Секс, прогресс, температура крови

 
Покупателя на моего старичка БМВ отыскал бывший пациент (цистит). В ожидании сделки я отыскал для себя новую квартиру, в крошечной фирме с незатейливым названием "Жилье". Солидные фирмы отпугивали своими претенциозными названиями, обещавшими удовлетворить не столько мои, сколько собственные запросы. По описанию, данному "Жильем", квартира отвечала намеченной мною схеме: недалеко от реки, вдвое большая, плата вперед за месяц не больше того, что я мог выложить.

Консьерж (позже выяснилось – человек совершенно сухопутный и не пьющий) походил на расставшегося с морями голландского шкипера в штормовке поверх грубого свитера ручной вязки. Его объемистый приземистый торс опирался на две широко расставленные короткие опоры. Нижнюю челюсть шкипера подпирала проволочная щетина, изо рта свисала трубка, не мешавшая ему ни говорить, ни посмеиваться вслед своим собственным глубокомысленным замечаниям вроде "О да, да!"
Нам тотчас было доложено о жильцах всех трех вверенных шкиперу палуб дома, притом в ключе чисто женского понимания человеческой порядочности, почему-то всегда прямо пропорциональной достатку.

Со мной была Анна. Тайна о ее недевственности, ставшая мне известной, шла ей на пользу: очарование ее, грешной, было уже неотразимым!

По опрятной, приветливо пологой лестнице в три марша мы не спеша поднялись на третий этаж. Такой лестнице позавидовали бы самые богатые зазнайки. Из затененных углов лестничной площадки между вторым и третьим этажами перемигивались на наш счет гипсовые бюсты двух божеств – Пушкина и, кажется, Вольтера. Они напомнили мне о Кристине. В этот день ей сообщили из издательства, а она мне, что ее стихи поместят в ноябрьском номере журнала. В присутствие Анны я редко вспоминал о своей заброшенной девочке. Угрызения совести, далекие и безвредные, как зарницы, вспыхивали во мне все реже и реже, не пробуждая не только желания, но и тщеславной памяти сексуального проходимца. Будто обесценились полученные удовольствия, а вместе с тем и сам их источник. Но, вспомнив о Кристине, на этот раз я смутился, поняв, что публикация ее стихов будет для меня вроде как свидетельством об освобождении от ответственности.

 Три смежные комнаты в линию с видом на реку были шикарно меблированы. Четвертая комната стояла на отшибе и была пуста, если не считать кресла-качалки, задвинутого в угол за дверью. Самая большая комната была обставлена как гостиная. Супротивные двери вели из нее в комнаты меньших размеров – спальню и кабинет. Отличное жилье для преуспевающего холостяка! Простор под высокими потолками, окна с арочными верхами, прикрытыми ламбрекенами, большой, отделанный мрамором камин – первый собственный в моей жизни!
Шкипер удалился, поняв, что квартира нас устроит и что мы присели на темно-вишневую козетку, чтобы помечтать о радостях жизни на новом месте. Потом мы пошли по комнатам.
Я, точно хвастливый хозяин, указывал Анне на очередной предмет своей гордости, расписывал его достоинства, она же испытывала мебель на присест, возбужденная, летающая, в восторге от всего, что подворачивалось ей под руку и под нее самое. Казалось, она старается так заглушить ожидание чего-то решительного, чего-то первого, что может произойти между нами здесь, в этой квартире, а может и не произойти, и она еще не уверена, как она сама отнесется к этому. Когда в спальне я начал нахваливать кровать, стоявшую с голым тиковым матрацем, она сделала вид, будто не видит ее, уткнулась в укрытые ткаными панелями стены и гладила их рукою. Но она смеялась, глядя, как я врастяжку взлетал на кровати, падая то на спину, то на живот. Прыгал я и развлекался абстрактным вопросом: что будет, если прямо сейчас увлечь ее на этот матрац? Отдастся или сбежит? Ответа у меня не было.

Мы снова зашли в пустую комнату.
– Здесь будет твоя пальмовая! – объявила Анна.
– С пальмой я сплю и не обреку ее на ночное сиротство. Лучше здесь будет приемная для газетчиков.
– Зачем они тебе еще и дома? Хватит им твоего офиса! Лучше здесь будет кунгфучная! – смеялась она.
И вдруг она закружилась и потекла по диагонали комнаты, отхлестывая ногой на манер фуэте.

У окна она стала, замерла, глядя на реку, ладонью поглаживала подоконник Я подкрался сзади. По ее напрягшимся плечам, не видя ее лица, я чувствовал, что она бдительно следит за мною. Весь дрожа, я прошептал ей в затылок:
– Здесь я поставлю для тебя клавесин, шкаф для нот и большую вазу с цветами. А кресло-качалка уже есть.

Она не ответила. Я боролся с желанием обнять ее, зарыться носом в ее волосы, прижаться к ее спине, к ее лопаткам, которые вздрагивали под пеленой платья, словно проклевывающиеся крылья. Секунды таяли. Ручаюсь, она знала о моем состоянии. Как и я, она через силу противилась нараставшему притяжению тел. Уже локти ее била дрожь, и она не выдержала. Миг – и она оказалась уже далеко от меня, у самой двери; лишь испуг глаз, улыбка рта и прямая полоска пробора промелькнули мимо меня. Я, как в нокауте, больше вижу, чем слышу, что говорит она мне оттуда, подогнув колени в шутливом поклоне.

– Приходящая музыкантша у вас уже есть, господин меломан.

Я отлично понял, Анна, почему ты не выдержала. Тебя, как всегда, стерег страх, заставлял уклониться от всего, что было бы шагом к нашему сближению, к обнаружению твоей недевственности. Потому ты пугалась, быть может, даже самой любви, своей и моей, потому что такая, какой была наша любовь, она требовала от тебя невинности. Мне не следовало потакать твоему страху, нужно было убить его, попросту взять тебя, и я сделал бы это, но удержала пустота комнаты. Да, всего лишь это. В пустоте, в нежилом неуютстве – так представилось мне – даже самое нежное прикосновение может показаться знаком не любви, а похоти. Я боялся опошлить нашу любовь в твоих глазах, и в собственных тоже. Мы оба испытывали один и тот же страх.

Я не раз замечал, как иные влюбленные пары, отнюдь не стеснительные в расточении ласк на глазах у посторонних, становились сдержанными там, где поблизости нет не только людей, но как будто и жизни вообще – на пустынном взморье, в поле, посреди больших безлюдных залов. Это свойственно не всем, по-видимому, только тонко чувствующим людям. Кристина горазда была предаваться в мои руки где угодно. Увы, я и сам, незатейливое дитя природы, неразборчив и непривередлив, как она. Но все ж иной раз и я ловил себя на неотчетливом удивлении перед самодовлеющей страстностью Кристины, страстностью, не считающейся с обстоятельствами места. Ее способность возбуждаться была по-настоящему природной, никак не сообщающейся с духовной культурой.
Тогда что такое духовная культура? Познание границ дозволенного и недозволенного? Самоограничение в инстинктах? Противодействие закону самосохранения тела ради чести, ради самосохранения души?

Если так, то почином культуры, ее первым актом было сожаление Адама о вкушении запретного плода. Тогда, в своих истоках, в своей глубинной сущности духовная культура есть отрицание сексуальности как блага, которым стоит жить и гордиться. Я тоже, как Адам, сожалел тогда, в пустой комнате, что "яблочки" у меня уже были, до Анны. Не сожалел бы - не стал бы давить дрожь тела, стискивая челюсти и клянясь самому себе, что не трону ее до свадьбы. Юности этого, конечно, не понять. Чтобы понять такое, нужна поостывшая кровь, не мешающая оглядываться вокруг и внутри себя.

Не являются ли подъем духовной культуры и улучшение нравов, которые стали зримо прибавлять начиная с эпохи Возрождения, прямыми следствиями ускорившегося тогда постарения человечества, следствиями того обстоятельства, что средняя продолжительность человеческой жизни стала удлиняться, снижая, так сказать, среднюю сексуальную температуру человеческой крови?..

В гостиную мы вернулись взволнованные, присмиревшие. Сам собою возобновился разговор о назначении комнат. Настроение Анны начало портиться.