Было уже около 10 часов вечера, когда клинок горизонта вскрыл вены солнца, и алая кровь из жил погибающего дня залила до пол неба собой. Внизу торопливо куда-то бежали машины, и жужжанье создаваемое ими роем диких пчел врезалось в голову хозяина. Чертов шум и эта тишина одиночества, будь она проклята, добивали его, не спеша, как будто получая удовольствие от мучений этого уставшего от жизни человека, но почему-то временами жадно цепляющегося за нее.
Кухня, на которой он сидел, была в тумане создаваемом не вынимаемыми из его рта сигаретами или это был дым головешки, уже не горевшей, но еще тлеющей жизни, или этот туман стоял в голове от дикой усталости и постоянного недосыпа, или еще Бог знает от чего.
На пыльном покрытом засаленной газетой столе остатки пищи и много хлебных крошек, которые постоянно таскают с него тараканы, эти грязные и неприятные животные – символы запущенности, с которыми он даже не пытался бороться. Это были символы крайних дней его жизни, его и больше ничьей, он не с кем ее не делил, поэтому и сейчас, как всегда был один. В этом был весь он, в этом был его рок, одиночество мать его...
Дополняла обстановку непочатая бутылка водки – золото победы над собой (хозяин завязал и уже около 7 месяцев не пил). А справа от нее 30 серебряниками вскрытые упаковки таблеток: димидрол и фэназипам, чуть в стороне от этого барахла заканчивающаяся пачка дешевых сигарет. Стакан воды и лист бумаги – незаконченное письмо, ровно такое же, как и его жизнь.
Я спал в углу на своем коврике, видя черно-белые собачьи сны. Хозяин молча сидел на стуле, упершись взглядом в стену. Немоту пространства нарушало его бормотание: “…ты и вправду считаешь, что до человеческого сердца можно достучаться словами (мольбой) и слезами? Нет, оно как дверь на небо закрыто и не откроется, пока не начнешь откровенно плевать на него. Это трагично и смешно одновременно, но это и есть, чертова правда загнивающего человеческого общества”.
Я открыл глаза и протяжно зевнул, невольно столкнулся с ним взглядом. За хрусталем озлобленности и ненависти был Иисус. Хозяин такой же, как ты изгой, “антихрист”, зверь безбожник, Ваши спины давно свыклись с постоянно кровоточащими ранами, такова цена того, что Вы мыслите и творите не так как все они, это цена вашей не проданной свободы.
Хозяин нервно ухмыльнулся и перевел взгляд за окно, где продолжала суетиться жизнь. Он заговорил, прервав неровный шум засыпающего города: “Ты знаешь, во мне живет чувство, что мне придется расстаться с тем, что люблю. Я с этим миром уже более 30 лет, не знаю, сколько длилась прелюдия метания моей души в нематериальном мире к этой, наверно, не совсем удачной симфонии, мы чертовски с ней разные и от этого она еще ближе, зачем? Знаешь, теперь многое изменилось, порой, кажется, что я готов обменять холод ночной дороги на тепло постели,…неужели выдохся, неужели уже пора? ”.
Грусть и вновь дыхание города, а я, я молчал, что я мог? Я смотрел ему в глаза со щенячьей преданностью в глазах, понимая, что это не только человеческая усталость. Он знал, что никому не нужен в мире людей, никому нет до него дела. Люди, внимание которых он хотел привлечь смотрели сквозь на соседей – они вовсе его не замечали, проходя сквозь.
-Порой, - остановил мои мысли хозяин, мне кажется, что одиночеству нет конца
-Порой? – переспросил я.
-Порой мне кажется, что необходимо разрядить обойму в эту безумную, незнающую жалости толпу. Мысли какой-то чертов бред.
Ружье, балкон под его ногами город. Пустая кухня и тишина, бездна времени мерила веру и терпение. Того ли ты хочешь, то ли ты делаешь? Выстрел, а не плевать ли теперь? Ведь ты уже мертв, и там из-за Стикса или у подножия Чистилища можешь творить все, что угодно, ожидая своей очереди. Твоя судьба уже решена Небесами, с которых виднее кто был сильнее и праведнее могучая и жалкая толпа или одинокий человек, который хотел понять этот мир, и заложил душу за маленькие секреты большого злобного мира.