Самый тихий, самый неприметный человек деревни Владимир Макарович Шлыков нашел прямо на дороге шестьсот рублей, а если точнее – пятьсот восемьдесят шесть.
Если бы он имел обыкновение идти до станции торопливо, скопом, как все, то не ему бы досталась эта великая находка. Но он спешку не уважал, оттого в рабочий день выходил из дома на полчаса раньше.
И в то морозное утро поднялся в четыре,а в половине пятого уже держал путь к железной дороге.Шел он малыми шажками,семеня,как по тонкому льду,высвечивая карманным фонарем белое пространство перед собой,и вот у самой станции,рядом с тропой заметил на снегу какой-то черный предмет.Нагнулся – оказалось,железнодорожная сумка.
Владимир Макарович потушил фонарь, оглянулся во тьму, прислушался и, хотя подмывало немедленно заглянуть внутрь, запихнул сумку в рюкзачок.
Станция называлась Красная Будка. Стоял здесь когда-то краснокирпичный домишко, но теперь остался от него лишь фундамент, несколько одичавших яблонь и название. Обычно люди ждали поезд под навесом старых елей, где безымянный доброхот соорудил лавочку. Сев на эту лавочку, Шлыков достал из рюкзачка кирзовую сумку, расстегнул ее и высветил фонарем две пачки «Беломора» и коричневый бумажник. Руки его подрагивали, когда, положив фонарь на лавку, поднес к лучу света бумажник и в левом отделении увидел толстый слой денег, а справа – корешок сберкнижки.
Прислушался, не идет ли кто, неверными пальцами пересчитал бумажки. В пачке было пятьдесят восемь красненьких десяток и две зеленые трешки. Затем раскрыл сберегательную книжку. Прочитал: «Тихон Алексеевич Спирин». Поинтересовался суммой – снято шесть сотен, а оставалось семь тысяч двести. По понятиям Шлыкова, это была фантастическая цифра.
Уложив все, как было, обратно, спрятав сумку в рюкзачок, он уже сидеть на месте не мог, а заходил вдоль лавочки, поскрипывая снегом, покуривая. Мысли его закружились, и в центре этого беспорядочного кружения неподвижной точкой стоял вопрос: отдавать или не отдавать найденное? Не любивший шума, тихий Владимир Макарович обычно садился в последний вагон, хотя и шумный, наполненный крепкими словцами и картежными терминами, так как там можно было покурить, не выходя в тамбур. Но в это утро он изменил правилу. Для разрешения такого важного вопроса – отдать или не отдать – ему требовались тишина и уединение. И, сидя в полупустом детском вагоне, держа драгоценный рюкзачок на коленях, Шлыков напряженно думал.
Тихона Спирина, живущего через три дома напротив, Владимир Макарович не любил. Теперь вспомнилось ему, как совсем недавно просил он у него механическую пилу, но Тихон отказал, и пришлось два выходных пилить дрова лучком. Да что там говорить – дрянной мужик Тихон Спирин. Погулять за чужой счет – мастер, рыбки набраконьерит – не продаст, а продаст – надует. И сын его по чужим садам шастать любитель, и жена Лариса на сплётки горазда. Словом, наказать не грех, тем более что еще такая крупная сумма оставалась на счету.
Но Владимир Макарович был человеком честным, приученным с малых лет на чужое добро не зариться, а тут выходило – утайка, почти что воровство. Хотя почему воровство? Нашел деньги, как грибы в лесу. И кто видел? Кто докажет, что он, Шлыков, присвоил кирзовую сумку? Никто. И никогда, если спрятать толково, не болтать языком. Срок придет – приутихнет все, призабудется на селе эта история, тогда трать с умом денежки, посмеивайся тишком: мол, все же есть на земле справедливость, наказал бог и тебя, шельму, за жмотство.
Все складывалось именно в такую линию, и никто в мире не узнает тайны, кроме себя самого. Этот внутренний жилец все же не давал следовать намеченной линии твердо, и Шлыкову казалось, что не он отражается в черном стекле вагона, а тот жилец.
Выйдя в Бологом и добравшись до своей столярки, Владимир Макарович переоделся, запер рюкзачок в шкаф и направился к верстаку. Но что бы он ни делал в этот день – думал об одном: как поступить вечером, вернувшись в деревню?
В обеденный перерыв, когда все ушли в столовку, он опять, прислушиваясь и волнуясь, принялся пересчитывать деньги, чувствуя, что этот процесс ему нравится. Как всякий деревенский, он копейку любил и знал ей цену, но такой крупной суммы свободных, не приготовленных ни для какого дела, личных денег Шлыков еще не держивал. Ему пришла простая мысль – переложить хотя бы две зеленые трешки из бумажника в собственный карман, но какая-то непонятная сила останавливала. «Чего это я робею? Мои ведь они, и имею я полное право истратить трешку на себя сейчас же…».
Но выходило, права такого он еще не имел, если испытывал при этом стыд. Снова пересчитав, сунул пачку в бумажник, схоронил рюкзачок, потом поел хлеба с салом, запивая кипяченой водой из бачка.
Так уж устроено: чья-то находка и радость – это всегда чья-то потеря и беда. В данном случае беда стряслась с Тихоном Спириным, но он еще огорчаться не мог, так как лежал, не раздевшись, на кровати и храпел. В тот злосчастный день отправился он на станцию Мста, что находилась в пяти километрах от деревни. Нужны были деньги. Сельский киномеханик Толя Шапкин, внезапно женившись на удомельской вдове, продавал по дешевке избу. И Тихон решил эту избу взять, чтобы летом перепродать дачникам подороже. Для того и подался в сберкассу.
Конечно, не всякая жена отпустит мужа на такое рискованное дело, как снятие с книжки большой суммы. Но Тихон был из тех практически-крепких мужиков, что на бутылку у жены не просят, а всегда сами имеют. Он сам правил семейной экономикой, вел хозяйство и, обладая механической пилой «Дружба», в свободное время прихалтуривал по дворам. «Тихон – мужик башковитый», - говорили о нем.
Однако на этот раз и башковитый Спирин дал осечку. Сняв с книжки шесть сотен, он благоразумно, в полном одиночестве выпил в привокзальном буфете и, утерев усы варежкой, взял курс к дому. Но когда проходил он мимо закусочной с неофициальным феерическим названием «Фаина», веселые ноги, скрипя калеными валенками по снегу, сами собой повернули в это заведение. Пришлось приобрести бутылку белой. «Стаканчик приму, остальное дома», - твердо спланировал Тихон. И верно – пропустил в уголке стакан, заткнул бумажным пыжом горлышко и тут увидел знакомого.
По примете проверенной – человек с деньгами всегда встретит знакомого. На этот раз им оказался десятник из леспромхоза, который прошлым летом привозил Спирину машину горбыля. «Нужный человек», - сообразил оборотистый Тихон, и вскоре они допивали пол-литра. Но это еще было только начало беды. Расщедрившись, десятник сам взял две бутылки красного. Отказываться от дармового Спирин никогда не мог. Выпили. Но и это еще была не вся беда. Боясь, что в таком хорошем состоянии он может потерять деньги, Тихон перепрятал бумажник из внутреннего кармана пиджака в кирзовую сумку…
Как вышел из закусочной, как добрался до шлагбаума – это он помнил смутно и отрывочно. Дальше ничего не помнил. И осознал себя под вечер, когда уже вся деревня, обладавшая непостижимой способностью узнавать всякую новость, особенно дурную, раньше самого пострадавшего, толковала о Спирине.
Толк шел в основном у магазина. Старухи с пустыми кошелками, сгрудившись у столба для привязи лошадей, распаляли друг друга невероятными фантазиями, решали, в какой форме сообщить о случившемся жене Тихона, работающей продавцом. Но пока они решали, сельский монтер Илья Филонов, сдавая бутылки, выболтал, что знал и Лариса Спирина, повесив на дверь замок, понеслась домой.
Тихон, угрюмый, с торчком волос на макушке, сидел на смятой постели, курил и глядел на головку сапога.
--Жив! – несколько ободрясь, увидев мужа невредимым и уже втайне надеясь, что и остальные слухи брехня, воскликнула она. – Что случилось-то?
--Ничего.
--Толком говори. Деньги потерял?
--Потерял, - не поднимая глаз от сапога, стоящего в углу, признался Тихон.
--Да что же это такое! Срам-то, срам-то на всю деревню! – запричитала Лариса, снимая фуфайку.
--Ты как вызнала? Я еще из избы не выходил. Нашлось, что ли?
--Найдется, держи карман шире. Дураков нет, кроме тебя, охламона…
Не потерпел бы в другое время Тихон такого выговора и тона. Теперь сидел смирно, виновато слушая, как жена громыхала ведрами и костила его. Он стряхивал пепел прямо на пол и все силился вспомнить, что было после шлагбаума. Но вспомнить не мог – заспал.
Когда вечером, сойдя с поезда, Владимир Макарович шел к деревне, на близком небе мерцали чистым светом крупные звезды. Приблизившись к дому, он осторожно проник в сарай, оттуда на цыпочках поднялся в чулан, где и спрятал кирзовую сумку с деньгами в темной щели за сундуком. Закидал еще тайник ветошью. Вытирая ноги о голик, услыхал бранящийся голос жены.
--Ты чего раскапустилась, мать? – спросил Шлыков, раздеваясь.
--Ишь, сопля не обсохла, а уже врет, поганец. Учительницу встретила, говорит: «Ваш нынче, почему в классе не был?». Протрухал, значит, где-то. И еще завирает на своем – был в школе…
--Ты погоди, Лизавета, не пушись, - оборвал Владимир Макарович, - потом на покое побеседуем. Поесть надо.
Он прошел на кухню, попил из ковша холодной воды, сел за стол, глядя, как жена вытягивает из печи ухватом чугунок, как черпает половником суп с крошенкой. Он ел молча, прикидывая – рассказать жене о находке или нет. «У бабы язык, что помело. И слово даст, а все равно прохудится». Решил не открываться. Потом. Когда поутихнет.
В зимнюю пору деревня засыпает рано: и дел поменьше, и электричества жалко. Поужинав, Шлыков снес сена кроликам, почитал газету, послушал радио и стал стелиться. Жена уже спала в другой комнате.
Сын вернулся из кино поздно. Владимир Макарович слушал, как он, стараясь не шуметь, резал хлеб, наливал молоко из бидона, скрипел половицами.
--Ты, сынок, что ж в школе не был? – спросил Шлыков, выйдя на кухню.
--Был. Чего она…
--Только честно. Честно – оно вернее.
--Ну не был. В Козикино ходили с пацанами. Мишке мотик купили. Ну, обкатывали.
--Прогулял – беда. А врать – хуже. Не надо, сынок, - сказал Шлыков и, вздохнув, ушел спать.
Но ему не спалось. В жаркой темной тишине хорошо мечталось о том времени, когда он сможет распорядиться деньгами. Ему виделась изба, обшитая вагонкой, синий мотоцикл с коляской, цветной телевизор, пила с бензомотором, новый забор из штакетника, крыша, крытая шифером, холодильник…Хорошо мечталось.
Но когда он представлял, как всякую вещь везет в телеге по деревне, как из каждого окна глазеют на него недоумевающие лица, возникал у Шлыкова неразрешимый вопрос: как объяснить этим лицам, откуда такая перемена к достатку?...Лотерейный выигрыш – старухи справятся. Старший сын прислал – слабо придумано. Все знают, что он сам еле-еле концы сводит. Конечно, какое кому дело. Мало ли, сколько у него накоплено. Но нет. В деревне все на виду, никого на мякине не проведешь. Несмотря на тайну вклада, точно знают, сколько у кого на сберкнижке.
Он лежал с открытыми глазами, слушая деловитый ход будильника, дыхание спящего сына. Вспомнилось, как только что неуверенно призывал его не лгать. И неуверенно оттого, что сам таился, припрятал чужую сумку с деньгами, на которые, хотя бы и в мечтах, совершал покупки. Выходит, сам нечестный, а учит других честности. Можно ли так – учить одному, а жить по-другому? Не потерял ли он теперь права судить людей? А что сказать сыну, если он украдет или принесет в дом что плохо лежит? Но ведь живут люди, не умирают со стыда. И нечисты, а поучают, судят. И спят крепко.
А Шлыкову не спалось. То ли в сенях, то ли в чулане назойливо скреблась мышь. Да мышь ли? Может, хорь? Или еще кто неведомый…
Он поднялся, сунул ноги в валенки и бесшумно вышел в сени. Постоял, прислушиваясь. Чуланная дверь была скрипучей, и, боясь ее громкого скрипа в такой неживой тишине, открыть не решился. Щелкнул выключателем – сени осветились, в чулане затихло.
Снова лег, стал прикидывать, куда схоронить бумажник, но – странное дело – в огромной, по сравнению с бумажником, избе не находилось надежного места. Везде могла найти жена или эта поганая мышь, что опять заскреблась в чулане. Она скребла негромко, но настырно, нервно, будто торопилась в эту ночь сделать срочную, необходимую работу.
Затрещал будильник, и Шлыков испуганно вскочил. Промаявшись всю ночь, выкурив полпачки, он только что забылся слабым, больным сном, и теперь надо было вставать на работу.
После бессонной ночи все раздражало: скрипящие половицы, чихание жены, кошка под ногами.
--Ты чего ночь колобродил? – спросила Елизавета.
«Во баба, спит, а все слышит и видит», - удивился Шлыков.
--Не спалось. К теплу, видно…
С тяжелой, словно с похмелья, головой шел Владимир Макарович на работу, досадуя, что не успел проверить тайник в чулане. Мела сухая поземка, валенки вязли в свежих снежных горбах, покалывало в пояснице и не радовал завтрашний выходной.
На работе он ковырялся кое-как, не смог довязать начатую вчера оконную клеть, а после обеда, подметая стружку, почувствовал сонливость. Пристроился у верстака, опустил голову на руки, но, как только закрыл глаза, сон прошел. И вечером, несмотря на выпитые полбутылки вина, повторилось то же самое: хотелось спать и не спалось.
Опять маялся, ворочался, курил, опять скреблась в чулане какая-то неуемная зверюшка, и только под утро Шлыков задремал, отключился от мыслей и через полчаса пробудился раздраженный, почти больной. Заваривая чай, уронил чашку, озлился и с утра выпил стакан от оставшегося с вчера. Вроде бы полегчало. Направился в чулан, раскидал ветошь, вытащил сумку – все было на месте…Елизавета, вернувшись со двора с охапкой дров, застала его одетым и с рюкзаком за плечами.
--Куда навострился? Будни с выходными спутал?
--Деньги-то, что Тихон потерял, - я нашел, - вдруг выпалил Шлыков.
--Ты?
--Я.
--Где же они?
--Вот здесь. Надо пойти вернуть.
--Много ль?
--Почти шесть сотен.
--Ну, дурак, - произнесла Елизавета, стоя посредине кухни с дровами, и Шлыков не понял, одобряюще или осуждающе произнесено «дурак». Впрочем, ему уже было все равно. Он решение принял твердое. А дурак или умный – не его дело.
Когда, постучав в дверь, он перешагнул порог избы Спириных, Лариса, пятясь задом, мыла полы. Обернувшись на приветствие Шлыкова, она одернула юбку, выпрямилась.
--Тихон дома или на работе? – мягко поинтересовался Шлыков.
--На работе. Чего тебе? – недовольно спросила Лариса, шваркнув тряпкой об половицу.
--В гости пришел. Иль нельзя?
--Не до гостей нам.
--Чего так?
--Не знаешь будто.
--Слыхал, - сказал Владимир Макарович и, не дожидаясь приглашения, присел на край лавки у двери.
--Слыхал, так чего пытаешь?
--Може, и подмогу чем.
--Ваша помощь известна, - она опять довольно бесстыдно нагнулась, так что Шлыков смутился. – Ище магазин заперт, а ты вот уже напомогался.
--Зря ты так. Откуда такой вред в тебе?
--В твоей больно мало вреда.
Владимир Макарович томительно помолчал, не поднимая глаз на моющую полы Ларису. Ему подумалось – не унести ли назад находку, раз его так принимают? Он даже надел шапку, собираясь тихо удалиться.
Лариса, не обращая на него внимания, качаясь над полом, шлепала тряпкой, а он, распустив рюкзачок, достал кирзовую сумку, опустил ее на пол у лавки.
--Вот тут нашел я вашу потерю, - кротко объявил Владимир Макарович, глядя на круглые, испуганные глаза Ларисы. Ни слова больше не сказав, встал и вышел.
Натянутая пружиной дверь хлопнула за ним. Он еще ждал, что сейчас его окликнут, позовут назад, но ничего не произошло. Однако он шел теперь к дому неторопливо, спокойно, круто проводя всей подошвой валенка по снегу, словно каждым шагом оставляя важный для жизни оттиск.
И в эту ночь он не слыхал – скреблась или нет чуланная мышь.