***
Ноябрь беспощаден и неистов -
не позавидуешь тому, кто бродит
в обновке по демисезонной моде,
во тьме, под шорох облетевших листьев.
Но этот час для празднества пригоден:
сидишь в дому, ногам тепло и сухо,
жена и теща дружно суетятся,
звенят бокалы, вина в них искрятся,
гусь на столе исходит пряным духом,
и льется песня, и вокруг резвятся
детишки – а на землю ночь спустилась,
и ты, отдавшись ей на гнев и милость,
опять бредешь искать тот дом, скитаться,
и находить, и снова отдаляться.
***
Уж полночь бьет – пора ложиться спать.
Или побаловать себя чекушкой,
одной! – даю зарок себе, пьянчужка,
а черт, услышав, по башке мне – хвать!
И счастье растекается по жилам,
и помыслы уносятся к любви;
душа земные муки позабыла
и радостно поет: дыши! живи!
Нет, не налью, сдержусь, не сдамся, сдюжу!
Я тверд и крепок, я – железа слиток
некрупный; жалкий червь; гнилая лужа;
трухлявый пень; разбитое корыто;
отребье… - и, едва мне станет лучше, -
снежинкин сон; молекула беззвучья.
***
В ненастный час, когда друзья ушли,
под лампой, окруженной мотыльками,
я, стопка и графин (и полночь с нами):
я из него в нее отраву лил,
расплескивая, и внимал угрюмо
порывам ветра, треплющим кусты,
и размышлял, и пил, и пил, и думал.
Рассвет застал меня больным: желты
от дыма сигарет по локоть руки,
во рту – дерьмо, отрыжка, дрожь, изжога…
Явись я Ей в обличье столь убогом -
пьян вдрызг, во всей красе стыда и муки -
вдруг не побрезговала б мне помочь
мою тоску и страхи превозмочь?
***
Гуляя, задаю себе вопрос:
свет в окнах – что он нынче мне расскажет?
Вот тут – семья почтенная, и даже
есть попугай и новый пылесос.
В окне потухшем сбрасывают на пол
одежды, приникая телом к телу.
А вот на стол поставлен гробик белый,
и в нем – младенец, что свое отплакал.
Вот старички в лохмотьях – ломкий хворост.
Таким же, с долгой воротясь прогулки
(член в землю смотрит, яйца пообвисли),
я стану – Господа злорадной мыслью,
подглядывающего в переулки,
как раздевается вечерний город.
***
Вечерняя заря с небес светила.
Прогулку завершив, я подходил,
влекомый непреодолимой силой,
к корчме (я часто жертва темных сил), -
а очутился в церкви небогатой,
обескуражен, со свинцом в ногах:
там за органом деревенский Бах
жал на педаль, и ширилась токката.
Она росла, как дивный пышный цвет,
как роза на куртине благодатной,
грозя мне, как растенье-людоед,
накидываясь чудищем косматым,
чтобы сожрать и выплюнуть ошметки
все в тот же сумрак безмятежно-кроткий.
***
Волк молодой приходит к водопою.
С ним – юный день. Вода журчит по скалам.
Застыв над ней, подобно детям малым,
стоят – день с волком – в утреннем покое
и оба выжидают, притаясь:
что будет – дружба или поединок?
Как оба зубы всаживают в спину,
так оба любят пить, не торопясь.
Но просыпается беззвучный лес
от резкого хлопка, что ввысь взмывает
и раненою птицей упадает
в глубины растревоженных небес
и, сводом отражен, усталый вздох,
охотнику ложится под сапог.
***
Весь день проездив, к вечеру домой
добрался я усталый: всю дорогу
казалось мне – отец сидит со мной...
Он, как живой, меня за локоть трогал,
болтал и ждал моих ответных слов,
шутил, смеялся, я ж в ответ – ни слова,
смотрел вперед, серьезен и суров,
гордясь блестящим мерседесом новым.
Смеркается. Галдят шальные птицы,
сдуваемые ветром на зимовье.
Есть у меня в заначке сливовица -
Пусть я один не пью, но долг сыновний
мне за тебя, отец, велит испить
стопарик – и немедля повторить!
***
Я часто вспоминаю эпизод:
Мне сверстница, хоть все еще красива,
с ребенком, мальчиком, неторопливо
навстречу мне по улице идет,
а взгляд исполнен затаенной боли
(ей скрыть ее недоставало сил –
так смотрит раб, не свыкшийся с неволей).
Стояла осень, дождик моросил,
она уже из виду исчезала,
а в воздухе висел бестактным словом
след неутешных глаз, и ветер снова
трепал тот взгляд с застывшею тоской.
Но жалость постепенно затихала,
как будто обрастая скорлупой.