Дезертир

Крашеные листья

Я Миша Иванушкин — индивид неспособный к независимой социальной адаптации. Ещё дошкольником я натолкнулся на легковушку и остался заикой на много лет. Вспомогательной школы для слабоумных в городе не было. Учёба давалась трудно. Двойки да тройки пестрели в моих тетрадках. Надо мною хихикали, когда у доски,
волнуясь, я не мог прочитать стихотворение или объяснить решение простейшей задачи. Только один пожилой трудовик дядя Вася, жалеючи ставил мне пятёрки из четверти в четверть, потому что в то время, когда другие дети учились столярничать, я выполнял работу дворника, как взрослый убирал осенние листья в школьном саду. Рядом со мною пыхтели два слабака — Андрюша и Володя. Они тоже были посмешищем нашей
школы. «Дети индиго» — так, кажется, называют сегодня мальчишек, страдающих аутизмом, более впечатлительных, нежели остальные. Если что-то не ладилось или вываливалось у них из рук, Андрюша и Володя стыдливо улыбались друг дружке, но с добрыми чувствами — безобидно, беззлобно.

Первые упавшие листья были мягкими на ощупь. Самые красивые из них стали закладками в наших книжках. От их тёплой сырости бумага коробились, сами учебники распухали и тяжелели. Но мы были счастливы, несмотря на ядовитые замечания от старших,  усмотревших в этом нашем неряшестве неуважение к источникам знаний.

Раз или два в неделю дядя Вася приводил в школу ослика. Мы его запрягали в тележку, а на неё нагружали сграбленные листья и увозили их на мусорную свалку в овражек, разделяющий город на две неравные части. Наша школа находилась среди старых одноэтажных домов. Между ними и доныне можно встретить редкие гужевые повозки. Это была окраина, пахнущая тленом деревянных построек. По ту сторону овражка громоздились многоэтажки. Ослик на удивление был послушным и добрым. Однажды, глядя на нашу компанию, какой-то самый продвинутый умник неосторожно заметил: «Четвёртый олигофрен», — и животное, как и мы, получило «ярлык» и дразнилку.

Осень уже подходила к концу, но погода была сухая, и осадков не наблюдалось. Трава окончательно пожухла. Словно перевёрнутые в небо метёлки, стояли деревья. Всё ещё падающие с них листья потеряли прежнюю яркость и стали ломкими. Они шуршали, перебираемые ветром, а мы сгребали их в одну большую кучу в ожидании ослика. И мне, и Володе, и Андрюше нравилось, утопая в этих последних листьях кататься по городу
на тележке, вдыхая первый морозный воздух. К нам подошла Марина Шкурко — староста
нашего класса.

— Иванушкин, — сказала она, — в школе мероприятие по сбору макулатуры. Каждый ученик обязан сдать бумаги не менее, чем двадцать килограммов. Лидирует пятый «А» класс, где даже отпетый второгодник Зуев принимает участие, а вы филоните за нашими спинами. У нас пока четвёртое место.

Она приказала, чтобы после уроков мы немедленно отправились искать бумагу по квартирам так, как это делают старшеклассники.

— Покажите, на что способны... Стучитесь во всякие двери, требуйте, объясняйте жильцам, что выполняете важное пионерское задание. Если наш класс окажется первым, то нам подарят фломастеры и альбомы для рисования.

Когда Володя услышал про фломастеры, то от неожиданности даже вздрогнул. Рисовал он самозабвенно. Слюнявил цветные карандашные грифели, выжимая из них на бумагу яркие краски. Учительница его ругала за это, считая такие художества грязными и далёкими от искусства, а он в отличие от другой детворы ежедневно к ним возвращался и что-то правил, улучшая рисунки, изобретал необычное, новое. Сегодня во время урока он взялся раскрашивать жёлтые листья в зелёный цвет. Но подмоченный грифель скоро сломался, а точилку мы оставили дома, и Володя закончил работу синим карандашом.

— Зачем тебе это? — спросила учительница.
— Я хочу, чтобы все упавшие листья на свете жили, как летом, — ответил мальчишка и покраснел, словно сделал что-то неладное.
— А разве встречаются синие листья?

Она опешила. Но, не желая ронять авторитет перед классом, нравоучительно заметила, что для этой цели нужен фломастер. Это была большая редкость в те годы. Фломастеры выдавали в учительской только для оформления школьной стенной газеты, в которую Вовкины художества не годились.

Марина деловито переспросила:

— Иванушкин, ты меня понял? — и напомнила о главном: — Вы должны собрать по двадцать килограммов макулатуры на брата… Не менее… Тогда догоним и перегоним пятый «А» класс.

— Сколько добуду, столько и отдам… Не нужна мне твоя забота и поддержка, — выпалил я через силу, задетый за сердце её командным тоном.

— У доски ты молчун, а здесь разболтался… Ты ещё ответишь мне за это, заика, на классном собрании.

— А ты, Маринка, мне не указка и не училка.

— Замолчите, калеки… Вы — симулянты, — сердито сказала староста напоследок.

В то время я ещё не знал значение данного слова, и подумал, что это новая дразнилка. Папка у Марины работал главным медицинским экспертом, и девочка хорошо освоила его служебный лексикон. Когда она, наконец, оставила нас в покое, Володя виновато и тихо сказал:

— Я, Миша, буду искать макулатуру… Мне нужно покрасить листья. Ведь скоро зима.

Потерявшие свежесть, они рвались от твёрдости карандашного грифеля, и только мягкий фломастер мог продлить им немного жизнь и лето. После уроков мы отправились за бумагой. Но в прилегающем к нашей школе районе города уже не осталось, пожалуй, ни одного такого места, где бы не побывали наши предшественники из старших классов. Вечерело, а «урожай» был невелик. Его мы оставили Андрюше. Володя ж поклялся,
что не уснёт до тех пор, пока не выполнит Маринкину норму.

— Листья будут жить после смерти, — эту красивую фразу он, должно быть, слышал в кино.

Я же отнесся к сбору макулатуры легкомысленно, рассуждая, что утро вечера мудренее. На том и расстались. Дома мне матушка связала в тюки какие-то газеты и подсказала, что в железнодорожном депо в подвале есть много бумаги.

— Она бесхозна… Это старые отсыревшие бухгалтерские книги да бланки, пострадавшие от воды. На них уже невозможно что-либо писать, но для вас бы они сгодились. Мы этой самой бумагой устилаем полы во время побелки. В депо сегодня — ремонт. Но тебе одному её не осилить, нужна машина.

— Я думаю, что для школы хватит твоих газет, — мирно ответил я.

Взвешивал макулатуру наш трудовик дядя Вася. Рядом стояла Марина с новой тетрадкой, в которой аккуратно были записаны фамилии и цифры, рассказывающие о вкладе каждого одноклассника в общее дело. Взвешивая мои крест на крест перевязанные тюки с бумагой, дядя Вася сказал Марине:

— Четыре с половиной — запиши. Вы уже безнадёжно отстали, но всё ещё мечтаете догнать пятый «А» класс. Серёжа Зуев сегодня принёс двадцать три килограмма. Отрыв колоссальный.
— Он сильный, — ответила девочка. — Поднимет и сто.
— Нет, Марина, не ахти ещё какой богатырь этот Серёжа, хотя и постарше, чем ты или Миша. Он притащил её, в три погибели согнувшись, мокрый от пота.
— Тебе не стыдно, Иванушкин, что твой класс опозорился перед Зуевым?.. Твои дружки пришли с пустыми руками.
— Это ты не работаешь, Марина, — улыбнулся ей трудовик.
— Мне с ними трудно, это единоличники…
— А вот тогда поучись у меня педагогическому искусству, — сказал Василий Иванович и обратился ко мне: — Миша, сегодня у нас урок «Труда». Ваше задание прямо с утра, не медля, нагрузить на телегу последние листья и отвести их в овражек. Завтра синоптики обещают слякоть и первый снег. Твои помощники Андрей и Володя уже в саду, где ты — самый старший дворник. Ближе к обеду ослик должен быть у меня. Я повезу эту макулатуру на базу, а на вырученные деньги закуплю призовые подарки для победивших.

— Ослик будет у вас по расписанию, — бойко ответил я.

Марина тут же ехидно сострила:

— Вот слово ослик он выговаривает не заикаясь.
— А ты, а ты, Маринка, а ты…

Слова застревали в горле и, не зная, как мне быть, я показал ей кулак:

— Вот тебе!..

Потом сердито схватил из кучи все свои газеты обратно и помчался с ними к ребятам, в дальний конец двора, где они кормили животное хлебом.

И у Володьки, и у Андрюши были мрачные лица. Я удивился:

— Что с вами случилось? — и, столкнувшись с молчанием, задал другой вопрос:
— Где бумага, которую собрали вчера?
— Когда мы её волокли по асфальту в школу, — ответил Володя, — нас встретили ребята из пятого «А» класса. Они отобрали всю нашу макулатуру и отнесли её дяде Васе.
— Он знает о том, что эта не ихняя бумага?
— Не знает…
— А ты, Володя, пойди да расскажи ему об этом. Потребуй правды.
— Тогда Серёжа Зуев объявит меня козлом.
— Нас будет чуханить вся школа, — угрюмо добавил Андрюша.

Такое практиковалось. По дворовым законам ябед считали врагами и презирали, не разбираясь, прав ли такой человек или не прав. В дальнейшей нелёгкой взрослой жизни я неоднократно сталкивался с подлостью человеческих понятий, притесняющих слабых людей, которым необходима поддержка. Дурные поступки лидера обжаловать невозможно, в руках у тирана — послушная аморфная масса, готовая узаконить его любую гадость и растереть в порошок искателя правды в угоду вождю.

— Значит, Серёжа Зуев сдал вами собранную бумагу дяде Васе и его класс получит фломастеры?

Ребята виновато глядели в землю.

— Вот что, Володя, время покуда есть. Я поеду на мамкину работу и привезу оттуда столько бумаги, сколько ещё никто не приносил никогда, а вы останетесь здесь и прикроете меня на тот самый случай, если появится Маринка.
Перед отъездом я разгрёб на земле руками последнюю кучу листьев и закопал в неё газеты.
— Скажите Маринке, что я поехал в овражек. — Но, Яшка, но-о, — кричал я ослику по дороге в депо.

Старый седой прораб находился на объекте, отдавая распоряжения женщинам, красившим
стены. Он не сразу понял, откуда я взялся и что ищу на стройке. Новое слово — макулатура было тяжёлым для моего малоподвижного языка. Какая-то работница догадалась, что я — заика, и окликнула маму, уже белившую потолки.

— Алёна, это должно быть твой любимый сын…
— Ты погляди на него — какой деловитый, — застрекотали подруги.
— Как наш маститый прораб Иван Иванович.
— Достойная будет смена…
— Все девки, поди, иссохнут по этому кадру.

Словно я понимал в те годы, отчего сохнут девки.
Прораб усмехнулся и произнёс:

— Погрузите ему бумагу… Да упакуйте её в старые мешки из-под цемента, чтобы не раздуло ветром по дороге обратно.

Когда я покидал депо, то услышал, как мамка тревожно сообщила женщинам, всё ещё весело обсуждавшим мой неожиданный кавалерийский налёт, что давно уже не видела сына таким сердитым.

— Да, что ты, Алёна?.. У тебя приветливый мальчик, — возражали они.

— Вы мне поверьте, — поклялась мамка, — уж я-то знаю его получше, чем вы. Что-то уже случилось.

На школьный двор я бежал рядом с повозкой, чтобы не перегружать животное. В тот день я привёз и сдал дяде Васе более ста килограммов макулатуры. Но, увы, пятый «А» класс всё ещё опережал наш коллектив. Воспрянувший, было, духом Володя заплакал и тогда я решился на хитрость. Быстро опустошил два верхних мешка и объяснил дяде Васе, что утром немного погорячился, когда забрал свои газеты обратно — пожадничал, но они всё ещё целы, и я принесу их через десять минут в товарной упаковке. «Для этого мне нужны вот эти мешки», — я впервые в жизни говорил не заикаясь: уверенно, твёрдо, как Иван Иванович — производитель работ в железнодорожном депо. Вместе с Володей мы набили
мешки осенними листьями, а поверху положили мои газеты и отнесли на весовую. Дядя Вася не заметил обмана. Пятый «А» класс остался в хвосте. Никаких угрызений совести я не испытываю доныне. Ведь отобранная Серёжей бумага была всё-таки наша, и её хватило бы с лихвой, чтобы победить в этом пионерском мероприятии, где Зуев нарушил правила первым. По сегодняшний день я храню в старом учебнике русского языка уже давно сухие и хрупкие синие листья, подаренные Володей. Назавтра выпал снег. Трава всё ещё местами ржавела над ним, но величие осени уже отступило перед белыми красками декабря. Около школы стояли ребята из пятого «А» класса. Они избили меня от бессилия поменять расположение мест в соревновании по сбору макулатуры. Кто-то ударил камнем по голове, мне расквасили нос и ухо. Прислонившись к забору, я защищался и молчал.


Колечко

Однажды Андрюша попросил у Юры колечко. Маленький мельхиоровый перстенёк, на котором алел отшлифованный камушек, кажется, яшма: сочная; яркая, словно вишенка, покрытая для свежести лаком. Яшмой когда-то были богаты склоны гор, окружающих наш город.

— Дай мне его поиграть до конца уроков.

Получив согласие, размечтался:

— Миш, а в самом деле пускай я немного побуду вашим князем, хотя бы на часок. Не возражаешь?

С такими словами он обратился ко мне и покраснел от возвышенной, неожиданной роли. Недавно учительница истории рассказывала нам о том, как визировали важные документы цари и падишахи; какую имели могучую силу их грамоты, скреплённые печаткой. Приводила примеры из древности, где «добро попирало зло во всех проявлениях». Экскурс в историю не остался в тени ребячьих фантазий. Вот Юра и принес из дома в школу колечко — похвастаться перед нами. Оно тут же пошло по рукам. Это сокровище примеряли на пальцы, пожалуй, все мальчишки, а Андрюша, самый слабый и добрый из них, последним. Дешёвая Юркина печатка не имела ничего общего с перстнями сильных. Недорогая поделка. В наше базарное время такими обильно украшены прилавки лотошников, а тогда, для мальчишки семидесятых годов, это было сказочное богатство, услаждающее его общение с другими детьми, не имеющими оригинальных игрушек. Раритет.

Шёл урок труда. Я был заика, а мои одноклассники Володя и Андрюша болели аутизмом. К учебе в столярке нас троих не допускали, опасаясь, что мы не управимся с режущим инструментом. Осенью мы убирали листья на школьном дворе, зимою — снег. Наставники виновато лукавили, объясняя, что это более важное дело, нежели строгание древесины, но неумелая ложь была прозрачной, хотелось правды. Ставший на два часа нашим князем, Андрюша построил в сугробе сказочный город — столицу справедливой страны. Чтобы закрепить остроконечные шпили его домов, правитель накрошил на них осколки вчерашних ёлочных украшений и закрепил их корочкой изо льда, поливая водой из старой бесхозной кружки. Рукавички намокли, ладони окоченели, зато архитектурный ансамбль получился на славу. Мы его украсили мишурой и водрузили на башенки тряпочные флажки.

Однако творческие восторги прошли. Возвратить колечко Андрюша не смог. Палец, на который он его надел, безнадежно распух. Шмыгая носом, более от страха, нежели от боли, мальчишка обратился за помощью к школьной медицинской сестре. Увы, её усилия оказались тщетны: ни снег,  ни мыло не помогали расстаться со злополучной печаткой. Палец начал синеть и нарывать. В срочном порядке Андрюшу отвели в городскую травматологию, где равнодушный хирург поломал колечко щипцами; его обломки исчезли в мусорном баке.

Назавтра Юра потребовал вернуть «печатку» назад, но отдавать было нечего. Об этом узнал Серёжа Зуев из пятого «А» класса, самый авторитетный задира в школе. После уроков он затеял разборки.

— Ты брал колечко?.. — спросил Сережа.
— Брал, — понуро ответил Андрюша.
— Надо его вернуть…

Незадачливый должник испугался и в оправдание взволнованно рассказал о действиях врача во время проведения операции по спасению пальца, но неумолимые взрослые пацаны не захотели его понять.

— Надо набить ему морду, — предложил кто-то из них.
— А потом он пускай заплатит убытки, — добавил другой.
— У меня не бывает денег, — захныкал Андрюша.
— Ты их попросишь у мамки.
— Она накажет, поставит меня надолго в угол, а папка, если узнает об этом, то задаст трепака…
— Иди и нашкабай их у салаг, у первоклашек…
— Это ж нехорошо.
— Тогда ищи работу и старайся на совесть, — изгалялись хулиганы наперебой, — или научись воровать.
— Я ещё маленький, — сопротивлялся мальчишка.

Все рассмеялись. Уже показалось, что разборки зашли в тупик, но, подливая масла в огонь
остывающей вражды, Сережка коварно заметил Юрке:

— Ты будешь лохом, если ему простишь.

Так и доныне презрительно называют людей, обманутых ожиданием лучшей материальной доли. Не желая оставаться глупцом среди старших товарищей, Юра рассвирепел и ударил Андрюшу в лицо за беспечность, допущенную в больнице.

«До крови, — заулюлюкали пацаны, — избей его до крови, разукрась его морду в синяки».

Сережа вынес жёсткий вердикт:

— Три дня тебе сроку, Сургуч, чтобы нашёл печатку и вернул её Юрке, иначе объявим гадом.

Скорый суд состоялся. Гада обижали все, даже первоклашки.

В больнице, куда Андрюша отправился тот же час, про него забыли.
— Какое тебе колечко, мальчик? — удивился хирург.
— Вы у меня лечили вчера вот этот палец.
— Да-а, он всё ещё синий, я вижу… Зайди-ка в перевязочную, малец, пускай его тебе продезинфицируют и намажут мазью Вишневского.
— Дяденька, а колечко?.. Его вы выбросили в железную урну.
— Каждые два часа её содержимое мы выносим на улицу в большой мусорный ящик…
— Может, быть оно ещё там?
— Наверное… Но я тебе не советую ковыряться в медицинских отходах, это небезопасно. Если ты получишь инфекцию, то палец отрежем раз и навсегда.
— Мне нужно найти колечко, дядя.
— Дайте ему перчатки…

Мусорный ящик был пуст.

Назавтра Андрюша не пришел на уроки. Я соврал учительнице, будто он болеет, а между тем причина отсутствия была другая. Мой приятель отправился на свалку в «долину ядовитого дыма». Так называли нехорошее место, куда вывозили мусор со всех помоек и сжигали его, спасая город от эпидемий. Мальчишка все ещё надеялся найти осколки того колечка, хотел их собрать и склеить эпоксидной смолой. Но из похода он принес на школьный двор только старый пластмассовый пароходик с поломанными колёсами да кусок вишневого камня величиной с кулачок.

— Где же колечко? — спросил я.
— Там его никогда не отыскать… Но один беззубый старикан подсказал, что такие вещицы делают зэки. Он и сам был когда-то зэком, долго сидел в тюрьме, а сейчас живет в вагончике около той свалки и собирает бутылки, чтобы обменять их на деньги. Старикан подарил мне вот этот камень — яшму, её можно распилить и отполировать до блеска, только я ещё не знаю, как это сделать.
— Ты не боишься зэка?.. Он же может убить!

В городе и доныне две режимные зоны. В них отбывают наказание преступники, которые плохо учились в школе: не слушались старших, воровали или, не желая честно работать, грабили слабых, как мы, людей. На пушечный выстрел было запрещено подходить к заборам, покрытым «егозой» и колючкой. Ослушника ожидали ремень и лишение улицы на долгое время.

— Ещё старикан подсказал, что за пачку чая зэки подкинут колечко, отполированное до блеска. Нужно только договориться с ними о сделке заранее и перекинуть эту пачку на стройку, куда они приезжают рано утром отбывать наказание трудом. Около старого трамвайного кольца есть одна новенькая пятиэтажка. Там зэки ставят стёкла в пустые окна и штукатурят.

В город осужденных привозили под конвоем и стерегли. Объекты были надежно окружены запретной зоной, внутри которой выпускали собак.

— Да как же с ними договориться? Там же заборы!
— Я уже был на стройке и нашёл нужного зэка. Только ты не рассказывай никому, куда я ходил.
— Могила, — заверил я.

Пообещавший Андрюше колечко мужик убирал лопатой снег около вагончика, где солдаты прятались от мороза.

— Завтра до обеда мой зэк будет работать на том же месте. Но поменяться нужно так, чтобы охранники ничего не увидели. Иначе меня прогонят, а колечко и чай отнимут себе.
— На что ты купишь чай?..
— Я возьму его дома.
— Тебя накажут…
— Мамка не заметит пропажу.
— А как ты перекинешь его зэку через заборы?
— Полезу на дерево… Но оно очень толстое, и я боюсь, что мне не дотянуться до первой ветки, уж дальше бы я поднялся сам и перебросил бы чай с высоты. Оттуда легче докинуть…
— Я помогу тебе подняться.
— Ты хочешь пойти со мной?

Словно бельма, белели новые оконные стекла в пятиэтажке, куда мы отправились рано утром. Ощетинились инеем колючие проволоки периметра и немногие деревья, нависающие лапами над забором запретной зоны. Парило изо всех теплушек, ото всех теплотрасс. Но вот на территорию стройки заехали две зарешёченные машины. Чёрные,
словно вороны, невольники нелепо выпрыгивали из них на снег и, подгоняемые прикладами, строились в две шеренги. Надрывались собаки в желании броситься на этих людей, но кинологи их держали на поводке, дальше лая травля не шла. Солдаты пересчитали зэков, развели на работу. Когда последний осужденный исчез в новом доме,
пустые машины уехали, стихло. Въездные ворота закрыли на замок, ответственные дежурные разошлись по теплушкам. На какое-то время прилегающая к объекту территория опустела. Из подъезда вышел знакомый Андрюше зэк и отправился
в нашу сторону. На плече у него лежала фанерная лопата. Воровато оглядываясь, он подошел к запретной зоне, остановился напротив нас. Я подсадил Андрюшку на дерево. Тот быстро поднялся на ветку, потом еще на одну… Окликнул мужчину.

— Вы принесли колечко?
— Да-а, вот оно… вот здесь, пацан, колечко, — отрывисто гаркнул заключённый, потряхивая перчаткой, в которой лежало что-то тяжелое. — Видишь, куда я его положил... Только вначале чай.

Брошенная пачка чая перелетала через забор легко, прямо в руки осужденного, а вот его рукавичка нелепо взметнулась к нам навстречу и упала в запретной зоне.

— Как мне её достать? — закричал Андрюша.
— Вечером достанешь… Когда никого не будет на стройке, пацан, расшатаешь в заборе доску. Ты юркий… И заберёшь колечко себе, а мне нельзя, пацан, на запретку, меня накажут.
— Там же собаки?..
— Ты возьми колбасы… Покормишь, они не тронут…

Зэк спрятал чай в карман и возвратился в пятиэтажку.

Дома я был наказан. Позвонили из школы. Мама узнала, что я пропустил уроки.

— Вот приедет из командировки отец и выпорет тебя, как сидорову козу, ремнем. За что ты его позоришь?

Весь этот вечер я томился в углу. Врал, что попало, надеясь на прощение — кривил душой. Но мои небылицы были бездарны. Андрюше тоже досталось. Когда он пришел ко мне в гости, чтобы позвать на улицу да отправиться на стройку повторно, моя матушка отругала его, заметив, что мы плохо кончим на своем веку, если будем якшаться друг с другом. Он пошёл один.

Зэков уже увезли обратно в лагерь. В сторожке было темно. Её хозяин уснул. Доски в заборе шатались. Одну из них, более слабую, Андрюша оторвал и втиснулся в запретную зону. Злополучная рукавичка лежала на месте. Но в ней были только осколки кафельной плитки. Растерявшийся мальчишка их перебрал, но обещанного колечка не нашёл. Усомнившись не в зэке, а в себе, он машинально начал разглядывать эти осколки снова,
но никаких декоративных поделок среди них так и не увидел — меняла его обманул. Появилась овчарка, за ней — вторая. Андрюша спрятал рукавицу за пазуху, достал колбасу и протянул её... А это была ошибка: собака взметнулась вверх и сбила с ног.

На следующий день в школе появились сотрудники милиции и кинолог. Нас собрали в актовом зале на лекцию о служебном собаководстве и рассказали, как обучают тюремных овчарок бросаться на человека, предлагающего пищу из рук.

— Вчера поздно вечером ученик четвертого класса Андрей Сургунчиков был задержан немецкой овчаркой Альмой на запретной территории стройки, где в дневное время  работает контингент людей, осужденных за особо тяжкие преступления перед обществом. Это насильники и убийцы, общение с которыми строго запрещено. В ходе дознания мы выяснили, что Сургунчиков отправился на стройку в надежде обменять пачку чая на ножик…

Я не знаю, почему Андрюша не рассказал в милиции правду. Скорее всего, он боялся, что
слово за слово из него вытянут всю подноготную этой некрасивой истории и пострадает Юрка — хозяин колечка. Чувство вины за утраченное чужое добро было сильнее обиды за физическую расправу, нанесенную мальчишками.

Выступавшая после кинолога женщина — инспектор по делам несовершеннолетних — добавила, что Сургунчиков взят на учёт в детскую комнату милиции, где, помимо него, состоят другие дети из неблагополучных семей, среди которых Серёжа Зуев. Она  попросила дирекцию школы выявить круг друзей этих отъявленных хулиганов и посерьезнее относиться к вопросам профилактики правонарушений.

В тот же день староста нашего класса Марина Шкурко собрала внеочередной совет пионерской дружины. Она попросила меня рассказать о причине пропуска занятий в школе.

— Вы коротали уроки на пару с Андреем, я знаю.
— Я помогал ему дома по геометрии, он кашляет…
— Ты врёшь, Иванушкин. Сургунчиков заболел сегодня. Я уже узнала об этом. Собаки порвали ему зубами лицо, оно стало страшным, как ободранные обои, а врачи прописали ему пятьдесят уколов в живот от бешенства. Ваша дружба становится криминальной. Это не нравится мне и пионерам из нашего класса. Вам хватит общаться… Чего молчишь?
— Я буду с ним дружить, даже если собаки его порвут на мелкие части.

Я покинул это представление, так и не досказав ребятам самого главного — что товарищей не бросают в беде.

На улице потеплело, снег немного размяк. Стал податливым, липким. Мне захотелось увидеть город, построенный Андреем, столицу справедливой страны. Внести свою лепту в созидательную игру. Но он весь, до последней постройки был разрушен. Кто-то прошелся ногами по куполам, сжёг пластмассовый пароходик. Его уцелевший, покрытый сажей нос, нелепо торчал из снега, словно во время кораблекрушения в море, в ожидании
последней волны, несущей погибель. Среди руин лежали порванные флажки, валялись
окурки. Я попробовал было поправить центральную башню кремля, но скоро промок, и дело остановилось.

Вот здесь и отыскали меня ребята из пятого «А» класса. Они напомнили, что завтра  оканчивается срок, отведённый Андрюше для возращения долга: «Ты ему передай, он будет гадом, а ты — его другом. Мы будем чуханить вас вместе».

Я возвращался домой с тяжелыми думами — удрученный, уставший, мокрый, пытаясь представить, как выглядит израненный собаками человек, как неприятно должно быть и больно, когда тебе в живот делают уколы от бешенства.

— Папка приехал, — весело встретила меня мама, едва я переступил порог квартиры. — Он привез тебе апельсины. Ты поди-ка и расскажи ему, как отбился от рук.

Мой папка был лучшим монтажником в мире. Ему поручали ответственные работы в Москве. Он всегда привозил оттуда гостинцы. Обычно я с нетерпением ожидал его возвращения домой и бросался на шею с порога, не скрывая восторга. Но в тот тяжелый зимний день я испугался предстоящей расправы. «Мамка ему уже, наверное, сама доложила о прогулах, — подумал я, — и отец сердит не на шутку». Он никогда не  филонил в жизни, непримиримый боец с человеческой ленью.

— Что с тобою случилось, Миша?.. Ты какой-то не свой? Она рассказала правду?
— Прости меня, папка…

Я заплакал. Не захныкал лукаво, как самый слабый, не захлюздил в испуге от наказания, не забился в истерике от бессилия оправдаться. И через слёзы, как на духу, рассказал про колечко; про затравленного собаками друга; про город, построенный им из снега, — столицу справедливой страны, разрушенную ногами; про страхи, которые мы испытали, меняясь с зэком, и про обман с его стороны, а также про то, какими несправедливыми
оказались Серёжа Зуев и Марина Шкурко.

— Сегодня я попробую решить все ваши вопросы, — обнадежил отец. — У меня есть пропуск на эту стройку. Там моя лебедка…

Ближе к вечеру он принёс перстенёк. В тяжёлой оправе горела не яшма, а многогранный фиолетовый минерал — аметист.

— Его называют «благословенным». Этот камень, Миша, приносит удачу и улаживает распри между людьми.
— Ты нашёл того самого зэка и отобрал у него наше колечко?
— Что ты, Миша, я видел других осужденных.

Люди узнали эту историю от охранника, задержавшего Андрюшу. Я им досказал её подноготную, а эту печатку вам подарил самый авторитетный зэк на стройке. Ещё он пообещал, что накажет того обманщика, только по-своему, жёстко. У того человека уже немало грехов подобного рода…

— Тогда я пойду к Андрюше домой и отнесу ему перстенёк…
— Возьми ещё апельсины, угости товарища…

Валил беспокойный снег, накрывая дороги, деревья, заглаживая морщины талого мира,
грязь... Около каждого фонаря я доставал из кармана свое богатство и зачаровано глядел на маленький мерцающий камушек — тёплый, красивый — в предчувствии скорой его утраты. Но дружба сильнее грусти.

Андрюша лечился под одеялом. Он был несказанно рад удаче, гостинцам, рассказам о школе, где не был аж целых три дня, и осудил Марину за небылицы:

— Несёт что попало… Ей пообещали путевку в Артек, вот она и старается, а собака была в наморднике, она не могла меня покусать. Просто я очень долго лежал на снегу в ожидании охранника и замёрз, простыл. Милицейские собаки не бешеные, а злые по долгу службы. В бытовке, когда меня выспрашивали, мне дважды удалось их погладить по голове…

И доныне я вспоминаю эту историю всякий раз, проходя около неприметного дома из силикатного кирпича, давно уже потерявшего свежесть и белизну. Лучше всего никогда не иметь долгов. Ни перед кем… А если они случились, то отдавать их надобно в полном объёме и срочно, несмотря на обиды. Всё бы, казалось, к лучшему: Юрка забрал печатку, был очень рад и даже извинился за мордобой. Наши страхи прошли, гадами мы не стали, в мире воцарился порядок. Только в субботу в газете появилась маленькая заметка. «Вчера во время обильного снегопада на стройплощадке, около трамвайного кольца, произошёл несчастный случай. С крыши новой пятиэтажки упал и разбился насмерть осужденный
Сергеев, тридцать четыре года. Предполагается, что он грубо нарушил требования охраны
труда, но проверяются версии самоубийства и насильственной смерти».


МОНГОЛ ШУУДАН

Остров Иванушкина Миши

Мне подарили физическую карту Земли. Словно художественная картина, она висела на стенке, и, мечтая, я часами не мог оторваться от мира, лежавшего в сетке меридианов и широт. Тонким пунктиром на карте были начертаны государственные границы великих и малых стран, белели шапки высоких гор, зеленели равнины, петляли реки. Через неделю я выучил назубок все столичные города, а ещё через месяц мог, не задумываясь, ответить, как, например, добраться водным путём до Чёрного моря и далее в Америку или на Соломоновы острова. Какие проливы при этом придётся преодолеть, с кем пообщаться,
торгуясь за пресную воду и пищу. Собираясь в суровое путешествие, я даже нашёл рецепт приготовления похлёбки из кожаных сапог — на чёрный день жизни. Её варили, спасаясь от голода, «морские волки» — мои кумиры: Джеймс Кук, Магеллан и Лаперуз. Все новые детские игры с этих пор были нацелены в необъятный мир за пределами дома. Правда река, протекающая за городом, оказалась несудоходной, а море, куда она впадает, материковым — Каспийским и к тому же далёким, чтобы туда податься самостоятельно
на часок или на два без спроса. Кроме этого, некому было мне подсказать, как
устроены настоящие корабли. Но более всего удручало, что на свете все земли уже открыты, и моя фамилия потеряна для географии навсегда. Не желая мириться с этой несправедливостью, я всё-таки поставил на карте маленькую чернильную точку в районе Тихого океана и подписал её — остров Иванушкина Миши.

— Это ж неправда, — заметил Андрюша Сургунчиков.

Вместе с ним и другим моим одноклассником Володей Нейманом мы изыскивали ресурсы для покорения территорий за пределами нашего двора, частенько ходили на северную окраину города к старой водонапорной башне. Словно маяк, она издалека загадочно выделялась посреди угловатых одноэтажных построек, и хотелось видеть это оригинальное сооружение ближе. Рисуя схему воображаемого острова, я сказал:

— На самом высоком месте мы поставим маяк, похожий на эту башню как две капли воды, чтобы и другие мальчишки быстро нашли дорогу к нам. Наверху разведём огонь.
Но печаль, повеянная Андрюшей, уже смутила Володю:

— Вот приплывём мы однажды к месту, которое ты отметил на карте, а там никакого острова нет, и не было никогда. Там — глубокое море.

Я озабоченно спросил у Володи:

— А, вдруг, он всё-таки есть? Откуда на свете появляются острова?

Нам ответил Андрюша:

— Я немного знаю об этом… В одном толстенном журнале недавно вычитал о том, что вся наша планета плотно сложена из тектонических плит, ну, словно кирпичная кладка в пятиэтажке, но только беспорядочно, нетвёрдо. Во время землетрясений эти плиты смещаются друг около друга, пляшут, передвигаясь то вверх, то вниз, испуская горючие газы или горячую магму. В результате таких движений образуются горы или вулканы, или морские впадины недосягаемых нам глубин. Случаются даже взрывы.

Но Володя сомневался по-прежнему:

— Если бы на нашем острове были горы или вулканы, то их уже давно нашли бы учёные из Москвы.
— А ты не помнишь, Андрюша, в каком журнале прочитал о нашей планете? Ты сумеешь его найти, чтобы и мы прочитали? — заинтересовался я.
— Конечно, сумею…

Он объявил, где такие журналы пылятся и рвутся.

— В нашей школьной библиотеке есть большая подборка «Науки и жизни». Я хорошо запомнил этот старый журнал с цветною картинкой на его передней обложке. Там горит вулкан, и прямо из моря появляется новая сопка.

Меня осенило.

— Сегодня утром по телевизору передавали о крупном землетрясении в районе Камчатки. Там тоже в море горел один вулкан. Возможно, что остров, который мы ищем, уже родился. Его остаётся только открыть и поселиться на побережье, а чтобы к нему добраться раньше всех, нам нужен корабль. Давайте его построим.

Моё высокопарное обращение на время продлило игру и повернуло её в новое поисковое русло.

— А как мы его построим? — поинтересовался Володя.

Через двести шагов от нашего дома находился овражек — место пустынное, интересное. Маленькая речушка Безымянка, почти ручей, бойко петляла между многочисленными побегами ветлы, кое-где на её пути встречались большие ивы. Почти
ежедневно мы убегали сюда играть. Искали за голышами жалкую рыбу величиною с мизинец, пытались её поймать, но рыбёшка не поддавалась. Только одни неуклюжие головастики попадались в наши расставленные ладошки. Дома, увидев однажды банку с ними, мамка не на шутку рассердилась и приказала мне не мучить несчастных и слабых существ. На какое-то время интерес к овражку остыл, но сегодня он вспыхнул с новою силой. Я вдруг припомнил, что видел одно большое бревно, без дела лежавшее на песке.

— Я тоже видел это бревно, — согласился Володя.
— И я, — подтвердил Андрюша. — Мы же гуляем вместе.
— Тогда, пойдёмте на речку и посмотрим, на что оно годится.

Кряжистый обрубок наполовину был затянут сырым песком и илом. Мы его откопали, перевернули — он немного подгнил, в этом месте древесина оказалась податливой, мягкой. Перочинным ножиком мне удалось выбрать в ней небольшое отверстие.

— Нет, пожалуй, это бревно не годится для настоящего корабля, — огорчился Володя. — Оно мало.

Я тоже расстроился. Но Андрюша не согласился и рассказал, что туземцы из таких вот толстых деревьев делают лодки долбёнки.

— Используя всякие морские течения и приливы, они удачно перемещаются в океане между островами архипелагов.
— Вы мне поможете построить такую лодку? — спросил я у ребят.

Но они отказались.

— Твоя лодка тут же сядет на мель. В этой речушке даже тапочка не утонет, а до Урала ещё ого-го — километра четыре, а то и более будет, — уклонился Володя. — Да и сам-то Урал у нас — тоже несудоходный…
— Только рыбацкие лодки всё-таки плавают, минуя водовороты. А весною воды поднимутся, — я вспомнил о половодье. — Даже и в этом овраге будет большое море.
— Нет, Миша, — сказал Андрюша. — Сегодня я — пас, у меня недавно вырезали аппендикс. Я не смогу много работать или участвовать в играх вроде этой - большие нагрузки на живот. Чтобы окрепнуть, мне надобно время, хотя бы ещё полгодика или год… Так приказали врачи.

А Володя увидел ещё одну проблему, вескую и ныне.

— Чтобы путешествовать по белому свету, нужны большие деньги, а у тебя их нет.
— Тогда давайте научимся торговать или накопим для начала хотя бы двадцать пять рублей…
 
Но игра зашла в тупик, а назавтра окончились летние каникулы, и времени для досуга почти не осталось. Мы перешли учиться в пятый класс.


Шишкарь

На каждой улице были неформальные лидеры — шишкари. Они кучковались на задворках: курили, играли в карты и обижали залётных слабаков. Самый опасный шишкарь из нашей школы Серёжка Зуев освоил тройной удар. Врежет в живот рукою, жертва согнётся, а Серёжка вдобавок резко по шее ребром ладони бац. Избиваемый
мальчишка корчится, плачет, пробует разогнуться и получает новый удар в лицо костяшками пальцев. Из носа — кровь. И всю неделю несчастный не ходит в школу, скрывая стыд и побои. А истязателю хоть бы хны. Словно с гуся вода любые порицания взрослых. Как-то его могучий папаня, в прошлом моряк, устал от жалоб на поведение сына, не выдержал, рассердился и отодрал отпрыска тяжёлым флотским ремнём.
Серёжа хвалился, приспуская штаны, синяками от бляшки. Рассказывал, как, удирая из дома, обозвал папашу фашистом. Словно клише, светился якорь на ягодицах. Дети, которых не лупцевали такими ремнями ни разу в жизни, глядели со страхом на пацана, принявшего побои от взрослых, и подчинялись ему, не прекословя, как командиру, устоявшему на допросе у врага. Четыре ночи Серёжа прятался от папашки в школьном
подвале, где хранились метёлки.

Каждое утро матушка давала мне деньги на пирожки. Желая скопить на путешествие, я перестал питаться. Однажды во время большой перемены Зуев увидел моё богатство.

— А ну-ка, салага, покажи, сколько денег? — потребовал шишкарь.

Стоя на лестничной площадке, я пересчитывал медяки. Чуть более рубля лежало на раскрытой ладошке. Сережа их мог присвоить. Но мне на выручку подошёл Андрюша Сургунчиков:

— Мы копим на кругосветное плавание. Ты не отбирай наши деньги, — попросил он у шишкаря.

Тот удивился:

— На кругосветное плавание?

Я подтвердил:
 
— Весною мы доплывём до Урала по нашему овражку и направимся дальше в Каспийское море.
— А на чём доплывёте?
— Я построю челнок.

Подтянулись зуевские дружки.

— Если ты хочешь, заика, то мы поедем на море вместе. Я тебе помогу, — Серёжка прикинулся добрым. — Много ты уже накопил? Покажи…

Я простодушно разжал ладошку. Шишкарь презрительно улыбнулся и сказал:

— Это не деньги.

Потом он резко ударил по руке. Вся мелочь, накопленная за месяц, разлетелась и, бряцая, запрыгала по лестничному маршу к первому этажу.

— Ты же — слабак, заика. Ты — уродина. Куда тебе в море на челноке? Тебя же и так утопят в луже первые городские…

Так мы называли между собою ребят, проживавших в центральной части города, которую необходимо было проплыть. Этот район начинался сразу же за железнодорожным мостом через овражек. Ходить туда без взрослых было опасно. «Городские» лупили и гнали пришельцев камнями прочь из каждого двора. Впрочем, такой же нерадушный приём им оказывали и наши подростки — шпана окраин. Готовясь к большому походу в море, я ещё не задумывался о том, что люди коварны и жестоки. Иногородних без дани унижают
и грабят повсюду, если они слабы.

Глядя, как я подбираю разбросанные копейки, зуевский подпевала Петька Рагозин торжественно произнёс:

— Вы поглядите на этого полудохлого чухана. Он того и расплачется.

— Вытри слёзы, заика, — приказал мне Серёжа. — Я правильно сделал. Наши советские деньги в мире это — ничто.

Он был на два года старше и знал гораздо больше, чем я.

— Тебе, заика, нужна валюта матросов.

Я услышал новое слово и огрызнулся:

— А у тебя она есть?

Зуев тут же оскалился:

— Ты очень хочешь её увидеть?

Он замахнулся. Вся его компания веселилась, глядя, как, полусидя на корточках, я боязливо сжался, закрываясь рукою от возможного удара.

— Это же ябеды, Серёга. Ты их лучше не трогай, ещё накажут, — сказал Рагозин, и Зуев с ним согласился:

— Если бы не батяня, Петька. Уходим!.. А ты, салага, дрожи и бойся. И подбирай получше свои копейки. Ты ещё увидишь мою валюту...

Дома я почти никогда не рассказывал об уличной жизни и жаловался редко. «Надо уживаться с любыми людьми самостоятельно, без мамы и папы, — учили родные. — Не ссорься, не спорь, не дерись и прощай любые обиды». Это — надёжные постулаты. Если бы только мои родители узнали, что я вынашивал в сердце мне бы влетело по первое число: за прогулки в овражек, за полуголодную жизнь, за накопительство. И мамка, и папка не желали того, чтобы деньги испортили мне характер.

В детстве я не любил кушать сало и жареный лук, частенько оставлял их на тарелке или тайно выбрасывал в мусорное ведро. Мамка придумала игру.

— Вот этот борщ моряк съедает за три минуты. А ты за сколько съешь?..

— А я — за две.

— Но тарелка должна быть чистой.

Я накидывался на пищу и поглощал её вместе со всеми шкварками.

— Вот молодец, — хвалила мама. — Ты обязательно станешь мореходом.

Мамка, казалось мне, знала всё. Я у неё спросил:

— А что такое валюта, мама?

Она насторожилась.

— Где ты услышал это слово?

В советское время оно произносилось нечасто.

— Сегодня на переменке Сережка Зуев пообещал мне показать какую-то валюту и задал трепака
— Он тебя хорошему не научит.
— Но всё-таки, мама, что же такое валюта?
— Это международные денежные знаки, отличные от рубля. В каждой стране своя валюта.

Она рассказала мне о том, что иностранные деньги в России запрещены, что их почти невозможно нигде увидеть, разве только на «чёрном рынке» у самых отпетых барышников, по которым плачет тюрьма.

— Чтобы поехать за границу нужно много учиться. Валюту у нас выдают дипломатам или
великим олимпийцам.
— И ещё матросам, как сказал Серёжка, — подсказал я.
— Матросы ловят рыбу в глубоком море и продают её в различных портах за рубежом. Отсюда они и валюту имеют.
— Но откуда, мама, у Зуя такая валюта есть?.. Разве его родители рыбаки?

Вмешался папа.

— Они металлурги. Правда, его отец когда-то служил на флоте, но он никогда не плавал в загранку.

Может быть, твой Серёжка — валютный спекулянт или контрабандист?

Когда я был маленьким, моя матушка не могла меня выкармливать грудью из-за тяжёлой болезни и приучила к сладкому молоку. Она покупала сгущёнку у спекулянтов. Я уже знал, что это мошенники, живущие от перепродажи сгущённого молока. Молоко они доставали из-под полы за сорок копеек, а перепродавали за рубль с лишним. Мой родной одноногий дядька Егор однажды на рынке поругался с такою торговкой, и люди, окружавшие нас, волновались. Они припоминали Христа и велели его бояться, а продавщица стала покладистой, доброй. «Заткнитесь!.. — заорала она. — Это нормальная торговля». Но цену снизила. Все тогда успокоились, и я не почувствовал подвоха в этом базарном инциденте.

Мой дядька был щедрым человеком. Он давал мне на сладости много денег. Нескоро я понял, что это было непросто для инвалида. Его слова «спекулянт», «нечестный обмен» «перепродажа» мне показались обычными, простыми. Я ещё не знал, как опасно их говорить не к месту менялам или продавцам.

Валюта

Серёжа принёс монгольские бумажные деньги. На них были изображёны лошадки, жующие траву. Эти помятые деньги были размерами больше, чем наши, но не они пленили ребят. Вместе с тугриками Зуев достал из портфеля тяжёлый альбом,
в котором хранились марки и сказал:

— Их можно продать в любой стране.

Он объяснил, что эти маленькие зубцовые бумажки — своеобразные знаки оплаты за пересылку писем и вещей.

— Вот за них не пожалеют никакую валюту.

Некоторые марки в мире стоят большие деньги.

— Это ж какие? — поинтересовался Андрюша.
— К примеру, американские…

До этого дня я не видел красивых марок. Напечатанные на наших обыкновенных конвертах почтовые денежные знаки были неинтересными, безликими, скучными, а тут…

Мы зачарованно глядели на зуевское богатство. Словно в художественном салоне на каждой странице кляссера лежала подборка невиданных доселе цветов или животных. Эти жизнерадостные картинки мне показались такими же близкими, как и острова на географической карте, висевшей дома на стене.

— Дай мне одну такую в подарок, — попросил я у Зуева. — Я приклею её в районе Монголии.
— Могу продать. Ты — богатый салага.

В эту минуту я, наверное, отдал бы все свои сбережения за крохотную бумажку, но деньги
лежали дома. Вчерашний поступок нашего шишкаря меня испугал. Собравши разбросанные по коридору монеты, я не досчитался пятнадцати копеек. Может быть, они закатились под лестничный марш, в темноту, где техничка сушила тряпки, а, может быть, лежали слишком открыто, и кто-то их быстро присвоил.

На уроке истории я получил от Володи записку:

«Миша, не трать ни копейки на зуевские марки. Я знаю, как он разбогател. Мы с тобою тоже завтра туда пойдём и добудем эти марки самостоятельно».

Там, где жил Серёжка, в его дворе, находилось монгольское общежитие. Жильцы этого старого двухэтажного здания обучались профессиональному мастерству. Их училище мы называли каблухой. От нашей школы оно находилось неподалёку. Неказистые, мелкие, похожие на мальчишек, всё-таки монголы были парнями, и водиться с ними я не хотел. Того и гляди получишь втык ни за что — такое практиковалось в каждом дворе. Их воспитатель, не по-монгольски высокий и дюжий мужчина, звали его Тархан-Батыр, держал своих подопечных в строгом повиновении. Увидев его, монгольские парни гасили
окурки или убегали за угол дома. Тархан-Батыр сердито ругался. И эта его чужая громкая
речь меня пугала сильнее любой родительской трёпки. Даже задиристой шпаны, пожалуй, я боялся меньше, чем этого человека.

Как доставались марки? В тёплые осенние дни, по выходным, когда окошки в общежитии были ещё открыты жильцами настежь, мы запрыгивали на цокольный карниз и, хватаясь пальцами за подоконные жестянки сливов, передвигались от комнаты к комнате, предлагая монголам свои открытки или мелкие советские медные монетки для обмена. Канючили: «Дай марку, монгол шуудан». Иностранцы бывали великодушны. «Мальцик,
а мальцик, ты подосди немноско, постой, не упади», — цокали они в ответ и подолгу искали старые письма, отрывали от них наклеенные марки. Но иногда кончалось иначе. Увидев или услышав наши торги, на улицу выходила сердитая вахтёрша, и, угрожая мокрой тряпкой, поднятой в небо на швабре как знамя, звала на помощь воспитателя.

— Это международный скандал... Батыр!.. А?.. Где Тархан-Батыр?.. Твои монголы опять меняются с пацанами. Вот я этих русских мальчишек сейчас поймаю и отведу за уши к их директору школы, пускай накажет...

Мы разбегались, не дожидаясь расправы. Однако в школу она никогда не приходила, и наша дружба с монголами продолжалась.

За право находиться в его дворе Серёжа Зуев отбирал у нас лучшие марки. Впрочем, если расплакаться, то можно было уйти от шишкаря, не выплачивая дани, лишь получив по сусалам за непокорность, но не хотелось ни унижаться, ни подчиняться. Крикнет Володя Нейман, стоявший внизу на страже: «Миша, Зуй уже во дворе» или: «Тархан на пороге!» — мы спрыгивали с карниза на землю и бросались наутёк. Так и вертелись от страха, спасаясь от сильных.

Однажды Володя остался дома больной, а Андрюша уехал к бабушке в гости, и я подался за марками безо всякой поддержки — один. К этому времени безумная любовь к  филателии у многих мальчишек уже пропала. Только, пожалуй, я да Серёжка мешали друг другу жить. Он застукал меня около углового окошка и приказал:

— Заика, слышишь, спускайся вниз и покажи свои марки.

Всего одна лежала в кармане. Зато какая!.. Большая редкая треуголка с изображением верблюда. Я уже надумал её пристроить на географическую карту в районе пустыни Кара-Кум. Угловые рустованные пилястры монгольского дома выступали из плоскости главных стен. Разбитые полочками как лесенки, они вели под самую крышу. Такие формы архитектуры себя изжили, но сегодня их возрождают зажиточные люди, украшая, как правило, личные постройки: виллы, коттеджи, особняки. Даже придумали этому стилю патриотическое название: «под русскую старину».

— Слышишь, заика? Спускайся на землю. А то полезу к тебе на стену сам и безо всякой пощады скину вниз, как последнего труса на корабле. На этот раз ты попался. Не убежишь…

Я шагнул к рустованному углу и через минуту забрался на карниз второго этажа. Зуев попробовал подтянуться на пальцах за мною вслед, но высоко не поднялся и спрыгнул обратно на асфальт.

— Слазь, я кому говорю, заика, а то упадёшь и разобьёшься, — сердито буркнул шишкарь. — Тебе же лучше будет.
 
Он испугался высоты.

— Если я упаду или разобьюсь, то ты, Серёжка, отравишь меня в больницу, — важно ответил я, догадавшись, что враг бессилен.

— Сейчас, погляди-ка, я разогнался, уродина, чтобы тебя спасать. Я — не пожарная машина или там - не «Скорая помощь». Где упадёшь, там и подохнешь. А мы отправим тебя на кладбище и справим твои поминки.

Шишкарь оставил меня в покое. Передвигаясь по полочке карниза, я стучался в окна второго этажа и дружился с новыми людьми. Из мальчишек ещё никто не забирался так высоко.

Дорога по вертикали

Настала зима. У нас она начинается в ноябре и заканчивается в апреле. Я продолжал выменивать марки. Чтобы плотнее прижиматься к стене, оставлял пальтишко внизу и переобувался в старые тесные кеды. В отличие от ботинок они не скользили по штукатурке, разве ж только по льду. Сброшенную верхнюю одёжку прятал в сугробе.
Шапка-ушанка, подвязанная под скулы, трижды заштопанные брюки да свитер недолго
предохраняли от холода. Но в этой экипировке я всё-таки держался более часа. Коченели пальцы и рук и ног. Чтобы цепче хвататься за рустованные архитектурные обломы, я поднимался на стену без рукавиц. Часто царапался о льдинки, об острые кромки подоконных жестянок, о водосточные трубы. Из ранок сочилась кровь. Сухая восточная стена монгольского общежития приносила удачу. Здесь не бывало сильного
ветра. Жильцы, открывавшие окошки, обращались со мною по-братски. Великодушно отдавали и марки, и значки, и открытки. Хвалили за смелость. Но обменные фонды у них иссякли, и ближе к Новому году я подался на западную стену. Суровый, преобладающий в наших краях, нордвест здесь атаковал, почти не прекращаясь из года в год. Поэтому западный фасад монгольского общежития был местами разрушен, и сырая тяжёлая штукатурка держалась на честном слове. На неё опасно было даже дыхнуть. Бывало, ухватишься посильнее за полочку в стене, и кусками осыпается под ноги старый тяжёлый раствор, оголяя кирпичную кладку. А чуть расслабишься — свернёшь себе шею. Полураздетую детскую душу продувало насквозь.

Придерживаясь одною рукою за ржавую водосточную трубу, такую же не надёжную, как
и вся дорога по вертикали наверх, я поднялся ко второму этажу. Русты здесь оказались забиты жёстким, колючим снегом. Карнизы обледенели. Сбивая эти льдинки носками ног, я осторожно добрался до первого окошка и постучался.

— Кто там?.. — тихо поинтересовался хозяин.
— Это — Мишка Иванушкин из пятого «Б» класса.

Меня узнавали жильцы, с которыми общался.

— Чего же ты хочешь, Мишка из пятого «Б» класса?
— Откройте окошко. Дайте мне, пожалуйста, марку, монгол шуудан. Всего одну марку.

Стёкла были покрыты морозными узорами, и человека за ними было почти не видно. Если бы я только знал, кто проживает в этой секции дома, то никогда бы не постучался в его окошко. Не насторожила почему-то русская речь — без акцента, присущего молодым монголам. Захрустели оклеенные бумагой переплёты. Фрамуги открылись, и я увидел Батыра.

— А вот ты и попался мне в руки, Мишка Иванушкин из пятого «Б» класса десятой школы!..

Слухи о пацане, ходящем по стенам, до него уже доходили неоднократно. Месяц назад я бы отступил обратно к углу и успешно удрал бы от Тархана, но сегодня от страха вздрогнул и потерял опору под ногами на стене. Ухватившись за ржавый железный слив, я висел под окошком у человека, которого на свете боялся больше всех. Воспитатель
навалился на подоконник и поймал меня за запястья.

— Не упади, — прикрикнул он.

Я захныкал:

— Дяденька, извините, меня. Ой-ёй-ёй… Отпустите меня домой, и я никогда не буду больше выпрашивать ваши марки. Я знаю, что это плохо.

Мужчина оторвал меня от стены и втащил в помещение.

— Ты у меня в гостях, Иванушкин Миша.

Тархан Батыр раскрыл небольшой двухстраничный кляссер.

— Я подарю тебе марки.

Ярко раскрашенные буддийские маски, изображённые на картинках, были немного страшными, но интересными.

— Ну и рожи… Они мои?
— Вместе с альбомом, — сказал хозяин. — Но почему ты почти раздетый, Иванушкин Миша? Почему ты в старых резиновых рваных кедах в такую стынь? Где твои варежки? Ты отморозишь пальцы. На улице минус пятнадцать — зима в разгаре.

— Я — закалённый.

В эту минуту посыпал снег. В комнате потемнело, и в сумерках я рассказал Тархану как другу, о своих секретах передвижения по стенам.

— Хотите, дяденька Батыр, я выйду сейчас обратно на улицу и залезу в ваше окошко тем же макаром? И вы убедитесь, что это не трудно.
— Ты и взаправду смелый мальчишка. Чтобы зимою ко мне подняться по этой стенке, нужен особый дар. Но это опасно, Миша… Даже я — взрослый мужчина не буду этого делать. Дай мне сию минуту, пожалуйста, честное слово больше не рисковать из-за мелких почтовых бумажек своей жизнью и приходи ко мне тепло обутый
и одетый хоть каждый день по коридорам этого дома. Я разрешаю тебе в любое время суток быть моим гостем.

Я дал ему слово. Мы расстались как добрые приятели, и больше на стены монгольского общежития я никогда не поднимался. Он оказался опытным педагогом.

Стадион

Но иное безумие назрело. Дорога в школу лежала около стадиона. Его капитальный забор и доныне стоит, как в советские годы, нерушимо и твёрдо. Он набран из толстых бетонных плит. В них по четыре сквозных монтажных отверстия, и, используя это, мы — мальчишки изловчились перепрыгивать в три приёма на стадион. Вставляешь носок
ботинка в нижнее отверстие забора и, оттолкнувшись от земли, хватаешься левою рукою за верхнее отверстие, а другою за перевал. И, перебирая коленками по стене, забираешься наверх. Понятно, что брюки латались часто, дома был нагоняй.

Однажды на стадионе проходили мотогонки на льду. Выступали спортсмены из Москвы. По городу рыкали в рупоры об их замечательных победах за рубежом, и уже неделю как повсюду сияла завлекающая реклама. Баннеры и плакаты предсказывали праздник. Мне очень хотелось увидеть героев нашего спорта, покоривших почти весь мир. Но денежек для честного посещения стадиона было жалко. Я их копил на кругосветку. Там, под забором, дежурили самбисты. Они любили оттачивать приёмы своей суровой борьбы на безбилетчиках – «зайцах». Долго болели суставы и рук и ног у пацанов, попавших в лапы этих борцов. Увидев их, я стоял на заборе и не решался спуститься вниз.

— Слышишь, пацан, — сказал один самбист на страже, — уходи-ка ты отсюда, покуда здоров, а то собьём мы тебя камнями.

Толщина бетонной плиты подо мною была чуть-чуть поменьше полочек монгольского общежития. Но в отличие от них, поверхность была нескошенной, твёрдой и надёжной. Упасть я не боялся. Что справа, что слева внизу лежали сугробы снега. Я поднялся в полный рост и двинулся по забору, как по асфальту, в сторону ледового
поля. Там кучковались добрые люди.

— Я кому приказал, салага, исчезни с забора.

Верзила, сказавший эти слова, взял в руки кусок старого тяжёлого льда и бросил мне в спину. Но я не упал, а, принявши удар, побежал по верху забора в сторону болельщиков. Мне нужно было быстро прорваться в их толпу, минуя лапы охраны. Прилюдно мальчишек не обижала даже милиция.

— Эй, хулиганище, — орали самбисты вслед, — когда мы тебя поймаем, переломаем руки и ноги!..

Но вслед за мною не подались, — мешали сугробы. Следующий кусок тяжёлого льда пронёсся мимо. Я лихо спрыгнул на стадион и помчался на мотогонки. А когда на следующий день похвалился ребятам, как обманул жестоких самбистов, Андрюша завистливо вздохнул:

— У тебя, Мишка, действительно божий дар, и Тархан его раскрыл…
— А тебе не страшно ходить по забору, как по канату? — спросил Володя.
— Словно по реям корабля. Давайте со мною вместе.

Всю неделю мы дружно гуляли по стенам, не обращая внимания на окрики взрослых, предупреждавших, что это опасно.

Рабочие, наряжавшие около стадиона большую новогоднюю ёлку, были под мухой. Около самой высокой горки они забыли топор. Рядом стояла пустая загадочная бутылка. На этикетке белели две скрещенные кости. Я её осмотрел и произнёс:

— Это череп Адама, иначе — Весёлый Роджер.
— Откуда ты знаешь? — спросил Володя.
— Это хорошо знает мой дядька, он верит в бога.
— Ничего он толком не знает, не понимает. Это, наверное, политура или шадым. Её бухают самые последние в жизни люди.

Початая пачка соли раскисла вместе со снегом. Тут же валялся недоеденный жареный пирожок с морковкой — закуска.

— Может быть ты и прав, — я осторожно понюхал бутылочку и произнёс: — Страшное пойло…
— Эти люди уже мертвы, не сомневайся. Их погрузили в большую машину «Спецмедслужба».
— Ты это видел?
— А как же, конечно, видел, — ответил мой друг, — своими глазами, премного раз.
— А почему ты думаешь, что они уже мертвы?..
— Такая машина обычно увозит прямо в морг.
— Это неправда. Такая машина обслуживает пьяных. Она их увозит на лечение в вытрезвитель. Мой дядька, тот самый, который верит в бога, уже не единожды там ночевал за пятнадцать рублей.
— Тогда почему же рабочие забыли свой топор на снегу?
— А причём тут ихний топор?
— Да, вот, при этом. Я недавно по телевизору видел одного знаменитого поэта. Он читал стихи про нашу великую Россию. Сегодня можно пропить ботинки, рубашку или брюки, но топор — это, как и Родина, непропиваемый советский инструмент. Живой и порядочный мужчина его никогда не оставит валяться без дела на снегу.

В подтверждение этих слов Володя продекламировал сроки:

— Но предок мой забыл кабак, оставил, и с верным непропойным топором он день и ночь
красу земную славил, что говорят, не описать пером.

Меня осенило. Я торжественно произнёс:

— Тогда я спасу этот топор от безделья и построю корабль.
— Разве корабль это — игрушка? — удивился мой друг.
— Нет, корабль — это серьёзно.

Володя хитро спросил:

— А тебя не замучает совесть?.. Ты же забираешь навеки чужую вещь.

Я также лукаво ему ответил:

— Если эти самые работяги отравились и, как ты говоришь, уже навсегда, то топор им больше не нужен.
— А если не навсегда?

Он взял у меня из рук бутылку и тоже её обнюхал:

— Да, пожалуй, они отравились честно.

Мы присвоили топор и отправились в овражек, чтобы построить лодку.

— Скоро каникулы, — сказал я другу. — Надо браться за дело, а не гулять где попало.

Отстреляли хлопушки. Настал Новый год. Лодка долго не поддавалась. Одним топором с работой я не управлялся. В кладовке, где у папки хранились всякие инструменты, нашёл стамеску и приобщил её к делу. Бил по ней не жалеючи силы, «по-взрослому», обухом топора по рукоятке, не понимая, что стамеска — не долото, а режущий безударный инструмент, боготворящий только добрые руки. В первый же день её деревянная
рукоятка разлетелась на щепки. Назавтра я без спроса у взрослых утащил из дома рубанок. Вынул из него широченный нож и продолжил выемку древесины тем же нехитрым способом долбления. Верхняя часть железного полотна скоро расплющилась. Рубанок вышел из строя. Врать мне по этому поводу не хотелось, но отец не заглядывал в кладовку, а мамка не обратила внимания на мои оцарапанные руки, и шаг за шагом дело по строительству лодки катилось в гору. Иногда помогали Андрюша и Володя. Но главную работу я выполнял самостоятельно, верховодил в общении, ребятам не доверял. Им стало неинтересно, и скоро энтузиазм иссяк — я тоже подустал. Да и каникулы окончились. Строительство лодки затихло. Поломанные стамеску и рубанок я тайно положил на место в кладовке, а краденый топор зарыл в сугроб около недостроя.

Дядька

— Ты знаешь, Мишка, что в школе у городских есть филателистический кружок? Или ты уже не коллекционируешь марки? — спросил Володя на перемене между уроками.
— Я люблю свои марки... К тому же они — валюта. Когда у меня не останется ни одной копейки для плаванья, я их продам или поменяю на пищу.
— Ты всё ещё мечтаешь о поездке на новый остров?..
— Я очень хочу его открыть.
— К нам вчера приходила в гости одна училка — подруга мамки. Она ведёт филателию в этом кружке. Я показал свои марки. Они — никудышные.
— Почему?..
— Мои марки оказались помятыми, у многих поломана зубцовка. Мамкина подруга сказала, что можно выкинуть на помойку всю мою коллекцию. И, кроме этого, я у неё узнал, что грязные и погашенные марки тоже считаются плохими. Их никому никогда не продать, ни на какие коврижки не обменять даже на газировку.

Я очень расстроился. После уроков, дома, ревностно осмотрел каждую свою марку. Многие из них были неаккуратно отклеены от конвертов. И только одна монгольская серия, подаренная Тарханом-Батыром, оказалась безупречной. Когда на улице стало темным-темно, поздним вечером, с ночёвкой в гости к нам заявился дядя Егор. Он был изрядно пьян.

— Я, Мишка, купил тебе на базаре сгущёнку, но её уже потерял по дороге. Ты меня извини.

Вместо костылей дядька опирался на толстые сучковатые ветки, и мамка с папкой на пару взялись его пилить за безалаберность в жизни. Того не желая, дядя Егор решил улизнуть от скандала и признался, обращаясь ко мне:

— Я, Мишка, упал на мосту через овражек. Пойду сейчас обратно на улицу и поищу свои костыли. Они улетели в сугробы, вниз… Там же твоя сгущёнка.

Мамка, услышав про это, повысила голос, пугая калеку смертью.

— Мишка обойдётся без сладкого, — сказала она. — Какой тебе овражек, Егор, в такое время?.. Ты скоро протянешь ноги, ежели не бросишь пить окаянную водку…
— У меня, Алёна, всего одна нога, — ухмыльнулся гость. — Где ты нашла вторую ногу?

Он приходился ей младшим братом — беззаботным, холостяком, никому, кроме нас, на этом свете не нужным. В нашей семье дядьку Егора, пожалуй, любили не меньше, чем меня, и общались с ним, как с маленьким — свысока. «В детстве, — рассказывала мамка, — он убежал из дома, чтобы увидеть столицу, на то подбили мальчишки». Они всей оравой забрались на товарняк и доехали почти до Самары. Но на какой-то сортировочной
станции их напугали милиционеры. Мальчишки бросились врассыпную. Спасаясь от погони, дядька попал под колёса проходящего рядом поезда и остался калекой на всю жизнь. «Ежели ты не будешь слушаться взрослых, то тоже останешься безногим или безруким», — итожила мамка воспитательные беседы со мною.

Дядька разделся, отогрелся, расслабился. Я ему показал свои «драгоценности» — монгольские марки.

— Дядя Егор, а какая валюта — самая лучшая в мире?
— Спроси у мамки.
— Она на эту тему молчит.
— И в Америке, и в Израиле, и в Австралии – повсюду американские доллары.
— А в Советском Союзе?
— Только одни спекулянты имеют валюту. Они не любят нашу страну и дожидаются эмиграции за границу. Это – безбожники.
— Бога на свете нету, дядя Егор... Во время революции его свергли вместе с царём.
— Ты ошибаешься, Мишка... Свергли царя, а бог остался.

Мне нужен был кто-то более взрослый, чтобы мирно поспорить или разжиться добрым советом. Дядя Егор для этой цели стал идеальным другом. Я ему частенько рассказывал о поступках, которые скрывал от родителей, опасаясь нотаций. Мы находили общий язык.

— Мне, Мишка, без бога в жизни никак нельзя — в нём одна надежда на справедливость.
— Дядя Егор, а сколько долларов стоит моя монгольская серия марок?
— Десять банок сгущёнки, — быстро ответил он.
— Я буду питаться ею по дороге на остров. Мне очень охота его открыть.
— Конечно…Я, ведь, тоже желаю, чтобы ты его открыл.
— Послушай-ка, дядька, а поедем со мною вместе?
— Куда?.. На остров?.. Да нет же… Я, Мишка, безногий. Мне уже не под силу даже работа на огороде.
— Джон Сильвер тоже был безногим пиратом. Ты когда-нибудь видел книжку про Джона Сильвера «Остров сокровищ»? Хочешь, я её тебе почитаю, когда достану? Где он только не бороздил океаны и моря? Кого он только не грабил по дороге, чтобы разбогатеть?

Полулёжа в кресле, мой собеседник всхрапнул, а когда мы с мамкой под руки перекладывали его в постель, он на секунду приоткрыл глаза и произнёс:

— Ты, Мишка, выбрось эти марки из головы… Грабительство — это плохо. Не жили мы богато и нечего начинать.

Непрошенным гостем

Володя Нейман не согласился с тем, что в Израиле, Австралии и Америке — одна и та же валюта - доллар.

— Твой дядька совершенно не прав. Если ты хочешь, пойдём сегодня со мною к этой самой тётке, которая ведёт филателию в соседней школе, в кружке, и узнаем об этом? Валюта Израиля — это лира.

Было воскресенье. Я работал в овражке. Бревно уже походило на настоящую лодку.

— Чего я попрусь к твоей любимой училке негаданно и нежданно?
— Она меня приглашала к себе сама на чай и пообещала показать все свои марки. Я уже признался ей в том, как мы с тобою приходили в монгольское общежитие и менялись. Где твоя любимая серия?.. Дома, поди?
— Со мною…

Марки лежали во внутреннем кармане пальто.

— Василиса Абрамовна оценит и, если ты очень захочешь, обменяет её на американские марки. Я уже попросил об этом.
— А, может быть, я меняться не захочу?
— Тогда посмотрим её большую коллекцию просто так… Только в том самом дворе, где она проживает, ошиваются городские шишкари. Самый главный у них - Оглобля. Он похуже Зуева будет. Но меня-то не тронет, я уже примелькался, а вот с тебя, возможно, потребует деньги за дружбу. Ты возьми пятнадцать копеек. Может быть, и откупишься.
— У меня сегодня немного денег. Я лучше возьму с собою топор.
— Ты думаешь, он испугается и отстанет?
— На всякий пожарный случай. А вдруг?

Но хулиганистые мальчишки не встретились.

Мы подошли незаметно. Небольшой двухэтажный дом, где проживала великая филателистка, как и монгольское общежитие, был оформлен рустами, но более рельефными — крупными. Ни отслоений, ни трещин на штукатурке я не заметил.
Дверь в подъезд была закрыта на кодовый замок. Сегодня такие премудрости повсюду, а в те далёкие годы только очень зажиточные люди имели избыточную защиту от непрошенных гостей. Володя набрал какие-то цифры, «сим-сим» открылась, и мы заявились в гости к женщине, имеющей много марок.

— Василиса Абрамовна, это тот самый мальчик, который на свои сбережения мечтает уплыть за рубеж и найти в океане остров Иванушкина Миши.

Увидев, как топорщится моё пальто, она спросила:

— А что у тебя за пазухою, Миша?

Я вытащил топор.

— Вы его где-то украли?

Володя поторопился с ответом:

— Около нашей ёлки на Новый год.
— Но вообще-то этот топор ничейный, — поправил я друга.
— Тогда оставьте его в углу прихожей.

Хозяйка предложила мне одёжную щётку и тапочки. Я отряхнулся от снега, от стружки, разделся, переобулся и вошёл в гостиную. Это была огромная комната, увешенная коврами. В праздничном застеклённом шкафу на полочках были расставлены фужеры, тарелочки, сервизы, всякие иноземные сувенирчики: слоники, ракушки, каменные поделки, отражавшие солнце. Но основное богатство хозяйки — марки хранились в
тёмном ящике этого шкафа, закрытые на ключик. Такой коллекции я больше никогда в жизни не видел. С альбомных страниц на меня глядели великие люди, и о каждом из них Василиса Абрамовна знала, казалось, всё. За что проклинали Джордано Бруно, с кем воевала Жанна д’Арк, и какие химические законы открыли Менделеев и Ломоносов. Кроме учёных, в коллекции были политики, рекордсмены, географы. Когда я увидел Фернана Магеллана, то неприлично громко обрадовался, — я знал его из книжек.
Василиса Абрамовна тут же рассказала мне о мятежниках, захвативших его каравеллы во время зимовки. Потом разговор перешёл на морские темы. Мы вспомнили Дрейка, его пиратские набеги, поговорили о проливе, названном в честь этого человека.

— Мне тоже надобно срочно открыть хотя бы один маленький островок.
— Это правда, что ты передвигаешься по стенам, опираясь на водосточные трубы? — спросила хозяйка.
— Да, это — правда, хожу я запросто, словно заправский скалолаз.
— А что ты знаешь про настоящие горы? Я сейчас тебе покажу на эту тему свои почтовые марки.

Форточка в комнату была чуть-чуть приоткрыта. Лёгкий морозный ветерок ворвался извне в квартиру Василисы Абрамовны и коснулся наших горячих лиц. Межстраничная калька кляссера вздрогнула, зашуршала, я увидел заснеженные вершины. Две страницы альбома были посвящены альпинизму. Не пёстро-праздничная, а какая-то стерильная чистота отличала этот раздел её коллекции. Ледяные торосы, лавины, пенные
горные реки, изображённые на картинках, взбудоражили меня не меньше, чем море. На самой большой марке под ногами у человека, словно вата под ёлкой, лежали облака, политые светом. Я зачаровано молчал, разглядывая крохотные пейзажики далёкого мира.

— В горы мне тоже очень охота, я бы залез на любую вершину.
— Настоящие скалолазы имеют верёвки.

Отдельная серия марок была посвящена снаряжению альпиниста.

— Вот теперь вы, ребята, догадались, что передвигаться по стенам без веревок и необходимых зажимов невозможно. Признавайтесь, что водосточные трубы и общежитие это — выдумка. Вам туда не подняться.
— А если я докажу обратное, Василиса Абрамовна?.. Лазать по стенам очень просто безо всяких верёвок.
— Как же ты это докажешь?
—Я уйду через вашу форточку и пройдусь по карнизу., если вы только мне сбросите наземь моё пальто.
— Постой!.. — приказала хозяйка. — Ты никогда не лечился у психиатра?
— Да, я лечился у психиатра, я заикаюсь… Я — индивид, неспособный к независимой социальной адаптации. Об этом только и талдычат все взрослые на свете.
— Вот как, — растеряно протянула она и поменяла тему беседы. — Покажи свои марки… Ты же, мне кажется, хотел их обменять на американские? Хочешь вот эту серию?..

Марки Соединённых штатов Америки мне не понравились. Мало того, что они были похожи на самые худшие наши — советские, так ещё предложенные в обмен американские марки были перепачканы штемпельной краской.

— Многие ребята в моём кружке мечтают о таких марках. Недавно один родитель мне предлагал большую сумму денег, а я, вот, отказалась... Ну что, меняемся, мальчик, на монгольские маски.
— Мой дядька станет меня ругать.
— За что? — удивилась женщина.
— Он скажет, что я продешевил. Ваши американские марки - грязные, а мои монгольские — свежие, как солнышко. Разве это неправда?
- Ладно, мальчик, мне не нужны твои марки.

Какое-то время мы всё ещё разглядывали коллекцию этой женщины, но задушевные разговоры уже не клеились. Что-то произошло. Тогда я ещё не понимал, какую бестактность допустил. Простились мы сухо, без лишних слов.

Вечером я припомнил, что в квартире у Василисы Абрамовны остался топор. Когда я вернулся обратно к дому филателистки, на улице было темным-темно. Подъездные двери, как и утром, оказались закрыты. После недолгих раздумий я поднялся к её квартире по стене и постучался в оконное стекло. Тюль раздвинулся. Окошко открыл мужчина. Я поздоровался и сказал, что не знаю секретного кода от двери на лестничную клетку. Потом объяснил причину визита. Он молча отправился в коридор и вынес забытую мною
вещь.

— Что там? — должно быть из кухни, донёсся мягкий знакомый голос хозяйки.
— Какой-то мальчишка ищет у нас топор. У тебя опять были гости?..

Спускаясь по водосточной трубе, я слышал, как он озабоченно выговаривал супруге, что давно уже пора поставить на окна металлические решётки, и лучше откованные в кузне на комбинате, нежели просто сварные.


Чёрный день жизни

У Василисы Абрамовны в нашей школе работала родная сестра Наталья Абрамовна. Она-то и растрезвонила повсюду правду о том, как я появился в доме великой филателистки. Кипятились вожатые, возмущались учителя. Даже суровый директор нахмурил брови и мудро произнёс во время пионерской линейки:

— Неприлично, жестоко, грубо — недостойно для пионера. Ты, Иванушкин, словно Раскольников, ворвался в чужые пенаты с топором.

Ещё одна сестрица у Василисы Абрамовны работала в городском отделе народного образования. Пятиклассники, мы ещё ничего не знали о Достоевском. Этот роман изучали в девятом классе. Но ехидный Серёжа Зуев тут же прозвал меня раскольником, и эта новая кличка немедленно помчалась по школе и прижилась. Она была созвучна слову разбойник. Я очень боялся, что дома узнают об этом и сразу накажут. А в субботу в
актовом зале состоялось всеобщее пионерское собрание, на котором меня чихвостили все кому не лень. Податливые на взрослую пропаганду девчонки наперебой обличали меня, позорили, клеймили. Мальчишки свистели. Но более всех изгалялась наша классная староста Марина Шкурко.

— Ты, наверное, хотел припугнуть, Иванушкин, эту филателистку топором и завладеть её
марками при помощи силы?

Я что-то мычал в оправдание несуразное, мелкое, злое, не понимая, чего от меня хотят. А Марина продолжала разнос.

— Василиса Абрамовна оказалась намного тебя сильнее, смелее, Иванушкин, мужественнее и решительней. Она отобрала твой топор и спрятала в кладовке.
— Откуда ты знаешь, Маринка, где в её квартире валялся мой топор? Я, между прочим, оставил его в углу безо всякой указки.
— Ты не ври общественному собранию, Мишка!.. Я-то знаю и точно… Ты неприлично менялся марками, ты хотел обокрасть эту женщину. А ещё раньше ты стырил этот топор у пьяниц на стадионе. Разве это не так?
— Я ничего не тырил… Ни у кого: ни у пьяниц, ни у самбистов.
— Тогда почему же тебя поймали ночью на стенке чужого дома?
— Меня, Маринка, никто никогда и нигде не ловил и не поймает. Я возвратился к твоей любимой Василисе Абрамовне самостоятельно, чтобы забрать свою вещь.
— И получил нагоняй!.. Словно нашкодившего кота, тебя спустили с чужого окошка по водосточной трубе.

Вряд ли впечатлительная филателистка думала, что таким разносом для меня обернется наша с нею беседа и мое возвращение в её дом по стене. Не могла она разозлиться так, по-настоящему, тем более на ребёнка. Прошло немало лет, а этот кусок из моей жизни всё ещё не забыт, не излечен. Что-то неправильное сделали педагоги, опозорив меня публично. Но ещё одну душевную травму я получил от друга.

После уроков ко мне в овражек спустился Володя Нейман и объяснился:

— Каждая птица, зверушка и даже пчёлы откладывают запасы: кто мёд, кто орехи — порою столько, сколько не съесть никому и ни за что. А вот твои любимые флибустьеры — по-настоящему алчные люди. Они преступники, убивающие людей…

К этому времени я накопил пятнадцать рублей.

— Ты экономишь, значит, ты тоже — скряга, и Зуева боишься на свете больше всех. Ты даже в морду ему не плюнешь.
— А ты не боишься Зуева? Ты сможешь его ударить и победить?
— До свидания, Мишка, — отрезал Володя. — Мне запретили с тобою знаться. Ты – подлый трус. Ты от страха повсюду носишь с собою топор.

Об этом пионерском собрании дома не говорили. Слишком оно ничтожно. В тот самый день мы понесли большую утрату. Вечером у подъезда я встретился с дядькой. Он, как и всегда, ожидал меня, сидя на скамеечке, подвыпимший, уставший после долгой ходьбы по зимнему городу в день выдачи пенсии. Я ему рассказал о разладе с Володей, о судебном процессе, — ведь это послеурочное сборище в школе было товарищеским
судом.

— Отчётная работа, — сердито заметил дядька. — Все мы действительно что-то копим на чёрный день, но ты-то собираешь деньги на светлое дело. Володя тебя неправильно оценил. Он ещё вернётся к тебе за дружбой. Не бойся. И попросит прощения…

Дядька меня не предал. Но я не понял и надерзил.

— Когда вернётся? Сегодня?..
— Когда ты добьёшься успеха в жизни…
— Нужно мне его прощение?
— Хочешь сгущёнки?

Я вспылил оттого, что мои вопросы сиюминутно не разрешить.

— Зачем мне твоя сгущёнка? Я ничего не хочу.
— Тогда пойди и купи мороженое, можешь даже два…

Он оторвался от костыля и достал из кармана деньги. А я капризничал дальше:

— Мамка не разрешает мне зимой кушать мороженое, на улице холодно, я простыну.
— Тогда купи его мне, а сдачу оставишь на дальнее плаванье, для себя, пригодится.
— Поставь под мышку костыль, калека, и больше не смейся…Ты у нас сегодня, наверное, самый здоровый и крепкий мужчина в доме?

Так его частенько пилила моя маманя, когда он брался за гуж, не жалея силы. Только она была добра, а я — сердит.

— Это ты во всём виноват, дядька... Это ты веришь в бога, а не я.
— Иди, иди, и не ругайся, племянничек, когда появишься из магазина обратно, то я научу, тебя, как надо дружить.
— Заведи своего ребёнка и обучай его, сколько хочешь!.. А я желаю жить по-другому, по-пионерски.
— Какой ты жестокий!.. Разве не видишь, мне очень трудно? Я еле-еле стою на костылях…
— Ты просто лишнего выпил…Ладно, давай сюда свои деньги, а то расплачешься. Потом поговорим.

Но продолжение разговора не состоялось. Когда я вернулся из магазина, мой дядька умер, сидя на лавочке, совсем один, опираясь плечами на костыли. Три дня спустя его опустили в могилу и закидали землёй. Стылая, она барабанила по гробу, мне было стыдно. Рядом грустили инвалиды, с которыми покойный общался при жизни. В завершение похорон на кладбище поставили огромный дубовый крест, в то время — большая редкость. Словно пугало, он чернел среди многочисленных металлических обелисков со звёздами и уступал им в парадности и надёжности. Мне показалось это нечестным, как травля, недавно пережитая мною в школе. «Не для меня, а для дядьки, пусть будет на свете Бог — справедливый и добрый, — я припомнил обличие ангела, увиденного однажды на пасху в какой-то священной книжке и, чтобы никто вокруг меня не услышал, с оглядкой, шепотом пожелал: — Пускай у моего дядьки вырастет новая нога и белые крылья, чтобы
он возвращался на землю в дни выдачи пенсии — в гости к нам». Это была всего лишь слабая попытка поверить в бога — какая-то хромосома жалко зудела вопреки атеизму, навязанному в школе. Прилюдно я сказал о другом, о более важном для себя, о шкурном.

— Мы вместе с дядькой хотели уплыть на лодке в Тихий океан, но он не дождался, когда я её дострою.
— Мы тоже когда-то хотели поехать в Африку — к бегемотам… Правда, Танюша? — улыбнулся грузный калека женщине, помогавшей ему передвигаться по кладбищу в инвалидной коляске. — Но не сбылось, не случилось, не поехали.
— Жорка был добрый, — подтвердила Татьяна.
— И справедливый… Ты помнишь, как однажды он объяснил одному дурному шоферюге, что земля на свете для людей, а не для машин, сбивающих пешеходов… Эй, Мишка, тебя, кажется, тоже сбили на автотрассе?
— Да-а, — подтверждали другие люди. — Бескорыстный, божественный, честный и смелый!..

Много хороших слов я услышал о дядьке на кладбище в этот печальный день. При жизни его частенько ругали пророком. Подтрунивали, когда, мечтая или от боли, он прогнозировал светлое завтра или ругал настоящее время — жадное. Но его последнее предсказание исполнилось. Друг мой Володя ко мне вернулся. Только это уже другая история — моего взросления и побед.

Великое одиночество

Допрыгался…
Послеоперационные швы на животе у Андрюши Сургунчикова всё-таки разошлись, и вслед за Володей Нейманом он тоже получил от родителей нахлобучку за дружбу со мною. Но строительство лодки я не бросил. Напротив, с ожесточением взялся её строгать и долбить. Серёжа Зуев какое-то время ещё подтрунивал надо мною. Даже пообещал заявиться в овражек самостоятельно, самолично, с авторитетной проверкой, словно
инспектор, надзирающий за правдой: подсказать, поразмяться. Проконтролировать, чтобы не сачковал недоумок, по-морскому, значит, пескарь. Очень ему хотелось выглядеть бывалым бродягой. «Ежели что не так построишь, заика, то я тебе по сусалам двину, за мною это не пропадёт. Будет тебе наука», — ухмылялся он при встрече и взмахивал эдак резко перед моим лицом кулачиной, стараясь чуть-чуть зацепить мою скулу костяшками пальцев. Но я уже не боялся Серёжку так, как прежде и даже хамил ответно. А потом
потеплело. Пришла весна, и Зуев значительно вырос. Мы — салаги стали неинтересными для него. Он где-то достал игральные карты с видами раздетых женщин, и отныне вся его разбитная орава шишкарей, неприлично хихикая, буравила их глазами в школьной раздевалке, не обращая внимания ни на училок, ни на уборщиц, ни на вожатых.

Елочки в нашем городе не росли. Их привозили из далёкого бора и продавали только под Новый год. Потом же — выбрасывали на свалку или втыкали около жилища в снег в угоду самой капризной малышне, не желавшей сиюминутного окончания праздника. Проходили недели. Всеми забытые елочки ржавели иголками и сиротливо кренились от бескоренья. И падали в лужи уже ничьи. А те, кому они недавно были по сердцу,
спешили мимо, привыкшие к будням. Подбирая эти елочные останки, я запасся лапчатником и мачтой. Хвою разложил по лодке как подстилку. Время от времени я в ней валялся, вдыхая всё ещё острые запахи далёкого таёжного бора, исходящие от старых ветвей. Мачту укрепить не сумел, но из этого крепкого куска древесины, вырубил два весла, похожих на лопаты. Представляя себя туземцем, ими я разгребал в округе отсыревший снег, воображая, что это море. Белая, выстроганная лодка ждала воды.

И время её настало...
Ручеёк в овражке проснулся и забурлил, превращаясь в сердитую реку. Полусгнившие доски, тряпки, листья, пролежавшие на склонах всю зиму, оттаяли и понеслись из города прочь. Но, не желая исчезнуть прилично, они, как надоевшие гости, сварливо цеплялись за побережье, образуя запруды. В этих местах река топила побеги ветлы. Уплывать из дома по-настоящему я, конечно же, не хотел. Но вода окружила лодку, и она покачивалась
в затоне, свежая, влекущая в море. Желание прокатиться было огромным. Я вошёл в лодку, присел на лапчатник, осторожно оттолкнулся веслом. Это было неудачное путешествие. Запруда, к которой я устремился, лопнула. Вёсла я потерял. Ухватился, было, в страхе за палку, торчавшую тут же из тины, вырвал её, но приспособить для управления не сумел. Крутые склоны оврага были опасны. Спустившийся оползень,
обдавая грязью, оттолкнул мою маленькую посудину на стремнину. И понесло… Никто не гулял на круче в эту минуту, никто не увидел, как испугано я боролся за жизнь. Уже почти за городом, на окраине, там, где начинаются сады и огороды несостоятельных горожан, лодка набрала в себя немало воды, нырнула и потонула совсем. Чтобы меня не утянуло на дно, я сбросил свою шубейку и поплыл по течению, подгребая к деревьям. Около берега зацепился за старую иву, окружённую паводком, долго и бессильно барахтался на ветке, пытаясь подняться на дерево. Взывая о помощи, кричал. Меня обнаружил один беспокойный садовод. Он очень боялся за будущий виноград и приходил на огороды проверить, как далеко зашла вода, не затопило ли черенки. Этот человек меня спас. Обутый в болотные сапоги, он устоял под напором бесноватой стихии и вынес
меня на сушу — в город. Увы, я его не помню...

Долго стучали от холода зубы. Кидало в жар. Я угодил в больничку на десять дней. Всё у меня пропало в этом походе: и марки, и деньги, и шуба, и плод моего долгодневного труда — моя лодка. Но простуда, как следует, не коснулась. Очухался быстро. Андрюша Сургунчиков сбежал из дома без разрешения взрослых и заявился ко мне в палату через окошко второго этажа таким же макаром, как и я к великой филателистке за топором. Он-то и рассказал мне о том, что в школе уже узнали, что я едва не погиб.

— Зуев долго смеялся. Он ходил и трезвонил повсюду, что лодку нужно было смолить, а Маринка пообещала тебе собрание и новый милицейский учёт.

Услышав об этом, я очень расстроился.

— Только ты, Миша, пожалуйста, выздоравливай, и ничего плохого не думай, — успокоил Андрюша. — Серёжка опять похвалился в туалете синяками на ляжках. Батяня его отодрал, как сидорову козу.

— А за что же он его отодрал на этот раз?

— Девчонок на лестнице щупал. «Продам свои марки, — обещал он каждой их них, — и женюсь». Его поймала наша техничка, огрела шваброй. Рассказала его отцу. Тот и наказал.

На посмешище в школу мне идти не хотелось. После выписки из больницы дома я устроил концерт. В процессе ложной истерики умолял и мамку, и папку уехать из этого города хоть куда, лишь бы подальше да пораньше. Чтобы больше не видеть ни Зуева, ни его осточертевших шишкарей. Потом ругал Маринку Шкурко, эту артековскую выдру, задравшую нос.

— Почему ты никогда не лупцуешь меня по заднице армейским ремнём? — упрекнул отца.

Мой папка в армии не служил. Я его иногда ущемлял, напоминая об этом.

— Если бы ты меня как следует драл по-армейски или хотя бы по-морски, то я доказал бы
этому Зуеву, что не хуже его терплю любые побои. Со мною бы считались все мальчишки в округе. Ты сходи, пожалуйста, и попроси у его папаши морской ремень да избей меня, не жалея.

Папка в ответ смеялся, а я страдал.

— Я сам себя высеку, вот увидишь…

Ещё неделю меня таскали в психушку на консультации к врачам, изучающим детские души. Но никакой серьёзной патологии не нашли. «Просто не хочет в школу», — был врачебный вердикт. Главный детский психиатр, прощаясь, заметил, что если я чего-нибудь натворил неприличное, то наказан за это, всё-таки буду — на пионерском
собрании или в милицейском участке.

— Ишь, ты, Дон-Кихот отыскался: высеку себя сам. Есть установленный процессуальный порядок, молодой человек. Набедокурил — ответишь. В больнице не спрячем.


Пятнашки на крышах

Это несчастное плаванье стало первопричиной моего отставания по многим предметам. Мне казалось, что все на свете хотели меня унизить или уязвить. А, может быть, так оно и было? Спасаясь от этой новой напасти, я пропускал занятия в школе и уходил от пионерского воспитания на «пограничную» землю за то училище, в котором занимались монголы. Там, за его забором, начинались деревянные сарайчики. Горожане хранили
в них ненужную рухлядь: ветхие тряпки, мятые дырявые тазики, вёдра, бесколёсные мопеды и даже мотоциклы. Кое-где в этом районе обитали безобидные грязные горемыки. Сегодня таких людей называют бомжами. Я их нисколечко не боялся. А в одном сарайчике жила гнедая лошадка. Она принадлежала старьевщику — пожилому
сердитому дяхану. Он появлялся повсюду в заношенной кавалерийской одежде и промышлял обменом раскрашенных маленьких детских свистулек из глины на всякую ветошь. Куда он отвозил свои тряпки, я не знаю. Но его лошадка была любимицей городской детворы. Когда, запряжённая в тележку, она приезжала в наши дворы, то
не было, пожалуй, такого мальчишки, который бы отказался к ней подойти. Кормили савраску всем подряд: яблоками, морковкой, старыми сухарями, стручками зелёного лука. Если же этого ничего под руками не находилось, то просто пучками свежей травы. Обрывали газоны, и в эту минуту никто не ругал мальчишек за своевольство. Потом катались, но не верхом. Старьевщик сажал к себе на тележку самых настырных почитателей его клячи и увозил их с собою в иные городские дворы. Странно, но шишкари почему-то не трогали этих пацанов. Пересечь на савраске старьевщика границы считалось приличным.

Отныне, зная, где проживает лошадка, я стал едва ли не самым счастливым мальчишкой на свете, когда-либо общавшимся с нею. Потихоньку оторвал в сарае дощечку и ежедневно подкармливал лошадёнку морковью и хлебом. Как-то старьевщик меня за этим делом застукал и хотел наказать. Но я поклялся не мучить клячу и не появляться больше
поблизости его сарая никогда. Хозяин долго ворчал, пытаясь приладить оторванную дощечку обратно на место, но бросил это занятие, увидев с какой печалью, я наблюдаю за ним из-за угла. Я тоже не сдержал своё слово и однажды привёл за собою почти весь класс.

В тот день заболела наша химичка. Вместо неё на занятия пришёл практикант из института, с виду то ли казах, то ли узбек, то ли татарин. Между собою мы тут же его прозвали Василий Алибабаевич. Уж больно он походил на героя из кинофильма «Джентльмены удачи». Во время урока Василий Алибабаевич добросовестно стремился
проверить объём наших познаний и задавал нам наводящие вопросы. Мы отвечали несуразно, не напрягаясь, поверхностно, а когда узнавали всё-таки какой-нибудь химический элемент из менделеевской таблицы, то дружно орали и хлопали в ладоши, как на концерте. В классе стояла безнадёжная балдёжная атмосфера, и наше хулиганское поведение вызывало у педагога гримасы.

— Феррум, — прорычал наш новый учитель. — Покажите мне, пожалуйста, дети, феррум. Вот вы, например, Иванушкин… Встаньте и подойдите к доске!..

Я долго кривлялся около периодической таблицы в поиске этого элемента.

— Хорошо, я вижу, Иванушкин, что вы его нашли. А в помещении? А, Иванушкин?.. Какие вы видите предметы из феррума в нашем классе?.. Ну, так што же такое — феррум? — скандировал педагог. — Как мне его по-русски назвать?

На какое-то время хаос, царивший на уроке, прекратился. Все с интересом ожидали концовки возвышенной речи.

— Феррум — это железо, молодые балбесы. - Из него в нашем классе сделаны все шпингалеты и гвозди. А теперь, вот, Иванушкин, расшифруйте мне это.

Учитель написал на меловой доске символ элемента алюминия, его валентность и задал новый вопрос:

— Как называется этот лёгкий парамагнитный металл?

Я знал, что ему ответить, но промолчал. Всеобщее кривляние заразительно.

— Ну, что же вы за люди? — рассердился учитель. — Совсем ничего не знаете и не хотите узнать.

Он постучал указкой по столу, на котором неоднократно мы проводили опытные химические работы, и подсказал мне:

— Иванушкин, вот ваш ответ. Он лежит на поверхности.

Стол, словно скатертью, был накрыт алюминиевым листом.

— Ну, так, что же это такое, а, Иванушкин?
— Железяка какая-то, — ответил я. — По научному, значит, выходит феррум.

Все, присутствующие на этом уроке химии, покатились со смеха. Кроме учителя. Василий
Алибабаевич обиделся и покинул наш класс. А мы помчались на улицу раньше почти на целый час. Второго урока химии в этот день не состоялось. Стоял апрель. Я увлек одноклассников играть в летающие пятнашки. Сараи, по крышам которых мы носились, не жалея одежды, располагались в виде небольших беспорядочных улиц. Пролёты между
ними были по три, по четыре метра, верхушки их крыш находились на разных уровнях высоты. Я разбегался и перемахивал через это пространство, приземляясь по ту его сторону иногда на коленки, иногда на живот, а чаще всего удачно — на ботинки, не получая лишних ушибов и ссадин. Сегодня такие занятия называются паркуром. Даже Маринка принимала участие в нашей беготне. Но более всего ей понравилась лошадка старьевщика. Я снисходительно пояснил, что это животное боится лишнего шума, и свои сумасшедшие игры около стойла не проводил. А когда в нашей школе опять началась кампания против хулиганства, то Маринка уже не обвиняла меня во всех
моих внеурочных грехах, а защищала и называла лидером положительной детской группировки несостоявшихся юннатов и прыгунов по заборам и крышам.

Государственный вагон

Между железнодорожным мостом через наш овражек и сараями, чьи крыши отныне стали
площадками для игры, находилось небольшое локомотивное депо. В нём ремонтировали думпкары. Они обслуживали карьеры, где добывается известняк. В одном из тупиков без дела торчал закрытый товарный вагон, в котором, как я сейчас понимаю, был маленький склад. Там хранились утилизированные железки, ржавые светофорные коробки, а также новёхонькие металлические кувалды и ломы, бронзовые задвижки и ещё немало иной, незнакомой мне утвари. С моей стороны было бы глупо не обследовать этот вагон с головы до ног. Ещё зимою я несколько раз поднимался на его крышу, ложился на живот
и пытался заглянуть в маленькое вагонное окошечко — не застеклённое, не забитое. Протягивал в его темень любопытные руки. Шарил, желая нащупать что-нибудь подвижное, лёгкое. Но усилия были тщетны. В ладони ничего не попадалось. Однажды, наблюдая за работягами, я понял, как открываются двери в этом вагоне. Даже более. Когда железнодорожники ушли восвояси, обнаружил, что вагон по настоящему не закрывается никогда. И проник в его тайны. В самом тёмном углу лежали чилижные ветки. В те богатые советские времена любая шарага имела их про запас великую гору. Из них я соорудил себе шалаш вроде того, в котором Серёжа Зуев прятался в нашей школе от папаши во времена семейных репрессий. Как-то, валяясь в чилиге, я размечтался и своевременно не увидел уборщицу из конторы. Она поднялась на склад, чтобы собрать себе веник. Застуканный врасплох, я решился удрать. Перепуганная старушка едва не упала в обморок, подумавши, что ей навстречу из темени помещения выскочило чудовище, эдакая огромная крыса величиною с мальчишку. Несколько дней подряд женщина издалека грозила мне метёлкой и кричала:

— Не смей ошиваться рядом с нашим вагоном. Это государственный вагон. Я тебя поймаю и накажу.

Но её премудрые речи были напрасны. В апреле мы собирали металлолом. Это мероприятие приносило нашей школе дополнительные деньги для постройки спортзала. Старшеклассники умчались на старый уже закрытый арматурный заводишко и, словно саранча, очистили его от остатков погнутой проволоки, негодной даже для драки. Другие активисты нашли упавший железобетонный заборишко и, выбивая монолитные камни из арматуры, добыли несколько сеток. Кто-то приволок помятый швеллер со стройки, были
даже отдельные еле подъёмные гусеничные траки, но более отовсюду тащили эмалированную побитую посуду, ненужную в хозяйстве. В общем, гора металла на школьном дворе росла не ахти, и тогда наша классная староста Марина Шкурко припомнила, как я однажды привёз целую гору макулатуры. Она схитрила.

— Послушай, Иванушкин, ругать я тебя сегодня не стану.
— Ты что, Маринка?.. Как это можно меня сегодня не ругать? Наверное, ты поднялась с той ноги или что-то полезное съела во время завтрака для здоровья?..
— Ты, Мишка, не язви, а признавайся, где ещё есть хороший металл?
— Феррум что ли, Маринка?
— По-твоему это — феррум.
— Я знаю одно такое скрытное место. Но железяки, которые там хранятся без дела, нам так просто не взять. Если их только припрятать прежде между сараями, где мы недавно играли вместе с тобою в пятнашки на крышах, а потом незаметно перевести в нашу школу... Но для этого мне нужны надёжные здоровые пацаны, а не ты, Маринка, и какая-нибудь тележка. Феррум, Маринка, — это серьёзное дело!..
— У дяди Васи есть ослик Яшка, - нашлась она.
Но наш трудовик, услышав про ослика, заартачился и не разрешил мне его использовать для перевозки металла. Я попытался договориться:

— От нашей школы недалеко, вон там, дядя Вася, всего-то полкилометра, — и показал в сторону железной дороги.
— Я, Миша, знаю тебя уже не первый день, — ответил учитель. — Отдай тебе Яшку, ты притащишь сюда трамвайку. Мой старый ослик предназначен только для перевозки сухой осенней листвы или бумаги. А железо возят грузовики.

Вот тут-то Маринка и вспомнила о лошадке, которую мы кормили морковкой. Прежде всего, она увиделась со старьевщиком и договорилась с ним о перевозке будущего железа в школу. А вечером мы на пару с Андрюшей, как заводные, выносили из вагона всё металлическое, посильное, удобное. После нашего налёта в депо не досчитались новой водозапорной арматуры и очень много иных полезностей для соединения труб. Даже нетронутый ни разу шанцевый инструмент был заготовлен нами на переплавку. Взамен украденного металла в вагоне остались пуговицы и клочья от наших рубашек. Если честно сказать, то и Маринка без дела не сидела. Она выпрашивала старый металлический лом у людей, которые оказались в сарайчиках в этот вечер, и принесла до общей кучи два десятка дырявых кастрюлек и бесколёсные останки трёх велосипедов. А назавтра удивлённый старьевщик важно оставил себе какие-то вентиля, но добавил измятую
автомобильную дверцу — баш на баш. «Это — по совести», — сказал он, меняясь. Потом запряг в телегу лошадку, и всё заготовленное железо мы успешно доставили на школьный двор. Дядя Вася долго сердито рассматривал привезённое добро.

Спустя неделю разразился скандал. В нашей школе появились люди из конторы. С ними был участковый инспектор милиции. Все вместе они беспокойно искали пропавшее добро. Но добытая нами водозапорная арматура была уже до блеска отчищена и разложена по полочкам в школьном подвале как своя собственная, краденые металлические штыки лопат насажены на черенки, а всё остальное: бесхозяйственное, бесформенное, ржавое ушло в мартены. И существенные улики исчезли навсегда. Однако уборщица из депо по одёжке опознала меня. Слишком уж я часто вертелся около железной дороги. Как доказательство, она достала из кармана клочок от моей рубашки и взялась его примеривать к заплате на рукаве.

— Вот, вот… Почти совпадает, товарищ старший лейтенант. Это — он, несомненно это — он, —  кипятилась женщина, то нежно заглядывая в глаза сотруднику из милиции, то метая сердитые молнии в меня. — Где и когда ты порвал свою рубашку, пацан? Признавайся, негодник!..

Но дядя Вася не дал меня в обиду.

— Не надо пытать мальчишку, — ответил он. — Ещё позапрошлой осенью эту рубашку ему порвал зубами мой голодный осёл.

— Как это так, порвал ему зубами ваш голодный осёл? — удивилась истица. — Он что, его хотел сожрать себе на обед? Я этому не поверю. Ваш голодный осёл — вегетарианец, а не людоед. Вы говорите неправду.

— А вот так и порвал, — сказал дядя Вася и ущипнул её за плечо своей тяжёлой пятернёй.

Та ойкнула от страха. Все рассмеялись. А тут же стоявшая Маринка поклялась:

— Честное пионерское. Это — сущая правда. Рубашку на Мишке порвал наш голодный осёл-вегетарианец. Я находилась рядом с ними.
— А ты мне ещё чего набрешешь? А ну колись, — обратился ко мне инспектор.

Но вмешался директор школы.

— Миша у нас заика…
— И очень большой молчун, — добавила завуч. — А вы ведите себя прилично, товарищ старший офицер. И выбирайте, пожалуйста, слова в разговоре с детьми. На этом дело по краже в депо закончилось, так и не начавшись.

Что же случилось?.. Почему, ещё недавно не дававшие мне никакого спуска педагоги и вожатые отнеслись снисходительно к поступку, именуемому кражей? Правда, дядя Вася всегда был таким хорошим для школьников, но вечно строгий директор?.. Он, возможно, боялся огласки этого дела. А Маринка?.. Сознательная Маринка… Вот что она выдала
после уроков со мною наедине.

— Тебе, Иванушкин, всё равно не стать настоящим пионером. Но ты — большой человек.

И кто её надоумил?

— Ты делаешь всё по-своему, даже лучше. Ты — знаменитая личность. Ты построил настоящую лодку, и по крышам летаешь лучше любого безалаберного козлёнка… А на пользу общего дела заготовил много металлолома… Это надо ценить.


Двадцать восьмого мая

Между великими майскими праздниками Андрюша меня ошарашил.

— Я нашел настоящий корабль, по которому можно лазать сколько угодно.
— Кто же его потерял?

Скажу по правде, что к этому времени я уже не заикался.

— Ты мне не веришь? — удивился Андрюша.
— А ты всё ещё намекаешь на моё неудачное плаванье?
— Да, не хмурься ты, Мишка, пошли со мною…

Эту небольшую спортивную площадку я знал. Она и доныне на территории старого профессионального училища, где обучались монголы. Учебный корпус построен отдельно от их общежитий, в которых ещё недавно мы искали почтовые марки. К накопительству я остыл. Все моя филателистическая коллекция пропала во время «похода в море».

— Если пофантазировать, Миша, то это — корабль.

Металла в нашем городе много. Его никогда не жалели ни на качели, ни на песочницы, ни на иную усладу ребятни. Из толстостенного проката вырезали белочек размером выше любого великана и раскрашивали их красками. Это была посильная шефская помощь металлургического завода подрастающей детворе. Выцветшие от времени, белочки и сегодня стоят, как надолбы, на каждой детской площадке, напоминая пятнистых
военных в оранжевой униформе. Столь же громоздкое и железное, высокое
спортивное сооружение, которое мы признали кораблём, из себя представляло нечто похожее на огромные футбольные ворота, но к верхней перекладине были подвешены шесты, заменявшие канаты. Там же, качались стальные кольца. С обеих сторон этого внушительного снаряда, словно ванты, стояли наклонные металлические лестницы.
Ко мне подбежали знакомые монголы, поверещали между собою и показали, как можно
ловко перемещаться по верхам. Более всего впечатлило то, что по лесенкам они поднимались снизу — прыжками, без помощи ног, хватаясь поочерёдно в полёте за вышестоящие ступеньки руками. С последней ступеньки, не останавливаясь, ребята, как обезьяны, продолжали движение в висе над землёю, держась только за кольца. Дойдя
до шеста, спускались вниз. К нам подошёл Тархан-Батыр.

— А сумеешь ли ты, Иванушкин Миша, сделать это быстрее и ловчее, чем они?

Я ещё ни разу не поднимался на это снарядище, а Тархан-Батыр уже не сомневался в моих
успехах. Он достал секундомер и попросил у монгольского парня повторить свои манёвры. Потом подключился я и в первой попытке уступил одну минуту. Двигался осторожно, проверяя на цепкость каждую хватку рук. Но состязание продолжалось,
и уже после второй попытки никто из монголов не смог меня догнать.

— Это же Мишка, — цокали они, улыбаясь, — он самый известный верхолаз из пятого «Б» класса.

Потом родилась игра в пятнашки на высоте. Мы летали по лестницам, раскачивались на кольцах, катались по шестам. Но монгольского языка не знали, и активное общение с иностранцами скоро утихло. Здрасти да здрасти, да пара расхожих слов. Даже их имена, сегодня я не припомню. Чаще всего монгольские парни играли в пинг-понг. Неподалёку стояли теннисные столы, такие же металлические, как белочки. Мирно тянулось время. Мы не мешали им, они не мешали нам.

Сараи были оставлены на забаву городским. Их щербатый лидер Данила Оглоблин привёл
свою ватагу, и с вершины нашего корабля я тревожно наблюдал за играми конкурентов. В любую минуту они могли перепрыгнуть через забор и появиться среди нас. Пятеро подростков — пришельцы вели себя агрессивно. Гоняли друг дружку по крышам так же, как и мы — пятнались, но только у каждого в этой компании был солдатский ремень, и Данила, как самый старший, частенько его снимал и тянулся, чтобы огреть убегающего
от него соседа бляжкой в заднее место. Это были пятнашки с синяками на ягодицах. Самый большой восторг у пришельцев вызывал удачный удар во время перелёта с крыши на крышу. Данила эффективно останавливался на самом краю сарая, выкидывал руку с ремнём вслед улетающему игроку и лихо его лупил. Мне даже казалось издалека, как будто я слышу все эти удары и крики жертвы. Всякое удачное попадание было для них смешным. Чаще всего гоняли одного и того же пацана, самого слабого в их разбитной компании — «шестёрку» на побегушках. Эти оглоблинские ребята разнообразили игру, придуманную мною. Они внесли в неё элемент жестокости.

По уличным правилам Данилу надобно было гнать. Об этом уже шептались по разным углам в нашей школе. «Ты, Иванушкин, сдал границы, — сердито сказал Серёжа Зуев, — это предательство. Нашу родину нужно защищать». Такое лукавое подстрекательство дошло до Маринки, и после школьных занятий, она увязалась за мною вслед. Как активистка, Маринка решила наладить дружбу между пришельцами и нами. Появился
и Зуев. Ему захотелось увидеть чужих мальчишек воочию и оценить опасность, исходящую от них. Монголы мирно играли в теннис. Их не касались наши внутренние разборки. Подлетит на мгновение иной из них за улетевшим шариком да поймает его в ладошки, словно карасика — вёрткого, прыткого, а, убегая обратно, поднимет на секунду глаза и скажет: «Здорово, Мишка» или: «Привет, Андрюшка»; «Привет Серёжка». Мы для них были добрые дети — жители лучшей в мире страны.

Словно солдаты, городские ребята неожиданно появились на заборе. Он имел ступенчатое устройство в виде диагональных квадратных отверстий, очень удобных для вставки ног. Это была не преграда для молодёжи. Я находился на перекладине корабля, а Андрюша осваивал лестничные прыжки.

— Веселее, салаги, — сказал Оглоблин, снял с себя солдатский ремень и ударил Андрюшку сзади.

Тот ойкнул, не удержался на лестнице и упал, подвернувши ногу.

— Не трогай мальчишку, не бей его железным ремнём, — закричала Маринка.
— Ребята, на помощь, — взмолился Андрюша и со слезами обиды бросился на Оглоблина.

Городские встретили эту атаку в кулаки. Я быстро опустился вниз по шесту, схватил Данилу за ремень. Какое-то время мы боролись стоя. Но на помощь к Оглоблину поспешили его товарищи и меня свалили на землю. Я дрыгал ногами, отбивался, ругался. Искоса увидел Маринку. Она хватала, бьющие меня руки за рукава, и удары
мальчишек теряли силу. Андрюша, хромая от боли, рванулся куда-то в сторону и тут же вернулся с камнем. Я, наконец, поднялся, но на какое-то время выпустил из руки солдатский ремень противника. Данила отступил на полшага назад, размахнулся, медная бляшка ударила меня в бровь. Солёная теплота накрыла лицо. Нас бы избили крепко, но на помощь пришли монголы. Увидев сколько их много, вся оглоблинская ватага помчалась обратно к забору, а мы с Андрюшей за ними вслед. Данилу подвёл ремень. Во время драки он намотал его на руку, как настоящий десантник — мёртвым узлом. Я
повторно ухватился за бляшку в тот момент, когда Оглобля переваливал через забор. Так и повисли мы друг напротив друг — непримиримыми врагами — на одном солдатском ремне. Я бил его через заборную пустоту, и каждый удар был точен. Данила держался за свою посиневшую руку, пытаясь освободиться.

— За что ты его так лупишь? — верещала Маринка. — Ты, Мишка, зверюга, ты — настоящий зверюга.
— Да, сделайте же, вы, чего-нибудь, добрые люди, — звала она на помощь Даниле, — ведь Мишка его убьёт.

Монголы нашли Батыра. Тот прекратил побоище, обрезав ремень ножом. Медная солдатская бляшка осталась в моих руках, как трофей. Полчаса спустя в больнице мне наложили первые швы на рану и остановили кровотечение. Залитая кровью одежда дома пошла на тряпки. Мамка ругалась, а папка долго подтрунивал надо мною, припоминая,
как я ещё недавно его уговаривал высечь меня ремнём.

Всю неделю я принимал гостей, скрываясь от школы. Первым пришёл Андрюша.

— Мишка, наши монголы встретили Зуева во дворе и даже хотели его избить, да появился Батыр. Он спросил у Серёжки: «Ты почему не дрался вместе со всеми?» Тот, говорят, глаза опустил и честно признался в том, что виноват… Вся школа на переменках только теперь об этом и талдычит.

— И почему же он не дрался?.. С его-то силой мы бы безо всяких монголов одолели бы городских пацанов и загнали бы их в свои дома.
— Ему было нельзя.
— Даже Маринка дралась, я видел… Ей было можно?
— Она говорит обратное, что хотела нас помирить.
— А Зуев?.. Он тоже наш миротворец?
— Мишка!.. Там, где проживает Оглоблин, в его дворе, у Зуева находится бабка. Серёжка часто бывает у неё в гостях. Он испугался того, что Данила его поймает и зачуханит. Так и ответил… Тархан-Батыр его пожурил.

Звезда шишкаря Серёжи Зуева потухла навсегда. Как-то потом он подошёл ко мне на минутку на переменке и предложил свои марки: «Знаешь, заика, бери их просто так вместе с кляссером, поедешь куда-нибудь за границу или на острова, а там продашь за валюту и станешь американцем». Я отказался и попрощался: «Оставь их себе на свадьбу, Серёжка. Я слышал, что ты уже созрел для любви».

Пришла Маринка. Она принесла мне тяжёлый медный пятак николаевской чеканки.

— Мишка, положишь его себе на рану, и рана затянется.
— А ты-то откуда знаешь?
— Здрасте, пожалуйста, мой папа — врач.
— Который работает в морге?
— Нет, он медицинский эксперт по выявлению симулянтов.
— Я уже давно не калека.
— Это уж точно. Значит, пятак тебе поможет.
— Спасибо, Маринка.

Потом появился Нейман.

— Я, Миша, по делу к тебе, а не просто так. Почти полгода мы угрюмо молчали, изображая вражду.
— Я очень рад, Володя, что ты возвратился с дружбой.
— Сегодня утром около нашей школы меня поймал Оглобля.
— Он тебе угрожал или чуханил?
— Нет, он приходил к тебе — мириться.
— Чего ж он хочет?
— «Знаешь Раскольника?» — спросил у меня Данила. «Я не знаю никакого раскольника», — ответил я. «Да не ври же, не бойся, мне Зуев уже рассказал, что вы — друзья, что вы вместе копите марки на кругосветку». «Мишка что ли — раскольник?» «Кажется Мишка — шишкарь. С ним была девчонка». Нашу Маринку Данила тоже поймал, но она задрала нос и не стала с ним разговаривать ни о чём.

Слушая Володю, я ухмыльнулся.

— И Маринка наша что ли теперь шишкарка?
— Она активистка.

Мы посмеялись. Потом Володя изложил дело.

— Данила хочет, чтобы ты ему отдал медную бляшку от солдатского ремня. Ремень-то не его.
- А чей же?
- Оглобля боится старшего брата. Скоро — день пограничника и если его братан узнает, что бляшка потеряна раз и навсегда, то случится большой скандал.

— Я верну ему бляшку…
— Может быть, всё-таки не стоит этого делать? Она добыта в честном бою.
— Я достану себе такой же солдатский ремень. Даже ещё получше.
— Где ж ты его достанешь?..
— Если надо будет — на службе... И не бегай больше на побегушках у этих паршивых оглоблинских шишкарей.
— А во что мы будем играть, когда настанет лето?
— Мы с тобою построим плот, и отправимся в путешествие по Уралу, но прежде…

Двадцать восьмого мая я появился в Парке культуры металлургов, чтобы воочию увидеть
ребят в пограничной одежде. Все когда-либо служившие в этих почётных войсках солдаты в этот самый день надевали парадную военную форму и выходили на праздник. Выпивая, они заводили военные песни, вспоминали любимых собак и лошадей. В их компании на равных вертелся Данила Оглоблин. Увидев меня, он вопросительно поглядел
на старшего брата, хотел ему что-то рассказать, но промолчал. Полгода ещё сочилась кровью моя разбитая бровь…

Послесловие автора

Монголы уже давно в нашем городе не живут. Как сложилась судьба у Данилы, я не знаю. Марина, Андрюша и Зуев выросли порядочными людьми. Они и доныне живы. И могут подтвердить, что события, описанные мною в этой повести, имели место, что я не соврал. Миша Иванушкин прожил долгую счастливую жизнь. Остров он не открыл. Не стал моряком и даже никогда не путешествовал морем. Но многие географические карты
хранят его следы. Миша Иванушкин стал альпинистом и совершил немало восхождений к вершинам гор. Его именем названы перевал в Пакистане, горное озеро на Алтае, долина в Саянах. В книгах по альпинизму можно встретить маршруты, разработанные им. Он умер в 2004 году в палатке от остановки сердца. Ему было полных сорок два года. Володя Нейман стал астрономом. Он уехал в Америку. Недавно Володя открыл какое-то небесное тело, кажется астероид, и назвал его в честь Иванушкина Миши. Это тело приближается к нашей планете. По расчётам Володи Неймана оно вот-вот войдёт в атмосферу и упадёт на Землю. Если останется воронка, как в Тунгусской тайге, то она тоже получит имя Иванушкина Миши.
 
8 января 2012 года
Автор — Александр Муленко из Новотроицка




ДЕЗЕРТИР

Окружающий мир, пульсировал в моём сознании, как недоброкачественное кино. Словно старая и неоднократно рваная, и тысячи раз уже клееная лента выплёвывала из кинопроектора на экран несуразные и несоизмеримые в пространстве и во времени фрагменты жизни, без какой уже либо логической связи. Главные герои этого ужасного фильма по очереди наклонялись надо мною и рассматривали лицо: принюхивались и прислушивались к тому, что со мною творится. Они искали у меня на шее сонную артерию, пробовали её на выносливость, достаточно ли она сильно бьётся под их шелудивыми пальцами, не созрела ли уже для того, чтобы можно было приступить к выдавливанию через неё из тела души.
- Мёртвый, собака!
- Живой.
- И не дышит?
- Напротив, хрипит.
- Дневальный!
- Я, товарищ старший прапорщик.
- Убери у него из-под кровати целлофановый мешок с блевотиной, и принеси сюда эмалированный тазик.
- Есть, товарищ старший прапорщик.
- Сейчас они будут пить мою кровь, - догадался я, и провалился во тьму.
- Сапожник! Кино мне давай! – и снова запрыгала мерцающая лента - теперь уже начальник штаба части высверливал меня своими бешенными глазами.
- И надо же нагрянуть комиссии - именно сегодня и с утра пораньше. Если бы только спирт. Сильнодействующие препараты, шприцы, антибиотики, антисанитарная обстановка - скандал
- Надо как-то замять это дело.
- Ты погляди на него, умяли три литра спирта с подельником и ещё половину упаковки вот этой гадости.
Он вертел в руках пробитый снизу гвоздём пустой металлический флакон.
- Средство от пота…
- А тому хоть бы что – надрывается у меня в каптёрке - поёт.
И снова ужасная ночь и далёкие звёзды, и снова небытие.
- Это молочный путь…, - что-то вонючее и горячее ударяет меня в нос, и я задыхаюсь.
- Переверните его на бок! Издохнет.
- Это комбат, - догадываюсь я.
- Его же тошнит.
Меня кантуют на левый бок, и едкая желчь из моего желудка тёмно-жёлтыми мазками окрашивает белую эмаль
- Тазик жалко, - говорит комбат, - соляная кислота! Аш хлор.
- Ты меня, командир, за дурака что-ли держишь? Я специально эмалированный берегу для такого случая. Как о себе забочусь.
- Вроде бы ожил – пойдём!
Казарма, где жили мы - головорезы Шекеры была разбита на несколько жилых секций. Наше подразделение занимало самую крайнюю из них, ближнюю к выходу, напротив же размещались механизаторы, прикомандированные к нам из автобата – независимые ни от кого люди, а в остальных помещениях жили молодые солдаты последнего призыва, опекаемые такими же свежеиспечёнными командирами отделений – сержантами, всего лишь на полгода переслужившими своих подопечных. Мы же были всеармейским злом – каторжанское племя, собранное здесь на перевоспитание со всех объектов великой стройки. Самовольщики и пьяницы – щетинообразные чудовища последнего года службы.
Что-то очень приятное и холодное растекалось у меня по лицу, когда я в третий открыл глаза и увидел прямо перед собою дневального - худощавого мальчишку-«духа», колдующего надо мною – «дедушкой» с мокрым полотенцем в руках.
- Ты кто? – еле растягивая губы, спросил его я.
- Я – дух, - очень серьёзно ответил он мне и торопливо вытянулся во фрунт, не зная что ему делать с, капающим на пол, полотенцем.
- А что со мною произошло?
- Не могу знать, товарищ солдат, - выкрикнул он на всю казарму.
- Да тише ты, голова болит.
- Есть, товарищ дедушка!
Дежурный по роте младший сержант Кондратьев почти бегом примчался в нашу секцию на крик своего подчинённого.
- Иди на тумбочку, - распорядился он.
- Разрешите идти, товарищ дедушка?
- Я тебя не держу, - и почти строевым шагом бравый дневальный оставил нас наедине с дежурным.
- Что случилось, Кондрат?
- А ты ничего не помнишь?
- Не помню, - горько выдохнул я.
- Около часа ночи вы с Мастихином вошли в канцелярию роты и достали из командирского сейфа четыре флакона «Ланы».
- А что это такое?
- Ну, этой самой жидкости, которою наш ротный сапоги себе поливает. Это, чтобы они не пахли.
- И что?
- Ты попросил у меня спички и устроил охоту на тараканов.
- Это как?
- Открыл какую-то папку с приказами, вырвал из неё несколько листов и скрутил их. «Это факел!» - сказал ты мне и поджёг его, а потом надавил на гашетку флакона и показал нам огнемёт.
- Огнемёт?
- А ты и в самом деле ничего не помнишь.
Какое-то пламя заметалось среди извилин моего головного мозга. Я увидел покрытые толстыми слоями пыли радиаторы в канцелярии роты и тараканов, сдутых мною огнём на пол и с бешеною скоростью удирающих под шкаф.
- Дави их ногами, догоняй! Мастихин, ты чего же стоишь. Зараза!
- Он вырвал у тебя из рук огнемёт, и сказал, чтобы ты не смел переводить на дерьмо эту живительную влагу. Потом он достал из кармана огромный гвоздь, величиною с мою ладонь, - тут он показал мне пядью пальцев правой руки на свою левую ладонь, - и взял из командирского шкафа большую банку из под томатов,
- А как мы открыли сейф?
- Этого я не знаю, рассказывают, что ключи от него нашли у тебя под кроватью, в блевотине, которая была на целлофане.
- А кто его туда подсунул? – я осознал распоряжение старшины роты, убрать из-под меня загаженные мешки и поставить на их место тазик. Для большей уверенности в догадке я заглянул под кровать и убедился что это действительно так – тазик стоял на месте.
- Баран.
- А ключи?
- Я не знаю…
- А что было потом?
- Потом? Мастихин пробил гвоздём дно флакона и вылил в банку гремучую смесь. «Получилось шампанское», - так он сказал.
- А что и в самом деле было шампанское?
Дежурный по роте рассмеялся. Грустный это был смех.
- Меня за такое шампанское с утра по всем кабинетам штаба части таскали. Как это могло получиться? Ты же командир! Пообещали разжаловать в рядовые и к вам на лесоповал.
- Не имеют права, не они тебе это звание давали.
- Твоими устами бы мёд пить.
- А что было дальше?
- Вы предложили мне выпить с вами.
- И?
- Я отказался. Потом Мастихин взял в руки второй флакон и не удержал его в руках. Словно ракета, он летал по канцелярии от стенке к стенке, оставляя повсюду некрасивые пятна. Ты погляди пойди на потолок.
- Вот это дела!
- Накосячили.
- Но ты не причём.
- У меня убежал дневальный.
- Куда убежал?
- Я не знаю – в лес! Вся наша рота с утра его ищет. Слышишь как орут.
Я напрягся. Действительно, из леса доносились какие-то крики:
- Козёл, ты где?! Отзовись, ничего тебе не будет…
- У него такая фамилия?
- Что ты – нет. Он – козёл.
Эта история имела интересный конец. До смерти перепуганный солдат, рыдая, добрался к утру до шахтёрского посёлка у подножья горы и искал, отмороженный, автобусную остановку, чтобы уехать на станцию. Но именно в этот день и в этот час, в эту раннюю пору ещё в темень с первой оказией из отпуска вернулся домой командир нашего полка подполковник Матыцин. В гражданской одежде в пальто немолодой уже человек помогал своей супруге выйти из салона автобуса на снег.
- Ты куда, солдат? – поинтересовался он у идущего ему навстречу человека.
- Домой, к маме, - горько выдохнул ему в ответ служивый.
- А где же твой дом?
- На Украине.
- Что случилось, Андрей? - испуганно спросила у мужа жена.
И старый вояка, за вопросом вопрос, вытянул из мальчишки весь ужас прошедшей ночи.
- Сержанты меня бьют, старослужащие душат.
- А из какой ты будешь части?
Это была наша часть, и это был его полк. Старый командир успокоил солдата.
- Я помогу тебе.
Он отвёл его в штаб полка и отдал на попечение дежурным.
- Напоите его горячим чаем. Отогрейте его и накормите.
Прошло уже много лет. и сегодня, когда я пишу эти строки, дезертирство из армии не столь уже сурово карается законом, упразднены дисциплинарные батальоны. Служба Родине считается позором, и сопливые пацаны обеспеченных родителей глумятся над теми, кто надел на плечи шинель и поклялся стойко и мужественно переносить все тягости и лишения воинской службы. Комитеты солдатских матерей, как рейхстаг, штурмуют суды и военкоматы, и уже предусмотрена в уголовном кодексе возможность освобождения солдата от ответственности в случае, если такое деяние было совершено впервые и при стечении тяжелых обстоятельств, подобных нашему. Но в те далёкие годы, беглеца могли осудить на семь лет, и судили. И я помню эти суды, и склоняю голову перед седым командиром, нашедшим тогда самый лучший выход из создавшегося положения. Он оставил малыша при штабе и не отдал его обратно в часть на растерзание «старикам» и ротным придуркам – молодым офицерам, которые размахивали руками не хуже сержантов, и стал ему отцом, ибо настоящий командир и должен быть им для своего солдата. Это традиции русской армии. Они закладывались веками и закреплены кровью. И подтверждены победами… А в то далёкое утро мне ещё предстояло многое вспомнить и осознать.

Устал я жить в родном краю
В тоске по гречневым просторам,
Покину хижину мою,
Уйду бродягою и вором.

Пойду по белым кудрям дня
Искать убогое жилище.
И друг любимый на меня
Наточит нож за голенище. (Сергей Александрович Есенин)


(Продолжение следует в следующей главе)