Я тружусь во славу Корана и написал еще кое-что...
(Из письма А.С. Пушкина брату Льву, 1-10 ноября 1824 г.)
Есть известный исторический анекдот. Один европейский интеллектуал, принявший ислам, увидев, как в Мекке у Каабы верующие грубо отталкивали друг друга в стремлении прикоснуться губами к Черному Камню, в ужасе воскликнул: «Слава Аллаху, что я сначала узнал ислам, а потом мусульман».
Возможно, мне повезло больше, чем этому наивному ученому, - я не была у Черного Камня, но мне довелось узнать достойных мусульман. Вернее, мусульманина…
Смуглый и худой. Добрый и немного отрешенный. Он тогда учился на пятом курсе. Я - на первом. Звали его немного странно, но вкусно на слух: Бехруз. Что-то напоминающее плов или другое блюдо из риса. Бехруз нравился одной моей подружке, но несмотря на все ее ухищрения, он не замечал ее. Такая же участь постигла других его поклонниц. Сначала я думала, что он просто зазнается, но приглядевшись к нему, обнаружила в его глазах какое-то невиданное мною никогда прежде выражение кротости. Позднее, общаясь с ним, я узнала, что он веселый и общительный человек, а кротость его происходит от смирения и веры в Бога, которого Бехруз называл Аллахом.
Вскоре мы стали встречаться: бродили по городу, не вылезали из кино, катались на лодке, - при этом мы практически не говорили о религии. Лишь в один из первых дней нашего знакомства я невзначай поинтересовалась, верит ли он в Бога, и Бехруз, несколько помедлив, ответил, что он - мусульманин. Боясь показать свою неосведомленность в вопросах мусульманской религии, я закрыла тему. Думала: потом сама что-нибудь на досуге почитаю, - тогда и поговорим. Не успела.
Меньше, чем через месяц после нашего знакомства Бехруз сообщил, что хочет сделать мне предложение, но сначала должен поговорить с моими родителями. Он еще раньше просил познакомить его с мамой и папой, но я всякий раз отказывала ему. Я привыкла не посвящать родственников в свою личную жизнь. Но на этот раз все было слишком серьезно, чтобы придумывать отговорки, и я обещала Бехрузу в ближайшее время организовать ему достойный прием у нас дома, соответствующий эталонам восточного гостеприимства.
Сама я считала себя атеисткой, да и за членами своей небольшой семьи никогда не наблюдала особого интереса к какой-либо религии. Я и не подозревала тогда, что мой рассказ о наших отношениях с Бехрузом и новость о том, что мы собираемся пожениться, обернутся для меня несколькими днями нервотрепки и парой бессонных ночей. А еще – спазмом дыхательных путей, после чего врач прописал мне магний и почему-то бром.
Чего только я не услышала от своих, казавшихся мне до этого скромными, тихими и индифферентными ко всем моим проблемам родителей. Меня стращали гаремом, каждодневными семейными унижениями, ссылались на несовместимость культур, и т.п. Это он сейчас, твой Бехруз, такой смирный, - говорили мне, - а потом, когда поженитесь, такое начнется, но уже поздно будет...
- Да ты же его не знаешь, - кричала я матери. – Давай я его приведу, а потом поговорим.
- Этого еще не хватало, - слышала я в ответ.
И я, как последняя идиотка, сдалась. Помню, как тяжело мне было говорить ему об этом. Я ожидала, что он начнет меня уговаривать, предложит «послать» родителей и продолжать тайком встречаться, или, наконец, просто увезет меня куда-нибудь в горы, но он лишь сухо произнес: «Я так и думал. Возможно, твои родители правы».
Больше мы не виделись. От Бехруза на память у меня осталось много открыток, несколько фотографий (он не любил фотографироваться, - не потому что нельзя, - просто не любил) и Коран в переводе академика Крачковского. Он подарил мне его за несколько дней до нашего последнего скоротечного разговора. В бесполезном шатании по квартире, в полузабытьи, я буквально на ходу (когда я хожу, мне легче думается) стала перелистывать подаренную мне книгу, пытаясь найти ответ на вопрос, почему моя культура и культура Бехруза несовместимы. Устав ходить, я присела и терпеливо дочитала непростой текст Священной Книги мусульман до суры «Женщины»: «А если вы боитесь, что не будете справедливы к сиротам, то женитесь на тех, что приятны вам, женщинах – и двух, и трех, и четырех» (сура «Женщины», 3). Нарвавшись на этот стих, я немного успокоилась. Может, и в самом деле, права была мама?
На этом мой интерес к исламу угас. Ислам напоминал мне о Бехрузе, которого я уже не могла вернуть. И забыть тоже не могла. Его друзья сказали, что он уехал в Афганистан. Потом оказался в Гуантанамо. Без прав. Без Родины. Без любви. Но с Аллахом в сердце (так было написано в единственном письме Бехруза друзьям ОТТУДА).
Я и представить не могла тогда, что всего через несколько месяцев мой интерес к исламу возродит не мусульманин, а православный христианин.
На втором курсе у нас в МГИМО были лекции по мировой культуре и литературе, который читал профессор университета, ведущий программы «Умницы и умники» Юрий Павлович Вяземский.
Первое время его лекции и он сам вызывали у меня внутренний протест и отторжение, когда несколько занятий подряд он просвещал нас, каким образом крысы занимаются продолжением рода. Его выступления невозможно было записывать и тем более воспроизводить в приличном обществе. Это были монологи человека, чьи интеллектуальные запросы оставались непонятными нам, студентам. Используя раблезианские метафоры, можно сказать, что мы были похожи на язвенников, которых любитель острой пищи пригласил на званый ужин, вдоволь наслаждаясь у нас на глазах своей трапезой и нисколько не беспокоясь при этом о возможностях наших слабых желудков.
Во время одной из таких интеллектуальных трапез (кажется, третьей по счету) я уже всерьез подумывала отказаться от удовольствия посещать лекции Юрия Павловича, как вдруг нам было объявлено, что в следующий раз разговор будет о роли религии в мировой культуре. И никаких крыс!
- Так, - подумала я, - это что-то новое. И пришла.
Я слышала, что Вяземский - глубоко верующий человек, однако Библию, которой было посвящено целое занятие, он преподносил нам, прежде всего, как произведение мировой литературы, упиваясь чтением «Песни Песней», «Апокалипсиса», и балуя нас отрывками из своей до сего дня еще не дописанной и все еще не имеющей названия повести об апостолах.
Следующее занятие было посвящено Корану. С каким энтузиазмом и любовью этот православный человек рассказывал нам о Слове Божьем – Коране! Он зачитывал нам отрывки из стихотворного перевода Пороховой, чтобы мы могли почувствовать поэтичность языка Корана. Я обожаю стихи, хотя, в отличие от многих моих сокурсниц, никогда их не писала. Я была восхищена изящностью коранического языка - пусть даже в переводе.
В дальнейшем мне доводилось слышать Коран в различных чтениях, и даже не понимая тогда арабского языка, я всякий раз поражалась сладости и величию звучания Божественной Книги. С таким же вниманием и восторгом внимали, наверное, Мухаммаду его земляки, облизывая пальцы после вкусной трапезы. В ту эпоху стихи не были диковинкой: их можно было в большом количестве услышать во время ярмарок, куда съезжались не только торговцы, стремившиеся заключить выгодные сделки, но и поэты, состязавшиеся в искусстве стихосложения. Однако современники Мухаммада понимали, насколько ничтожны были слышанные ими в перерывах между заключением контрактов стихи по сравнению с той рифмованной прозой, что произносил этот полуграмотный торговец:
«Поистине, это – слова Посланника благородного! Это не слова поэта!» (сура «Неизбежное»: 40-41).
Подобную силу языка Священной Книги не способен скрыть от читателя даже неточный перевод. Иначе как объяснить то, что Пушкин, ознакомившись с переводом Корана, сделанным литератором М.И. Веревкиным с далеко не идеального перевода француза дю Рие , вдохновился на создание цикла стихов «Подражания Корану», а также других не менее блистательных стихотворений, в основу которых легли как поэтичные мекканские суры, так и тяжеловесные мединские. По словам великого русского поэта, Коран был первой религиозной книгой, поразившей его воображение. В свое время один советский исламовед провел простой эксперимент – показывал мусульманам, владевшим русским языком, но не знакомым с творчеством Пушкина «Подражания Корану», и те уверенно отвечали, что это писал какой-то средневековый мусульманский поэт.
Разумеется, исламовед не показывал им примечаний Александра Сергеевича к «Подражаниям», где сказано:
«Нечестивые, пишет Магомет… думают, что Коран есть собрание новой лжи и старых басен». Мнение сих нечестивых, конечно, справедливо; но, несмотря на сие, многие нравственные истины изложены в Коране сильным и поэтическим образом».
Однако если Пушкин при всем его уважении к литературным и нравственным достоинствам Корана, позволял себе ироничный тон, то великий Гете безо всяких шуток воспринимал Коран как Слово Божье, Божественный Закон, адресованный всему человечеству. В «Заметках и очерках о «Западно-восточном диване» Гете пишет:
«Он (Мухаммад – Ю.П.) не поэт, а Пророк, и его Коран – это божественный закон, а не книга, написанная человеком для развлечения и повышения собственной образованности».
Такая оценка со стороны того, который знает, что такое вдохновение и из какого сора растут стихи, дорогого стоит.
Впоследствии, изучая различные переводы Корана и каждый раз открывая для себя что-то новое, я стала понимать, насколько велик соблазн для переводчика увлечься красным словцом и выплеснуть тем самым ребенка – забыть о духовной сущности Священной Книги. Главное в такой работе не то, насколько точно передано отдельно взятое слов или выражение, а насколько ясно понят автором и доведен до читателя дух Слова Божьего (Вначале было Слово, - именно Слово, а не Буква!). Чтобы сотворить такое чудо со Священным Текстом необходимо либо обладать непомерной эрудицией (как у академика Крачковского) либо душой, изначально, в силу особого дара, настроенной на позитивный (!) контакт с Творцом (как у Пушкина и Гете).
Любой религиозный текст – это в каком-то смысле отражение души человека, который его читает. Отражение уровня его культурного и духовного развития. Если человек злой, то он не найдет в Священном Тексте ничего доброго и будет придавать даже казалось бы очевидно благим словам негативное толкование. Если же Священный Текст возьмет в руки человек светлый, то для него каждое слово будет нести благую весть и добро.
Человеку, обладающему соответствующим уровнем духовной культуры и находящемуся на определенной стадии интеллектуального развития, не нужно прилагать особых усилий, чтобы воспринять Библию исключительно как набор эротических рассказов или как учебник по насилию, поскольку и эротизма, и насилия в Великой Книге предостаточно.
Тот, кто ищет призывы к войне и сексуальному беспределу в Коране, непременно найдет их, потому что Коран, как и Библия, – это по меткому выражению Б. Пастернака записная тетрадь человечества, и потому все то, что там содержится, по определению не может быть окрашено только в черные или только в белые цвета. А можно открыть Коран, как это сделал Кусто, и обнаружить там те истины, которые он всю жизнь искал в глубинах Мирового Океана.
* * *
Помню шариковую ручку, старый, не отгаданный до конца, залитый холодным чаем кроссворд. Невыносимо тоскливый душный дачный вечер. Пытаюсь угадать пару слов. Шесть по горизонтали: «38-й президент США». Ну, вот, буду еще я вам считать! Двенадцать по вертикали: «Главная мусульманская книга». Но вместо ответа я пишу на полях журнала слово «Коран» на арабском. Дальше – больше. Я принялась рисовать арабские слова, которые успела к тому времени выучить в большом количестве, а потом вдруг взяла и написала на том же журнале по-русски строку: «Скажи тем, кто сошел с Пути Прямого». Так вырвалось на свет первое в моей жизни стихотворение.
Сначала я подумала, что от долгого изучения в предвечерние часы Корана я, сама того не заметив, выучила наизусть какую-то суру или ее часть. Но, пролистав весь Коран, я поняла, что вдохновленная почтением Священной Книги, написала собственное стихотворение, отражающее ключевую идею мусульманской религии - идею о Единобожии.
Следующие два дня я бездумно гуляла по лесу недалеко от дачи, и заучивала наизусть короткие коранические суры мекканского периода, повторяя их вслух бессчетное количество раз. А через несколько дней друг за другом стали возникать стихотворения, представлявшие собой вольный перевод выученных и прочувствованных мною глав «главной мусульманской книги». Так родились, или, точнее сказать, проросли переводы сур «Аль-Баййина» («Явное доказательство»), «Ат-Тин» («Смоковница»), «Аль-Хумаза» («Хулитель»), «Ан-Нас» («Люди»), и др.
Все чаще я стала думать о том, что так долго продолжаться не может, и однажды все вдруг прекратится так же внезапно, как и началось. Я угадала…
Скоро будет год, как в моем сердце возникли первые стихи. Возможно, у меня было отобрано то, что досталось мне по ошибке. А, может быть, мне просто дано время, чтобы я смогла оценить тот скромный дар, который был мне ниспослан Свыше?..
Вместо послесловия
Полгода назад мы, наконец, дожили до переезда на новую квартиру. В таком маленьком городе, как Брянск, это великое событие, равносильное свадьбе или, упаси Боже, похоронам. Все роли при переезде были заранее распределены между папой, мамой и мной.
Как самому читающему члену семьи мне дали «интеллектуальное» поручение: разбить все имевшиеся в доме книги на две партии: одну – «взять с собой», а другую – «оставить на старой квартире» на радость новым хозяевам.
Пролистывание книг заняло у меня день и большую часть ночи. В итоге, приговоренными оказались всего три книжки: два зачитанных мамой детектива Донцовой и разодранная мною в детстве до неузнаваемости микояновская «Книга о вкусной и здоровой пище» 1952 года.
Когда мы уже упаковали последний ящик с книгами, папа вдруг вспомнил: «У нас же еще на антресолях полно книг!».
- Да ладно, - махнула рукой мама. – Хлам всякий. Макулатура.
Такой разговор был мне не по душе. Я отправила родителей спать, а сама решила посвятить, по крайней мере, половину ночи разбору антресольной библиотеки. Там действительно оказалось немало книг, большей частью не представлявших для нашей семьи никакой художественной и научной ценности. Не буду называть их авторов, чтобы не обидеть их родственников. Хотя у одного из них, чьи книги были представлены на антресолях наиболее полно, насколько я знаю, прямых потомков нет.
Я уже собиралась идти спать, как вдруг увидела в дальнем углу, куда с трудом дотягивалась моя рука, что-то в старом пыльном полиэтиленовом пакете. Наверное, какие-нибудь детали. Ржавые и никому не нужные.
- Надо папе показать, - подумала я и с помощью швабры и ловкости рук, чихая, выудила пакет из небытия. Однако, ощупав содержимое пакета, я поняла, что там находилось что-то другое, – судя по всему, книга. Я отбросила в сторону пыльный пакет и достала нечто, завернутое в газету.
Если верить расплывшимся и истершимся буквам, это были «Известия» от 15 мая 1928 года. Внутри газеты содержалась книга, написанная от руки еврейскими буквами.
Я стала бездумно листать на удивление хорошо сохранившийся текст. Незнакомые буквы не могли утолить моего любопытства. Я прекрасно понимала, что не обрету покоя, пока не узнаю, что это за книга, и каким образом она к нам попала. Ну что ж, придется будить родителей.
Я уже собиралась совершить это чудовищное, не в первый раз совершаемое мною преступление, но вовремя вспомнила, что еврейские книги так же, как арабские, начинаются с другой стороны. Моя находчивость была вознаграждена. На первой же странице я обнаружила запись, сделанную поразительно красивым почерком:
«Главы магометанского Аль-Корана, переведенные с арабскаго на древнееврейский раввином Яковом Когеном, для развлечения собственного ума в свободное от служебных занятий время. 1901 года, октября 17 дня».
Я не выдержала и принялась трясти спящую маму. Не успела она показать из-под одеяла слипшиеся глаза, как я выпалила:
- Мама, а кто такой Яков Коген?
- Который час? – на удивление добродушно отозвалась мама.
- Полтретьего. Мама, ты не ответила на вопрос!
- Ты с ума сошла!
Я продолжала молча стоять над мамой.
- Это мой прадедушка, а что?
- Нет… ничего, – тихо отвечала я и отправилась спать, прекрасно понимая, что теперь уже точно не усну.
«Стихотворения, навеянные прочтением Корана»
Землетрясение
Уставши глядеть на людские дела,
Извергла земля, чем брюхата была.
- Что это такое? – спросил человек.
И голос подземный, вздыхая, изрек:
«В назначенный час по веленью Аллаха
Восстанут все твари людские из праха,
И тот, кто на вес муравья согрешил,
Жалеть не устанет о том, что свершил!».
Хулитель
Горе тебе, о хулитель злословящий,
Деньги копящий, богатство считающий,
В деньги как способ бессмертия верящий,
Будешь в огонь ты низвергнут карающий,
Что аль-хутамой зовется пылающей,
Души людей и сердца поджигающей.
Будет напрасен твой вопль умоляющий!
***
Скажи тем, кто сошел с Пути Прямого:
«Нет милостивей Бога моего!».
Скажи: «Молитесь лишь великому Аллаху,
Он создал вас из маленького сгустка
И даровал богатство и удачу,
И нищету с терпеньем даровал, -
Чтоб вас гордыня ввысь не заносила
И вы не забывали о молитве
И прибегали к милости Его!
Молитесь Милосердному Аллаху,
В любое время суток повторяйте:
«Нет милостивей Бога моего!».