Любила. Любила ужасно и бессмысленно, не отдавая себе отчета, почему люблю. Просто проснулась однажды в чужой квартире на сиротском диванчике под собачьим пледом, достала из-под подушки телефон и прочла ее ночную смс-ку. Довлатов научился курить под душем, а я под душем писала ей письма. Олька через дверь поинтересовалась, что у меня так дико пищит. Пищала в моей мокрой руке истерзанная трубка.
Любила, когда неслась в гости к общим знакомым, покупала коньяк в ночном магазине, мучительно медля и судорожно торопясь, зная, что она в гостях не одна, а с тобой.
Про тебя говорили, что ты красива. Я боялась тебя до обморока. Впрочем, нет, не тебя – боялась, что не выдержит сердце при виде супружеской нежности. А нежность была беспредельная, пяточки- реснички, два года вместе, как разделиться, как оторвать?
Кто я была такая, случайная, пришлая, измученная, подержанная. На что имела право? И время придержало за локоток – разошлись на пять минут, везде был ее запах, кажется, еще скрипели от ее шагов половицы в коридоре, на кухне в пепельнице догорала ее сигарета. Но ее не было. Вы уже ушли, уехали спать в обнимку в свою квартиру. А я, как водится, прикорнула на гостевом диванчике.
Она говорила – нам не разойтись так, у нас слишком много, каждый шовчик, не разорваться пополам, непонятно, на чьей стороне останется больше, надо ждать, когда бабахнет само. Само не бабахало. Со временем всё искривилось, вывихнулось до ломоты. Она хотела, чтобы я любила. Любила вас двоих. Писала мне трогательное: «Она приехала меня покормить, привезла еду в полотенчике…» «Заебись»- неопределенно реагировала я. Она отвечала что-то вроде: «Зато теперь я не мерзну…»
И поехала в Питер к тебе, и писала оттуда, что купила тебе шерстяные носочки, что ты грустная и больная, и что не знает, как порадовать тебя. А я шлялась по Москве, сама сухая и больная насквозь огромным прозрением, что шерстяные носочки – это всегда тебе, а мне этот шершавый осенний сквозняк и одиночество любви.
Любила, да. Любила даже на том безумном дне рождения, когда, почти теряя сознание от страха, спросила у тебя, впервые вслух выговорив твое имя – «почему ты меня так не любишь?» Ибо нелюбовь была кровавая, до привкуса железа во рту. Страшная, игольчатая нелюбовь, которая отбрасывает на сто шагов, а при попытке приблизиться накатывает мутной тошнотой. Да, конечно, красивая, но как-то случайно, потерянно – изогнутые уголки нежных губ, нахмуренная бровь серпиком, зеленые, прозрачные от жажды не видеть глаза. А ты сама, видимо, так ужасалась этими дьявольскими наплывами, что зажала руками виски и попросила у меня прощения…
Я уже знала - мы с ней не будем вместе. Ты больше, чем я.
Удивительно, но когда ты ушла от нее, я не испытала ни малейшей радости. Наоборот, одну только тошную боль. То, что полгода назад казалось мечтой, уже давно обуглилось внутри. Вот уже два месяца, как мы с ней перестали общаться, разве что прорывались невесть откуда болезненно- нежные смс-ки. И эта пристреленная любовь выглядывала из каждой подворотни. Я так и жила, с этим уже привычным ослепительным томлением костного мозга…Торнадо ее имени оставило во мне чудовищную дыру.
И вот - была зима и метель, я гуляла с собакой, наблюдала, как она, с развевающимися ушами, носится по сугробам, как вдруг меня накрыло – Господи, а как же ты? Как же ты?? И застыв с маленьким инфарктом в душе, произнесла вслух, как будто позвала, твое имя. Два слога. Один выдох.
Боже, я ведь знаю, как уходить от любимых. Ты уходишь, медлишь, медлишь, глушишь что-то в маршрутках, и тут тоска грубо скручивает горлышко с твоего сердца и жадно пьет. Жизнь присаживается на табуретке в прихожей, держа на коленях чемоданчик с бинтами и валидолом. Ты сама разберешься, девочка, а я, если что, здесь… Очнувшись в семь утра с зубной болью в душе, варишь кофе на одного и долго стоишь под холодным душем. Когда человека нет, его присутствие выглядывает отовсюду – даже из запаха мыла. Не говоря уже о забытом в кармане носовом платке с клубничкой. И падаешь в пропасть, вспоминая опустевшие костлявые плечики, ощерившуюся вешалку в коридоре и последний поворот ключа.
С тех пор я всё ждала нашей встречи. Нам столько надо было сказать друг другу. И меня всё жалила и жалила в самое сердце твоя изогнутая от нестерпимой боли бровь. Ты ходила за мной, носила своё горе, так похожее на моё. Осторожно, чтобы не расплескать, не пораниться еще глубже…
Теперь я ношу в одном кармане джинсов подаренный тобой камушек. А в другом – её зажигалку.
И люблю вас двоих.