ПОРА СМАТЫВАТЬСЯ!
И снова я должна выслушивать, что нет ничего хуже залежей пыли под шкафом. Разве что эти пылинки на рояле. Или – боже, боже! – целый месяц немытые окна. А эта паучья сеть под притолокой – да у меня слов нет, ну-ка, дай мне метелку, где у тебя метелка, ты что, не знаешь, где у тебя что лежит? И нечего жалеть эту мерзкую паутину, что ты орешь свое «не надо», ты что – породнилась уже с пауками?
Она говорит, что у нее нет слов, а сама обрушивает на меня целые потоки, так, что тонкая паутина под потолком колышется от ее взволнованного дыхания. А она все перечисляет и перечисляет ужасы этого мира, господи, сколько их! И потом спокойно, сосредоточенно и со знанием дела рассказывает мне, что такое приличная и размеренная жизнь.
Самое главное – это порядок в доме. Все, что ты берешь, нужно обязательно класть потом на место. И я послушно – наверное, мои звезды именно сегодня расположены наиболее благоприятно – кладу совершенно случайно найденный совок обратно, на нижнюю полку, между медицинской энциклопедией и пишущей машинкой. Она верещит, что совок никак не должен лежать именно там, и начинает расставлять книги – здесь нобелевские лауреаты, эту сотню романов – сюда, собрание сочинений Цанкара – по томам, при этом ей на голову сыплются жемчужины из порванного ожерелья, которое я несколько месяцев назад аккуратно положила поверх книг. Сделай как было, говорю я, но у ее чувства юмора, которым она славилась еще тогда, когда мы сидели в школе за одной партой, видимо перегорел предохранитель, а ее муж-паразит ей уже давно этих предохранителей не меняет. Мы пьем крепкий, густой кофе, и она морщится оттого, что ее чашка, оказывается, не очень чисто вымыта, и это так и есть, потому я вежливо говорю: да-да, ты права. А я люблю, когда чисто, напоминает она. Я охотно соглашаюсь, не упоминая, что именно от этой вызывающей оторопь чистоты я сбежала из ее квартиры через десять минут после прихода, наврав, что мне «пора сматываться». И потом, уже на улице, мне действительно приходится «сматывать» с себя кокон вежливости, стянувшей мне лицо, как печеное яблоко, я сбегаю в свое логово, которое, по ее словам, скорее напоминает бандитский притон, скидываю с кресла на пол газеты, разрозненные чулки, дырокол и сонную кошку, падаю в него и закуриваю свой любимый «суперлайт», искренне надеясь, что пепельница как-нибудь найдется сама, когда мне понадобится стряхнуть пепел. И снова слышу ее вопрос, который она задавала не единожды: ну как ты можешь писать в такой обстановке? Рисовать? Сочинять музыку? Как? Вот я бы – не смогла, с убежденностью в голосе говорит она мне, и я ей от души верю.
В ее доме вас сначала приветствует ровный ряд шлепанцев, выстроившихся перед дверью. Они молча провозглашают: это чистый дом! На лаковом паркете – скрупулезно сосчитанные ею три конопатины, они здесь с тех пор как дурно воспитанный некто ступил на этот пол, не разуваясь. Но четвертой не будет! У нас пол такой чистый, что с него можно есть, вопиют шлепанцы. Дикая мысль о том, что некоторые предпочитают питаться за столом, и только идиот может пожелать есть прямо с пола, застревает невысказанная. Муж-паразит покорно курит свою «сколько можно!» сигарету на балконе, в то время как любящая супруга торопится описать его недостатки, разумеется, вкратце, потому что если бы она стала описывать все те ужасы, которые ей пришлось пережить с ним, это затянулось бы до утра, дорогуша, и еще дольше; а она с утра и до вечера все вылизывает, моет, убирает, чистит, трет, стирает, гладит, чтобы все сияло и блестело, чтобы можно было есть прямо с пола, - а вечером уже «нечего показать», и это горькая правда, потому что фигура у тетки от всего этого – как самовар, и всю свою ласку и нежность она уже потратила за день на свою мебель, а тернового венца у нее на голове так никто и не заметил. Тем более он, потому что он паразит, и больше никто – эй, попробуй мне только еще хоть раз затушить окурок в горшке с «тещиным языком», ты понял?
За спиной у паразита выясняется маленький секрет: оказывается, сосед из третьего дома справа – очень даже ничего, и что… Я вижу в идеальной чистоты зеркале ее спину, облаченную в запятнанный свитер, ее голову, полную расчесанной перхоти, вымытую, быть может, три недели назад, с отросшей сантиметра на три сединой, она трясется от возмущения. Когда она улыбается, предательски бросается в глаза отсутствие пары зубов, и голос ее звучит надтреснуто, как будто задели глиняный горшок, когда она кричит своему паразиту в кухню: … Ах, мы любим друг друга все так же сильно, как тогда, когда повстречались!
Да. Чисто убрана и уютно устроена квартирка ее сердца, и слова, слетающие с ее тонких, как бритва, губ, прямо-таки блистают чистотой… Ну кто усомнится в том, что эти люди едят за одним столом, спят в одной постели, а такие выражения как паразит, кретин, импотент, ничтожество, мямля, неудачник и многие другие – всего лишь порождение завистливых ушей?
Где-то далеко качается памятник моей мамы, и память шепчет мне: какой стыд, у тебя в шкафу черт ногу сломит! Ты только посмотри, как скверно вымыта сковородка! Ты опять заметала мусор под тумбочку! И что делает это пальто на кровати? Я тебе дам «ничего не делает, просто лежит»! Будешь такой неряхой – никогда нет выйдешь замуж! Ну и вот – я и в самом деле никогда-никогда не была замужем и горько плачу дни и ночи напролет, как, наверное, и все те мужчины и женщины, такие же, как я.
Ты куда, подожди, я покажу тебе наш семейный альбом, вот Игорек, ползает на половичке, вот здесь он задувает свечки – это у него день рождения, а это моя свекровь, а вот эта была замужем за врачом, который… Да подожди ты, видишь, мы как раз собрались наряжать елку, ты должна у нас побывать… «Не могу, мне пора сматываться!» - ору я и бегу, и сматываюсь, сматываюсь… Навсегда. Туда, где почище.