«Час зачатья я помню не точно, значит, память моя однобока» - Так написано у Высоцкого. Моя же память так глубоко не прослеживает мое существование. Пожалуй, первое и самое яркое, что всплывает из ее глубин – я в возрасте примерно трех с половиной лет.
Зима. Очень сильный мороз и летящий в лицо снег. Я, закутанный в платки так, что остаются не укутанными только глаза (рот и нос тоже под платком), сижу в санках. Санки большие, со спинкой, она подпирает меня сзади, а спереди передо мной большой, набитый чем-то твердым, мешок. Ноги укутаны одеялом. Санки тащит кто-то из взрослых. За снежной метелью плохо видна дорога, только спина ведущего, да и то она иногда пропадает за снежными бурунами. Дорога не гладкая, санки раскачиваются, заваливаются набок. Меня поднимают, отряхивают от снега. Устраивают между спинкой и мешком, и мы продолжаем путь.
И, вскоре же – теплая изба, клубы пара. Вокруг много веселых взрослых. Меня раскутывают, освобождают от многочисленных одежек. Здесь же и мой попутчик – большой холщевый мешок. Всеобщее оживление, меня хлопают по спине, интересуются, не замерз ли я. Кто-то смеется: «Кормилец ты наш!». От меня внимание присутствующих переключается на мешок. Его развязывают и начинают доставать из него серые кирпичики хлебных буханок, среди них и два кирпичика белых. Их много, для меня так просто гора. Хлеб делят, и каждый, включая и меня, получает свою долю. Моя доля почти вся из белого кирпичика, и лежит в тумбочке. Мне радостно и приятно приобщение к взрослой компании, к общим заботам. Это помнится ярко. И еще один эпизод, также ярко запечатленный в детской памяти. Несколькими днями позже. Я лезу в тумбочку и не нахожу мой хлеб. Мне обидно до слез. Не от того, что я хочу есть, а хлеба нет. Мне обидно, что его просто нет, меня лишили кусочка моего, личного. Меня успокаивают, но чувство обиды остается.
Вот так, чувство радости и чувство обиды, близко соотнесенные во времени, запечатлели мои детские воспоминания на всю жизнь. И сейчас я благодарен тому, кто нанес мне тогда обиду – он сохранил для меня кусочек детства.
Это было тяжелое голодное послевоенное время. На момент воспоминания жил я у бабушки Ефросиньи Андреевны, в поселке Пены Иванинского (сейчас Курчатовского) района Курской области. Бабушка, сухонькая, бесконечно добрая к своему первенцу-внуку, старушка жила в своем старом рубленом низком деревенском доме с большой русской печью. Вместе с ней жили ее дети, а мои дяди и тетя – Николай, Владимир, Лида. Они, да еще моя мама Мария – вот и все, кто остался от десяти детей Ефросиньи Андреевны. Из оставшихся, мама моя была старшей, и было ей на тот момент чуть больше двадцати трех лет. Деда Игната я не помню. Может быть, его тогда уже и не было, а, может, я не помню. Теперь уже почти не у кого спросить. Из всей многочисленной моей родни осталась в живых только тетя Лида. Ефросинья Андреевна по годам не была стара. Ей тогда, скорее всего, не было и пятидесяти, но деревенские заботы, большая семья, горе по детям, умершим и пропавшим на фронте, высушили ее, сгорбили и состарили.
Время было голодное. Хлеб давали по карточкам. На момент моего воспоминания, карточки как раз отоварили на всю семью на неделю. Хлеб в пути замерз (а, может быть, его уже замерзшим и получали?), и серые брикетики были твердые, как кирпичики. Но белый хлеб был мягкий и такой вкусный, что шел у нас заместо пирожных. Его бережно порезали на порции ножом, причем мне, как самому малолетнему выделили самую большую порцию. Черный хлеб разрубали топором. Крошки не стеснялись подбирать прямо с пола. Деревянный некрашеный пол блестел от чистоты, мыли его каждый день и разувались в прихожей. Собственно и были: сени, небольшой тамбурок прихожей и одна большая комната с огромной русской печью. Перегородок как таковых не было, так только матерчатые ширмы, отгораживающие женскую часть от мужской. Но, когда они все отдергивались, было видно, что это одна большая комната.
Мне здесь нравилось все, но особенно лежанка на печи. Она была длинная, теплая и широкая. На ней хорошо умещались два, а то и три человека. Она задергивалась занавесочкой, и это был свой, пусть небольшой, но очень уютный мирок. Значительная часть времени (особенно зимой) проводилась на печи. А еще у печи было замечательное отделение для приготовления еды. Это был большой свод, закрывающийся железной заслонкой с рукоятью. На плите, внутри свода можно было расположить большое количество чугунков и сковородок. При закрытой заслонке внутри царила жара, и тянуло всегда чем-то восхитительно вкусным. Рядом с печью всегда стоял ухват – с помощью его бабушка доставала и ставила под свод многочисленные горшки. В такой чудо-духовке все готовилось быстро и было удивительно вкусным. Особенно удавались каши, они были рассыпчатые, крупинка к крупинке, и очень вкусные.
Свод печи был такой большой, что, говорят, в нем можно было даже мыться, как в парной. Но я не помню, чтобы кто-то когда-то в нем мылся. Может быть меня, мальца, так разыгрывали взрослые? А, может быть, и на самом деле при отсутствии бани в печи мылись? Теперь уже, наверное, и не установишь.
И сразу же лето, а может весна. Все веселые, праздничные. Вечером заснул, как всегда в обычном деревенском доме, а проснулся в лесу. Пол засыпан густым слоем душистой травы, стены украшены ветками березы и цветами, только птичек не хватает. А на тумбочке у меня пакетик конфет. Весь день мы ходили босиком по траве, и это было очень необычно и приятно. Остались ли праздничные украшения и на следующие дни, или их убрали, я уже не помню. Остался в памяти только этот необычный, светлый и зеленый день. Скорее всего, это была Троица.
Больше с того периода времени я ничего не помню. Ничего конкретного, только детские ощущения защищенности, тепла, всеобщей доброты и внимания со стороны взрослых. Я был первый внук, первый племянник и этим, наверное, все и объяснялось.
Потом мы из Пен уехали. Не помню когда, не помню куда и как. Я потом несколько раз еще был в гостях у бабушки, когда на все лето, когда на несколько дней. Но это уже совсем другие, зачастую довольно интересные истории. Может быть, со временем я к ним вернусь.
Истоки детства помню смутно –
Зима, метель, салазок скрип.
Быть может вечер, или утро,
Я весь укутан, словно VIP.
Передо мной мешок холщовый,
В нем хлеб по карточкам, стучит –
Заледенел он, как дубовый,
Возница что-то мне кричит.
Меня везет в метель упрямо
Мой дядька Вова – сам пацан.
Салазки набок – значит яма,
И я теперь не встану сам.
Меня находят, поднимают,
Сбивают снег с моих одеж,
И на салазки водворяют,
И в ноги хлеб – держи вьюнош!
Конец сороковых, военных,
У бабушки со мной шесть душ.
Давно не гонят немцев пленных,
У мамы где-то ходит муж.
Хлеб топором на доли рубят,
Ржаные щепки так вкусны.
С тех пор не ел вкуснее блюда –
Метаморфозы злой войны.
Еще на мир была обида,
И я все слезы исчерпал,
Когда взаправду, не для вида,
Мой хлеб из тумбочки пропал.
Я помню печь, и мать ухватом
Из пода достает горшок.
Я на печных лежу полатях,
И мне тепло и хорошо.
От лета врезалось навеки –
Засыпанный травою пол,
Вокруг березовые ветки?
И праздничный веселый ор.
И это все - родные стены,
Уютный курский уголок.
Поселок по над Сеймом – Пены,
Мои пенаты. В малый срок
В них уложилось мое детство,
Потом другие все места.
Мое нетленное наследство –
Три жизни маленьких листа.
Следующие яркие воспоминания уже летом. Уже не Курская область, а Калужская. Жарко, большое засеянное поле с колосящейся пшеницей (а может рожью), узкая проселочная дорога, на краю поля небольшая рощица. Пшеница высокая (а, может, это мы низкие) и почти поспела. Я не один, еще группа огольцов, босоногих и загорелых. Мы срываем колосья и протираем их между ладошками - остаются крупные зерна. Они еще не твердые, но уже и не мягкие – восковой спелости, и очень вкусные. Среди пшеницы васильки, девчонки плетут из них венки. У нас у всех на головах голубые ободки. А потом мы выбираемся в рощицу, там прохлада и еще не пожухлая зеленая, такая мягкая трава. Мы ждем, я забрался на дерево и смотрю на узкую ленту дороги. Вот вдалеке поверх пшеницы появились головы в белых косынках. «Идут» - кричу я вниз. Компания наша оживляется и высыпает на опушку рощицы. По дорожке подходят несколько женщин в белых халатах с бидонами в руках. Это идут доярки с фермы. До чего же вкусное парное молоко. Оно пенится в больших оловянных кружках, утоляет сразу и голод и жажду.
Не знаю уже, была ли это наша постоянная практика, поскольку запомнился только один этот случай. Скорее всего, да, поскольку мы ждали, и место выбрали и время, но запомнилось только это. Таковы причуды памяти. Наверное, должны наложиться сразу несколько факторов, чтобы день этот, или час этот запомнились на всю жизнь. Неподалеку от дома, где мы жили, протекала небольшая речушка, извилистая с песчаными плесами. И, наверняка, в ней я возился и купался много-много раз, но, опять же в памяти отложился только один случай. На песчаном низком берегу голыми руками я вырываю в песке систему ямок, соединенных между собой канавками. А потом соединяю всю эту систему с речкой – теперь это небольшая Венеция. Я жду, жду терпеливо и долго. В каналы моей Венеции заплывают пескарики и резвятся на мелководье. Тогда я засыпаю им обратную дорогу к реке и ловлю их голыми руками. Я несу их в подоле рубахи к Деду и гордо хвастаюсь: «Смотри, дед, я тоже поймал!».
У этой маленькой истории есть своя маленькая предыстория. Недалеко от нас жил в небольшой, низкой избушке Дед, деревенский бородатый, крупный мужик. Жил он один, родственников у него не было, но все звали его Дед, скорее всего не в силу родства, а по причине его преклонного возраста. Дед днем копался в огороде, а утром и вечером пропадал на речке. Был он заядлым рыболовом. Мог промышлять и удочкой, но более всего любил ставить на рыбу всяческие устройства – переметы, верши и тому подобное. У него всегда была свежая рыба, которой он охотно делился с соседями. Любимым занятием мальчишек было присутствовать на осмотре Дедом своих рыбных ловушек. Каких только рыб в них не попадало, заползали даже раки. У меня тогда не было никаких орудий лова, но было страстное желание тоже что-нибудь поймать. Тогда-то и додумался я о системе канавок и успешно применил свою задумку на практике. До чего же я был горд своим маленьким успехом, и сразу же побежал не домой, а к Деду – только он (по моему мнению) мог по достоинству оценить мою удачу. Дед был по жизни человеком мудрым, он сразу сообразил как важно для пацана признание его успехов. А мне было очень приятно, что такой профессионал похвалил мой улов.
Интересная все-таки штука эта память. Вот помнятся, и отлично помнятся, пойманные маленькие карасики, но не помнятся события крупные, жизнеопределяющие. Ну не помню я ни один из наших многочисленных переездов с места на место. Не помню обустройств, не помню первых учителей и первый звонок, не помню дней рождений и подарков. Иногда, грешным делом думаю – а были ли они вообще? Конечно, были, но не помню и все тут. Зато помню, что в деревне нашей было какое-то столярное производство и мы, пацаны, очень любили копаться в обрезках и остатках этого производства. И из самых моих любимых игрушек был, сделанный собственными руками, танк. В качестве корпуса я использовал плоский и широкий брусок, на него прибил брусок меньшего размера – башню, и венчало это сооружение пушка – прибитая поверх башни палочка. Танк можно было таскать за привязанную бечевку, он забавно подпрыгивал на неровностях почвы и пылил на дороге. Всего лет пять назад закончилась Великая Отечественная война, и игры в войну были неизменно популярными среди молодежи всех возрастов. За кочками, кустиками, пучками травы укрывались орудия неприятеля, они обстреливались камнями и, затем, на танке проводилась инспекция результатов боя. А еще у меня были кубики. Не магазинные, одного размера и формы, а отходы того же столярного предприятия. Они были самых разнообразных размеров и форм и прекрасно служили для строительства самых разнообразных сооружения.
Не помню я и эпизода со сломанной ключицей. Мне потом, когда я уже повзрослел, рассказала о нем мама. Отец мой давно мечтал о мотоцикле, и вот по случаю приобрел «козлика» - легкий, чуть больше мопеда (тогда, правда, мопедов еще и не было) мотоцикл. Он успешно (как сам считал) и очень быстро его освоил и, несмотря на возражение мамы, решил покатать меня. Меня усадили впереди водителя, прямо на бак с горючим и отец стал закладывать виражи. А ближе к концу прогулки решил полихачить - проехать между двух близко стоящих берез. В результате, мы на хорошей скорости воткнулись в одну из них, я вылетел вперед, через руль и сломал себе ключицу. Сам я ну совершенно не помню этого случая, но и не верить маме не могу.
Зато прекрасно помню уже другой случай, и опять же связанный с мотоциклом. Правда, был я тогда постарше, и жили мы уже в совхозе «Ширино» Сталиногорского (сейчас Новомосковского) района. Было мне тогда уже лет 10, у отца был новый, более мощный мотоцикл. Ездил он на нем мало – в деревне все близко, а в другие места не было большой надобности. Но хотелось ему очень мотоцикл, и он приобрел его, опять же по случаю у кого-то с рук. В тот день надобность в поездке была очевидна – в Сталиногорске мама рожала нам мальчика – сынишку и братишку. Потому отец взял меня с собой проведать маму. К маме нас не пустили, она родила и еще не вставала, и мы счастливые поехали назад, в Ширино. Отец вел мотоцикл, я сидел опять же впереди, на баке. Дорога была асфальтирована, почти пуста и отец гнал на всю катушку. До Ширино оставалось еще километров пять, когда отец сбросил немного скорость и съехал с асфальта на обочину. Обочина была грунтовая, на ней трясло и за нами распускалось облако пыли. Почему отец съехал на нее, не знаю, но нам это сохранило жизнь. Сидя на баке, в какой-то момент с ужасом заметил, что переднее колесо мотоцикла начало уходить вперед. Я успел еще крикнуть: «Па, колесо уходит!», а далее провал. А потом, я сижу на обочине дороги, и отец хлопочет вокруг меня. То, что я живой, было понятно сразу, но насколько – это он и выяснял. А был я живой на все сто процентов. Ничего не поломал, не вывихнул, даже ударился не очень сильно. Была, конечно, кровь от ссадин и царапин, но при таком падении это можно было и не принимать во внимание. Отец также отделался больше испугом за меня. Но вот о мотоцикле этого не скажешь. Обе передние вилки были разломлены, и переднее колесо с огрызками вилок валялось далеко впереди. Смыли кровь в ручейке, наляпали подорожников куда надо и приступили к осмотру автосредства, вернее того, что от него осталось. А осталось почти все, кроме разломанных передних вилок и разбитой передней фары. Вилки срастили кусками дерева, и повели нашего хромого двуногого коня в соседнюю деревню, где и оставили на время. Время шло, но домой мотоцикл уже не вернулся. Наверное, сбыли его с рук от греха подальше. С тех пор выработалась у меня сильная антипатия к данному средству передвижения. Не боязнь, а именно антипатия (похоже взаимная).