Один день счастливой женщины
Розовый солнечный зайчик прыгнул на подушку, взобрался на щеку и мягкой лапкой коснулся ресниц. Она открыла глаза, несколько раз моргнула и — ослепленная — плотно смежила веки. Даже сквозь кожу век красным фонариком светил и будил этот утренний солнечный будильник.
Она радостно услышала в себе тонкий настойчивый пульс молитвы. Это зарождалось где-то в области сердца и волнами расплескивалось в каждую клеточку ее просыпающегося тела. «Я молю-ю-ю-юсь!» — радостно запело в душе. Она шевельнулась и ощутила у ног теплые комочки: у левой ступни кошку Мушку, у правой коленки — щенка Ричку. Мушка только грациозно потянулась и одним прищуренным глазом лениво глянула на хозяйку, а щенок сразу вскочил и, виляя коротеньким хвостиком, подвизгивая, прополз к самому ее лицу и несколько раз лизнул щеку влажным шершавым язычком. «Ах, ты, мой лизунюшка! — она почесала его мягкую теплую шерстяную спинку. — Встаю, встаю».
Под окнами зычным басом мычала корова, блеяли козы и пели петухи. Она пошарила по коврику ступнями, отыскала шлепанцы и, позевывая, зашагала на кухню.
Ну, вот. Кошка лижет сметану, щенок лакает похлебку, омлет всходит на пару под крышкой сковородки, чайник закипает, плюшки преют в печи. Она заглянула в детскую. Малышня мирно сопела конопатыми носиками. «Поспите еще».
Она придавила кнопку — та зажглась красным огоньком. Через минуту двери со скрипом раздвинулись, и она вошла в грязную и исцарапанную кабину лифта. «Надо будет заставить Ниночку тут помыть. Фу, аж дыхание перехватило!» Над панелью с кнопками кто-то давно уже приклеил табличку: «Граждане! (зачеркнуто). Товарищи! (зачеркнуто). Господа! Не безобразничайте в лифте!» Только на этот вопль наглядной агитации никто внимания не обращал. На двадцать восьмом этаже кабина остановилась, двери раскрылись и впустили внутрь Амалию Христофоровну Бугаеву, в горячих и вместительных объятьях которой крутила черным влажным носом мохнатая пуделиха по кличке Шрапнель. Малюсенькие острые глазки вошедшей матроны были подведены жирными черными карандашными стрелами, что придавало им удивленно-обиженное выражение.
— Доброе утро, Амалия Христофоровна!
— Ага! Ты че, Лиза, на утреннюю дойку?
— Как всегда.
— А мы, слышь, свою кормилицу-то на «Мерседес» обменяли. Уж такая ладная коровушка была — ну чистая голубица! — Соседка шмыгнула широким угреватым носом, полные бордовые губы изогнулись в страдальческой гримасе. Справившись с приступом чувствительности, она вздернула к потолочному треснутому светильнику мясистый подбородок.
— Зато теперь до рынка за десять минут доезжаем!
— Да я за столько же дохожу.
— Так мы ж доезжаем!
— А! Ну да...
Кабина лифта снова дернулась, и вошел, вернее, прокрался, авиатор Моня Пирпирдонин. Несмотря на такую героическую профессию, Моня слыл застенчивым и трусоватым мужичком. Особенно он боялся женщин. И больше всех Амалию Христофоровну. Только Лиза относилась к нему по-человечески. Поэтому Моня сразу спрятался от грозной соседки за округлое Лизино плечико.
— И чего от тебя все время воняет? — Амалия возмущенно сдавила пальцами чувствительные ноздри.
— Так, баки из-под туалета в лайнерах меняю, — глянул испуганно Моня из-за ситцевого плеча.
— А что, другой работы не можешь найти?
— Да что вы? Я ж умру без авиации!
— Ты хоть мойся чаще, вонючка!
— Я и так ползарплаты на мыло да шампуни трачу. Бесполезно. Это у меня профессиональное!
— Это не Моня виноват, Амалия Христофоровна, а пассажиры. Это от их же отходов такое... А мыть и чистить — дело благородное.
— Лиз... я это... зайду вечерком? А? — Моня только что хвостом не вилял по причине его отсутствия.
— Заходи, чего там. Только позвони.
Ну вот они и вышли из пахучей кабины на свежий воздух.
А здесь!.. Солнце с пурпурно-синих небесных покровов сыпало и сыпало золотистые слепящие лучи. Птицы пели на все голоса. Козы туповато блеяли, коровы требовательно мычали, петухи призывно кукарекали, куры озабоченно кудахтали. Машины разноголосо гудели и завывали противоугонными сиренами. С соседней улицы раздавались редкие сухие щелчки вялой перестрелки. Где-то далеко раздался взрыв, судя по плотности докатившейся звуковой волны — фугас. Жизнь кипела!
Лиза завернула за угол и скрипнула прыгающей сетчатой дверцей калитки. Под ноги прыгнул и юлой завертелся вокруг волкодав Терминатор — дочкин любимец. «Приготовь нос, собачка, скоро Ниночка выйдет тебя чмокать!» Из ее недавно аккуратно покрашенного суриком сарая пахнуло жарко-ядреным навозным духом. Из темноты сверкнул ярко-синий коровий глаз, по деревянному настилу тяжело заухали копыта. «Заждалась, Синеглазка, красавица моя, хорошая моя, кормилица... ни за что тебя, ни на какие железки не променяю».
Когда Лиза с подойником, наполненным пенистым молоком, вышла из сараюшки, с балкона тринадцатого этажа раздался трескучий баритон билетерши:
— Лизанька, милочка, а ты мою Клеопатру не подоишь?
— Конечно, Милица Андромедовна, с удовольствием.
— Амфора в бельэтаже на втором ряду.
— Знаю, знаю.
— Ты уж постарайся, милочка, а контрамарку-то я для тебя все-таки вырву.
— Да чего там, не горит.
Вот захлопал именным пистолетом «Стечкин» пастух — генерал Растреллин. Коровы, козы, овцы дружно и привычно потянулись на выпас в центральный парк культуры имени товарища Ирода.
Наконец-то, скотинка накормлена-напоена, можно и детишек будить. Наверх лифт поднимает уже без остановок. Только на тринадцатом этаже она из рук в руки передала Милице Андромедовне ведро с молоком. За спиной билетерши молча дрались теннисными ракетками супруги Рододендроновы
— Ребята, может, хватит? — Лиза погрозила драчунам пальчиком.
— Да мы... ничего, Лизанька, мы так — зарядку делаем. Просто увлеклись слегка.
Из щели между дверцами кабины в палец толщиной задувало с каждого этажа по-своему: с пятнадцатого — тушеной с томатной пастой капустой, с девятнадцатого — пережаренным кофе, с двадцать второго — медовой бражкой, с двадцать седьмого — ружейным маслом.
В ее квартирке благоухало омлетом, плюшками и кошачьими подписями. Эти запахи она любила. Из детской раздавались звонкие голоса:
— Не трожь Мушку, ей больно!
— Не мешай, глупая, я ее дрессирую, как Куклачев.
— У нее от твоей дрессировки голова отвалится!
— А чего она не хочет кувыркаться?
— Эй, дрессировщики! — вмешалась мать. — Прекратите мучить бедную кошечку.
Мушка вырвалась от Павлика и с жалобным мяуканьем прыгнула на руки своей спасительницы.
— Ну что ты, Павлуш, этому же учиться надо. Не зря ведь Куклачев считается талантом! Кошки очень трудно поддаются дрессировке. Сначала научись, потом будешь заниматься этим. А теперь быстренько на горшок, мыться-умываться, зубки чистить — и завтракать.
Пока дети визжали и толкались в ванной, Лиза накрывала на стол. Поставила плетенку с плюшками, разложила по тарелкам омлет, разлила в кружки молоко. Себе нацедила чаю покрепче и забелила молоком. А вот и шалуны подоспели. Все встали на молитву, дети смиренно опустили вихрастые головы. Лиза нараспев прочитала «Отче наш...».
Из дому выходили вместе. Павлик сразу побежал к другу Веньке, а Ниночка пошла одаривать поцелуем в нос своего любимца Терминатора. Лиза помахала ей рукой и направилась к троллейбусной остановке. Народу здесь собралось порядочно. Кто от нетерпения подпрыгивал, кто уже махал рукой проезжавшим машинам, а кто привычно уткнулся в газеты.
В троллейбусе Лизу стиснули со всех сторон. Она стояла, как оловянный солдатик, — руки по швам. В затылок ей дышали ужасным кислым перегаром. И она, кажется, знала, кто там стоял. Этот волосатый художник с лошадиным лицом как-то предложил ей позировать для портрета. Она, конечно, отказалась, но он не оставлял ее в покое, иногда появлялся в самых разных местах и снова делал предложения. Вот и сейчас он дунул ей в ухо и прошептал:
— Отрада моих очей, Мона Лиза с улыбкой из вечности...
— Я что, так старо выгляжу?
— Ой-ой, что вы! От вашего лика взора оторвать невозможно! А эти бархатные глаза! А вот эта ускользающая, тающая в небытии улыбка! Ну, не хотите позировать, позвольте хотя бы сфотографировать. Я могу и с фотографией работать.
— Нет, господин хороший, не могу я, и не просите. И если можно, очень вас прошу, дышите в другую сторону.
— Ах, простите, моя богиня, к сожалению, ночные горения и утренний перегар — это неизбежные издержки нашей профессии.
— Ну, так направьте, пожалуйста, струю этой издержки в другую сторону.
— Ах, простите, я никоим образом не хотел вас опечалить... Значит, никак?
— Никак, — выдохнула она и стала протискиваться к выходу.
Дорога на работу пролегала мимо старинного собора. Его белый стройный силуэт привлекал заграничных туристов. Вот и сейчас навстречу Лизе шла блистающая зубами, очками и фотоаппаратами толпа старичков в детских панамах и просторных шортах, болтающихся на бело-голубых тощих ножках. Они громко и весело щебетали на своем инглише. На парапете сидела знакомая сгорбленная старушка в стареньком драповом пальто. Лиза заглянула в тощий кошелек, погремела монетками и вынула одну, потом вздохнула — и еще одну, подошла к нищенке и положила монетки в сухонькую грязную ручку. Та сразу вскочила на свои босые серо-пыльные ноги, низко ей поклонилась и, подняв глазки к небу, стала громко петь молитву за здравие рабов Божиих Нины и Павла. Смущенная Лиза быстрым шагом двинулась дальше. Иностранные старички остановились и долго обсуждали это событие, хотя от милостыни воздержались.
Познание большого мира началось у Лизы с восхождения на колокольню этого собора, который стоял в центре малоэтажного тогда поселка. Им, девчонкам с ее улицы, было лет по пять–восемь. Лиза — младшая, и страшная «бояка». Дверь в здание колокольни была оторвана, наверх вели крутые кирпичные стертые ступени. В знойный летний день здесь было прохладно и темно. Лиза храбро карабкалась вверх, ощупывая руками шершавые ступени и стены, чтобы не упасть. Она уже не знала, долго ли они прошли в этой жутковатой темноте, как вдруг! Где-то наверху над их головами что-то страшно зашуршало. Наверное, они спугнули летучих мышей, множество которых летало по старому парку вокруг собора, а на день пряталось под этими темными сводами. Они замерли, страх сковал ноги, а девочка, которая шла впереди, с громким воплем «А-а-а!!!» повернула назад, и они, падая и ушибаясь, обдирая о кирпич коленки и руки, чуть не кубарем скатились вниз, где благодатно синело небушко, зеленела травка и глаза слепило ярким солнцем. Потревоженные их криком вороны, недовольно каркая, тяжело поднялись со старых высоких лип.
В следующий раз решено было забираться наверх с мальчишками. Ее старший брат храбро лез первым, а за ней пыхтел младший — крепыш Вова. Радостно галдя, они преодолели последние ступени и вскарабкались на площадку.
Выше крыши сарая они никогда еще не забирались. Дух захватило от высоты. Их распирала беспредельная радость: они высоко-высоко — прямо на небе! Под ними раскинулся родной поселок. Крыши домов тонули в буйной зелени садов. Они узнавали улицы, дома, видели лес и речку. Громко кричать было нельзя. В соборе тогда размещалось пожарное депо, и пожарники могли проснуться и прогнать их. На колокольне сушили брезентовые шланги, их рукава свисали почти до земли.
С высоты птичьего полета оглядывали они окрестные луга и леса, ближние деревни. Их поражала впервые увиденная даль горизонта, широта родных просторов.
Поселок уже много веков стоит на высоком холме. С высоты видно, как от центральной площади, где находятся собор, еще две разоренные церкви и эта колокольня, лучами, как во многих старинных русских городах, расходятся улицы. С восточной стороны к поселку вплотную подошел старый сосновый бор. С запада поселок подковой огибает речка, подмывает крутой вал древней крепости. За рекой тянутся заливные луга со множеством стогов, а дальше — непроходимые болота и топи, местами поросшие кустарником. И в жарком мареве не видно ни конца, ни края...
Где вы, друзья детства? Где их древний поселок? Только собор и выжил.
А вот и стеклянное здание почтового отделения. Лена уже сидела за рабочим столом и молотила штемпелем по конвертам. Она подняла глаза и кивнула вошедшей Лизе. Лена выглядела старше паспортного возраста лет на десять. Ее восприимчивая ко всему душа постоянно скорбела за всех и вся. Она даже в хороших событиях умудрялась видеть печальное — и вот уже новая морщинка прорезала ее грустное бескровное лицо.
Лиза как-то предложила вместе сходить в храм, но Лена созналась, что там она не просто печалится, но плачет навзрыд, особенно, когда увидит Распятие Христа. Лиза говорила ей, что после распятия было воскресение — и это победа над смертью. «Воскресение было потом, а сначала Его распяли!» И снова заливалась слезами. Ну что с ней, такой, делать?
— Мариванна сказала, что сегодня новый начальник приедет. Ой, что будет! — Лена уже наперед переживала.
— Да сколько их уж было! — улыбнулась Лиза. — И этого как-нибудь стерпим.
— А у меня на душе заранее страх, — призналась громким шепотом Лена.
— Успокойся, Леночка, мы с тобой не пропадем. Нас Господь всегда накормит. Нехорошо в этом сомневаться.
— Да я не сомневаюсь... Только все равно боюсь.
Лиза подошла к подруге и, как ребенка, погладила по голове. Та прижалась лбом к Лизиному животу и громко протяжно всхлипнула...
Новый начальник пожаловал к обеду, когда накрывался нехитрый чайный стол. Его черная «Волга» грозно разворачивалась во дворе.
— Поесть не дал, — проскулила Лена.
— Вот и хорошо, значит, накормим голодного, — улыбнулась Лиза.
— Так! Все быстренько-быстренько бежим встречать! — засуетилась Мариванна.
Начальник долго и строго говорил про сокращение финансирования, повышение производительности труда, необходимость освоения новой передовой техники... А женщины, в пол-уха, с должным страхом слушая его, автоматически изучали его внешность.
Итак, перед ними, высоко задрав гладко выбритый острый подбородок, выпятив несуществующий живот, стоял, жестикулируя тощими длиннопалыми руками, молодой, не уверенный в себе, а потому несколько задиристый мужчина.
Оно, конечно, в его власти было сократить штат, урезать премии и вообще напакостить сгоряча... Но обе стороны понимали, что их зависимость обоюдная, пакости возможны с обеих сторон, а зарплаты такие низкие, что еще убавь — и почтовому отделению конец. Но один обязан пугать, а остальные — пугаться, что все старательно и изображали. А половина присутствующих даже верила в необходимость и важность этого взаимного делания.
Мариванна в своем ответном слове, запинаясь и краснея, заверяла руководство, благодарила за честь и доверие и обещала повысить... Затем наступила тягостная пауза, когда все слушали, как учащенно бьются их сердца и жужжит муха, ударяясь об оконное стекло.
В такие минуты только Лиза могла исправить положение, поэтому все с надеждой обернулись к ней. И она, улыбаясь и округло дирижируя бескостными руками, посмотрела в строгие начальственные глаза с длинными пушистыми ресницами и сказала:
— Дорогой, уважаемый и уже любимый наш господин начальник! Ваш приезд наполнил наши сердца горячей любовью к вам и к работе. Мы отдаем себе отчет в том, что вы дарите нам возможность работать на благо нашего родного края и всей нашей Родины. (Аплодисменты.) После вашего появления у нас мы радостно чувствуем в себе неимоверный подъем трудового энтузиазма в целях всемерного роста производительности труда и культуры обслуживания населения. Мы всегда будем верными вам и дисциплинированными сотрудниками, вашей твердой опорой, надежным тылом, возлюбленными и послушными детьми. Верьте нам, и мы оправдаем! (Бурные аплодисменты, плавно переходящие в овации.)
Когда Елизавета закончила речь, начальник по-мальчишески всхлипывал. Мариванна продолжала аплодисменты, а Лена радостно плакала, восторженно глядя то на начальника, то на сладкоречивую подругу.
— А теперь давайте отобедаем по-семейному, чем Бог послал.
И все с облегчением сели за стол. Растроганный начальник, увидев скромные Лизины плюшки и жиденький чаек, послал шофера в универсам за шампанским и — да чего там! — устрицами, а сам, голодным взглядом шаря по столу, затрамбовывал в полость рта одну плюшку за другой.
— Ву-ву ву-ву, ммых, ввааахх, — произнес он набитым ртом.
— Кушайте на здоровье, попробуйте вот эту поджаристую с яблочным вареньем, — отвечала ему Лиза, по-матерински радуясь его здоровому аппетиту.
После опорожнения бутылки шампанского из стареньких чашек и заглатывания трех дюжин охлажденных, но еще свежих устриц дружный рабочий коллектив прощался с начальником. Его язык несколько заплетался от выпитого и съеденного, но почтовые работницы все же разобрали, что теперь он целью своей карьеры первым пунктом обозначит повышение заработной платы такого дружного, гостеприимного и «энтузазического» трудового коллектива. На что коллектив ответил новыми заверениями, восторгами и бурными аплодисментами.
— И как только этими сопельками в раковинах накушаться можно? — страдала от недоедения Лена.
— Да ты что! Это же такой деликатес! Я всю жизнь мечтала попробовать! — пыталась заглушить восторгами требовательное урчание в животе Мариванна.
— Нате вот, я тут по штучке для вас заныкала, — протянула Лиза подругам плюшки.
После отъезда начальника после окончания обеденного перерыва к окошку прошаркала вдова известного в прошлом революционера Изольда Аароновна. Она положила перед самым Лизиным лицом пухлый авиаконверт с письмом в Израиль и строго постучала по нему длинным просмоленным ногтем:
— Заказным, Лизочка! И чтобы обязательно дошло!
— Непременно, Изольда Аароновна. Самым-самым заказным! Как ваше здоровье?
— Ой, чтоб тебе до этого не дожить, Лизочка! Печенка болит, поджелудочная колет, сердце стукает, ноги не ходят, голова болит... Курить можно только полпачки «Беломору», пить — только рюмочку коньяку. Баклажанчиков с чесночком нельзя, рыбку с перчиком тоже. Курочку — нет, ты понимаешь, даже курочку! — только вареную и только без соли. И это, по-твоему, шызань?
— А вот я вам завтра молочка принесу, так вы его свеженьким парным попейте — так и полегчает.
— Ой, спасибо тебе, золотце! И есть же такие добрые люди... А мой Додик хоть бы сотню долларов прислал, чтоб ён был там здоров, поганый...
— Пришлет еще, может, с работой еще не устроилось.
— Как же, не устроилося! Да ён уже аптеку там заимел, лавку мясную кошерную и дом купил двухэтажный. Мне ён фотку прислал, — она достала из кармана паспорт, из него — партбилет, из него — пенсионное удостоверение, а потом уже из него — фотографию. — Вишь: сидит в «Мерседесе» в белом костюме, зубами новыми сверкает, а сзади — его лавка. Это ж целый сороковой гастроном! На обороте, смотри, написал: «Хорошо живем!» А мне денег на дорогу не вышлет, зараза!
— А и что вам туда ехать, Изольда Аароновна? Там вон, передают, постоянно стреляют да взрывают. Страшно!
— А у вас здесь не взрывают?
— Так здесь же бандитов взрывают, а там всех. Терроризм называется!
— А у вас тут терроризма что, не водится?
— Да у нас каждый своим занят: кто стреляет, кто ворует, кто коров доит, кто детей растит. Каждый при деле, друг другу никто не мешает.
Революционная вдова долго непонимающе вглядывалась в безмятежное румяное лицо Лизы. Вздохнула, пожала сухонькими плечиками и басом прогудела:
— Ох, мне бы твое спокойствие, Лизавета. Я тебе просто завидую! Так когда за молочком приходить?
— А утром к открытию и подходите. Я вам и плюшек принесу, они еще горячие будут.
— Ой, чтоб ты была здоровая. Есть же еще такие!
— И вам доброго здоровьица, Изольда Аароновна.
После работы она стояла в троллейбусе, рассеянно смотрела в окно и думала, что бы такое купить детям, а главное — на что.
После очередной остановки послышалось заунывное:
— Гражданы! Мы сами не местные. Мы приежжыи. И у вас тут попали в страшную беду...
Лиза вынула кошелек и со вздохом достала из него последнюю монетку.
— Мы заработали кучу денег и теперь до конца жизни с этой прибыли не сможем выплатить налоги. Будьте так милосердны, помогите нашему горю, войдите в наше трагическое положение! Возьмите кто сколько может!
Трое мужчин с мешками денег подходили то к одному пассажиру, то к другому и протягивали, протягивали скомканные дензнаки. Их умоляющие глаза, казалось, смотрели в самую душу. Но до чего очерствел народ! Кто откровенно хихикал над чужим горем, подозревая обман. Кто лишь рублик брезгливо возьмет из огромного мешка — и снова носом в газету. Кто демонстративно отвернется в окно, всем своим видом показывая, что, мол, надоели уже эти попрошайки. Мужчина, первым тащивший свой мешок по проходу сквозь эту бессердечную толпу, остановился перед Лизой.
— Я вижу, гражданочка, что у вас доброе лицо и милосердная душа! Помогите чем можете. Возьмите хотя бы червончик! Умоляю!
Он взял сверху хрустящей кучи новенькую десятирублевую купюру и, с трудом сдерживая отчаянные рыдания, протянул ее Лизе. Потупив глаза, сердобольная женщина робко взяла червонец.
— А может, сотенку? Умоляю! — не веря своей удаче, просил несчастный.
— Мне очень жаль... Правда, больше я никак не могу... Нет возможности!..
С зажатым в руке червонцем зашла Лиза на рынок и медленно побрела по торговым рядам. Здесь пирамидами высились яркие яблоки и сочные груши, желтые бананы и сизый виноград, замшевые киви и румяные манго, оранжевые апельсины и шишковатые ананасы. За этими горами фруктов мелькали смуглые горцы и гортанно хвалили свой экзотический товар.
— Эй, красавыца, бэры круши. Ай, такая сочная круша, такая сладкая — как твои губы! Эй, куда пашол? Ай, жэнщина, глупая такая!
— Пакупай вынахрат! Нэ иды туда! У меня пакупай!
— Слюшай, бэры так, красавыца, бэры бэз дэних.
— Это как? — Лиза остановилась.
— Я на тэби жэныца буду! Вах, какая!
— А-а-а... — протянула Лиза. — Тогда лучше за деньги.
Пройдя весь рынок, выбрав, где подешевле, и поторговавшись, купила Лиза банан и яблоко; ну очень красивые и совсем почти дешевые.
Дома она с удивлением застала обоих детей. Обычно они домоседством не отличались. Только она вошла в дверь, как они подскочили к ней и давай целовать-обнимать да приговаривать:
— Мам, пошли купаться!
— А уроки?
— Мы уже все сделали.
— Ладно. Только возьмем на речку ваши тетрадки, я там проверять их буду.
— Ура!!!
Купаться они ходили на речку с жутковатым названием Гнилуша. От ее мутных вод попахивало не так чтобы очень... Но все равно народ мужественно купался, не обращая внимания на щиты с ярко-красными буквами: «Купаться категорически запрещается! Заражено!» Прежде чем пустить детей в воду, Лиза прошептала молитву, перекрестила место купания и только после этого разрешила им купаться.
Поговаривали, что в прошлом году какой-то турист из чисто хулиганских побуждений запустил в речку тропическую рыбку пиранью, которая в своих родных водах за пять минут превращает красного зарубежного быка в чисто отполированный скелет. С тех пор местных рыб-мутантов не стало, зато фарватер очистился от мусора и водорослей. Даже стекла от битых бутылок, которыми раньше буквально было выстлано дно, пропали. Видно, аппетит у заморской рыбки был еще тот! Случаев нападения на людей никто ни разу не зафиксировал, но вот собаки, которые ходили сюда на предмет принятия водных процедур, имели хвосты подозрительно укороченные по самые мохнатые чресла.
Местные предприниматели не могли обойти своим навязчивым сервисом такое посещаемое место, поэтому здесь в многочисленных лотках продавалось все, что хочешь. Напрокат выдавали пластмассовые ялики с веслами, водные велосипеды-катамараны, скоростные ревущие водные мотоциклы. Можно было поесть и шашлык, который жарили тут же, задымляя окрестность пахучим провоцирующим дымком. Но далеко не каждый мог себе позволить все эти удовольствия ввиду их вопиющей дороговизны.
Лизавета сидела в тени старого облезлого тополя на коврике и листала школьные тетрадки. Среди неуверенных детских синих каракулей имелись частые уверенные вкрапления красным. Иногда это были цифры 4, 3, 2, а иногда выше зачеркнутых синих букв сидели совсем другие, красные. В некоторых местах красовались слова вроде «Небрежно!», «Грязно!». Реже появлялось: «Молодец!» Но вот уже ябедническое «Весь урок проболтала с мальчиком!» и даже: «Вызываю родителей для беседы!».
Ходила она тогда на эту самую беседу. Ох, и натерпелась позору! Ниночка дома встретила маму испуганная, тихая. Сразу бросилась просить прощения, обещала «исправиться и стать хорошей девочкой». Весь педагогический пыл, бурливший в Лизе, сразу улетучился, она устало села на стул и молча смотрела на присмиревшую дочь. Ниночка обняла колени мамы и навзрыд заплакала, уткнувшись носом в пуговицу на юбке. Лиза гладила дочь по шелковистой русой головке и сама шмыгала носом. Павлик стоял рядом и понуро по-мужски сдерживал свои эмоции. Она тогда попросила их вместе прочесть молитву о просвещении ума детей. Лиза затеплила лампадку, и все стали на колени. Получилось очень проникновенно. После этого случая дети стали прилежнее учиться, и сердитые красные слова исчезли из их тетрадок и дневников. А Ниночка даже принесла в один день сразу три пятерки.
Краешком левого глаза Лиза поймала на себе мужской взгляд и набросила на ноги край подстилки. Глянула на плещущихся в воде детей и снова уткнулась в тетрадки. Но взгляд все сверлил и напрягал ее. Что за наказание быть одинокой женщиной! И что же ты, Сереженька, никак не вернешься со своих заработков! Уж и не надо никаких денег, только бы скорей вернулся, какой есть. Слева произошло какое-то неприятное перемещение, и на тетрадки, освещенные бегающими солнечными зайчиками, упала широкая густая тень. Лиза подняла глаза, и ее сердце ухнуло: рядом стоял пьяный наглый здоровенный мужик. Когда первая волна испуга стихла, она стала про себя читать Богородичную молитву. Часто-часто.
— Подвинься, я присяду, — послышался над головой глуховатый хриплый голос.
— Тогда детям некуда будет сесть, — тоненько промямлила она.
— А что дети? Пускай себе погуляют. А мы с тобой пока разговаривать будем. Во!
— О чем?
— Ну, как? О жизни.
— Не думаю, что у нас с вами это получится.
— Это почему же?
Она набралась духу и взглянула собеседнику в самую глубину зрачков. «Пресвятая Богородица, спаси меня, грешную!» Его бегающие мутные глазки пытались выдержать взгляд, но, воровато порыскав по Лизиному лицу, скользнули вниз и повержено ретировались куда-то в сторону.
— Подумаешь!.. — проворчал он для порядка. Покачался нерешительно с пятки на носок и, вздохнув, ушел в сторону пивного ларька.
Лиза глубоко, облегченно вздохнула, мысленно поблагодарила Небесную Заступницу и помахала рукой детям, чтобы выходили. Они последний раз нырнули, поплескались и, поддерживая спадающие намокшие трусы, вышли на берег.
— А вот и мои мокрые утята!
Лиза вытирала их большим махровым полотенцем и любовалась их восторженными посиневшими физиономиями. Дети сбивчиво рассказывали, как открывали под водой глаза и видели целые стаи пираньи, которые плавали между купальщиками.
Пока они грелись, завернувшись в полотенце, ели порезанные мамой на кусочки яблоко и банан и проверяли приготовленные уроки, наступил тихий вечер. Почти все пляжники разошлись. Замолкли крики людей, лай собак и грохот магнитофонов. В розовеющих лучах солнца кружились мошки, над водой с плачущими криками носились грязно-белые чайки.
— Мам, а мы бедные? — спросила вдруг Ниночка, наблюдавшая за свертыванием торговли.
— Это как посмотреть, доченька. С одной стороны, мы, конечно, вынуждены ограничиваться и считать каждую копеечку. А с другой... у нас есть, что поесть-попить, во что одеться, имеется крыша над головой, и даже очень приличная. У многих в нашей стране и половины этого нет. А потом, мы имеем то, что заслуживаем. Никогда не думай, что это мы себя кормим. Господь дает нам возможность кормиться. Все в Его воле. А наше дело — полностью положиться на Него.
— А вот эти люди, — дочь показала на смуглолицых торговцев, — им что, больше Господь дает? Значит, больше их любит?
— Конечно, больше! Когда ты болеешь, я же именно тебе больше уделяю внимания, ухаживаю за тобой больше, чем за Павлушкой или за животными. А выздоравливаешь — могу себе позволить больше обращать внимания на других. Разве это не справедливо?
— Справедливо... — Ниночка протяжно вздохнула. — А эти торговцы хоть знают, как их любит Господь?
— Им тоже бывает хорошо, они тоже испытывают радость — значит, знают. Если им, бедненьким, не дано верить в нашего любимого Иисуса Христа... — Лиза едва сдержала волну слез, подступающих к глазам. Когда она говорила о Господе, называла Его по имени, всегда едва сдерживала радостные умилительные слезы, считая это проявлением своей бабьей слабости. — Тогда пусть хоть земным радостям радуются. Ведь и над ними светит солнышко, и птички поют — для них тоже, вкусные плоды из райских мест — и для них тоже. Всем есть место в Божием мире, так пусть всем будет хорошо!
Усатый пожилой торговец, на которого все это время смотрела Ниночка, поймал задумчивый взгляд девочки. Что-то с улыбкой пробурчал себе под нос. Накидал в пакет бананов, груш и персиков, потом еще покивал седоватой головой и положил туда два пакета сока. Пригладил волосы, поправил запотелую рубашку и, застенчиво покашливая, подошел к ним. Поставил аккуратно пакет к ногам Лизы.
— Барьев дзэс . Вазмы, жэнщина. У меня семья далеко, по дэтым очень скучаю. Вазмы. Пакушайтэ.
— Спасибо, отец. Дай Бог вам здоровья. И детишкам вашим. И жене...
— Спасибо, дедушка! Спасибо вам! — пропищала Ниночка и пробасил Павлик.
Нет, не удержала Лиза свои слезы. Они капали и капали с подбородка на загорелые ладони. Дети притихли. Но вот Лиза вытерла лицо, улыбнулась и поставила перед ними пакет: «Кушайте, мои хорошие. Вам через этого доброго человека Сам Господь дарит за вашу любовь!» И ребята впились зубками в сочные персики.
Только в такие вечерние минуты Лиза позволяла себе забираться в воду и могла сидеть в ней подолгу, качаясь на волнах полегчавшим телом. На кромке берега у самой воды под слоем песка прятались слои голубоватой глины. Лиза натиралась этой скользкой мягкой глиной от ног до лица, ждала, пока она высохнет, смывала ее речной водой и снова повторяла процедуру. После третьего-четвертого натирания кожа становилась мягкой и эластичной. Каждая клеточка тела благодарно дышала.
Ниночка после таких процедур долго задумчиво смотрела на улыбающуюся маму и на выдохе произносила:
— Ух, и красивая же ты у нас!
Усталые, притихшие и довольные, они брели домой. На лавочках под деревьями с пожухлой серой листвой сидели люди и глядели по сторонам. Вот сдвинутые лавочки, окруженные толпой задумчивых мужчин: здесь играют в шахматы. А вот подальше, под кустом сирени, — стол с доминошниками. Отсюда иногда слышались азартные возгласы и жаркие обсуждения, что-то о рыбах. Молодежь молча носится на роликах, стремительно лавируя между прохожими. Почти у каждого в ушах — наушники плееров. А там в высокой траве на кирпичах устроились любители выпить на природе.
От этой раскрасневшейся компании отделилась серая лохматая тень и с громким злобным лаем подскочила к Ниночке. Испуганная девочка прижалась к коленям матери и, в ужасе замерев, следила, как все ближе клацают длинные собачьи клыки. Павлик пытался отмахиваться от собаки пакетом с фруктами, но сверкнули янтарные клыки — и на пакете появились несколько длинных порезов. Лиза вышла вперед, загородив детей, и троекратно перекрестила собаку. Та вдруг молча присела и, тихо рыча, позволила им уйти.
— Что же ты не молилась, Нинуля? Я же тебя учила, что надо читать Иисусову молитву, тогда собака не тронет, — говорила она, гладя испуганного ребенка по головке.
— А эта собака не знает Иисусовой молитвы! — сквозь слезы звонко прокричала девочка.
— Зато бесы, которые ее лаять заставляют, прекрасно знают, потому и разлетаются, как грязь из-под ботинок. В следующий раз сразу молись — и ни одна собака, вообще никто тебя не тронет. Поняла?
— Поняла, — всхлипнула Ниночка в последний раз и, успокоившись, глубоко прерывисто вздохнула.
Не меньше сестренки испугавшийся Павлик молча сопел, не имея права проявлять свои эмоции. Лиза мельком взглянула на сына, и в голове пронеслось: «Совсем мужичком становится. Защитник!»
Они вышли из сквера и встали на обочине, пережидая поток машин. В нос ударили выхлопные газы, в горле запершило, глаза зачесались. Перебежав дорогу, они, кашляя, быстрым шагом двинулись по разбитой асфальтовой дорожке в сторону высившейся громады их дома. Оттуда уже доносился требовательный рев крупного рогатого скота.
Синеглазка стояла среди двора и трубно ревела, желая опорожнения переполненного вымени. Лиза отдала сумку Павлику, а сама, приговаривая ласковые слова своей ненаглядной синеглазой кормилице, направилась на вечернюю дойку.
Дома Лиза успела лишь развесить мокрые полотенца и купальники, отлить молочка соседке, бабушке Матрене, как в дверь позвонили. На пороге стоял Моня с букетом цветов и до щекотки в носу благоухал резким одеколоном.
— Я тут... решил зайти, так сказать и прочее... Вот! — он протянул пахучие бордовые пионы.
— Заходи, Монюшка. Только я не успела плюшек напечь.
— Это не страшно. Я уже побеспокоился, — он из-за спины жестом фокусника достал коробку с тортом. — Вот! И чаек принес индийский, со слоником.
Коробочку с чаем он вынул из брючного кармана и тоже протянул Лизе.
— Что уж ты так потратился-то!
— Да нам только в радость, на вас тратиться.
Под жужжание сепаратора, в котором взбивалось свежее масло, они сидели на кухне и раздавали детям куски торта с забеленным молоком индийским чаем. Моня умиленно любовался детьми и их мамашей. Когда дети ушли к себе играть в вечерние шашки, он срывающимся голосом заговорил:
— Так вот... я чего... женись на мне!
— Вообще-то женщины обычно выходят замуж. А потом, я уже как бы немножко и замужем.
— Да где он, твой залетный? Мотается по необъятным просторам, а ты одна тут с детьми маешься!
— А вот это уже наше дело. Только муж у меня такой, какого заслужила, а другого не надо.
— Да я для тебя!..
— Сколько хошь баков с фекалиями сменю, да? Ой, прости...
— Да ничего, я ж понимаю. — Он принюхался к себе и успокоено продолжил: — Только сегодня я последний день сменщиком баков работал. Все, завязал! Смену себе вырастил. Достойную. Я теперь прогревом двигателей буду заведовать.
— Это теперь от тебя бензином будет пахнуть?
— Не бензином, а керосином! В авиации используется специальной очистки керосин. Я ведь как в авиацию попал-то? Бизнесом занялся и подсел на проценты.
— А по-русски?
— Когда с меня из нашего НИИ погнали, то, как все, решил я бизнес делать. Взял кредит. У соседа-мироеда. Десять долларов. Закупил в деревне мешок семечек и встал тут на проспекте маркетинг делать. В общем, по рублю стакан продавать. Не успел продать второй стакан, как подходят ко мне бандиты. «Плати за место», — говорят. А мне еще нечем. Тогда меня оштрафовали и, как они сказали, «поставили на процент». Пока я мешок продал за две недели, то такой этот процент нарос! Узнал я тогда через своего знакомого летчика, что у них есть высокооплачиваемая работа. А я с детства небом бредил! Пришел, стал работать. За год с бандитами расплатился и с соседом-мироедом. И все бы хорошо, но только все от меня шарахаются, нос воротят, насмехаются. А я хочу, чтобы все как у людей было: семья, служба, цветы на балконе, плюшки на завтрак. А то ведь одними консервами питаюсь: балыки, там, крабы и прочая икра зернистая. Изжога от них!..
— Слушай, Моня, а может, тебя с моей Леной познакомить? Девушка она душевная, тонкая, переживает за всех. А плюшки я вам каждый день печь и на дом приносить буду. А?
— А ты? А наша любовь?
— Твоя любовь. Я уже занята.
— И что, совсем у нас ничего? — Моня разочарованно поскреб в лохматом затылке.
— Почему ничего? Я же тебе такую свежую идею предложила. Леночка — та, кто тебе подходит. А ты — тот, кто ей нужен. Будете вместе жить-переживать. А я и молочка вам наливать буду. Парного.
Они какое-то время еще пообсуждали этот вариант, и Лиза позвонила Лене домой. Та смотрела очередной душещипательный сериал и навзрыд «болела» за главную героиню. Лиза предложила подруге поучаствовать в реальном сериале, та сначала испугалась, но потом все же согласилась поговорить с Моней по телефону.
Моня говорил в своей обычной застенчивой манере, густо сыпал вежливостями и семейными планами на будущее. В общем, разговор их затянулся надолго.
Когда Моня, рассказывая из своей жизни, дошел до поступления в институт, Лиза успела уложить детей спать, перегладила все белье, свежее масло разложила по баночкам, полила цветы. Когда он добрался до второго курса, она уже покормила домашних животных, перемыла посуду, отнесла соседям масло и получила от них взамен картошку. Где-то между распределением и описанием первого года работы молодым специалистом она приготовила суп на завтра и налила в баночку на работу, налила в ведро воды, сыпанула туда порошку и вымыла кабину лифта.
Когда Моня приступил к описанию своей попытки заняться бизнесом, Лиза его прервала и сказала, что эту часть рассказа нужно очень серьезно обдумать, прежде чем ее публиковать чувствительной Лене. И предложила перенести дальнейший разговор на завтра. Моня со вздохом согласился, съел еще один кусок торта, выпил две чашки чая с молоком, порассуждал о своей будущей семейной жизни с тонкой и сочувствующей девушкой и только после этого ушел домой.
Перед сном Лиза молилась. Эта вечерняя молитва всегда ей особенно нравилась. Раньше ее глаза закрывались от усталости. Но как-то она прочла, что полчаса молитвы заменяют три часа здорового сна, и после этого уже не жалела на молитву времени. И — чудесно! — усталость отходила, появлялась бодрость. Без труда, наоборот, с великой радостью она предавалась общению с невыразимо светлым и добрым, бесконечно любящим ее Богом любви, таким непостижимо могучим и смиренным. Лиза горячо каялась в своих грехах, и чем более гадкими и подлыми они ей казались — тем большее упокоение она ощущала. Когда сначала в душе, а потом во всем ее существе разлился мирный всепрощающий свет, она совершенно прямо и просто обратилась к Заступнице с просьбой о детях, о близких, о покойниках — они сейчас были рядом, так близко, что хотелось плакать от радости...
Уже засыпая, Лиза подумала: «Господи! Ну, за что мне, грешной, глупой бабе, столько счастья? За что мне столько радости! Спасибо Тебе, любимый наш Отец Небесный! Я так счастлива!»
Лиза мирно спала. На лице ее теплилась мягкая улыбка. К ногам прижались двумя теплыми комочками и во сне подергивали лапками кошка Мушка и щенок Ричка. Дети посапывали в соседней комнате. Где-то носился по необъятным просторам страны залетный муж Сережка. Корова с синими глазами тяжело ворочалась в сараюшке. Волкодав Терминатор почесывался во сне, ожидая завтрашнего Ниночкиного поцелуя в нос. Художник, рухнувший в изнеможении на коврик у мольберта, видел во сне свои будущие гениальные картины. Начальник, тыча тощими руками в подушку, требовал в Думе подключения его микрофона для произнесения важной судьбоносной речи. Изольда Аароновна с бидончиком молока в руке шагала в турбюро за билетом в Израиль для воссоединения с процветающим забывчивым Додиком. Амалия Христофоровна обратно меняла «Мерседес» на корову-голубицу. Милица Андромедовна выбила-таки у администратора обещанную Лизе контрамарку на чеховскую «Чайку».
...А тем временем на Небесах творилась невидимая для землян грандиозная работа. Ангелы водили души спящих людей по райским обителям для утешения страждущих. Спускали души грешников в бездны ада для наставления на жизнь праведную. Небесные силы, все небожители радостно воспевали Бога и воссылали Ему вечную славу. Святые у Престола Вседержителя молились за живущих на земле и ушедших в жизнь вечную. А Вседержитель творил жизнь, посылая на возлюбленных Своих человеков океаны благодатной любви, смиренно ожидая от них покаянного обращения к Его всемогущей помощи.
Жизнь, вечная жизнь, продолжалась.