Рассказ
Я прожил в этом городе много-много лет. И вот, у меня остался месяц после выписки из проданной квартиры. Позже срока мне не продадут билет на самолет по цене для граждан. А я тянул, откладывал. Даже хранил отдельную сумму на дорогой авиабилет — по цене для иностранцев. И ничего не сообщая отделу кадров, продолжал работать в отеле. Хотя сомневался, что меня выпустят из страны нелегалом.
Что это такое вообще — уезжать навсегда? Как это выразить словами? Если ты склонен к ностальгии — это несчастье, которое останется с тобой до конца твоих дней. И ты, вероятно, станешь потом с мукой сопереживания почитывать русских эмигрантов. Хотя, отчего бы это, ведь я, русский, перебирался в Россию.
Я уезжал навсегда в двадцать семь из города чужого и родного одновременно. Уезжал на родину историческую, чтобы оставить родину сердца. Я оставлял друзей, врагов и могилы предков — всю свою прежнюю жизнь.
***
Я чаще работал в вечернюю смену. А в дни перед отъездом — в ночную.
Я пришел на час раньше, к десяти. Меня попросила сменить пораньше напарница.
Работать в грустные ночные смены перед отъездом навсегда — это худо для чувствительной натуры. Я вздыхал, у меня даже болело сердце.
Десять тридцать. Из зала для собраний повалила публика с концерта, который раз в неделю здесь давала филармония. Несмотря на июнь, американский посол был в смокинге, а его послиха — в бархатистом вечернем платье. Впрочем, у них и в машине кондиционер.
Без четверти одиннадцать — из сауны, прачечной и ресторана потянулись кассиры, чтобы сдать мне на хранение до утра ключи и денежные депозиты.
Десять пятьдесят: с улицы в фойе вошла высокая худая женщина. За ней с опаской шел по пятам Мердан, охранник, и по-русски вопрошал, куда она идет собственно.
— Добрый вечер, — обратилась она ко мне по-английски. — Скажите, я еще могу посетить бар?
Акцент британский, приобретенный в школе. В интонации — и самолюбие, и робость. Я вижу вблизи даму лет семидесяти, впрочем, еще прямую, с ясными синими глазами. Она и теперь еще была красива — не красотой молодости, которой хочется отведать, но ведь у многих молодых нет в лице ни значительности, ни ума, ни подлинного достоинства.
Закрашенные хной волосы касаются худых плеч. Одета в темную блузку и юбку до пят. Одежда то ли ветхая, будто с пенсионерской барахолки, то ли не совсем ловко пошитая вручную. От женщины так и веет нищетой русского человека, который доживает здесь век без помощи родных. Кажется, даже духи ее — тяжелые от затхлости — были купленной давненько «Красной Москвой». Лаковый ридикюль потрескался на углах и выглядит совсем уж подозрительно.
— Она чо-то какая-то не того... — Мердан стеснялся, когда говорил это, из-за врожденного почтения к старшим. — Может, не пускать? Она точно иностранка?
— Точно... — кивнул я ему и объяснил гостье, как подняться в бар, который работал до полуночи.
— Надо проследить, как бы она потом в номера не пошла, — пошутил Мердан, все же проникнутый современным духом цинизма.
— Ничего, ты у нее потом процент возьмешь и в книжечку номер занесешь, — намекнул я на главную статью его доходов.
***
Уже после, по переезду в Россию, я долго страдал наважденьем: выискивал в толпе двойников покинутых людей. Родные лица не встречались, но попадались разительно похожие на иных знакомых. Например, рыжий водитель пригородного автобуса был один в один Бюлент, менеджер турецкого казино. А библиотекарша в иностранном отделе областной читальни так смахивала на мою бывшую жену, что я в ее смену туда не заходил.
Лицо старой дамы казалось очень знакомым. Раздумывая об этом, я даже застыл на полминуты над вахтенным журналом. И решил, конечно, что просто встречал ее в городе.
Поверхностно, тайны в этой посетительнице не было. Огни новеньких отелей в столице новорожденного государства, конечно, манили. Даже среди небогатых местных дельцов завелась манера устраивать деловые встречи в баре или ресторане одного из многих отелей. Отелей, не гостиниц, в них все было привнесено издалека, имело дух и лоск упитанной чужбины. Вот и пожилой женщине с настоящим русским (но ничуть не советским лицом) захотелось прийти в отель как иностранке. Лелеяла, выкраивала — чашка кофе минимум два доллара — и вот осмелилась под вечер, в темноте. Чтобы не было видно, что вышла не из такси даже, а брела от автобусной остановки в своих странных, будто тоже подкрашенных хной, замшевых туфельках.
***
— Я могу взять такси? — спросила дама, спустясь из бара через полчаса.
Я позвонил штатному водителю отеля, Алику.
— А сколько это стоит? — спросила «англичанка». — Я должна давать чаевые?
Алик, блестя лысиной, уже выглядывал с каверзой из турникета:
— Иностранка? В отеле живет?
Постояльцев он обязан был возить бесплатно.
— Не важно, — сказал я. — Отвези, пожалуйста, за так.
— Эй, дорогой, на ... мне это нужно, — Алик едва удержался, чтобы не жестикулировать, и говорил почти ласковым голосом. Он человек предприимчивый. Например, привез как-то девку, которая сдавала голову в аренду всего за доллар. Представьте себе, у машины стали в очередь с десяток работников отеля и соседнего казино.
— В чем проблема? — спросила «англичанка». — Вы спорите о чем-то?
По ее тревожно-ироничным глазам я понял: она прекрасно знает, что раскрыта мной. И все-таки держала фасон, что ж ей оставалось.
Кажется, у меня в лице возникло что-то особенное, потому что таксист вдруг махнул рукой и замолчал.
— Мне кажется, мистер, мы могли раньше встречаться, — сказала мне она напоследок, путаясь в согласовании глагольных времен. — И спасибо вам пребольшое.
Через полчаса дебеленькая красавица Олечка сдавала ключи и депозит от бара.
— Старуху видел? — Олечка уморительно закатила очи. — Как Мерданчик ее пустил?
— Красавица, долго? — показался Алик, который должен был ее везти домой после смены. — Кстати, бабуля мне три бакса дала. А ты мозги клепал. Только живет, прикинь, в доме, где «Салам».
— Может, ей там нравится квартировать, — сказал я.
***
Я отчего-то всегда не любил эту пятиэтажку с гастрономом внизу. С детства помню скуку и специфическую вонь советского магазина, в котором ты стоишь возле маминой юбки в очередях то за колбасой, то за курами, то за мойвой для зверского сиамского кота.
Двадцать два года тому назад мы обитали недалеко от «Салама» с родителями и дедом, отцом моего отца.
Вообще, мне везло на любящих старших родственников с обеих сторон семейного древа. Но отцовский отец остался среди самых ярких людей детства. Просто потому, что мы жили вместе, и я часто бывал в его комнате с цветастыми обоями и железной кроватью, на которой дед скончался. Первая в моей жизни смерть.
Запомнилось, как он любил возиться со мной, удивлял поделками из желудей: хрущи казались настоящими. И не странно, что моя с ним связь со временем лишь окрепла. Мало того, что мы с ним теперь на одно лицо. Родные с удивлением перед силой ДНК говорят мне о схожей походке, унаследованных чертах характера, некоторых увлечениях и пристрастиях.
Поменяв за последний год жизни в родном городе тринадцать пристанищ, я, среди немногих пожитков, перевозил с собой коробочку от папирос «Герцеговина флор» с фотографиями из альбома дедушки-однофамильца. Зеленая картонка, открывающаяся как шкатулка, затертая и оклеенная прозрачной лентой. Я любил показывать, до чего же мы с дедом похожи, друзьям, знакомым, любовницам.
***
Неминуемый отъезд, многие другие неурядицы держали меня в пламени какой-то леденящей горячки. Казалось, что со мной творится нечто роковое.
Придя после ночной смены к женщине, у которой жил, я долго не мог уснуть. Мы с подругой готовили ей завтрак (а мне, получается, ужин), болтали.
В доме отключили свет, и нас жара снедала. Мы лежали на полу, потягивали чал * и рассматривали старые снимки. Дед в тельпеке ** на фоне буровой вышки. Вот он с двумя товарищами рассматривает пойманного варана: мужчины в трусах до колен, коротышка слева от дедушки татуирован с ног до подбородка. Дед верхом на верблюде, при бороде и туркменской тюбетейке – маленькой, как ермолка. Пяток моих фотографий: я пятилетний, обритый, и ушки просвечиваются окном. Несколько снимков деда в доме отдыха, среди черноморских лавров и кипарисов. Он любил двубортные костюмы и светлые шляпы.
— Видный мужчина, — говорит подруга. – Ты весь в него.
— Я ростом ниже. Мельчаем.
— Это твоя бабушка? – она рассматривает фото изящной девушки, кажется, от природы рыжей, в пестром платье. У нее лицо, которое раз увидев, не забудешь. За узкими плечами искрится море, а у левого башмачка белой прописью — «Ялта 1954».
— Незнакомка, — говорю я. – Была в альбоме деда. Хороша, не правда ли?
О былой красоте хочется говорить возвышенно.
Добавляю:
— Кажется, я видел ночью ее живую тень.
Но мистическая фраза не волнует любопытство лежащей рядом девушки. Комплимент давно состарившейся незнакомке разбередил ее терзания. И она просит, бедная, моего слова, что на новом месте я не буду изменять ей. Даже, если мы не сможем воссоединиться целый год. Или даже три года.
Не глядя в глаза, я обещаю, конечно.
***
Яркое, как ашхабадский полдень, воспоминание о детстве. Мы с дедом покупаем в «Саламе» бутылку сухого вина, и конфеты «зефир в шоколаде» из-под полы. Во дворе за гастрономом спрашиваю, задирая голову в панамке:
— Деда, здесь тоже магазин?
— Со двора — жилой дом.
Меня очень удивляет, что над «Саламом» живут люди. Я был еще такой маленький, что видел в основном лишь первые этажи.
Между вторым и третьим останавливаемся. Дед прижимает руку с авоськой к груди.
— Колотится, — поясняет ласково и отирает испарину со лба.
На верхнем, пятом этаже мы отчего-то медлим.
— Мы в гости пришли? – пищу я, поглядывая на конфеты.
— Да. Познакомлю тебя с одной красивой тетей, — дед звонит в зеленоватую дверь.
Мы ждем так долго, что я начинаю потихоньку ковырять в носу от скуки. У меня часто льется носом кровь, и я уже много раз обещал не копать.
— Я знаю — ты дома, — говорит дедушка двери.
Покойно по-воскресному. Лишь разражается где-то радиоточка частой икотой и ревом бахши ***. Чувствую — дело неладно. Прямо вижу, как сильно он огорчен.
На улице дедушка вручает мне конфеты, а вино с размаху бросает в урну.
Потом покупает и закуривает вонючие сигареты.
У меня носом хлынула кровь. Звучно закапала на коробку зефира:
— Деда, я опять…
Он прижимает мне к лицу платок и несет на руках домой.
А ночью он умер.
***
Просыпаюсь к вечеру. Прячу в холодильник плов, ем только дыню с хлебом и перечитываю записку. У моей девушки крупный почерк искреннего человека: «Поехала за дочкой к маме. Кушай, прошу тебя. Целую твои ушки и глазки». Эти «ушки с глазками» гнетут мою совесть. Чувствую себя предателем. Хочется плюнуть на все и остаться тут нелегалом. На жизнь хватит: уже работал у турков на стройках. Они еще и кормят бесплатно.
Приписываю мелкими печатными буковками, которые скрывают уродство моего подлинного почерка: «Навещу могилы».
Брожу по кладбищу. В пять пополудни должен быть самый зной. Но сегодня по здешним меркам не жарко: градусов тридцать пять. Небо странное, небывалое, затянутое серой пеленой бесплодных туч. Мне кажется, они смотрят на меня, как на вошь через лупу.
Обхожу известные мне могилы родственников с маминой стороны. В городе еще много родни, ухаживают, но и я протираю тряпочкой.
Остается могила деда, который умер двадцать два года назад. Я бывал на ней с отцом в годовщину и на пасху. Но бывал недостаточно регулярно. В общем, сам не нахожу.
Меня охватывает чувство вины, и — суетливое остервенение. Я мечусь по аллеям и высматриваю серую плиту и металлический крест. Много неухоженных могил. Неживые венки на некоторых висят еще с пасхи, и жара расплавила пластмассовые розочки, точно воск. Люди уезжают навеки, а могилы остаются.
На вечернем кладбище кроме меня еще несколько человек. Стоят и пялятся непонятными глазами среднеазиатские цыгане, одетые, будто средневековые бухарцы. Их многие принимают за беженцев из Таджикистана. Что они делают в поселке мертвых? Им хорошо подают в городе, ведь мусульмане милосердны и жалеют нищих, даже если те – огнепоклонники.
Понимаю, что прощание с отцом моего отца безнадежно. Я уже видел много похожих могил с чужими именами. Белесая пыль уравнивает и цветной мрамор, и невзрачную имитацию. Бреду как безумный, бормочу беспомощно: «Дедушка, дедушка». Приеду в Россию, отец спросит: «У деда хоть был?» Он мне уже дважды объяснял по телефону, как найти могилу, а я не могу найти.
***
В последнее время в городе много дешевого героина, так что могут убить за гроши. Не рискуя идти сумеречной улочкой до остановки, сразу беру такси – до «Салама».
Подъезжаю, когда падает завеса ночи. В коммерческом ларьке покупаю какие-то шоколадки, банку кофе и дамские сигареты – мне кажется, она курит.
Меня словно ведет невидимая рука. Колотится сердце.
А будто дверь не изменилась.
Звонок не работет. Глазок черен, но я не сомневаюсь почему-то, что незнакомка дома.
Она открыла сразу. Потом я подумал, что караулила за дверью. Кого?
— Извините… Я…
— Да… — кивнув, отступила. Она совсем не показалась удивленной.
Я что-то промямлил. Она ушла с моими гостинцами на кухню. Три стены однокомнатной единственной комнатки скрывались за книжными стеллажами. Хозяйка читала не только по-английски, но и по-французски. На полу багровел туркменский ковер. Судя по здравице Сталину, запечатленной на века прежним вариантом туркменской латиницы, его выткали в тридцатые.
Нигде не увидел я признаков присутствия другого человека. Она жила одна. И очень бедно, как и многие русские старики в ставшей чужбиной стране. Насчет табака я угадал: на полке хранились оранжевые пачечки грошовых индийских сигарет без фильтра.
Когда сели в комнате за столик, она закурила принесенные мной. А я дымить не осмелился, хотя старенький кондиционер вентилировал исправно.
— Вы его внук?
Я кивнул.
— Как вы узнали?
— У меня ваше фото. Ялта, пятьдесят четвертый год.
— Ах, да… Поехали с мужем вместе, надеялись восстановить отношения… Я не могла иметь детей, а он мне изменял… Я гуляла одна по набережной. Мне было всего двадцать семь. Выглядела на восемнадцать, и ко мне подходили знакомиться подростки. А с вашим дедом мы познакомились…
Она познакомились лишь за год до той истории с закапанной кровью коробкой зефира. Мой давно разведенный дед звал ее замуж. А потом они поссорились. Он приревновал к ее сослуживцу по работе. Разбил ему в кровь лицо из-за пустяка. И она не хотела его видеть. Хотя, на самом деле хотела. И в тот день она не открыла дверь. А потом выбежала на улицу и смотрела, как дед уносит меня на руках, как у меня с головы падает в пыль панамка, и он подбирает, неловко приседая с маленьким мальчиком на руках. И больше они не встречались. Смешно, но даже не знала адреса. А когда узнала, ей сказали, что там живет другая семья… В конце концов, он мог бы и сам, если бы захотел…
Она курила одну за другой, втягивая худые бледные щеки. Линзы очков увеличивали ее и без того большие глаза. Она смотрела на меня так пристально, с таким особенным просветленным и чуть психопатическим выражением, что я понял, наверное, безошибочно: в свои двадцать семь я похож на моего сорокашестилетнего деда гораздо больше, чем она в свои семьдесят – на ту манкую девушку с пожелтевшего фото с краями в зубчик.
Мне понравилось, что часть отраженной влюбленности достается теперь мне, как знак того, что дедушка был, все-таки, любим, и его бессмертная душа узнала об этом прежде, чем истекли сорок дней карантина перед вечностью.
Уже взрослым, я узнал от родителей, что дед принес меня в тот воскресный вечер домой. Отец пытался укорять его, страдавшего после шахтерской работы легкими, за табачный перегар. Дед вспылил, хлопнул, уходя, дверью. Вернулся за полночь страшно и тихо пьяный.
А утро я помню сам, и помню хорошо. Проснулся раньше родителей. Писая на горшке, увидел бражника на занавеси веранды и оцепенел. Огромная коричнево-серая бабочка показалась чудовищем. Я бросился не к маме с папой, я помчался в комнату деда.
Он лежал на своей узкой койке навзничь, одетый и в сандалиях, сцепив на груди желтые руки. Какой-то особенно огромный и будто чужой. И я почему-то сразу понял, что он умер. Я почувствовал это.
Я не должен был, наверно, рассказывать это Марии Николаевне, но я рассказал. Кивая рассеянно, она вышла из комнатки и вернулась минут через двадцать, так что я даже успел полистать с благоговением советское издание Шекспира 1935 года в оригинале. Впрочем, книги здесь теперь мало что стоили. С полгода назад в голодную минутку я смог выручить за десяток любимых томиков на один чурек ****, позднеспелую сморщенную дыню и кило сюзьмы *****.
Она рассказала о себе. Доживает век одна. Родственников у нее за пределами Туркменистана не нашлось. Отец был инженером, строил тут первые железные дороги еще до революции. Женился очень поздно. В тридцать седьмом его забрали навсегда неведомо куда заодно со всеми персами, что жили на их улице. Мама умерла от тифа еще в войну.
— А вы – уедете? – спросила она.
— Надо бы, к родителям. Но я подумываю еще задержаться, — сказал я уверенно.
Она попросила меня сдвинуть карты. Погадала молча, потом покачала головой на высокой тонкой шее:
— Уезжай, мальчик.
Я смешался. Только сказал:
— Говорят, гадалкам счастья не бывает.
Она скупо улыбнулась, боясь обнаружить нехватку зубов:
— Давно уже нечего терять.
У меня вдруг сильно закружилась голова, а столик на колесиках отъехал в сторону. На его место свалилось собрание сочинений Александра Грина.
— Побежим! – воскликнул я. – Я вынесу вас!..
— Брось. Все равно бы не успели, —она беспечно отмахнулась.
В подъезде затопотали, сбегая, люди.
Учитывая возраст, она должна была пережить землетрясение 1948-го, и ее трудно было испугать пятью-шестью баллами по шкале Рихтера.
—Тебе пора, наверное.
Я предложил ей денег – сумму для меня посильную, а ей бы пригодилось. Но она отказалась, что называется, наотрез, прибавив:
— Зная языки, никогда не выезжала… Была идиотская мечта побывать в роскошном отеле. Побывала – и лучше бы не была… Это страшно, миленький, но у человека стареет лишь оболочка. Рубаха тела… Есть желания, а тебя самой уже почти нет.
Я даже не записал ее верный адрес, надеясь еще повидаться.
В коридоре она взяла меня за руки и шепнула:
— Ты так на него похож. Поцелуй меня, пожалуйста.
Обняв сухие, точно плетеные из лозы плечи, я прикоснулся на миг к ее теплым мягким губам своими – окруженными щетиной, солоноватыми от пота.
— Прощай, — сказала она, и перекрестила меня.
— Еще увидимся, — я улыбнулся, и сам закрыл снаружи бледно-зеленую, в облупившейся краске дверь.
На темных улицах стояли семьями нерешительные горожане.
***
Я приехал к подруге, и узнал, что просил перезвонить мой друг. Несмотря на то, что все телефоны уже тогда прослушивались, он не побоялся предупредить прямым текстом… Впрочем, здесь не место длинной и тягостной истории, посторонней для этого рассказа.
Бессильно упав на стул, подруга вымолвила:
— Видно, тебе дорога лежит.
Через два часа я был в самолете. Отлет немного задержали: снимали с рейса неведомо за что пассажира. У мужчины от страха едва ноги двигались к выходу, но ему помогли.
Я не помню, о чем думал в небесном убежище. Но даже не радовался, что легко ушел. Просто оцепенел от накопившейся усталости, такой, что не смог вздремнуть.
***
Предупреждение: Все в этом рассказе вымысел.
***
Примечания
* Игристая от брожения сыворотка из верблюжьей простокваши.
** Большая папаха.
*** Народный исполнитель, аккомпанирует себе энергичной импровизацией на дутаре.
**** Туркменский хлеб лепешкой.
***** Очень кислая густая и жирная сметана.