Я — Яшка. Законопослушный осёл родом из фешенебельного поселка, где близкие к управляющему директору люди построили дворцы и отгородились от бедного населения заборами двухметровой высоты. Мне всего лишь четыре года. Но я знаю не понаслышке о горечи, которую испытывает трудолюбивое животное, когда его понукают и бьют, ссылаясь на экономический кризис. Маленьким осликом меня приняли в домашнее хозяйство Назима Хамраева. Первое время я работал живой игрушкой для ребёнка. Папка сажал мне на спину свою доченьку Таю и приказывал: «Но-о, Яшка! Трогай». Мне это нравилось. Я торжественно двигался по двору, осознавая ответственность за воспитание маленькой амазонки. Наездница щекотала мои уши, давала сахар. Но ослики взрослеют раньше, чем девочки. Едва я поднялся в холке, мои бока навьючили мешками с картошкой. Шла посевная. Я заупрямился, закричал и долго отмахивался хвостом от палки, которой лупцевал меня Назим. И не двинулся бы с места, ведь, я же — осёл, только Таенька, моя маленькая воспитанница, наш одуванчик светловолосый, шепнула на ухо:
— Яшенька, ослинька. Если мы не посадим картошку, то зимою узнаем голод.
Я поднатужился и пошёл. Зарплату рабочим не выдавали около года, и, чтобы не околеть с голодухи, всё законопослушное население посёлка трудилось на огородах.
Наша семейка разрушилась, когда Назима посадили в тюрьму. Он уличил своего соседа Семёна Маврицкого в краже маринадов и убил бы его за это, да помешал сотрудник из милиции, применивши газовый пистолет. Ольга Сергеевна, моя добрая хозяюшка, осталась без мужа. Она просыпалась рано утром и будила доченьку Таю, чтобы покормить её кашей. Девочка капризничала, зевала, не хотела вставать с кроватки. Но строгая мамаша бегло наряжала сонную дочурку в пуховики, словно куклу, и выпроваживала к бабушке Моте под присмотр, на целый день. Потом выгоняла меня осла из сарая на кладбище — кушай, мол, Яшенька, осенние листочки да не скучай без меня, мой серенький. И спешила на остановку, ломая стылые лужи сбитыми каблуками старых сапог. Уезжая работать, она виновато выглядывала из окошка автобуса, выслеживая, куда же я подамся на этот раз — немногая горькая трава около кладбища была мною съедена под завязку ещё в начале октября. Я дрожал на холоде, прижимая озябшие уши ближе к спине, чтобы в них не надуло ветром. Люди носят шапки на головах — им теплее. Целыми днями слонялся я около посёлка без дела, пробуя носом на прочность заборы крайних усадеб, за которыми видел бурьян, невостребованный живущим. Гнали меня отовсюду. Кидались в меня камнями. Голодный осёл в посёлке это — стихийное бедствие! Он и калитку, и чужой сарай по недоразумению может разворотить — эдакое непослушное и строптивое животное. Как же меня не гнать?..
Настала зима. Я недоедал. Под кожей светились рёбра. Ни взбрыкнуться было от голода, ни поплакаться. На планиду не жалуются, а терпят. Таенька и та без конфеты томилась, а маленькому ребёнку без конфеты жить никак нельзя. Не было сена! Окончилось в мире сено, словно деньги в бюджете у государства. Ни вакцины тебе, ни кастрации, ни иной социальной поддержки. Я и солому местами на крышах вытянул, слопал. Штакетник от голода грыз, чуть было зубы не поломал.
Добро наживается с годами. Ох, как боятся люди воровства, а всё же воруют. Я это понял, когда у Назима разобрали его гараж и украли банки с томатами.
— Так жить нельзя! — оправдывался мой хозяин.
В этот день его забирали под стражу за самосуд.
— Нельзя воровать ни у ближнего, ни у дальнего…
— Следователю будешь рассказывать о том, кто у тебя гараж украл.
Не внимали ему ни доченька Тая, ни его супруга Ольга Сергеевна, учёная дама-гуманитарий. Они ревели навзрыд, упрекая Назима в нелюбви
— Яшка! — сказал он, пытаясь обнять меня закованными руками. — Только ты понимаешь, Яшенька, грубую ласку, — он прижался лицом к моей морде и прошептал: — Не воруй никогда.
Я осторожно принюхивался к его похмелью, предчувствуя несчастье.
— Какой ты горячий, Яшка, — хозяин оторвался от меня и заглянул в мою душу. — Я, ведь, вижу, Яшка, что ты меня понял, что ты не станешь вором в посёлке, как мой подлючий сосед Семён Маврицкий. Дождись меня, Яшка!
Напиваясь спиртного, Назим озорничал, гоняя свою лихую кровь из мускула в мускул. Но, будучи трезвым, он много работал. Кому мы только не помогали в лучшие дни: и друзьям его безлошадным, не имевшим ни осла, ни мотоцикла, и старикам, отдавшим силы своей Отчизне. Я, бывало, волочил для них на телеге и сахар, и соль, и уголь, и даже тяжёлую бочку с пивом в день, когда выбирали президента. Четыре километра я надрывался во время длительного подъёма от пивзавода до избирательного участка.
Прошедшей зимою по старой памяти я заглянул в сарай слепого Акрама к его коровам, чтобы погреться. Упитанные бурёнки стояли в углу за жердью в ожидании пищи. Помычали они, здороваясь. Два стога мягкого сена желтели в проходе, где я оттаивал от стужи. Разве я мог съесть это сено, зная как тяжело скотине производить молоко?
— Пошёл отсюда, ворюга окаянный! — закричала жена Акрама, увидевши меня.
— Уж не сожрал ли он наши припасы? — взволновался хозяин.
— Не догадался, — рассмеялась старуха.
— А, ведь, и взаправду говорят, что осёл издохнет в любом изобилии, не зная как его умять. Тупорылая тварь.
Беззубый, слепой, но гордый, он измерял косыми саженями стога и ругался. Старик уже забыл, чья волонтёрская морда выглядывала наружу из-под душистой травы, когда я тащил её на себе с остриженного поля. Он же отдыхал на возу, пугая меня кнутом. Я — честный осёл!.. Потому и осёл, что честный…
Так и перезимовал около поселкового магазина голодный — милостью божьей. Истошно гудели проезжающие машины. Убегая от них, я дробил копытами лёд на дороге и шарахался на обочину, пробивая собою отвалы снега, царапая тело. Неслучайные зрители хохотали.
Ниже старая версия.
Хозяйка моя Ольга Сергеевна работала в городской школе учительницей. Она просыпалась рано утром и будила дочку Таю, чтобы накормить её кашей… Девочка капризничала, зевая, не хотела вставать с кроватки, а строгая мама наряжала её с ног и до головы в пуховики, как куклу, и выпроваживала к бабушке Моте на досмотр, на целый день. Потом выгоняла меня осла хворостиной из сарая на кладбище на вольные хлеба - кушай, мол, Яшенька, осенние листья и не скучай без меня, мой серенький; и спешила на остановку, форсируя стылые лужи сбитыми каблуками старых сапог. И выглядывала виноватая из окошка автобуса на улицу, куда же я подамся на этот раз - немногая горькая трава около кладбища была мной съедена вся под завязку ещё в начале осени. Я дрожал раздетый на холоде, прижимая озябшие уши ближе к спине, чтобы их не надуло ветром. Люди носят шапку на голове - им теплее, а осёл только уши. Целыми днями я слонялся около посёлка без дела, пробуя носом на прочность заборы крайних усадеб, за которыми видел бурьян невостребованный живущим. Гнали меня отовсюду в шею. Голодный осёл в фешенебельном посёлке это стихийное бедствие! Он и калитку, и чужой сарай по недоразумению может разворотить – экое непослушное и строптивое животное!.. Как же меня не гнать?..
Выпал снег, и ударили рождественские морозы. Мне было особенно холодно в тот далёкий день, когда по старой памяти я заглянул на тепло в сарай слепого Петра-штригеля к его коровам погреться.
- Хлеб вам и соль!
Помычали они, здороваясь.
- Ешь да свой!..
Упитанные бурёнки жили в углу за жердью в ожидании завтрака. Два стога мягкого сена желтели впрок со вчерашнего вечера в проходе, где я стоял, оттаивая от стужи.
- Вот глупый осёл, - дразнили меня в посёлке всю зиму люди. - Был в раю и едва не околел от истощения. Думал откуда есть!..
Они пересказывали друг другу байку о буридановском осле, околевшем в далёкие сытые годы истории от голода между двумя стогами сена и гнали меня отовсюду палками. Я убегал по скользкой дороге, дробя её наледи копытами. Истошно гудели машины. В поиске равновесия и твёрдости, я поворачивал на обочину - в сугробы и пробивал их собой, царапая тело. Было весело, и неслучайные зрители хохотали до слёз.
Люди что крысы - воруют всё. Это я понял, когда посадили в тюрьму моего хозяина Назима, у которого соседи разобрали гараж и украли банки с томатами.
- Так жить нельзя! - выкрикивал мой хозяин в лицо милиционерам. - Нельзя воровать ни у ближнего, ни у дальнего…
Но не слушали его пьяный бред блюстители правопорядка.
- Следователю будешь рассказывать, кто у тебя гараж украл.
Не вняли ему и родичи: ни доченька Тая, ни жена Ольга Сергеевна - учёная дама-гуманитарий. Они ревели навзрыд, упрекая Назима в нелюбви и безумии.
- Яша! – сказал он мне, обнимая закованными руками мою волосатую шею. – Только ты понимаешь, Яшенька! - Он прижался лицом к моей морде и закричал на весь мир. - Не воруй, засранец, дождись меня!.. Дай мне слово!..
Я осторожно принюхался к его солёному поту, предчувствуя голод и холод.
- Какой ты горячий, Яша, - оторвался от меня Назим и заглянул мне в глаза, в самую душу, - я ведь вижу, Яша, что ты один меня понял, что ты не вырастешь барыгой, как мой сосед Семён-мерзавец. Держи мою марку! И жди!..
Разве я мог скрысятничать в чужом сарае, зная как нелегко скотине в стойле зимовать и производить молоко для любимых хозяев?
- Пошёл вон отсюда, окаянный! - закричала старуха Алима - жена слепого Петра-штригеля, выгоняя меня на мороз.
- Уж не съел ли чего он? - заволновался хозяин. - Параглот окаянный, каторжанская морда…
- Не догадался, - рассмеялась супруга беззубым ртом.
- Истину говорят, - обрадовался хозяин, - что тупой осёл издохнет от голода в изобилии, не зная, откуда есть…
Он ощупывал косыми саженями стога сена в хлеву и гордился собой:
- Безмозглая тварь! Осёл!..
Старик уже забыл, кто ему это сено возил, надрываясь. Только одна моя ослиная морда выглядывала наружу из-под душистой летней травы, когда я тащил её на себе с остриженного поля на двор, подметая стогами дорогу. Он отдыхал припеваючи на возу и смеялся от радости, пощёлкивая кнутом. Я – честный осёл!.. Потому и осёл, что честный…
Так и перезимовал я около поселкового магазина – голодный - милостью божьей.