески белого окна, расписанного морозными зарослями. Спросил:
- Ты почему не спишь?
- Думаю.
- О чем?
- О том дяде на площади.
- Ну и что ты надумала?
- Мне жалко его. Все ложатся в теплые постели, а он стоит совсем один на морозе.
- Он ведь неживой, Оленька. Ему не холодно, он сделан из бронзы, из металла, понимаешь?
- Понимаю. А все равно жалко.
- Холодно бывает людям, птицам, даже деревьям. А он не живой. Спи, дурочка...
"Интересно, что сейчас она делает? Может, разумней было бы вернуться домой, объяснить, что некуда деться...".
Он представил дома тот же шум, хохот, музыку, какие только что раздавались в прихожей сестры, и почувствовал желание одиночества, даже удовлетворение, что, никуда не попав, сидит один.
Снег падал и падал, площадь и улицы совсем затихли и опустели - до Нового года оставалось несколько минут. Остужев расстегнул портфель, улыбнулся, повторив: "В портфеле документы, а в пОртфеле докУменты", задержался, будто кто-то мог увидеть, как солидный человек одиноко распивает шампанское в сквере. Оглянулся - никого, только снегопад и белые деревья, и Пушкин - молодой, легкий, незлобивый.
В тишине из какого-то высокого окна донеслись крики "ура", бой курантов. Пальцы открутили проволочку над фольгой, хлопнула пробка, шипящая пена упала на снег...
- С Новым годом, Александр Сергеевич! - произнес Остужев, протянув руку с шампанским в сторону Пушкина.
...Далеко, за крышей Филармонии, взметнулась в снежное мешево зеленая ракета. Она остановилась, зависла в воздухе и, падая, искрясь, сгорела.