... Она дочитала письмо — ветер всё пытался вырвать его из её рук, — аккуратно сложила его, поцеловала белый квадратик (думал ли я когда-нибудь, что буду завидовать письму?) и спрятала за вырез платья. Порывисто обняла меня:
— Спасибо. Дорогой ты мой почтальон... это самая-самая лучшая весть в мире! Знаешь, я могла бы сейчас... Я... На-ка, подержи...
Она сняла сандалии одну за другой, опираясь на моё плечо, и вручила их мне. И шагнула в прибой. Волна хлестнула её по ногам выше колен, и её гладкие коричневые ноги покрылись гусиной кожей. Она вздрогнула, но не остановилась — ёжась и обнимая себя за плечи, шла вперёд, в волны и ветер. Я хотел уж было окликнуть её, как вдруг заметил: что-то было не так. Я не мог понять, что же именно. Ветер трепал её каштановую гриву и надувал ветровку на спине пузырём, а море... я оторопел. Волны бесновались вокруг неё, пытаясь лизнуть подол короткого платья, а она шла уверенно, ступая немножко неловко, по волнующейся поверхности моря, погружаясь по щиколотку — будто по мягкому песку. Остановилась возле того самого камня, с которого летом я нырял за ракушками, — там два моих роста глубины, — и закинула голову, хохоча. Я крикнул "Эй!..", и она обернулась.
Она прокричала что-то, чего я не услышал — ветер уносил её слова в открытое море; она досадливо встряхнула намокшими волосами и вприпрыжку (сердце моё замерло и на секунду покрылось коркой льда от ужаса) побежала к берегу. Остановилась напротив меня, и то ли мне показалось, то ли действительно в глазах у неё плескался нездешний свет. Потянула меня за руку:
— Пойдём. У тебя, наверное, настоящий потоп в ботинках — ты стоишь в прибое.
Я протянул ей сандалии. Она взяла их из моих негнущихся пальцев с рассеянным "А, ну да" и отошла от кромки прибоя к лежакам в глубине пляжа; я брёл за ней немой тенью.
Мы сели рядышком, и я наконец сумел выдавить из себя:
— Как?..
Она дёрнула плечиком:
— Просто... Он же любит меня.
Я попытался было натужно съязвить:
— А, ну конечно... — и осёкся, потому что слов не было.
Она подняла на меня сияющие глаза. Я облизал губы; осевшая на них морскаясоль оказалась почему-то хинно-горькой. Горькой-горькой-горькой.
— Нет, глупыш. Просто он любит меня. И если б я утонула, это было бы предательством. А я не могу предать его. Поэтому... Пока он любит меня, со мной ничего не может случиться. Пока он любит меня, я могу всё.
Она говорила с убеждённостью безумного фанатика, держа мою руку между ладоней. Давясь горечью, я молча высвободил руку, повернулся и пошёл прочь — подальше от всемогущих влюблённых, ходящих по воде аки по суху, подальше от собственных мертворождённых надежд, в теплую и сухую жизнь без чудес и безумств.