Узнавать чужую душу – значит оценивать ее, взвешивать на весах своей души. А в чьей душе весы для такой тяжести, как Наполеон?
Д.С. Мережковский. Наполеон.
Недавно, слоняясь по городу, подцепила где-то толстущую бесплатную газету (или журнал?). В таких изданиях главное – объявления, потому что все остальное – бесполезная велеречивая фигня. В одном таком объявлении обещали за одно занятие научить писать и, самое важное, пристраивать статьи любой тематики в «какие хошь» печатные издания. Платой за это счастье назначались какие-то 750 рублей. Не так много, если мерить все свои расходы буханками, жвачками или, на худой конец, прокладками.
На другой странице обнаружила объявление, где тот же самый человек по фамилии Кощеев обещал за те же деньги научить любого начинающего графомана писать детективы: исторические, дамские, мужские, и т.д. Последняя фраза объявления была придумана не иначе как по совету какого-нибудь кота Базилио: «Если у Вас есть задумки и наработки, Вы сможете обсудить их прямо на семинаре» («Не прячьте Ваши денежки: они у Вас торчат!»). Для большей убедительности подобной объявы не хватало слогана типа: «Мы не дадим Вам зарыть Ваш талант в землю! Приносите все, что Вы написали, а мы знаем куда это деть».
Мой бывший парень Конь тоже писал детективы. Садился за стол и писал. Писал до тех пор, пока его не охватывало желание пожрать или выпить водки. Потом он читал их мне, а я, позевывая, говорила, что вполне достойная вещь или что-то в этом роде. Вдохновленный успехом, Конь скакал с дискетой в кармане и сигаретой в зубах в редакцию, не сомневаясь, что на этот раз «эти черти обосрутся от восторга». Несколько недель после этого Конь практически не пил, не расставался с мобильным, строго пресекая звонки, могущие привести к потере необходимого баланса. Но свидетельств того, что «черти» обосрались, не приходило. На излете четвертой недели он, дожав стакан, брал трубку и звонил в редакцию. Ответ, как правило, был один и тот же: «Извините, но Ваш роман не подходит по профилю нашего издательства. Советуем Вам обратиться в другие издательства, они могут заинтересоваться подобной литературой». Конь весь в мыле прилетал в «другие издательства». Проходили недели в обнимку с мобильным, но ответ был такой же, как и в прошлый раз. Когда мы, наконец, расстались, я уже не могла разобрать, пишет ли он или просто пьет. И то, и другое он совершал с невероятным азартом и примерно с одним и тем же результатом.
Недавно я узнала, что он, закусив губу и укрывшись плащом пофигизма, записался в литературные рабы, затерявшись в подоле известного всем любителям отечественного детектива бренда. Сломали чувака! Ну, ладно бы еще под мужской фамилией любодействовал с пером (пардон, с компьютером), - так нет же. Хотя, быть может, что-то в этом есть, когда несколько здоровых мужиков пишут под бабской фамилией. Вот он – апогей феминизма! J
Ладно, пусть пишут. Правильно отмечал покойный академик Панченко, что в России у людей идея фикс – книгу написать. Пожалуй, только у нас к стандартной триаде, джентльменскому набору настоящего мужчины (дом построить дом, ребенка вырастить, дерево посадить) добавили странную и бесполезную обязанность – сочинить, или, если быть точной, издать книгу. Самое страшное, что очень часто только это последнее наш среднестатистический джентльмен и успевает совершить за свою короткую и не очень-то веселую жизнь. А уж вышла книга – тут можно и в гроб и куда хочешь, лишь бы читатели не забывали. А забудут – хрен с ними!
Я долго отговаривала одного моего знакомого писать книгу о том, как за 15 минут склеить любую девушку.
- Зачем тебе это, дурик? – спрашиваю.
- Хочу поделиться опытом с народом, и бабок заработать. И вообще, типа, неплохо книгу свою иметь.
- Да какой же у тебя опыт, - ору, - если тебе Лизка второй год дать не хочет!
Лизка – эта моя близкая подруга. Тоже кстати, графоманка, черт бы их всех побрал. Она даже в «Дебюте» участвовала. Вся группа, изнемогая от Лизкиного мандража, ждала результатов. Наконец, как-то поздней осенью в перерыве отводит меня Лизка в сторону и, смахивая с глаз то ли слезинку, то ли ресничку, как хрен знает кто выстреливает: «Все! Прошла!».
Я ее, понятное дело, расцеловала, облизала, потом все наши по очереди. А вечером мы всей группой ушли в праздничный запой. Полмесяца Лизка ходила королевой, с наглой кривой рожицей, пока Петька не додумался заглянуть на сайт премии. Сколько мы там не лазили – Лизкиной фамилии не нашли.
Мистификаторша хренова! Куда ни сунься – одни писатели. А ведь могли бы быть просто хорошими журналистами, радовать шефа и друзей едкими репортажиками, запросто брать интервью у знаменитых писателей. Например, у сладкоголосого телеговоруна Радзинского. Говорят, он любит давать интервью.
- Мол, как дошли Вы до жизни такой, Эдуард Станиславович? Театр бросили, романами на исторические темы увлеклись?
А он в ответ:
- И вовсе не бросал я театр. Просто у меня теперь нет своего Режиссера. А документальную прозу я стал писать в стол еще в 70-е.
Ты (прокручивая в голове странное сочетание «стал в стол»):
- Господи, как давно! А так хорошо выглядите!
И прочая чушь…
Вообще брать интервью у Радзинского, наверное, не очень интересно, если твоя цель не просто провести время за чашкой чая в обществе незаурядного эстета, а выведать Сокровенное. Таким, как он, не нужны интервью и мемуары. Sapienti sat, - шептали противники Нерона, высмеивая ненавистного императора эзоповым языком. Радзинский говорит проще: «Читайте мои книги…»
И то, что он больше не пишет пьес (а может и пишет, таинственный сфинкс, но в стол?!) отнюдь не свидетельствует о творческом истощении и наступлении времен тяжеловесной прозы. Радзинский не лукавит, когда утверждает, что исторические романы для него - продолжение его драматургии.
По правде говоря, мне не нравится этот Радзинский. Да, Радзинский. Да, не нравится.
Говорят, он – писатель. Вернее, - Писатель. Драматург. Но мне все равно не нравится Радзинский. Да, мне.
Не спрашивайте меня почему. Мне кажется пошлым и смешным говорить о том, кто тебе не нравится. Это похоже на поедание кислых макарон из миски зазевавшегося соседа, в то время как в твоей тарелке стынет какая-нибудь вкусность (какая - придумай сам (а)J
До сих пор ничего не писала и вряд ли когда-нибудь напишу что-то стоящее о Радзинском. Хотя бы потому, что просто-напросто не умею этого делать. Не в смысле вообще писать, а писать о Радзинском. Мне кажется, это должен быть какой-то особый жанр – не совсем литература, не совсем театр, не совсем телевидение. Слегка утомленный собственной творческой активностью и интеллектуальной чувственностью, неувядающий кентавр с бесспорными задатками обо всем осведомленного сфинкса. Чуждый нравоучительства, наконец, просто учительства, презирающий надуманную натужную оригинальность. Одним словом: Радзинский, с поправкой на вечность. О таком что попало не напишешьJ
Он горделиво именует себя писателем, пишущим об истории. Путешественником во времени. В ответ на упреки в исторической недостоверности излагаемых событий загадочно улыбается, как и положено сфинксу и кентавру в одном лице. Наверное, так же улыбался бы злой старик (по выражению одного современника) граф Толстой, если бы кто-то осмелился упрекнуть его в исторической недостоверности «Войны и мира». Но ведь никто и не собирался изучать историю Бородина по упомянутому роману Толстого. Другое дело – дубина народной войны и роль народных масс (любимая тема нашей училки по литературе) в истории войны 12-го. Тут уже Толстой – primus inter pares.
- Позвольте! – перебьет меня возмущенный читатель. – Так ведь то Толстой! Тоже мне, сравнения!
- Pardon! – сделаю реверанс. – Исправляюсь. Стали бы Вы изучать историю петровской эпохи по роману другого Толстого?
- Ну…
- Не занудствуйте, любезный, - оборву надоедливого читателя. - У меня в колоде еще один Толстой - Толстой-третий (или второй? – кому кто больше нравится) со своим «Князем Серебряным». Кстати, мой земляк.
Не буду спорить, что важнее и грандиознее: понять душу отдельно взятой исторической личности или познать нрав целого народа. Важно другое: Радзинский с придуманной им же самим задачей справляется и, что многим не нравится, не стесняется об этом вслух заявлять.
Не хочется вспоминать банальности про исторического романиста-кукольника, ловко орудующего беспомощными в его маниакальных руках историческими персонажами. Тем более, что это не про Радзинского. Его амбиции слишком малы, чтобы дарить историческим персонажам свои мысли, и слишком велики, чтобы приписывать их мысли себе.
Как писал один хороший критик и довольно отвратительный человек, в историю играют либо когда ее блестяще знают, либо когда не знают. Радзинский не знает, он чувствует историю. Но эта интуиция дорогого стоит. Она помогает ему как никому другому почувствовать Женщину. В этом деле ему даже бабник Виктор Ерофеев в подметки не годится. И словно в благодарность за эту чуткость женщины, когда-то любившие его и любимые им, носят в себе его умные мысли, помнят его ароматы, в которых он сам ни черта не понимает, что, впрочем, не мешает ему самому уловить запах Распутина, которого только что извлекли из проруби.
Но для того, чтобы познать другого, надо познать себя. (Прошу прощения у читателя, что перманентно изрыгаю древние афоризмы, - в переводе и без: привет нашему историку и по совместительству директору школы Петровичу!). Изучая чужие биографии, Радзинский, этот смешливый Нарцисс, неутомимо познает себя. И в этом смысле все его предыдущее театральное творчество выглядит плановой подготовкой к выполнению грандиозной задачи по проникновению в тайны исторических личностей. Ему потребовались годы, чтобы научиться понимать и любить. Сначала себя, потом Женщину. Потом своих героев. Он любит своих героев. Не важно как он относится к ним До. Важно как После. Когда он заканчивает книгу, он их любит. Как самого себя. Как учил Тот, о ком Радзинский, быть может, еще напишет книгу.
Все герои, аккуратно сложенные в мозаику его практически слившейся с клавиатурой рукой составляют в своей совокупности противоречивый портрет самого Радзинского. Это мир Радзинского. Наполеона, Нерона, Николая II, Распутина, Бомарше, наконец, и других там ровно столько, сколько способна вместить в себя резиновая, отзывчивая душа Радзинского. Не больше, но и не меньше. Он слишком эмоционален, чтобы писать о ком-либо отстраненно.
Друзья в шутку называют его конъюнктурщиком, но если конъюнктура – это умение тонко чувствовать время (неважно, настоящее прошлое или будущее) и разбираться в человеческих характерах, то Радзинский - первый и конъюнктурщик в современной литературе.
Он чувствует эпоху, он чувствует персонажей. Когда он пишет о мистике Николае II, он сам объят мистицизмом. Ночной пьяный голос, спрашивающий по телефону Юровского, приводит его в сакральный ужас-восторг, как потом фамилия хозяина будущей дачи, которую он снимет на лето: Романов. Когда он изучает биографию Наполеона, ему мерещатся очертания острова Святой Елены.
«Св. Елена, маленький остров», - записал в своих ученических заметках молодой Наполеон Буонапарте. Эта фраза есть в каждой книге о великом корсиканце. Но кто теперь наверняка скажет, правда ли это или историческая мистификация, удачно придуманный анекдот?..
- Даже если это ложь, она так красива, что достойна стать правдой, - сказал бы по этому случаю какой-нибудь великий или не очень великий француз…
Недавно в Институте писали курсовые по историческим личностям прошлого столетия. Я выбрала Распутина. В назначенный час прихожу узнать свою законную оценку. Но преподаватель не спешит. Как-то странно, не по–современному улыбаясь, спрашивает меня вкрадчивым голосом: «Вам, наверное, нравится Радзинский?».
- С чего Вы взяли?.. Нет, - с неведомой для меня доселе кротостью отвечаю я и вместо того, чтобы покраснеть, протягиваю преподавателю синюю зачетку.