Берберовка

       Серия «Ростов-папа»

       Криминально-эротический роман



В основу романа «Берберовка» положены достоверные события, которые произошли в юношеские годы автора. И хоть сам он не был непосредственным их участником, книга изобилует биографическими данными. Но, как это и должно быть в художественном произведении, реальность здесь тесно переплетена с авторским вымыслом, основная цель которого – показать без всяких прикрас безрадостную жизнь глухой ростовской окраины с её неписанными воровскими законами, уголовными понятиями, с пивными «шалманами», шикарными «кабаками», тайными притонами, крутыми беспределами и жестокими молодёжными группировками. Именно тогда, в «застойные» семидесятые годы, в стране был наиболее сильный всплеск уличной преступности, именно тогда, в начале семидесятых, прогремели на весь Союз знаменитые ростовские Фантомасы – банда братьев Толстопятовых. Именно главарь этой банды, Вячеслав Толстопятов, по его собственным словам на предварительном следствии, научил нашу милицию работать. Ведь именно для поимки этой неуловимой банды новых российских гангстеров в системе МВД впервые были применены «Подвижные милицейские группы», – всем известные ПМГ. И не побоюсь сказать, что именно Вячеслав Толстопятов был родоначальником прогремевшей в девяностых годах в России великой криминальной революции, когда новая, зелёная поросль бандитов и беспредельщиков напрочь отвергла старые воровские законы и стала жить по своим криминальным понятиям, позаимствованным у своих заокеанских коллег.



Оглавление

Часть первая
Глава 1. Сёстры Червинские
Глава 2. Попойка у Кузи
Глава 3. Колобок «откинулся»
Глава 4. Дебош у Мановицких
Глава 5. Ограбление таксиста
Глава 6. Разборка в пивной
Глава 7. Вера: загадочная и коварная
Глава 8. Хулиганская улица
Глава 9. Потомок лезгинских князей
Глава 10. Славик Белоусов против шайки Колобка

Часть вторая
Глава 11. Драка в новогоднюю ночь
Глава 12. Банда Чёрные Псы
Глава 13. Сексуальные развлечения Адольского
Глава 14. Крушение иллюзий
Глава 15. Весна даёт о себе знать
Глава 16. Призраки наводят ужас
Глава 17. Провал Чёрных Псов
Глава 18. Смерть Белоусова
Глава 19. Встать, суд идёт!



       Часть первая

Глава 1.
Сёстры Червинские

– Вера, ты где так долго была?
– Ах, оставь, мама!
– Что значит оставь?.. Анатолий, ты только послушай, как она разговаривает!
– Папуля! – Вера бросается на шею вышедшему из ванной комнаты отцу, облачённому в просторный махровый халат зелёного цвета. – Папочка, с понедельника у нас начинается сессия, а завтра Константин Виссарионович хотел бы тебя увидеть...
– И ты снова на грани катастрофы? – отстранил от себя дочь Анатолий Петрович. – Я, кажется, предупреждал тебя, Верочка, что к Константин Виссарионычу я больше не пойду!
– Ну, папуля, вы же коллеги!..
– Что значит коллеги? Ты понимаешь, Вера, что ты мне предлагаешь?.. Коллеги... И вообще, почему от тебя пахнет спиртным? Вера, я не понимаю...
– А-а, это шампанское, – беззаботно отмахнулась девушка и, бросив мимоходом: – Ма, уломай папулю! – исчезла за дверью своей спальни.
– Это уже начинает переходить всякие допустимые границы, – рассерженно заговорил Анатолий Петрович. – Ну, предположим, мы с Костей старинные приятели, аспирантуру вместе заканчивали, и вообще... Знаю, он всегда рад нам помочь, но не до такой же степени... Это, наконец, переходит у неё в систему. Одну сессию чуть не завалила, другую!.. И эти регулярные выпивки... Всё это, в конце концов, Надежда, плоды твоего японского эксперимента! Не знаю, где ты его выкопала. Подумать только, с двух лет дать девочке полную волю! Возраст, когда характер ребёнка мягок и податлив, как глина, – лепи из него всё, что пожелаешь! И в это время пустить всё на самотёк. Я не понимаю, где были мои глаза?! Но я предупреждал!..
– Анатолий, – перебила его Надежда Станиславовна, – не сыпь, пожалуйста, соль на ещё не зажившую рану! Неужели какая-нибудь мать желает своему ребёнку плохого?.. Просто было такое время: старое, казалось, уходит из жизни навсегда, новое – на пороге... Ломка отживших взглядов, сталинской идеологии... Все ребята на нашем курсе загорелись. Вспомни сам, какой подъём начался после двадцатого съезда! А доклад Никиты Сергеевича о культе личности?.. Сколько было надежд...
– Ну и куда всё это делось? – с тоской, исподлобья взглянул на жену Анатолий Петрович. – Хорошо хоть Людмилу не коснулся твой дурацкий эксперимент. Тут уж моя заслуга, я за неё спокоен. Девочка на правильном пути. Но Вера!.. Она же совершенно ни к чему не приспособлена! Она лентяйка, эгоистка...
– Анатолий, как ты можешь так отзываться о своём ребёнке!
– Но, дорогая моя, Вере уже двадцать один год и она давно не ребёнок! Хотя самостоятельностью нисколько не блещет.
– Всё ещё впереди, Анатолий.
– Ну да, – надейся и жди!.. Я слышу это уже ровно двадцать один год. У Веры совершенно нет никаких интересов! Ей ничего не нужно. И я не ошибусь, если скажу, что институт ей тоже не нужен.
– Анатолий, ты хочешь, чтобы дочь профессора Червинского пошла работать на стройку?!
– Это было бы лучше всего.
– Ты жесток, Анатолий!
– Но позволь, Надя... – Анатолий Петрович вдруг стушевался и умолк при виде вошедшей в зал младшей дочери Людмилы.
– Я всё купила, что ты велела, мама, – проговорила она.
– Вот и хорошо, девочка, – похвалила дочь Надежда Станиславовна. Подойдя к ней, потрепала ласково по щеке.
– Вера, к столу!
В ответ из Вериной комнаты раздался какой-то вопль и сумбурный набор звуков, отдалённо напоминающих музыку. Анатолий Петрович болезненно поморщился и, решительно выйдя из зала, где протекал разговор, направился в свой кабинет.
– Анатолий, ты, что ужинать не будешь?
– Мне, пожалуйста, только кофе, я поработаю...
Люда вошла в комнату старшей сестры. Растерянно остановилась на пороге, оглушённая свалившимся на неё сверху, из колонки, невообразимым хаосом звуков какого-то западного рок-ансамбля.
– Это что же, из концерта в сумасшедшем доме, да? Или папуасы из племени «Мумба-Юмба»?
Людмила была рослая, стройная, не по годам фигуристая.
Вера, развалясь в картинной позе на тахте, блаженно подёргивала облачёнными в джинсы ногами.
– Ты просто дура, Людка, – ничего не понимаешь! Послушай только какой кайф.
– Ужинать будешь?
– Нет! – Вера, соскочив с тахты, сделала несколько виртуозных движений телом, напоминающих твист или шейк. – Мне противопоказано принятие пищи без допинга в виде коктейля, армянского коньяка...
– Славик приходил, – придерживая дверь, обернулась собравшаяся выходить Людмила.
– Правда? – беззаботно расхохоталась Вера. – Мой кавалер Славик!..
Славик Белоусов, что называется «бегал» за Верой Червинской с седьмого класса. Но, как это часто бывает, Вера не обращала внимания на одноклассников, предпочитая кавалеров постарше. Только на выпускном вечере снизошла до него, позволив поцеловать... Но тут же предупредила, что это ничего не значит.
Славик ушёл в армию. Вера поступила в институт. Изредка присылала ему короткие, ни к чему не обязывающие письма. Славик расценил это по-своему: «Ждёт!» И в самом деле, что он мог ещё подумать, если многим ребятам в полку даже невесты, клявшиеся на перроне в любви и верности, прекращали писать, сообщая трафаретное: «Выхожу замуж!»
После дембеля, едва обняв мать, как на крыльях полетел к Червинским. «Славик – мой жених!» – то ли в шутку, то ли всерьёз объявила своим Вера и в тот же вечер сбежала от него, пока он стоял у кассы кинотеатра в очереди за билетами. Впоследствии это повторялось неоднократно. Славик терпел, унижался и продолжал настойчиво искать мимолётных свиданий.
Иногда, словно желая вознаградить за все мытарства и унижения, она вешалась ему на шею где-нибудь в тёмной аллее парка. Странные у них были отношения.
Славик не понимал, что с ним происходит, вернее, в глубине души понимал, но боялся себе признаться – любовь! Едва придя с работы и наспех перекусив, он, перед занятиями вечернего отделения ВТУЗа, неизменно забегал к Червинским. Благо было по пути. После занятий снова приходил к Вериному дому. Шёл он к ней и сейчас.
Улица слабо освещалась неоном редко где сохранившихся лампочек на фонарях. В переулках вообще – хоть глаз выколи, темнота преисподняя. «В таком зарежут и «мама» не успеешь сказать!» – боязливо подумал Славик.
Далеко впереди, по другой стороне улицы, ковылял старик, тяжело опираясь на палку. В следующую минуту Славик вздрогнул и замедлил шаг. Из подворотни наперерез старику вышло трое длинноволосых парней. Славик остановился, беспомощно глядя на подходившую троицу. Парни окружили прохожего. Жестикулируя, что-то у него потребовали. Один из хулиганов, размахнувшись, вдруг с силой ударил старика по лицу и тот упал.
Славик затрясся от негодования и – с криком: «Что же вы делаете, негодяи!» – рванулся вперёд. Пробежав немного, он остановился и снова закричал сдавленным от волнения голосом, рассчитывая взять на испуг:
– Прекратите сейчас же, я – сотрудник милиции!
Двое продолжали бить старика. Третий, выхватив из кармана нож, двинулся на застывшего в нерешительности Славика.
– Попишу, чувак, канай пока цел, ну!
Хулиган сделал резкий прыжок к парню, выставив перед собой нож, и в то же время метнулся в сторону. Даже с ножом он опасался открыто нападать на плечистого, не робкого с виду парня. Чем чёрт не шутит, а вдруг он и впрямь из ментовки?
– Эй, Колобок, иди скорее сюда, тут чёрт какой-то прыгает! – закричал хулиган дружку.
Славик тоже не решался нападать. Главное он уже сделал – отвлёк внимание на себя. Бросив бить старика, два других хулигана стали обходить его с флангов. И тут Славик, отбросив всякие стыд и гордость, повернулся назад и побежал – дай бог ноги!..

Людмила Червинская училась в десятом классе. Училась хорошо, не в пример своей старшей сестре Вере. Была молчалива, даже, можно сказать, замкнута, за что некоторые мальчишки за глаза дразнили её Муму. Прозвище это придумал Алексей Герасюта, едкий на язык, задиристый парень – верховод всей приблатнённой шпаны. Попал он к ним в класс после восьмого, когда расформировали один из параллельных классов. Людмила всей душой презирала Герасюту. Вернее, думала, что презирает. Пыталась себя в этом убедить. И в то же время подсознательно отмечала: чем-то он ей всё-таки нравится. Лихостью ли своей бесшабашной, влиянием ли среди мальчишек, весёлостью...
Едва переступив порог класса и увидев перед собой нагловатую физиономию Герасюты, Люда смутилась, отвела глаза в сторону, попыталась быстро пройти мимо Алексея, который разговаривал со своим закадычным дружком – таким же отчаянным задирой и двоечником – Костей Бычковым, постоянно обижавшимся на кличку Бычок и признающим себя не иначе, как только Быком.
– Привет, Червинская! Что не здороваешься? В упор не видишь? – затронул её Алексей Герасюта.
– Она лом проглотила, Лёха, не видишь, – ехидно сострил худощавый, заросший до самых остреньких мышиных глазок жёстким, как проволока, коричневым волосом, Костя Бычков.
– Не лезь из воды, Бычок, – жабры завянут! – резко отшила его случившаяся поблизости языкастая Алла Безуглова – Людина подруга.
Червинская промолчала, только брезгливо скривилась, когда проходила мимо Кости Бычкова. К нему она питала какую-то гадливую жалость, как к маленькому, едва появившемуся на свет крысёнку, который ещё не умеет кусаться, но уже показывает острые зубы.
Сосед по парте – вечно хмурый, неразговорчивый Коля Мановицкий, – как обычно, уткнувшись в книгу, читал.
– Опять Конан Дойла? – садясь, участливо спросила Люда. – Ты бы лучше, Коля, «Мать» Горького прочитал, – опять пару по литературе получишь.
Мановицкий, оторвавшись от книги, рассеянно взглянул на соседку и, встретившись с ней на секунду глазами, сразу же отвёл взгляд в сторону.
– Зачем мне нужна твоя «Мать». От скуки помереть можно, такая мура!
Странный был этот Мановицкий, непонятный. Проучившись вместе с первого по десятый классы, Людмила ровным счётом ничего о нём не знала. Учился он плохо, часто прогуливал занятия. Ни с кем не общался, кроме своего лучшего дружка Пашки Лысенко и Герасюты. Вечно ходил чем-то озабоченный, задумчивый. Когда к нему обращались с вопросом, отвечал невпопад. «Как будто украл что-нибудь и теперь совесть замучила», – говорили о Мановицком Людины подруги-одноклассницы.
С девчатами Колька был особенно несмел и скован, хотя многим втайне нравился...
Между тем прозвенел звонок. Едва последние запоздавшие ребята расселись по местам, в класс вбежал физик Олег Аванесович.
– Так, – опять двадцать пять! – замялся он у грязной доски. – Кто сегодня дежурный?.. Комсорг Голикова!
Говорил Олег Аванесович с лёгким кавказским акцентом, что придавало его словам особенную изящность.
– Герасюта сегодня дежурный, Олег Аванесович! – стрелой вскинулась с места, поправляя на ходу очки в позолоченной оправе, комсорг класса Наташа Голикова. – Я ему говорила, говорила, чтобы доску в порядок привёл, а он заругался нехорошими словами и курить убежал... с Бычковым!
– Герасюта, – не повышая голоса, взглянул физик на Лёху, – потрудитесь, пожалуйста, намочить тряпку и привести классную доску в надлежащий вид!
– Есть, товарищ учитель, – охотно выскочил из-за парты нагло ухмыляющийся Лёха. – Будет исполнено!
– Перестань, Алексей, – поморщился Олег Аванесович.
– Есть перестать!
Направившись к выходу, Лёха ловко щёлкнул комсорга Голикову по носу.
– У-у, сявка, бугришь!
– Герасюта!!! – хлопнул по столу классным журналом Олег Аванесович...
На перемене к Людмиле Червинской подошёл Лысенко, заискивающе улыбнулся.
– Людочка, напишешь мне на контрольной задачу? Лады?
– Сам решай, Лысый! – резко оборвала его подскочившая сзади Алла Безуглова и обняла Люду за шею.
– А ты, Бизга, молчи, – разозлился Пашка. – Сама по алгебре – ни в зуб ногой, а туда же...
– Иди покури, Пашенька... в сортир, – переменив тон, слащаво пропела Безуглова.
Когда Лысенко отошёл, Люда внимательно, с искорками смеха в глазах, глянула на подругу.
– Ты что, Алка, втюрилась в него, что ли?
– Да ну... Скажешь тоже!.. – обиженно нахмурила брови Алла.
Люда написала Пашке шпаргалку. Сидевший рядом Мановицкий пол урока ничего не делал, под конец – отложил в сторону совершенно чистый лист и достал свою неизменную книгу.
– Мановицкий, ты почему ничего не пишешь?
– А тебе какое дело? – не поднимая головы, пробурчал Колька.
– Пиши! – решительно пододвинула к нему свою контрольную Люда. – Пиши сейчас же, мало у тебя двоек?
– Да что ты ко мне привязалась? Не буду я ничего писать, – резко оттолкнул её листок Мановицкий.
– Почему?
– Не хочу! Да и не знаю ничего...

На последней перемене Костю Бычкова поймали с бутылкой вина в кармане и отвели к директору. Классный руководитель, преподаватель истории Шурупова Нина Ивановна срочно собрала общее комсомольское собрание. Первой выскочила выступать комсорг Голикова.
– Все знают из-за кого наш класс считается отстающим. Из-за Герасюты и ему подобных! И Костю Бычкова послал за вином он же, Герасюта! Он постоянно нарушает дисциплину, он морально неустойчивый тип! Грубиян...
– Замолкни, крыса конторская! – полез из-за парты Герасюта.
– Что это ещё за выражения?! – прикрикнула на него Шурупова.
– А чего она!.. Я что ли Бычка за пузырём посылал? Сам он поканал, у него своя башка на плечах.
– Что за тон, Герасюта! – опять вмешалась классный руководитель Шурупова. – Ты не в трудколонии, Алексей. Перед кем паясничаешь?
– Под блатного косит, – вставила с места Алла Безуглова.
– Все мы блатные, – пропел сбоку Лысенко. – Гляди, Бизга, на грубость нарываешься.
– Не гони, Лысый, замучаешься!
– Во, а вы, Нина Ивановна, говорили не в зоне... Сами комсомолисты по фене ботают, – торжествующе проговорил Герасюта, указывая рукой на Пашку с Безугловой. – А вы на меня наезжаете. Козла отпущения нашли, что ли?
– Кто ещё хочет сказать? – обвела взглядом класс Нина Ивановна.
Встал Арсен Григорьян.
– Что говорить, плохо живём. До тебя было лучше, Герасюта! Зачем пришёл в наш класс? В ГПТУ твоё место.
– Нет, не правильно! – чуть не вскрикнула Люда Червинская. – Ты что же, Арсен, считаешь себя избранным, благородным, что ли? Мол, мне – институт, мне – все блага, а другие пусть в ГПТУ идут, там их место!.. У нас в стране равноправие. Независимо у кого какие родители. И в жизни каждый должен выбирать что-то своё, единственное, а не то, что ему нашёптывают родители.
– Уж не на стройку ли ты собралась? – ехидно подковырнул Григорьян.
– Я знаю, Арсен, – для тебя стройка, вообще простой рабочий человек – предел неудач и падения, а я не боюсь стройки, хотя мечтаю совсем о другом.
– Понятно, – многозначительно протянул Григорьян.
– Что тебе понятно, Арсен? – всё более распаляясь, спросила Люда. – Скажешь: папа профессор, мама партийный работник, так не в этом же дело, не в этом! Главное – найти работу по душе, найти свою дорогу в жизни...
– Ребята, мы отклонились от темы, – прервала их спор Голикова. – О Герасюте, пожалуйста.
– А чё Герасюта, чё? – нервно дёрнулся Лёха. – Дорогу вам перешёл Герасюта, что ли?.. А Червинская правильно говорит, законно! Я, может, следователем хочу стать, всякую шушеру выводить...
– Для этого учиться нужно, Герасюта, а не курить в туалете с Бычковым. Хорошо учиться, – сухо посоветовала классный руководитель Шурупова.
– Я уже бросил, Нина Ивановна, – дурашливо улыбаясь, крикнул Костя Бычков.
– А кто подобрал, наверное, Мановицкий? – пошутила Шурупова.
Колька, услышав свою фамилию, оторвал глаза от книги и испуганно посмотрел по сторонам.
– К доске вызывают, Мана! – ткнул его сзади кулаком Герасюта.
Ребята засмеялись.
– Ну а тебе, Николай, нечего сказать своему товарищу? – спросила Нина Ивановна.
– А чё говорить, – пожал плечами Мановицкий и покраснел.
– Значит, нечего, – подвела итог Шурупова.
Люда, взглянув на своего соседа, прыснула. «Краснеет, как красна девица!» – подумала о Мановицком.
Ребята продолжали высказываться, спорить, шутить. Собрание затянулось допоздна.


Глава 2.
Попойка у Кузи

– Ну что? – выйдя из института, выжидающе взглянула Вера Червинская на своего спутника, – высокого, модно одетого парня, Виталика Дворцова, – чао до завтра, Виталь?
– Постой, Вера! – Он сунул ей в ладонь мелкую монету. – Вот две копейки: звякни своим старикам, чтоб зря не волновались – их драгоценное чадо на культурной студенческой дискотеке.
– Ну-у... не хочу, Виталя. На дискотеку не хочу, – капризно поморщилась Вера.
– Ты позвони, а потом узнаешь... В одно место покатим, по дороге всё расскажу, – подтолкнул её к телефонной будке Виталик.
– А вмазать будет? – сняв трубку, спросила Вера.
– Будет море коньяку и шампанского! – пообещал Виталик.
Вскоре он уже ловил на шоссе «тачку». Один таксист остановился, но не взял, было не по пути.
– Виталя, сколько можно ждать, тормози частника, – настаивала Вера.
– Эй, эй, двигатель! – Виталик чуть ли не на ходу вцепился в дверную ручку красного «Москвича». – До Космонавтов, брат? Пятерик кидаю.
– Давай, – согласно кивнул «частник».
Вера уже давно перестала удивляться этой, несвойственной студентам, финансовой расточительности Виталика. У него было множество каких-то непонятных друзей, занимающихся непонятными делами. Какими-то махинациями занимался и его отец – директор пищекомбината. Виталик постоянно ходил чем-то озабоченный, а когда раскрывал дипломат, Вера частенько видела там толстые пачки светло-коричневых сторублёвых ассигнаций. Она не спрашивала его об этих деньгах, понимая, что всё равно не получит правдивого ответа; старалась использовать знакомство с Виталиком с максимальной выгодой.
– Сигарету? – вытащил из нагрудного кармана джинсовой куртки пачку «Пэл Мэла» Виталик.
– Мерси! – поблагодарила, прикуривая, Вера.
«Частник» недовольно поморщился.
– Нельзя ли без дыма, молодые люди? Сам уже десять лет не курю и вам не советую.
– Брат, мы покурим, добро? Сверху ещё пару плачу. На таблетки, – подал голос Виталик.
Доехали минут за двадцать. «Частник», получив свои деньги, умчался. Вокруг, в сгущающихся сумерках, вырисовывались силуэты стандартных, похожих одна на другую, девятиэтажек.
– К кому катим, Виталя? – поинтересовалась Вера.
– К Кузе. Ты у него ещё не была? – Виталик увлёк её в ближайший продовольственный магазин. – Хата – убиться веником!.. Музон – обалдеешь! Предки – на цырлах. Да сейчас сама всё увидишь...
У Кузи полно уже было народу. Парней и девчат. Некоторых Вера знала, других видела впервые. Виталик небрежно кинул на диван, застеленный байковым пледом в крупную зелёную клетку, две бутылки коньяка. Сказал, обращаясь к хозяину:
– Вступительный взнос, Кузя!
– А с Верунчика что причитается? – Кузя – светловолосый, в меру упитанный парень лет двадцати трёх – приблизил к ней свою щеку.
Вера заулыбалась и смачно чмокнула его сначала в подставленную щеку, потом в губы. Присутствующие одобрительно зашумели. Кузя расплылся в довольной улыбке.
– Вера, ты меня убиваешь!..
Червинская внимательно оглядела Кузину комнату. Она представляла собой занимательное зрелище. Сразу у входа, на стене, чуть ниже магнитофонной колонки, висел красочный плакат, с которого улыбалась, соблазняя своей наготой, выходящая из моря красавица. Правее, до самого угла тянулась яркая панель цветомузыки. В углу, под потолком, висела массивная, в почерневшем медном окладе, икона, возле которой покачивалась горящая лампадка. По потолку и боковой стене отпечатались ярко красные следы босых человеческих ног. В центре, над диваном, из-за вделанной прямо в стену решётки, смотрела на мир, облачённая в армейскую фуражку, хмурая Кузина физиономия. Надпись под решёткой гласила: «Не забуду мать родную. 1973 – 1975. ГСВГ». Дальше на стене опять были картинки с обнажёнными красотками. На столе стоял магнитофон «Ростов-стерео». Три книжных полки переливались тиснёным золотом на корешках самых престижных изданий мировой классики детективной литературы.
– Верочка, прошу к столу, – тронул её за руку Виталик.
Кузина подруга, армянка Жанна Шагинян, звонко щёлкнула клавишей магнитофона. По комнате разлился заразительный африканский ритм популярной негритянской группы с Ямайки «Бони эМ». Ноги присутствующих задёргались сами собой. Кузя ловко разлил по бокалам коньяк. Подняв свой бокал, поинтересовался:
– Так за что выпьем, чуваки?
– За удачу, за что же ещё, – подал голос Виталик.
– Нет! – отмахнулся от него какой-то очкастый кучерявый парень с утончёнными арийскими чертами лица, которого Вера видела впервые. – У меня есть тост. Как на Кавказе.
– Давай, – ободряюще кивнул ему Кузя. – Валяй, Адоля, свой тост, да покороче – коньяк выдыхается.
– Плыли в океане на корабле три девушки, – заметно рисуясь перед женщинами, начал очкастый. – И разыгрался вдруг в океане страшный шторм. Корабль разбился о скалы и девушки оказались на необитаемом острове. И сказала тогда одна девушка, подойдя к берегу: «Пусть приплывёт сюда столько брёвен, сколько раз я спала с мужчинами!» И приплыло к ней сто брёвен. Девушка сделала из них плот и уплыла. Подошла к берегу вторая девушка. «Пусть приплывёт столько брёвен, сколько раз я спала с мужчинами!» И приплыло пятьдесят брёвен. Девушка сделала из них плот и уплыла. Подошла тогда к берегу третья девушка. «Пусть приплывёт сюда столько брёвен, сколько раз я спала с мужчинами!» И не приплыло к ней ни одного бревна. Девушка села на берегу и горько заплакала. Так выпьем же, чуваки, за тех, кто в море!
Все зааплодировали и дружно выпили. Жанна Шагинян, как заправский диск-жокей, снова подскочила к магнитофону, крикнула через стол Кузе:
– Сашка, где бобина с «Чингиз ханом»?
За шумом застолья Вера не расслышала ответ Кузи, в ту же минуту почувствовала на своей талии горячую ладонь Виталика.
Кузя снова разливал по бокалам. Сидевший напротив Веры приятель Виталика Шестаков рассказывал анекдот:
– ...новый. Обалдеете, пацаны! Колька Кадук вчера рассказывал. Заваливает, короче, заяц в магазин, а там волк продавец. «У вас соль есть?» – спрашивает заяц. «Есть», – говорит волк. «Взвесьте мне, пожалуйста, два грамма», – просит заяц. У волка – чичи на лоб. «Да ты что, косой, у меня и гирь таких нету. Давай я тебе на глаз насыплю!» Заяц отбегает к дверям, поворачивается и с гонором говорит: «На конец себе насыпь, собака бешеная!»
Вера, имевшая обострённое чувство юмора, расхохоталась. Снова выпили. Рука Виталика с талии стала сползать ниже... Возле магнитофона Кузя жадно, в засос, целовал повизгивавшую у него на коленях Жанну Шагинян.
– Вас можно пригласить на танец? – склонился над Верой красивый кучерявый парень, произносивший перед этим тост. Встретившись глазами с его зовущим, гипнотизирующим взглядом Вера встала. Шутливо отбила руку пытавшегося её удержать Виталика.
– Вот ещё новости, купил, что ли?
Около ревущего, «врубленного» на всю катушку «Ростова» изощрялись в диких, безобразных движениях, напоминавших предсмертную агонию повешенных, несколько длинноволосых парней и облачённых в короткие юбочки, голоногих девчонок. Больше всех неистовствовал Шестаков, накурившийся уже видно «дури» или глотнувший «колёс». По рассказам Виталика Вера знала, что Шестак – конченый наркоман, «торчавший» под чем только можно.
– Чин-чин... Чин-гис хан! – ревел он дурным голосом, совершённо лишённый музыкального слуха, и то и дело звонко шлёпал свою сожительницу Ленку Гонтмахер по гладкой, туго обтянутой джинсами, заднице.
Очкастый кучерявый парень, пригласивший Веру на танец – звали его, как выяснилось позже, Евгений Адольский, – танцевать совсем не умел. Он не танцевал, а скорее – тискал Веру в своих липких объятиях, не обращая внимания на окружающих. Вера чувствовала у себя на лице его горячее, всхлипывающее дыхание; полуприкрыв глаза и томно распустив губы, ждала... Адольский, не прекращая имитацию танца, увлёк её в коридор. Когда захлопнулась дверь зала, как бы отрубая их от шумной первобытной действительности, Вера обмякла в его руках и позволила себя поцеловать.
– Эй, Адоля, ты что?! – вынырнувший вдруг из зала вместе с комком музыкальной абракадабры Виталик резко сгрёб Адольского за лацканы пиджака. – В зубы дам, козёл! Ты что, оборзел?
– Да я ничего, Дворец, я покурить вышел, – поправляя очки, мялся попавший в неловкое положение Адольский. – Ты что, в самом деле?.. Брось пиджак, пуговицу оторвёшь.
– Не трепись, сука, я сам видел, как ты её только что целовал! – не унимался приревновавший Виталик.
– Виталя, только без мордобоя! – сделала предостерегающий жест Вера. – Если ты этого парня хоть пальцем тронешь, – смотри!.. Ты меня знаешь...
– Что за шум, а драки нет? – влетел, расплёскивая из бокала коньяк, пьяный Кузя. – Что, Адольф борзеет? По очкам ему, Дворец! Я помогу... На пей, – сунул он бокал не на шутку перетрусившему Адольскому.
Вера, улучив момент, схватила Кузю с Виталиком под руки и увела от греха подальше из коридора. В зале от яростного топота танцующих тряслась посуда в серванте и гудел пол. Шестак уже не танцевал, а только беспомощно елозил ногами, сидя на полу, привалясь спиной к стене.
– Опа, хамы! Все мы Чингиз ханы! – бубнил он какую-то галиматью.
Его сожительница Ленка Гонтмахер визжала из-под кого-то на диване. Кузя схватил Жанну и, высоко подняв, поставил с ногами на стол.
– Давай, Жанка, – танец живота!
Все дружно зааплодировали. Жанна, расчистив носком туфля место, крутнула короткой юбочкой и дробно застучала по столу каблуками. На пол со звоном полетели бутылки, бокалы, тарелки с остатками еды.
– Туфли сними, Жанна, всю посуду перебьёшь! – закричали ей со всех сторон.
Жанна сбросила на пол туфли. Подумала и начала расстёгивать кофточку.
– Внимание, господа удавы, – вечерний сеанс стриптиза! – провозгласила она хохочущим голосом и, не стесняясь, сбросила на головы танцующих кофточку. Вера видела сквозь прозрачный белый бюстгальтер большие розовые вишни сосков на её грудях. Через минуту вслед за кофточкой полетел и лифчик. Толпа внизу визжала от восторга, ловя и зачем-то разрывая на куски детали Жанниного туалета. Вера только сейчас почувствовала в комнате острый специфический запах сгоревшей анаши.
Неожиданно её обнял и увлёк в кресло Виталик. Рука его шевелилась внизу её живота, губы жгли рот и шею.
– Давай ещё выпьем, Виталя? – чуть слышно прошептала Вера, чувствуя, что ещё немного и она отдастся ему прямо здесь, в кресле...


Глава 3.
Колобок «откинулся»

Генка Колобов с детства «держал центр» на своей улице. В школе от него плакали учителя, дома – родители. Собрав компанию такой же как сам шпаны, он наводил ужас на соседние районы. Колобка знала и уважала вся Берберовка.
Когда, не окончив восьмого класса, Генка сел за крупную драку, улица вздохнула с облегчением: постоянного источника напряжения не стало.
Генка отсидел три года. Освободившись, приехал домой и на время затих. Устроился на работу, разнорабочим на завод «Красный Аксай». Перестал хулиганить и драться. Все думали: исправился Генка Колобок! Однако, не тут-то было.
Оклемавшись после колонии, Генка вновь собрал свою старую «гвардию». Помимо закадычного дружка Сашки Воронина по кличке Вороной, здесь были: здоровяк Федька Романов, Лёшка Герасюта, Костя Бычков, Колька Мановицкий. По вечерам во дворе, в беседке, рассказывал им Колобок о «зоне» и «кичмане», о ворах и суках, об «активе» и «отрицаловке». Грубым, прокуренным голосом, – по утверждению Сашки Воронина, как у Высоцкого, – пел тюремные песни...
– Гитару бы надыбать где! – сокрушались пацаны.
– Есть гитара! – вспомнил как-то Мановицкий и на следующий день привёл в компанию своего дружка Пашку Лысенко. Колобок стал петь под гитару.
Кольке Мановицкому больше всего нравилась песня, где были такие слова: «Их поставили к стенке, повернули спиною. Грянул залп автоматов и упали они. И по трупам упавшим, мама, как по тряпкам ненужным, разрядив автоматы, шесть чекистов прошли».
– Хулиганьё! – проходя мимо беседки, сердито ворчали взрослые. – Сначала – на гитаре, потом водка... Потом по квартирам полезут! Куда только родители смотрят?
Намекнул однажды Колобок и насчёт тёмных дел... Разговор зашёл о работе на «Красном Аксае».
– Сколько заколачиваешь, Колобок? – спросил у Генки практичный Федька Романов.
– В Штатах нищему под церковью больше подают! – зло отмахнулся Генка. – Да разве в нашей долбанной стране заработаешь настоящие бабки? Пойди, попробуй. Целый месяц, как негр, ишачишь, а получать придёшь – одни высчиты! Всякие подоходные, за бездетность, за профсоюз... Дурдом, в общем. Если, например, у чувака не стоит... откуда у него дети будут?
– От соседа! – сострил Федька Романов.
Пацаны рассмеялись.
– На зоне воры в законе есть – никогда на государство не пашут! – продолжал Генка. – Их ментяры с активистами прессуют, а они толстеют! Я сам на штрафняке в отрицаловке был, потому и от звонка до звонка чалился. Активистам и всяким козлам с придурками срок скашивают. Но ничего, зато человеком вышел, любой подтвердит. Жаль, тех корешей сейчас не найдёшь, там разные урки были: из Дагестана, Краснодарского края... В общаке с нами шухерной такой пацанчик был, Адик Велиев из Сухуми. Не то армянин, не то азербайджанец... Скокарь ещё тот! Ховиру вывернуть для него, что два пальца обоссать. За иной скок, рассказывал, одного «рыжья», порой, штуки на три, а то и больше насовывали! Там у них, на Кавказе, бобры есть что надо. Такой без пресса бабок шагу из дома не сделает.
– Вот бы нам туда! – с восторгом заметил Костя Бычков.
– Куда, на зону, что ли? – усмехнулся Генка.
– Не, на Кавказ.
– Что бы ты там делал, шмурик? – презрительно взглянул на него Генка. – Я давно уже об этом рогами шерудю... да что я один сделаю? Взрослых урок нету, а с сявками связываться не в кайф. Подожду, может, и подвернётся какое дело.
– Будет дело, Колобок! – решительно заверил Сашка Воронин...
Он тоже давно об этом думал. А натолкнул Сашку на подобные мысли случай, происшедший год назад, летом, когда они с бывшим одноклассником Федькой Романовым поступали в ГПТУ после восьмого класса.
В учебной части был обеденный перерыв и друзья устроились ожидать во дворе на лавочке. Прямо перед ними находилась дверь подсобного помещения столовой. Оттуда исходил аппетитный аромат приготовляемого обеда.
– Хавать хочется! – подал голос любивший пожрать Романов. Из-за этого, а главное из-за излишней полноты ребята прозвали его Винни Пухом.
Воронин отнёсся с равнодушием к его желанию. Прикрыв глаза и опершись затылком о спинку лавочки, он дремал, пригретый горячими лучами июльского солнца.
К столовой подъехала большая машина с фургоном, сдала задом к подсобке. Молодые девчонки стали грузить в фургон продукты. Полная женщина в коротком белом халате и белом поварском колпаке, приколотом шпильками к причёске, распоряжалась. Когда она зачем-нибудь нагибалась, Федькиному взору открывались её широкие, соблазнительно белевшие ляжки.
Когда погрузка закончилась, женщина неожиданно подошла к лавочке, на которой сидели наши друзья, и попросила:
– Ребята, помогите, пожалуйста, продукты по киоскам развезти. Один кто-нибудь...
– Нет, мы только вдвоём, – запротестовали приятели.
– Ну езжайте вдвоём, – согласилась женщина.
Она села в кабину к водителю, а Сашка с Федькой забрались в фургон, до самой двери заставленный мешками, ящиками с молоком и лимонадом, лотками с пирожками и ещё всякой всячиной. За их спиной хлопнула дверь фургона, водитель закрыл её на задвижку, и машина тронулась.
Федька Романов, не долго думая, запустил руку в ближайший лоток с пирожками и принялся торопливо уминать их один за другим. Сашка Воронин быстро проверил содержимое мешков и радостно прошептал:
– Сигареты, Винни. «Ростов»!
Он тут же развязал один из мешков и лихорадочно начал рассовывать по карманам новенькие, аппетитно блестящие пачки, напихал в носки и за пазуху. Не отличавшийся особой храбростью Федька взял всего две пачки.
Машина остановилась и женщина в белом халате указала друзьям, какие сгружать ящики и лотки. Они останавливались ещё около двух киосков. На обратном пути затормозили возле базара. Женщина в халате пошла открывать ларёк, стоявший в самом конце, возле подземного перехода. Сашка Воронин взял мешок с сигаретами и двинулся вслед за ней. Позади пыхтел с ящиком лимонада Романов.
В густой базарной толпе Сашка вскоре потерял из виду женщину. Никто на них не обращал внимания, и тут в голове Воронина возникла дерзкая мысль: «А что, если?..» Решаться нужно было немедленно, на раздумья не было ни секунды времени. Будь в Сашкиных руках что-нибудь другое, он бы поколебался, но целый мешок «Ростова»!..
Быстро обернувшись к Федьке, Воронин тихо, скороговоркой, произнёс:
– Иди к киоску, ставь ящик и – ходу! Встретимся на посёлке.
Романов испуганно понял и отстал. Сашка, миновав киоск, возле которого, спиной к нему, возилась женщина в белом халате, быстро юркнул в подземный переход. Пересечь его было делом одной минуты. Никто на него по-прежнему не обращал внимания. Кому какое дело до того, что несёт в мешке этот парень? Может, картошку с базара. Едва вынырнув из перехода, Воронин увидел на остановке троллейбус, мгновенно в него запрыгнул, упал с мешком на заднее сиденье и тяжело перевёл дух... Больше они с Федькой в этом училище не показывались.
Об этом деле и рассказал Колобку Воронин.
– Молодец, Вороной! Смалец в башке есть, – сдержанно похвалил Генка.
Глубоким вечером, когда почти все разошлись, Колобок предложил Сашке Воронину и Бычку «прошвырнуться» по Нахичевани. Часов до одиннадцати бродили без всякой цели по узким безлюдным линиям старого армянского города. Генка подходил к ларькам, с опаской трогал амбарные замки магазинов... Нет, всё было не то, на всё нужно было время...
Когда вернулись на Берберовку, Бычок в одной из подворотен достал из спичечной коробки чёрный шарик, издававший знакомый всякому берберовцу, специфический запах «дури».
– Задолбим косяк, Колобок?
– Что же ты молчал, Бычара?! – незлобно замахнулся на него Генка. – Забивай быстрей. Папироса есть?
Папиросы у Бычкова не оказалось.
– Ничего, строчнём у кого-нибудь, – утешил дружков Воронин.
– Идиот, у кого ты строчнёшь в такое время? – с раздражением глянул на него Генка, но Воронин настаивал.
Он первый быстро вышел из подворотни и нос к носу столкнулся с ковылявшим по улице стариком с палочкой в руке.
– Батя, дай беломору! – нагло потребовал у старика Сашка.
– Не курю я, дорогой, да и тебе б не советовал, – остановившись и с трудом переведя дыхание, ответил прохожий.
– Не гони, дед, – папиросу! – выступил из-за спины Воронина Колобок и угрожающе сжал кулаки.
– Я уже сказал, что не курю. Что вам ещё от меня нужно? – опираясь на палку, сердито проговорил старик.
– Значит, не дашь папиросу, козёл старый? – ещё раз спросил Генка. Он понимал, что старик говорит правду, что тот давно бы уже дал папиросу, если б они у него были. Но строчить папиросы больше было не у кого, а желание забить косяк было столь велико, что вся досада вылилась у Колобка в короткий страшный удар, от которого сильно мотнулась в сторону голова прохожего, а сам он, выронив палку и потеряв равновесие, упал навзничь.
В ту же минуту до них донёсся сердитый крик какого-то парня, бежавшего по противоположной стороне улицы.
– Что же вы делаете, негодяи!
Пробежав немного, парень остановился, не зная, что делать. Он ещё что-то крикнул, но голос сорвался, и фраза прозвучала не убедительно.
– Вороной, порви ему пасть! – избивая старика ногами, приказал Генка.
Воронин, выхватив из кармана нож, – не очень, однако, решительно бросился к незнакомому парню. Подбадривая себя, крикнул:
– Попишу, чувак, канай пока цел, ну!
Сашка Воронин видел, что парень его не боится, чувствует всю его беспомощность даже с ножом и только выбирает удобный момент, чтобы напасть в свою очередь. «Ударю, если что, в руку! – решил Сашка. – Ну что они там с этим пеньком старым возятся?..»
– Эй, Колобок, гони скорее сюда, тут чёрт какой-то прыгает! – позвал Воронин на помощь Генку.
Колобок бросил бить старика и поспешил к Сашке Воронину. Рядом, не отставая от главаря, бежал Костя Бычков. Увидев их, парень стал поспешно пятиться.
– Сваливает, сука! – взвизгнул, помчавшись ему наперерез, Костя Бычков.
Колобок, подхватив с земли камень, метко запустил им в спину убегающего противника. Парень вскрикнул от удара камня, попавшего ему между лопаток, и чуть не упал, но быстро оправился и припустил ещё быстрее. Они гнали его до конца квартала, запыхались, плюнули и прекратили погоню.


Глава 4.
Дебош у Мановицких

У Кольки Мановицкого в это время бушевала очередная «всенощная». Пьяный отец гонялся с топором за матерью. Маленький брат Витька орал не своим голосом, забившись в угол за телевизором. Колька пытался вырвать топор у разбушевавшегося буяна. Растрёпанная, в одной комбинации, мать, проскользнув мимо них, выбежала на лестничную площадку. Отец, бросив топор, в который, как клещ, вцепился Колька, побежал вслед за ней.
– Стой, гадюка, убью! – кричал он на весь подъезд.
Повыходившие из квартир соседи пытались урезонить его.
– Ты что расшумелся, Михаил Егорыч? Кого убивать собираешься? Ложился бы лучше на боковую. Гляди, участкового позовём!
– Мотал я вас всех вместе с участковым! – орал вошедший в раж Колькин отец и порывался снова бежать за женой. Его не пускали. Несколько мужиков в майках и спортивном трико принялись крутить ему руки. Под шумок кто-то вызвал милицию.
Когда в квартиру требовательно позвонили, отец уже угомонился и мирно дремал на кровати.
– А что я? Я ничего... Ну выпил малость посля работы. Отдыхать буду, товарищ лейтенант, уморился, – заискивающе глядя на вошедших в комнату милиционеров, зачастил Колькин отец.
– Заткнись, алкаш несчастный! – гладя по голове сидевшего у неё на коленях малолетнего Витьку, укоризненно произнесла мать. – Заберите его, товарищи милиционеры! Покою в доме никому не даёт. Нажрался... Дебоширит, с топором кидается.
– Что ж, будем оформлять на пятнадцать суток, – сухо заключил лейтенант, сел к столу и вытащил из папки чистый бланк протокола.
– Фамилия, имя, отчество?
Другой милиционер, ходивший по комнате, нагнулся над кроватью, на которой сидел Колькин отец, и вытащил из-под подушки топор.
– Ого, холодное оружие?.. Да тут статьёй пахнет, – весело объявил он, передавая топор лейтенанту.
– Валь, прости, я больше не буду! – взмолился Мановицкий старший, по-собачьи преданно заглядывая в глаза супруге.
– Колькина мать заколебалась.
– Так составлять, что ли, протокол? – вопросительно взглянул на женщину лейтенант и постучал по столу шариковой авторучкой.
– Я уж спать лёг, Валь... Посодют ведь... – продолжал жалобно скулить протрезвевший враз Михаил.
– А, может, и правда – не надо, товарищ милиционер?
Раздираемая противоречивыми чувствами мести, жалости и страха остаться одной, Валентина Семёновна уже готова была, как всегда простить покаявшегося супруга.
– Ну смотрите, гражданка Мановицкая! – лейтенант решительно закрыл папку. – А то мы сейчас быстро его, дебошира!..
– Да пусть уж... – тяжело вздохнула Валентина Семёновна. Обернувшись, погрозила мужу: – Но в следующий раз – смотри!
– Всё, Валь, ни звука больше. Сплю.
Дверь за милиционерами захлопнулась. Выждав время, необходимое для того, чтобы спуститься вниз и уехать, Михаил вдруг расправил плечи, вновь приобрёл осанку драчливого кочета, и заорал на супругу:
– Сука! Падла! Думаешь, не знаю, для чего лягавых вызвала? Чтоб меня посадить, а сюда – хахаря!..
Пьяный заскрежетал зубами от ярости и бросился на жену.
– А-а-а, – завизжал дурным голосом Витька, закрывая ручонками мать от буяна. Колька, рванувшись вперёд, вцепился в отца мёртвой хваткой.
– Ты же говорил, что больше не будешь! Гад, подлец!..
– Пошёл на ***, пёс! – буян легко отшвырнул от себя Кольку. – Всех передушу, пидарасов, ****ей. Ну, держитесь!..

В школу Колька шёл с больной головой. Шутка ли, всю ночь выслушивать пьяный бред отца. Да и мамаша, нечего сказать, хороша... Тряпка! Боится его деньги потерять.
Колька с досады сплюнул, сунул руку в карман. Там лежала заветная пятёрка, тайком вытащенная вчера у отца. С паршивой овцы хоть шерсти клок!..
Перед последним уроком Колька предложил Герасюте выпить вина.
– Одну сейчас, Лёха, остальное потом, – проговорил он, протягивая деньги.
– Лады! – тот сунул пятёрку Бычкову. – Смотри, Костя, попадёшься, убью!
Бычков как нарочно попался.
– Я чё? Чё я? – оправдывался он после. – Физрук Коля засёк. Я смыться хотел, а тут Тамара, завуч!..
– Ну хрен с ним, с пузырём, – простил Бычка Мановицкий. – Давайте, у кого ещё бабки есть?
Купили четыре бутылки портвейна.
– Я из горла не могу, – запротестовал Пашка Лысенко.
Бычков презрительно сощурился.
– Интеллигент? А мы чуваки простые, правда, Лёх?..
В первом же попавшемся на пути автомате «газвода» Бычок ловко выкрал стакан.
– Порядок, – одобрительно хлопнул его по плечу Герасюта.
– Чё хош, – вор-рецидивист! – гордо произнёс Костя.
Вино выпили в роще, на своём излюбленном месте, «на пеньке».
– Мало! – подытожил, прикуривая очередную сигарету, Лёха.
Скинулись ещё на одну ноль восемь. В магазин побежал Лысенко.
– Зря его послали, не дадут, – безнадёжно махнул рукой Колька Мановицкий. – Ему даже курево не дают.
Однако Пашка бутылку принёс. Вернулся он не один, а со смазливой накрашенной девицей в возрасте, в коротком платьице, из-под которого выглядывали толстые соблазнительные ляжки, затянутые в капрон. Особа была явно навеселе. В сумочке у неё тоже была бутылка.
– Ха, на ловца и зверь бежит. Привет, Халява! – обрадовано проговорил Герасюта, узнав в пришедшей свою старую знакомую.
– С кисточкой всем! – кокетливо покачивая крутыми бёдрами, девица приблизилась к Герасюте. – Куда запропал, Лёшенька? Не видно тебя что-то...
– Учусь, сама знаешь.
– В гости что не заглядываешь? Или другая любовь завелась?
– Заводятся только мандавошки...
– Может, сходим к Кристине, что в роще торчать?
– Всей бригадой?
– Ты чё, Лёша, офонарел? Что я, ****ь какая-нибудь?
– Лёх, а вдруг это самое... трипак? – шепнул ему на ухо Костя Бычков.
– Отвали, Бычок! – Герасюта, оглядев внимательно собутыльников, остановил выбор на Мановицком.
– Мана, погнали со мной.
– Лёх, а мы как же? – пьяно заныл Бычок.
– Хавай вот свою бормотуху, – пхнул ему ногой ноль восемь Герасюта...
У Кристины, куда они вскоре пришли, царил беспорядок, напомнивший Кольке Мановицкому собственную квартиру после отцовского ночного дебоша.
– Понятно, – многозначительно протянул Герасюта, окинув взглядом грязный стол, заставленный пустыми бутылками.
Халява взяла со стола недокуренную сигарету, чиркнув спичкой, прикурила. Спросила у подруги:
– Предки куда свалили?
– К знакомым на Маяковский. Не скоро заявятся, – ответила Кристина, высокая, стройная, со спадающим на спину широким шлейфом смоляных волос, девица лет двадцати пяти. – Что стоишь, Танька, как не родная, усаживай кавалеров.
– А мы чуваки не гордые и пешком постоим, – неумело, чтобы подавить неловкость, сострил Колька.
Герасюта заметил его смущение, присев к столу, хмыкнул.
– Стесняется паренёк. Вы уж его, девки, не обижайте, он у нас ещё тот кореш!..
– Лёша, ну что ты мальчика в краску вгоняешь? – заступилась за покрасневшего Кольку Халява, выставила на стол принесённое вино.
В спальне заплакал ребёнок.
– Я сейчас! – метнулась туда Кристина.
– Ничтяк девочка, Мана? – лукаво подмигнул Герасюта Кольке.
– Девочка – после семи абортов! – выскалилась, профессионально откупоривая вино, Халява.
Кристина, укачав проснувшегося ребёнка, вернулась в кухню. Развязно подсела к Мановицкому.
– Ну, зайчик, выпьем?.. Ты меня не бойся.
Колька, задетый её снисходительным тоном, в пьяном порыве облапил вдруг девицу за талию, с силой рванул на себя и впился ртом в её влажные горячие губы.
За столом одобрительно засмеялись. Герасюта хлопнул его по плечу.
– ****ь буду, Мана, из тебя выйдет кайфовый чувак, если не скурвишься!.. Халява, что чичи вытаращила, наливай.
Выпили по неполному стакану вина. Кристина, смотавшись в коридор, принесла бутылку, заткнутую бумажной пробкой.
– Вот это кайф! – обрадовалась Халява. – Первачок, Кристина?
– Домашнее производство. Высший сорт! – похвасталась та.
Первая же стопка оглушающе шибанула в головы. За столом стало оживлённее. Каждый старался перекричать другого, рассказывая что-то своё. Колька неловким движением руки смахнул на пол тарелку, нагнулся было, чтобы собрать черепки.
– Что ты, Коля, не надо. Я потом уберу. – Кристина неожиданно села ему на колени. – Можно?
Колька помертвел, ощутив всем существом своим мягкую кисельную податливость женского зада. К сердцу подкатила расслабляющая истома. Мелко подрагивающие пальцы утонули в складках её платья. На них не смотрели. Лёха с Халявой тоже принялись заниматься друг другом.
– Пойдём в спальню, зайчик, – томно шепнула Кристина Кольке. Она продолжала обращаться с ним снисходительно.
Он с содроганием понял, что через каких-нибудь пару минут эта красивая молодая женщина ему отдастся... Точно также как и та, первая... в восьмом классе, в деревне... В тот раз всё получилось как-то само собой. Гуляли вечером с девчонкой. Из садов вкусно веяло запахом распускающихся жердёл и яблонь. Был май, самая пора радости и цветения. У речки сели в молодую траву. Она его поцеловала первая, после поцеловал Колька. Потом стал раздевать. Неумело, дрожащими руками. Девчонка не противилась, только учащённо, взахлёб, дышала, как бегун после стометровки, безвольно откинувшись на траву. Потом уже, на обратном пути, укоризненно спрашивала: «В первый раз, что ли?».
«Только бы не опростоволоситься, как тогда!» – билась в его голове навязчивая мысль. Он стоял у кроватки со спящим ребёнком и во все глаза с трепетом наблюдал за раздевающейся Кристиной. Он никогда ещё не видел, как раздевается женщина.
Кристина раздевалась медленно, как в стриптизе, давая Кольке возможность рассмотреть всё до мельчайших подробностей. Скользнули вдоль тела вниз скрещённые руки, взятое за края платье плавно поползло вверх, открывая длинные, худые в щиколотках и округляющиеся в икрах и бёдрах, ноги, просвечивающиеся сквозь невесомую паутину чёрных колготок. Кольку ослепила белизна гладкого живота. Лёгкий прозрачный лифчик почти не скрывал налитые, волнующие округлостью форм, груди с беспомощными, по-детски розовыми сосками. Вновь скользящее движение рук и – упали, слаживаясь гармошкой, колготки. Отстегнулся, как лопнувшая тетива лука, лифчик, взлетели, как будто крупная бабочка, ажурные трусики.
– Можно я тебя сама раздену, зайчик? – голая Кристина, с притворной страстью закатив глаза, приблизилась к Мановицкому.
– Нет, нет, я сам! – испуганно отскочил от неё Колька, запутался в наполовину спущенных брюках, чуть не упав, запрыгал на одной ноге.
Кристина, не слушая его, подошла, опустилась возле его ног на колени. Руки её мягко пробежали по его бёдрам, освобождая от плавок напрягшийся, красный член.
– Я его поцелую, хорошо? – простонала Кристина, прижимая головку члена к своим розочкой распустившимся губам. Острым, как змеиное жало, язычком лизнула туго натянутую, глянцевитую поверхность.
Внутри у Кольки всё оборвалось, он отчаянно вздрогнул, как в предсмертной судороге, подался всем телом вперёд... Кристина задрожала, обхватывая его за ягодицы и плотнее прижимая к себе. Губы её, сложенные буквой «о», бешено заходили взад-вперёд по мокрому члену. Согнутые в коленях ноги судорожно сжимались и разжимались в такт глотательным движениям горла.
Неожиданно вновь заплакал ребёнок. Кристина оторвалась от парня, подошла к детской кроватке.
– Ну что ты раскричался, зайчик? Спи!
Несмотря на плавное покачивание кроватки, ребёнок не успокаивался. Колька ждал, взобравшись с ногами на кровать.
– Проголодался, наверно, – Кристина взяла ребёнка на руки, присела на край кровати и дала ему грудь.
Колька наблюдал за ней сбоку. И чем дольше он смотрел, тем всё больше и больше его охватывало непонятное желание самому припасть к женской груди. В конце концов, он не выдержал, соскользнул на пол и, смущённо глядя на Кристину, чуть слышно попросил:
– Можно и мне?..
– Конечно, зайчик! – понимающе улыбнулась Кристина, шевельнув пальцем сосок правой груди. Затем сдавила её рукой, кивком приглашая Кольку. На соске повисла белая молочная капля.
Мановицкий наклонился и слизнул каплю. Кристина сунула ему в губы сосок.
– Хавай, мой маленький.
Колька принялся сосать, чувствуя как разливается в крови горячее женское молоко и пьянея от осознания этого, будто от самогонки. Сосок в его рту набряк, как палец. Женщина застонала, заелозила ляжками по кровати. Ей, видимо, доставляло острое удовольствие то, что делал Колька. У самого у него снова поднялся член.
– Погоди, дай я его положу, – свистящим шёпотом выдохнула Кристина. Покачивающейся походкой приблизилась к кроватке, уложила в неё ребёнка.
Колька не отрывал воспламенённых страстью глаз от её тела. Когда женщина склонилась над детской кроваткой, он не выдержал, подбежал к ней и, обняв сзади за бёдра, утопил разгорячённое лицо в кучерявящейся чёрными волосами ложбинке между ягодиц... Они послушно раздвинулись в стороны и Колька почувствовал под своими губами горячую слизистую мякоть женского влагалища...

Бычок с Пашкой Лысенко тоже в эту ночь домой не явились. Спали они на одной кровати в переполненном по случаю аванса на Сельмаше районном медвытрезвителе. Мать Пашки Лысенко, низенькая, толстая, похожая на колобок, сварливая женщина, побежала сначала в школу к директору, потом в вытрезвитель заплатить за оказанные отпрыску услуги. Под конец суматошного дня, дыша как загнанная на бегах лошадь, позвонила в квартиру Мановицких. Едва открылась дверь и показалась на пороге Колькина мать, – пустилась с места в галоп:
– Ваш сын не должен больше дружить с моим Павликом. От вашего сына все огни загораются! Он хулиган...
– Но позвольте, – перебила её Мановицкая, – какое вы имеете право оскорблять моего сына?
– Он пьёт. Вы все здесь пьёте! – не унималась мамаша Лысенко.
Из глубины квартиры, как будто в подтверждение её слов, раздалось дикое заунывное пение хмельного Колькиного отца:
– Она, моя ха-рро-шаа-я, забыла прра-а меня...
– Я к участковому пойду, с этим безобразием пора кончать! – визжала, всё более распаляясь, Лысенко.
– За-бы-ы-ла поз-за-а-брос-сила-а, к другому жить па-а-шла-а! – прочувствованно ревел Колькин отец.
– Сына моего испортили, своих не воспитывают! – кричала, брызжа слюной, Лысенко.
– Ты на чужих детей пальцем не тыкай. И на мужьёв тоже, – собакой отгавкивалась Мановицкая. – За собою смотри, чистоплюйка! Её Павлик... Да это он моего Кольку с дороги сбивает.
– Блатик Коя халосый, он мне масыну купил! – высунулся из коридора малолетний Витька.
– Во видите – машину! – размахивала руками Мановицкая, будто обращалась к большой аудитории.
– А мой Павлик летом из колхоза тридцать рублей привёз, заработал, – кричала в свою очередь Лысенко. – А твой всё пропил, алкоголик!
– Твой с девками развратными путается, – парировала Мановицкая. – Я на прошлой неделе видела, – шёл под ручку с одной. Первая проститутка, прости, господи, что скажешь.
– А твой с бандитом шляется, с Колобовым, – орала на весь подъезд мамаша Пашки Лысенко. – Они, может, людей режут на пару. Я своего Павлика им не отдам, отобью...
Как и прошлой ночью, на шум стали выглядывать соседи, прислушиваясь к яростной перепалке.
– Твой Колька лодырь и двоечник!
– А твой просто дурак и развратник!
– Твой Колька...
– А твой Пашка...


Глава 5.
Ограбление таксиста

Как-то Бычок принёс в класс целую пачку порнографических снимков. На переменах, окружив Бычка в туалете, дружно реготали, рассматривая.
– Ты гляди, гляди, что делает, а? Подохну, чуваки, во даёт копоти!
– А эта – га-га-га... Вот бы её сюда!
– Гля какие буфера, я валяюсь... На одну сиську ляжешь, другой прикроешься.
– А жопа, как орех, так и просится на грех!
– Не с твоими талантами, Сява...
Одну из порнографий Бычок, хихикнув, сунул в классный журнал. Молоденькая, недавно окончившая институт, учительница русского языка и литературы, раскрыв журнал, чуть не упала в обморок. Герасюта захохотал. Учительница, глянув на него и покраснев до корней волос, выбежала из класса, брезгливо держа в вытянутой руке порнографию.
– Вложит! – обречённо объявил Костя Бычков.
Влетевший через некоторое время директор в сопровождении навзрыд плачущей учительницы без обиняков поднял Герасюту.
– А чё Герасюта? Чуть что – сразу Герасюта. Козёл отпущения я вам, что ли?
– Вон за родителями! – металлическим голосом, еле сдерживаясь, отчеканил директор.
– Да не я порнуху в журнал положил, Валерий Павлович, чё привязались?! – крикнул, разозлясь, Лёшка.
– Вон из школы, подонок! В тюрьму, в трудколонию!.. – директор озверел, подлетев к Герасюте, за шиворот выволок его из-за стола.
– Да ты чё, козёл? Чё руки-то распускаешь? – рассвирепел и Лёха. Ловко крутнувшись вокруг своей оси, вырвался из рук директора.
– Бандит, рецидивист!.. – Валерий Павлович задохнулся от бешенства и снова мёртвой хваткой вцепился в Герасюту. – Я тебе покажу... Вон!.. По статье у меня пойдёшь на три года.
Директор, красный, как рак, со сбившимся на бок галстуком, отдуваясь и пыхтя, поволок Герасюту к выходу.
– Ах ты падла, – завизжал не своим голосом сгорающий от стыда Лёха и, укусив директора за руку, снова вырвался на свободу. – Не подходи, пидорас, хавальник расковыряю!
Лёха схватил стул и замахнулся на директора.
– Скотина! – Валерий Павлович принялся вырывать у него стул, выкручивать руки.
У Герасюты лопнул под мышкой пиджак, сыпанули на пол все пуговицы. Он изловчился и ударил директора коленкой в пах, потом кулаком – под дых.
– Что же вы смотрите? Караул! – истерично закричала молодая учительница. – Разнимите же их скорее, мальчики!
Вскочившие с мест Колька Мановицкий и Яшка Паньков оттащили от директора взбесившегося Лёшку...

– Это Бычков подсунул в журнал гадость, я видела! – решительно сообщила на очередном открытом комсомольском собрании Люда Червинская. – Герасюта ни в чём не виноват.
Историю с порнографией замяли. Костя Бычков, правда, попытался отомстить Червинской, подкараулив её как-то после занятий за школой.
– Стучишь, профессорское отродье! А по сопатке хочешь?
– Не трожь её! – вынырнул из-за угла школы Герасюта. Вслед за ним показались Колька Мановицкий и Лысенко, последнее время не отходивший от приятеля ни на шаг.
– Не понял, Бычок? Пасть порву.
Костя недовольно поморщился.
– Закон нарушаешь, Лёха. Помнишь, Колобок говорил...
– Не баклань, сявка, чего не знаешь! Закон... – прикрикнул на него Лёшка, обратился к Людмиле:
– Тебя проводить, Червинская? Сейчас столько на улицах хулиганов.
– И среди них наш Лёха-атаман! – сострил словами известной уличной песни Бычков.
– Нет, Герасюта, спасибо, нам с тобой не по дороге, – ответила Червинская.
– Ну как знаешь, – недовольно буркнул Лёшка. – Пока.
Возле своего двора встретили Колобка с Ворониным и Федькой Романовым. Колобок с рисовкой тряхнул перед Лёхиным носом увесистым веером денег, в котором преобладали червонцы и четвертаки.
– Что, керя, накатим в картишки или ты в азартные игры не играешь?
Сашка Воронин с Романовым заговорщически перемигивались.
– Где взял, Колобок? – жадно глянул на деньги Лёха.
– Где взял, там больше нет, – самодовольно ухмыльнулся тот.
– Куда канаете?
– Хиляем, Лёша, запомни, не то попадёшь когда-нибудь в непонятку, – нравоучительно заметил Колобок.
– А какая разница? – поинтересовался Мановицкий.
– Один ****, а другой дразнится! – фыркнул Воронин.
– По фене «канает» можно сказать либо об удаче, воровском фарте, либо о побеге, – пустился в объяснения Колобок. – Но ты же, Лёха, хотел спросить: куда мы идём? Значит, положено говорить: «Куда хиляете?». По воровским понятиям положено... Только чертям, козлам ментовским, фраерам и вообще всякой шушере коцаной наши законы не писаны. Блатной должен знать лагерную феню.
– А ты блатной, Колобок? – подколол того Герасюта.
– Подначивать будешь себя перед зеркалом, – парировал Колобок. – Хиляете с нами?
– Куда?
– В шалман к Сурену. Расскажу кое-что...
– Портфели нужно дома бросить.
– Давайте. И сразу к Сурену. Мы вас там подождём...

Пришли все, кроме Пашки Лысенко.
– Щенок! – выругался Герасюта.
– Хрен с ним. – Колобок дал знак, и Федька Романов принёс пиво.
Пивная гудела от множества голосов. За стойкой армянин Сурен не успевал наполнять бокалы. На них никто не обращал внимания.
– Предлагаю бабки, чуваки, – не отрываясь вытянув полбокала пива, заговорил о деле Колобок. – Бабки валяются на дороге, нужно только не полениться нагнуться и взять.
– Сколько? – поинтересовался Герасюта.
– Кореш, я по мелочёвке не тырю! Но поначалу нужно вас испытать... Шерудишь рогами?
– А Вороной с Пухом? – Герасюта лениво потягивал пиво, неспешно, с достоинством ведя разговор.
– Эти в курсе, дело за вами.
– Что надо сделать?
– Мура, таксиста на гоп-стоп взять.
– Мелочёвка, Колобок! Стоит связываться?..
– А тебе что, сразу скок приштопорить надо? В казённую ховиру захотел, Лёха? Пусть волки там чалятся, я не фраер, сам знаешь.
– Ну и когда?..
– Да хоть нынче ночью. Только этого, с гитарой... не надо. Не тот кореш.
– Замётано!..

Кольке Мановицкому было интересно и немного боязно. То, что задумал Колобок, уже не походило на безобидную детскую шалость: это было уже – «дело», за которое в случае неудачи грозило уголовное наказание. Но он успокаивал себя доводом, что с опытным Колобком они не попадутся. Тем более, – его собственная роль в Генкином плане была пустяковая – «стрёма». План был разработан до мельчайших подробностей. Колобок, притворяясь пьяным, останавливает на автовокзале, возле ресторана «Восход», такси и называет адрес: лесничество по улице Щербакова на 2-ом посёлке Орджоникидзе, дорога к которому идёт через рощу. В ночное время сюда почти не заезжают машины. Ходит, правда, маршрутный автобус, но очень редко. Так что с этой стороны таксист никак не заподозрит, что его хотят заманить в ловушку. Вышел человек из ресторана, навеселе, дорога не близкая, с двумя пересадками. Автобуса в лесничество не дождёшься. Почему бы не взять такси?.. На Сельмаше, напротив главной проходной, эту же «тачку» тормозят Вороной с Бычковым. По подсчётам, машина должна была подойти минут через пять, от силы – десять. Вороной с Бычком называют улицу Штахановского. Это тоже предусмотрено: на Штахановского много сельмашевских «гостинок», а Сашка Воронин с Бычковым вполне сойдут за рабочих, возвращающихся домой после второй смены. В это время транспорт ходит плохо, а на такси от Сельмаша до Штахановского всего три рубля – на двоих деньги небольшие для неплохо зарабатывающих ростсельмашевцев. Если таксист их не возьмёт или по каким-либо другим причинам они не присоединятся к Колобку, ему оставалась главная и самая трудная задача: в условленном месте, в роще не доезжая лесничества, остановить такси и, пока не подоспеют на помощь Герасюта с Федькой Романовым, чем-нибудь отвлечь таксиста. Позади этого места займёт пост Колька Мановицкий. В случае появления в роще машины, он должен любой ценой остановить её и отвлечь водителя на некоторое время, пока Колобок с чуваками не сделают дело. Если машина проедет, не остановившись, – три раза свистнуть и «хилять на все четыре стороны», как выразился Колобок.
Однако всё получилось иначе и довольно неудачно. Прежде всего, они не учли самого главного, – что в лесничество можно ехать не только через Сельмаш, но и окружной дорогой мимо аэропорта, как и поступил водитель. Генка в душе выругался: теперь ему предстояло одному иметь дело с плечистым крепким таксистом, а он так рассчитывал на Воронина. Бычков, конечно, не в счёт, от него проку мало. На этом невезения не закончились. Едва такси свернуло в рощу по дороге к лесничеству, – впереди показался маршрутный автобус, подъезжавший к конечной остановке. Колобок выругался вторично. Останавливаться напротив места, где поджидали Герасюта с Романовым теперь не имело смысла, всё равно пока не уедет автобус ничего не сделаешь.
Колобок позволил таксисту обогнать маршрутный «Икарус» и попросил остановиться на кругу, напротив крайних дворов лесничества.
– Брат, прости подлеца, бабок – ни копейки! – с заискивающей улыбкой заговорил Генка, краем глаза следя за приближающимся к конечной автобусом, до которой было несколько метров. – В кабаке всё пробухал. Ты подождёшь пару минут, я мигом сгоняю домой, принесу?
– Ну это не серьёзно, мужик, – разозлился водитель. – Чёрт знает куда из-за него ехал, и денег нет. Давай, плати или в милицию отвезу, там быстро раскошелишься!
«Всё, сука, ты за это ответишь!» – услышав о милиции, зловеще подумал Колобок. Вслух сказал:
– Какая ментовка, брат, не дешеви! В натуре тебе говорю, сейчас бабки будут. Возьми часы в залог, если не веришь.
– Дешёвка, – едва взглянув на часы, фыркнул водитель. – Такие и даром никому не нужны.
Позади, обдав ближним светом фар, остановился автобус, высадил нескольких запоздалых пассажиров и пустой, с погашенным в салоне светом, уехал.
– Не пей кровь, брат, котлы два червонца тянут, – настаивал Колобок. Он радовался, что водитель попался несговорчивый, что уехал автобус и скоро подоспеют Герасюта с Романовым.
Видя, что пассажира не переговоришь, и денег у него действительно нет, таксист взял залог и хмуро предупредил:
– Жду пять минут, парень, успеешь? Мне ещё план до утра делать.
– Лады, брат. Одна нога здесь, другая – там! – Колобок выскочил из машины, увидел подходивших со стороны рощи Герасюту и Романова, оббежал такси спереди и, как будто что-то вспомнив, вновь подскочил к водителю.
– Брат, а может, на тачке подъедем? Тут недалеко... За всю ночь плачу, по полной программе! Водяра... Девочки...
Колобок вдруг резко, что есть силы, рванул дверь такси на себя, одним махом вытащил из машины водителя, швырнув на асфальт, стал бить ногами по голове. Таксист закричал, закрывая лицо от ударов. Подбежали Герасюта с Романовым.
– Заткните ему пасть, – приказал Генка. Полез в машину за деньгами.
Те, не зная, что делать, тоже стали пинать жертву ногами. Таксист изловчился, вскочил на ноги и побежал.
– Заделаю, суки, держи его! – рванулся за водителем Колобок. Но того и след простыл, только ветки затрещали глубоко в роще.
Генка, плюнув, вернулся. Герасюта заметил в его руке нож.
– Ты чё, Колобок, опупел? Я на мокрое дело не подписывался!
– Козёл, водила мою фотокарточку вычислил – мусорам сто очков вперёд! Фраернулись мы с этой тачкой.
– Сваливаем, чуваки, ну его!.. – заканючил жидковатый на расплату Романов.
– Заткни хлебальник, толстый! – прикрикнул на него Колобок. Снова нырнул в машину. Вытащив из-под щитка приборов целый пук проводов, полоснул по ним ножом. Спрятал в карман ключ зажигания, ударом каблука разбил счётчик.
– Всё, Колобок, – ноги! – услышав троекратный предостерегающий свист Мановицкого, крикнул Герасюта.
– Я ему, пидору, за ментов!.. – Генка нашёл под ногами камень. Отбежав, врезал по лобовому стеклу. Оно со звоном лопнуло, как арбуз, покрывшись зигзагообразными трещинами. Колобок секунду полюбовался своей работой и бросился вслед за дружками в рощу.


Глава 6.
Разборка в пивной

Вера, отстегнув бюстгальтер и лёгким элегантным движением спустив узкие импортные трусики, блаженно вытянулась в ванне. Зажмурила от удовольствия глаза. На память пришёл недавний вечер у Кузи. Виталик Дворцов... тот кучерявый парень в очках, Адольский, пробовавший за ней ухаживать... Виталик по секрету сообщил ей, что Адольский – гомосексуалист. Фу, какая гадость! А впрочем, какое ей дело? Каждый сходит с ума по-своему.
Поболтав ногами в воде, Вера села. Пятки туго упёрлись в ягодицы. Она намылила мочалку. «А тоже, наверное, приятно...» – мелькнула у неё в голове крамольная мысль. Вера принялась натирать мочалкой шею и грудь. «И вообще, нужно брать от жизни всё. Как говорил ещё этот дурак Корчагин, – чтобы перед смертью не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы!» Она засмеялась, довольная остроумно обыгранной цитатой. Для чего-то сравнила Виталика Дворцова с героем Островского. «Боже, как они тогда, в революцию, жили!.. Лучше уж заниматься гомосексуализмом, чем спать на снегу и разгуливать в драных сапогах, ишача за кусок хлеба... Виталик, наверное, тоже голубой».
Верина рука с мочалкой постепенно перешла на живот. «А в Голливуде вот так же девушки в фильмах снимаются, в чём мать родила. Встаёт из ванной, улыбается – вся в хлопьях мыльной пены. Я б так не смогла. Хотя, что ж тут страшного? Не всё ли равно, видит тебя голой один только Виталик или тысячи зрителей. Что естественно, то не безобразно! Смогла бы...». Она принялась обрабатывать мочалкой низ живота.
«Какая глупость кругом. Какие-то средневековые предрассудки. Это нельзя, то неприлично!.. А ведь когда-то не было никаких приличий, никаких норм и запретов. Люди только появились на земле. Ходили себе стадом без всякой одежды и никто ни на кого зенки не пялил, не ахал. Вон и сейчас, в «Клубе кинопутешествий» показывали: какие-то племена в Африке совсем голые ходят – и мужики, и женщины. Не жарко, легко и свободно. Дети природы... А мы как каторжники. Вот возьму сейчас и выйду в чём есть в зал, полотенцем одним замотаюсь. Тело должно отдыхать после ванной». Мочалка добралась до ягодиц. «Нет, что я? Папуля... Он, наверное, тут же окочурится! Он ведь такой идейный».
Она вышла из ванной, запахнувшись в махровый халат, обмотав голову, наподобие турецкого тюрбана, полотенцем.
– Верочка, тебе Славик только что звонил, – сообщила мать, перебирая за столом какие-то бумаги. – Просил, чтобы ты ему позвонила, как искупаешься, вот по этому телефону.
– Вот ещё, – передёрнула та плечами, – что у него ног нет придти, или дорогу забыл?
– Ну это уж тебе лучше знать. Что пареньку голову морочишь?
– Мам, Славик ведь мой кавалер! – Вера, засмеявшись, убежала в спальню сестры.
Люда, как и мать, занималась, перелистывая учебник.
– Ну вот, как сговорились все. – Вера, небрежно отвернув полу халата, уселась напротив сестры в кресло. Закинула ногу за ногу. – Постигаешь гранит науки? И не скучно тебе, Людка? Ты хоть целоваться умеешь? Приходилось когда-нибудь?
– А тебе интересно? – изучающе взглянула на сестру Люда.
– А то нет. Раз сестра младшая, значит должна делиться. Я, как старшая, может, что посоветую. Ну, делись!
– Не мешай, Вера, – отвернулась от неё Люда.
– А ты знаешь, на Западе девственницы нынче не в моде, – с плохо скрываемым намёком продолжала Вера. – У меня знакомый есть – в Германии служил – рассказывал: там парень, прежде чем жениться на девчонке, интересуется «целка» она или нет. Если «целка», ни о какой свадьбе и речи нет. Зачем, говорит, мне такая жена, которая до меня никому не нужна была. Во как! А ещё есть в Германии день любви... – оседлала своего любимого конька Вера.
В спальню, прервав её на полуслове, робко заглянула мать.
– Верочка, опять тебя Славик спрашивает.
– Ну это уж чёрт знает на что похоже! – Вера, сердито запахнув халат, решительно направилась к телефону.
– Славик?
– Здравствуй, Вера! Я уже вторично звоню. Ты купалась?
– Это не имеет значения. Ты мне ещё не муж и я не обязана перед тобой отчитываться.
– Ну что ты, Верочка, это я просто... Извини, что не приходил.
– Представь себе, Слава, я ещё не умерла от тоски.
– Ну зачем ты так, Вера? Я просто хотел сказать...
– К чему ты оправдывешься, Славик, я совершенно не интересуюсь тем, что ты мне хотел сказать!
– Но подожди, Вера! На меня напали хулиганы, дней пять назад, когда я шёл к тебе после занятий.
– Надеюсь, ты уже выписался из больницы или мне принести тебе передачу?
– Вер, я люблю тебя...
– Я это уже слышала тысячу раз. Придумай что-нибудь поновее, Славик.
– Завтра в шесть ты свободна?
– Ты, конечно, поведёшь меня грабить банк или, в крайнем случае, в «Юбилейный» – там идёт «Как украсть миллион?».
– Верочка, так я жду. Ровно в шесть на остановке у автовокзала, возле газетного киоска. Придёшь?
– Постараюсь, Славик. Но точно сказать не могу. У меня уйма дел с этой сессией. Чао, мой мальчик!
На следующий день Славик, бесплодно проторчав у автовокзала до семи, направился к Червинским. «Веры ещё нет из института», – встретил его трафаретный ответ Надежды Станиславовны. Славик, извинившись, ушёл.
«Чёрт возьми, проклятая капризная девчонка! – с горечью думал он, размашисто шагая по улице. – Вот возьму и плюну на всё... Не хочет со мной гулять, что ж, не надо! У меня тоже есть самолюбие».
Зайдя в магазин, Славик купил бутылку водки. Одному пить не хотелось. Да и не привык редко выпивавший Славик пьянствовать в одиночестве. Он подумал и завернул в ближайшую поселковую пивную. Взяв пиво, некоторое время присматривался к окружающим, наконец, выбрав подходящую по внешнему виду кандидатуру в собутыльники – небритого, неопрятно одетого мужика с авоськой картошки, – дружелюбно извлёк водку.
– Выпить хочешь, папаша?
Тот отрицательно затряс головой, допил, чуть не захлебнувшись, пиво и, подхватив свою картошку, поспешно выбежал из пивной.
– Знаем мы вас, мазуриков городских... На копейку выпиш – тыщей не расплотишся! – расслышал Славик брошенную на бегу фразу.
Неожиданно к нему приблизился хорошо одетый гражданин, в кожаном пальто и чёрной велюровой шляпе.
– Что, молодой человек, не можете найти компаньона?
– Вы?! – обрадовался Славик и сейчас же откупорил бутылку. – Давайте ваш бокал, я прямо в пиво налью.
– Зачем же в пиво, – мужчина нагнулся и достал из стоявшего в ногах портфеля гранёный стакан и банку консервов «Завтрак туриста». – Вот только ножа, к сожалению, нет, консерву открыть нечем, – развёл он руками.
– Ничего, мы её зубами разгрызём, – пошутил Славик, наливая в стакан водку. – Как звать-то вас?
– Корольков, – официально представился незнакомец. – Ответственный секретарь Калининской районной газеты «Вперёд». Здесь – на семинаре ответственных секретарей.
– Здесь? – удивлённо повёл по пивной взглядом Славик.
– Нет, не именно здесь – в городе, – уточнил Корольков.
– А-а... – Белоусов замялся. – Вы уж извините, что так вот, по-простому, водку... Вы, наверно, товарищ Корольков, всё больше по ресторанам...
– Ничего, ничего, – взял стакан с водкой мужчина. – За ваши и мои успехи, молодой человек.
Славик чокнулся с ним бокалом, в который плеснул водки. С отвращением, стараясь не нюхать, вытянул горькую, противную жидкость, поспешно запил пивом.
– Вот гадость, товарищ Корольков! Кстати, как вас по имени-отчеству?
– Борис Андреевич.
– Замечательно, Борис Андреевич! А меня просто Славик. Славик Белоусов.
– Не скромничайте, молодой человек, – Корольков покосился на искрящуюся в бутылке водку. – Это раньше, до ледникового периода, скромность украшала человека, сейчас она его губит!
– Правильно, Борис Андреевич, – Славик снова налил себе и ему водки, – губит людей не пиво, эх, губит людей вода.
Корольков не торопясь, как воду, выцедил водку, аккуратно утёрся рукавом кожаного пальто и достал измятую пачку «Беломор-канала». Во всех его действиях угадывался изрядный опыт.
– Допустим, познакомился ты с женщиной, – продолжал он. – Естественно, оплачиваешь за товар по таксе: пара букетов цветов, билет в театр или ещё куда, шампанское в ресторане, такси, импортные колготки в подарок... А дальше что? Жениться? Скромник именно об этом и подумает, или начнёт платить по второму кругу. Но ведь товар-то уже оплачен, его нужно только взять...
– В смысле, трахнуть? – уточнил Славик.
– Вот именно. Вскрыть лохматый сейф, как говорит наш редактор! – кивнул Корольков.
– Всё понял, Борис Андреевич... Ещё по одной? – Славика начинало развозить от выпитого.
– Конечно, конечно, – закивал, торопливо подставляя посуду, собеседник.
– А вот меня бабы не любят, – разлив оставшуюся водку, пригорюнился Белоусов.
– А ты их?
– Я их очень люблю, особенно по ночам... Один раз даже хотел изнасиловать.
Пятнадцать лет без права переписки! – резюмировал Корольков, заглатывая свою водку. – Вот я как-то драл тёлку – вторую секретаршу райкома!.. Прямо в кабинете, на столе, под портретом Брежнева.
– Ну и как?
– Да, понимаешь, скользко. Стол полированный... Я – на неё, а она, как фигуристка по льду, задницей – по полировке! Насилу кончил.
– Может, ещё одну, Борис Андреевич? – показал ему три рубля Славик...
Вторая бутылка пошла как по маслу прицепом к первой.
– Каждый индивид, Вячеславик, – размахивая беломориной, доказывал что-то Корольков, – каждая тварь!.. божья, должна иметь место под солнцем, а не под настольной лампой... Ты не знаешь, пацан, какой каторжный труд в газете. Галера! Урановые рудники... Читаешь с утра до вечера всю эту галиматью литрабов про силос и культиваторы... В придачу – эти рожи райкомовские...
– Я тоже хочу места под солнцем, я на Чёрном море никогда не отдыхал! – бил себя в грудь кулаком Славик и плакал. – Борька, дядя Боря, я одного тебя уважаю, наливай.
– У мо-оря, у си-инего мо-оря, – затянул Корольков, выжимая из бутылки последние капли.
– Сидит спекулянт дядя Боря, – подхватил Славик мотив запомнившейся с детства уличной переделки известной японской песни.
– И со-олнце све-етит ему в пра-авый глаз, – басил, не замечая, что и сам повторяет слова уличной песенки, Корольков.
– Дядя Боря пи-до-рас! – закончил, хлопнув кулаком по столику, Славик.
– Ни в коем случае, – замотал тот головой так, что чуть не слетела шляпа. – Я вторую секретаршу райкома ****!
– А козу? – спросил Славик.
– И козу.
– А в глаз хочешь?
– Хочу!
– На! – Славик развернулся и дал Королькову в глаз. – Получай, сам выпросил.
Тот, широко раскинув руки, упал на соседний столик. Шляпа выкатилась на улицу.
– Молодые люди, нельзя ли без рукоприкладства? – выглянул из окошка бармен.
– Да пошёл ты... гандон! – Славик замахнулся на него пустым бокалом.
Поднявшийся на ноги Корольков неожиданно принял сторону Белоусова.
– Я козу ****, крыса конторская! Отдай шляпу, – буром попёр он на бармена.
Славик схватил его под руку, всучил портфель и выволок из пивной.
– Боря, век воли не видать, я за тебя любому глотку перегрызу, падла!
– Уходим, нашу явку замели. Отдай шляпу, козёл! – бессвязно бормотал Корольков.
– Не бери в голову, Боря...
– А хера, я козу ****!
Купив в магазине третью бутылку водки, вновь испечённые друзья в обнимку побрели по проезжей части.
– Вячеслав, у меня номер-люкс в гостинице, – хвалился, размахивая портфелем, Корольков. – Цепляем двух сосок и – место под солнцем!.. Бля буду я... Ты сколько раз своей жене изменял, Славик? Счёт потерял? А я двенадцать, у меня всё записано. Последний раз вторую секретаршу райкома пёр, аж пиджак заворачивался!
– А козу? – вновь любопытствовал Славик.
– И козу.
– А в глаз?..
– Не хочу.
– Погнали на ****ки, Боря, у меня тут знакомая бикса есть.
– А двоим даст?
– Сами возьмём.
– Лохматый сейф?
– Точно...


Глава 7.
Вера: загадочная и коварная

– И это опять, Надежда, плоды твоего пресловутого экспериментального воспитания, – едва пробудившись от сна, принялся сердито высказывать супруге Анатолий Петрович Червинский. Он неторопливо расхаживал по кабинету и мерно, в такт словам, взмахивал рукой.
– Допустим, самураи находят в подобном методе воспитания рациональное зерно, но в нашей стране...
– Анатолий! – схватилась за сердце Надежда Станиславовна, умоляюще взглянула на мужа.
– Невозможно просто представить, до чего ты распустила Веру, – возмущённо продолжал профессор Червинский. – Эти сомнительные молодые люди... Приходит вчера, понимаешь ли, этот хулиган, как бишь его?
– Славик Белоусов, – робко подсказала Надежда Станиславовна.
– Вот-вот, этот хулиган Славик Белоусов, – продолжал, всё более распаляясь, Червинский. – Приходит пьяный как грязь. Дебоширит. Сквернословит. Кривляется, чёрт побери, как мартышка! С ним ещё какой-то алкоголик, возможно, рецидивист, недавно освободившийся из мест заключения. Я уже хотел вызывать милицию. Просто удивительно, как они не ворвались в квартиру...
– Анатолий, ты слишком сгущаешь краски.
– Нисколько, дорогая, нисколько. От подобных субъектов можно ожидать всего чего угодно. И Вера!.. Моя дочь. Дочь профессора Червинского водит дружбу с этим бандитом Славиком Белоусовым! Нет, Надежда, не успокаивай меня, я сегодня же иду заявлять в милицию. Это необходимо, пойми меня правильно. Нужно пресечь преступление в зародыше, пока оно ещё не свершилось, ибо потом будет поздно. Я просто уверен, дорогая, что у них там целая банда. Они затянули в свои сети Верочку, она такая доверчивая...
Анатолий Петрович вдруг насторожился, на цыпочках подкрался к двери и рывком её распахнул. На пороге кабинета стояла смущённая Вера.
– Папуля, дай мне пять рублей, мы с девчатами на цветы преподавателям собираем. У нас в субботу экзамен, – попросила она.
– А не мало будет, Верочка? – замялся Анатолий Петрович.
– Точно, дай десять, сдачи я принесу, если останутся.
Вера приняла десятку, подхватила сумку и умчалась.
– Она всё слышала, Анатолий, – страдальчески произнесла Червинская.
– Подслушивала, ты хочешь сказать! – уточнил Анатолий Петрович.
– Нельзя же так опрометчиво-резко, дорогой. И вообще, во всём этом нужно ещё как следует разобраться.
– Гм, разберёмся, – задумчиво пообещал профессор.

В институте, заглянув перед первой парой в деканат факультета, Вера увидела мрачного, что-то объясняющего декану Константину Виссарионовичу, Виталика. Дождавшись когда он выйдет, с тревогой спросила:
– Случилось что-нибудь, Виталя?
– Да так, маленькая неприятность, – тот взял её под локоть, отвёл к окну. – Пахана к следователю вызвали... Последняя ревизия подлянку подстроила, показалось, видно, что мало хапанули, а может, кто-то подсиживает отца, метит в его кресло. У предка и в горкоме, и в ОБХСС всё схвачено, но всё же... Я побежал. До завтра!
Весь день Вера была как на иголках. Она не на шутку испугалась, но не за Виталикова отца, а за своего... А вдруг и к ним в институт нагрянет ревизия? Раскопают, выяснят... Всплывут на поверхность те несколько тысяч?..
«А Константин Виссарионович всё-таки порядочная дрянь, даром, что папин приятель. Разве можно столько со своих драть?!» – думала Вера, выходя после занятий на улицу.
Тусклое, не греющее почти осеннее солнце еле пробивало слабыми лучами свинцовые скопища наползающих с севера туч. Под сапожками мерзко хлюпала серая жижа. Моросил дождь. Вера поежилась от резкого, продувающего куртку, колючего ветра; пошла по главной улице, разглядывая витрины магазинов. Было скучно. Ни о чём не думалось. Хотелось развлечься.
– Вера батьковна! – окликнул её вдруг на Семашко чей-то, показавшийся знакомым, голос. Обернувшись, она невольно сложила губы в кокетливую улыбку. Её догонял, смущённо поправляя пальцем очки и кривя губы в приветливой улыбке, Евгений Адольский – тот самый парень, пробовавший за ней ухаживать на вечеринке у Кузи.
– Здравствуйте, Верочка! Воистину говорится: если гора не идёт к Магомету... Я вас после того вечера по всему городу ищу. Думаю: не может быть, чтобы рок не помог нам встретиться! – убеждённо заговорил он, поднося к своим губам её руку.
Вера приняла это как должное. Она была рада, что случайная встреча на время развеет её скуку. Польстило простодушное признание Евгения. Захотелось смеяться, шутить, говорить глупости.
– А ещё говорят: кто ищет, тот всегда найдёт. Не правда ли, Адольф? – лукаво подмигнула она.
– Скорее всего, Верочка... – стушевался Адольский. – Прошу вас, не называйте меня больше этой дурацкой кличкой, я – Евгений.
– Но ваши друзья вас так, кажется, величали?
– О, какие они друзья, – он как бы невзначай взял Веру под руку и увлёк дальше по Энгельса. – Это весьма ограниченные, ничем не интересующиеся типы. Прожигатели жизни... Верочка, извините, не зайти ли нам куда-нибудь?.. Я, признаться, чертовски проголодался.
Та с готовностью согласилась. Они дошли до переулка Газетного, пересекли Энгельса и завернули в ресторан «Центральный». Адольский заказал хороший обед, вопросительно взглянул на спутницу.
– Коньячку, Вера? Для поднятия духа...
Она не протестовала и тут. Когда бокалы были наполнены, попросила: – Пожалуйста, – тост, как в тот раз.
Польщённый, он призадумался.
– Шли по пустыне три девушки, – начал потом вполголоса. – И погнались за ними волки. Говорит тогда одна девушка: «Пусть вырастет столько деревьев, сколько раз я изменяла своему мужу!» И выросли целые джунгли. Девушка спряталась в них от волков. Говорит тогда вторая девушка: «Пусть вырастет столько деревьев, сколько раз я изменяла своему мужу!» И выросли перед ней такие же джунгли. Говорит тогда третья девушка: «Пусть вырастет столько деревьев, сколько раз я изменяла своему мужу!» И выросло перед ней всего одно дерево. И съели волки бедную девушку. Так выпьем же за озеленение нашей планеты!..
Адольский жил в коммуналке, занимая один небольшую угловую комнату. Все стены в ней были увешаны фотографиями различного формата, на протянутой верёвке сушились змееподобные фотоплёнки. Тут и там на полу, прислонённые к стене, пылились картины. Одна, неоконченная, стояла на мольберте у окна. На картине была изображена обнажённая негритянка.
– Вы художник? – поинтересовалась Вера, разглядывая фотографии и картину.
– Немного рисую, Верочка, немного фотографирую. На все руки – от скуки, так сказать... – ответил Адольский.
– Интересно, – Вера приблизилась к одной из фотографий, на которой негр совершал половой акт с белой женщиной, изогнувшейся в неестественной позе.
– Интересно! – повторила она, бросив лукавый взгляд на Адольского.
– Вера! – забегал он вдруг по комнате, от волнения не зная куда деть руки и то и дело поправляя очки. – Вера, мы не дети, ты должна понимать... И вообще, у нас не страна, а какой-то монастырь со средневековыми инквизиторскими порядками.
Прислушиваясь к словам Адольского, она остановилась перед другой фотографией, на которой была запечатлена в голом виде подруга Кузи Жанна Шагинян.
– Эротика, развивающаяся во всю на Западе, – продолжал что-то доказывать очкастый Адольский, – является сутью и смыслом человеческого существования. Сексуальность – от рождения в крови каждого индивида и всякие запреты и табу в этой области человеческих отношений только подливают масло в огонь. Ведь давно известно, что запретный плод сладок. Пора отказаться от ханжества и лицемерия и наконец-то раскрепостить наши тела...
Вера перевела взгляд на следующую фотографию. На ней был запечатлён какой-то клубок тел. Присмотревшись, она различила голову мужчины, выглядывавшую из-под женского зада. Мужчина раздвигал женщине крупные ягодицы и целовал её влагалище. Вера усмехнулась, представив, что стало бы с сестрой Людкой при виде этого снимка. Сама она только цинично сузила глаза. Ей приходилось видеть и не такое...
Перед одной порнографией Вера задержалась дольше всего. Объектив выхватил пикантный кадр: молоденькую, с не оформившимся ещё телом, девчонку... Сзади к ней пристроилась женщина в возрасте, в чулках пристёгнутых к поясу, и с искусственным мужским пенисом между ног... Вере захотелось взять этот снимок на память.
– Истинная свобода индивида в свободном социалистическом обществе, – горячился Адольский, – должна обеспечивать ему полную свободу полового влечения.
Очкастый вдруг подошёл к ней и, тяжело дыша, стал позади. Вера напряглась в ожидании. Он прижал её к себе, рванул молнию на джинсах. Она задрожала, увлекаемая на диван, безропотно отдаваясь раздевающим её рукам. Он начал целовать её груди, сладострастно обсасывая розовые соски. Вера извивалась, сжимая и разжимая ноги. Во влагалище нарастал сладостный зуд полового желания. Адольский вдруг быстро перевернул её и поставил на четвереньки, его язык заскользил по Вериным ягодицам. Вера не противилась. Она потеряла всякий контроль над собой. Через миг с ужасом почувствовала как его толстый, длинный как палка член с натугой входит в её анус. Острая боль пронзила всё тело, как будто его разрывали на части. Вера вскрикнула.
– Не надо, Женя, я боюсь!.. – умоляла она.
Но Адольский продолжал, обхватив её руками за талию. Вскоре ей стало приятно. Она забылась, резко двигая задом навстречу ему. Ещё через несколько секунд Адольский затрепетал, тело его заходило быстрее и он кончил, со стоном и зубовным скрежетом.
Вера в изнеможении упала на подушку. Перевернувшись на спину, закурила сигарету. Лежала, стараясь не смотреть на Адольского, пуская дым к потолку. Томно прикрыла глаза. Через некоторое время в комнате ярко блеснула фотовспышка и раздался щелчок. Приоткрыв глаза, увидела подходившего с фотоаппаратом Адольского. Изогнувшись, с томной улыбочкой из-за плеча, показала ему зад. Адольский снова щёлкнул затвором, строя кадр, посоветовал:
– Надень до половины трусики. Так... Руку между ног. Да не так, только два пальца. Изгиб бедра! Грациозней, Верочка, соблазнительней. Улыбочка!..
Вспышка, сопровождаемая щелчком.
Вера, входя во вкус и всё более распаляясь, принимает новую позу: в сапожках, без трусиков, но в бюстгальтере.
– Расслабленней. Ножку, Верочка!.. Ещё чуть-чуть повернись. Опа!
Вспышка, щелчок.
– Ещё раз...

– Всё! – через несколько дней обречённо объявил Виталик.
– Что, что всё? – испугалась, заглядывая ему в глаза, Вера.
– С конфискацией имущества... статья такая, – продолжал загадывать загадки Виталик.
– Какого имущества? Какая статья? Да ты можешь объяснить толком?! – она не на шутку встревожилась.
– На отца завели дело, – вяло проронил тот. – Следователь обвиняет в расхищении государственной собственности. Если докажут – конфискация имущества и – за решётку! Как дядю Эдика, помнишь я рассказывал?..
– Какой ужас! – искренне посочувствовала она. – Как же вы теперь, Виталя?
– А никак, – со злостью отрезал тот. – Хрен они что у меня получат! «Жигули» отцовы завтра же толкану. Мебель – в комиссионку, золото – в ломбард, Остальное – по знакомым. Жаль, кооперативную квартиру, наверное, заберут... Кстати, ты не смогла бы спрятать у себя на время небольшой свёрточек?
– Могу. А что там, Виталь? Золото?
– И бриллианты, – сердито пошутил Виталик.
«Небольшой свёрточек» оказался огромным, метр на метр, тюком, перевязанным крест на крест шпагатом.
– Ой куда же я его? – испугалась, едва взглянув на тюк, Вера. – Предки будут спрашивать, что скажу?
– Скажешь, что это костюмы для новогоднего маскарада, – подал идею Виталик, садясь за руль «Жигулей».
С такими же тюками ездили по всему городу. Виталик небрежно, одной рукой, вёл автомобиль и рассказывал:
– Первый секретарь обкома подвёл, паскуда! Решил выслужиться перед центром, активно включился в кампанию по борьбе с алкоголизмом. А с кем ещё бороться, как не с моим паханом, у него ведь не пищекомбинат, а винзавод, «пьяный двор», как все называют. Вечно план только за счёт «бормотухи» выполняли.
– Натравил Первый корреспондента на пахана, а тот дотошный, сука, попался. Нет, чтобы просто покритиковать, отметиться, что мероприятие проведено, – он двадцать тонн недостающего спирта вычислил! Сдаётся мне, не обошлось тут без подлянки со стороны начальника ОБХСС – тоже сволочь порядочная! Наверно, проинструктировал писаку насчёт спирта, у него ведь на пищекомбинате свои люди.
– Виталя, а куда столько спирта делось? – наивно округлила глаза Вера.
– Куда... – хмыкнул тот. – Известно куда – налево. Ты знаешь, какую свору начальства нужно «кормить», чтобы на таком месте удержаться? Тот же Первый бывало звонит отцу, когда «гости» из Москвы приезжали, требует спирта. А попробуй не дай, сразу в каком-нибудь захудалом совхозе очутишься, директором сельпо, а то и ещё хуже.
– Что же он не может сказать, кто его заставлял спирт воровать? – наивно спросила Вера.
– Попробуй скажи – живо на тот свет отправят! Там целая мафия. Лучше уж отсидеть. – В голосе Виталика послышались безнадёжные нотки. Фигура его как будто уменьшилась сразу в размерах.
В глазах Веры мелькнул страх. Она воочию представила, сколь ничтожен простой человек среди великих столпов мира сего.
– Я боюсь, Виталя, – глухо проронила она, вжимаясь в спинку сиденья.
– Тебе-то чего бояться, глупая? – криво усмехнулся Виталик. – Это мне теперь – труба! Я ведь помогал папаше со спиртом... По-своему крутился... с фарцовщиками. Если не посадят – из института попрут как пить дать! Твой предок, кстати, не в курсе, где можно диплом сторговать по дешёвке? Пару «штук» бы отстегнул.
– Ой, Виталик, не знаю.
– Узнай!..

У Кузи, куда они заехали под конец, бушевали страсти. Какой-то здоровенный, широкоплечий мужик с квадратным подбородком и узким лбом, весь в шрамах и наколках (это был родной брат Кузиной матери, только что освободившийся из заключения), вышвыривал из квартиры полуодетых, насмерть перепуганных Кузиных друзей и подруг. Вслед им по ступенькам катились, громыхая на весь подъезд, туфли на немыслимо высоких платформах, женские сапоги, сумки и дипломаты. Летели, размахивая рукавами, как живые, дублёнки и пальто, проносились ядрами ондатровые шапки. Бледный, трясущийся как эпилептик Кузя, прижавшись к стене на лестничной площадке, робко протестовал против подобного произвола.
– Всё ясно, – весело взглянул на недоумевающую Веру Виталик. – Как сказал какой-то поэт: «Возмездье достигло рока!» Пошли...

Людмила плакала в своей комнате, уткнувшись лицом в подушку. Мелко вздрагивали её худенькие плечи.
– Ты что, Людка? – подсела к сестре раскрасневшаяся от холодного ветра Вера, только что вбежавшая в квартиру. – Что с тобой? Пару, что ль схватила?
– Отстань, – всхлипывая, пробормотала та.
– Понятно, – уверенно заключила Вера. – Влюбилась, или кто-нибудь поцеловал в подъезде.
– Ты видела? – встрепенулась Люда, отняла залитое слезами лицо от подушки.
– Ага, угадала! – торжествующе взглянула на неё Вера. – С кем целовалась, Людка? Признавайся.
– И не целовалась я вовсе, он сам... – снова всхлипнула та. – В кино всем классом ходили. Пашка Лысенко провожать напросился и в подъезде...
– Ага, значит, опять угадала. В подъезде! – вскричала Вера. – Ну и как же он поцеловал, взасос или просто так, в щёчку чмокнул?
– Да ну тебя, в самом деле, – поморщилась от её слов Людмила. – Всё-то тебе знать нужно.
– Эх ты, дитё неразумное, – покачала головой Вера. – Подумать только: семнадцать лет на носу, а она от такой чепухи плачет! Первый поцелуй... То ли ещё будет.
– А я не хочу, не хочу так, в подъезде... по-воровски! Когда ни чувств, ни любви...
– Так ведь нету никакой любви, Людка! Любовь – это в кино, да в романах Тургенева, а в жизни – секс!
– Не говори, – перебила её сестра.
– А вот и скажу, скажу, – упрямо настаивала Вера. – Ты вот, может, принца какого-нибудь сказочного ждёшь, чтоб цветы корзинами носил, да серенады под окном горланил? Могу тебя заверить, что никого не дождёшься. Чушь это всё на постном масле. Нету сейчас никаких принцев, вымерли, как мамонты! Одни альфонсы остались или дураки, как Славик Белоусов. Так что не строй из себя девочку Ассоль. Жить нужно легче, Людка.
– Как у Есенина, – задумчиво проронила та.
– У какого Есенина, о чём это ты? – не поняла сестра.
– У Сергея Есенина, поэта. – Люда по памяти продекламировала:

Жить нужно легче, жить нужно проще,
Всё принимая, что есть на свете.
Вот почему, обалдев, над рощей
Свищет ветер, серебряный ветер.

– Причём же тут ветер? – снова не поняла Вера. – Бодягу какую-то несёшь. И вообще, не люблю я этих стихов, Людка! Какая-то нудная тарабарщина и никакого смысла.
– Это у Маяковского тарабарщина, – поправила её Люда, – а у Есенина стихи задушевные, настоящие стихи. Как их можно не любить? Вот послушай ещё:

Любить лишь можно только раз.
Вот от того ты мне чужая,
Что липы тщетно манят нас,
В сугробы ноги погружая...

– Я слышала, Есенин был обалденный развратник, – едва Люда кончила читать, заговорила сестра. – В конце концов, он подцепил сифилис и повесился.
– Какой сифилис, не было у Есенина никакого сифилиса!
– А ты с ним спала?
– Дура ты, Верка. И вообще, ничего ты ровным счётом не понимаешь. Ничего, – устало махнула рукой Люда.


Глава 8.
Хулиганская улица

Они любили друг друга с детства,
Хотя и были ещё детьми.
И часто, часто они клялися,
Что не забудут своей любви, –
грубоватым, копирующим блатных, голосом пел и аккомпанировал себе на гитаре Пашка Лысенко. Здесь же, во дворе в детской беседке, сидели Колька Мановицкий, Федька Романов, невысокий, плечистый паренёк по фамилии Левакин, живший в соседнем доме, и с ним две девчонки: Маринка и Ольга. Одну из них, Маринку, Колька Мановицкий знал хорошо, другую, учившуюся в одном техникуме с Левакиным Ольгу, не очень.

Семнадцать лет парнишке стало,
В пилоты он служить ушёл.
В машине звёздной поднялся в небо
И счастье там своё нашёл, –
самозабвенно выводил Пашка Лысенко. С ним Колька Мановицкий дружил ещё с дошкольного возраста, и ещё с неуклюжим увальнем Федькой Романовым, которого называл Царём, потому что Федька обижался на придуманную ребятами в классе кличку Винни Пух.

Друзья узнали и написали
Ему письмо издалека.
И с пьяной шуткой они писали,
Что, мол, не любит она тебя! –
пел Пашка Лысенко, Лысый – по школьной традиции всех переименовывать. Для Колобка с некоторых пор он стал Шакалом. Пашка храбрился, напускал на себя блатную браваду, но всякий раз при Генкином появлении норовил улизнуть. Пашка боялся Колобка и тех тёмных дел, какими тот занимался. Ещё больше Пашка боялся своей матери, а пуще всего – отца, тяжеловатого на руку мужчину; бывшего моряка Черноморского флота. В пику Лысенко, Колька Мановицкий не боялся ни родичей, ни Колобка и потому его в компании называли уважительно Мана.

...Машина мчится, земля всё ближе.
Глухой удар – пропеллер стал! –
Пашка, ударив с силой по струнам, сделал глубокую многозначительную паузу. Затем чуть слышным голосом продолжил:

Пилот в кабине с пробитой грудью
Слова последние шептал.

Пашка своими выламываниями явно «тянул на порчака», как выразился бы Колобок. Маринка с Ольгой не отрывали от него восхищённых, масляно блестевших глаз. Юрка Левакин недовольно кривился.
– Чё-нибудь другое, Лысый, повеселее!
С беседкой поравнялась проходившая по двору Алла Безуглова. Она задумчиво перебирала ключи, не глядя по сторонам.
– Алла! – окликнул её Федька Романов. – Не узнаёшь старых корабельных товарищей? Нехорошо, Аллочка.
Безуглова охотно вошла в беседку.
– Приветик, Винни!.. Здравствуйте, девочки... И ты здесь, Юра.
– Присаживайся, Алла, – подвинулся, освобождая место рядом с собой, Юрка Левакин.
– А нас в упор не видишь, Бизга? – подковырнул Мановицкий.
– Вы мне в школе надоели, – отрезала та.
Пашка ещё вдохновеннее ударил по струнам. Сменив репертуар, выплеснул на приятелей знакомое, бывшее последнее время у всех на слуху:

Есть у нас в районе Молдаванки
Улица обычная, друзья...

– Вот это дело! – расцвёл Юрка Левакин при первых же словах этой популярной одесской песенки.
Припев, громко топая ногами и лупя что есть силы в ладоши, смаковали хором:

И-эх, улица, улица, улица родная,
Мясоедовская улица моя!..

Следующий куплет Лысенко начинал один:

Здесь живут порядочные люди,
Никто здесь не ворует и не пьёт... компот.
       Если вы не верите, можете проверить,
       Но какой дурак на улицу пойдёт.

И затем снова – дружное, в несколько молодых задорных глоток:
Улица, улица, улица родная...
Подпевал даже не имевший ни музыкального слуха, ни голоса Колька Мановицкий, неудержимо подхваченный всеобщим порывом.
Веселье умолкло неожиданно. Оборвалось вдруг как будто упало в пропасть. За спиной Пашки Лысенко выросла не предвещавшая ничего хорошего фигура его отца.
– А ну-ка, марш домой, Муслим Магомаев! Разорались тут, понимаешь. Людям отдыхать нужно после работы...
Пашка уныло поднялся с лавки.
– Гитару оставь, занесём после, – робко попросил Романов.
– Нечего! – опять отрубил папаша Лысенко. – Вот придёшь, Фёдор, завтра к нам домой, там и играйте, сколько влезет. А тут нечего шум разводить.
– Жаль Колобка нет, – огорчённо посетовал Мановицкий после их ухода. – Тот бы нагавкал в ответ – будь здоров. Да если ещё под газом...
– Пойдёмте погуляем, что ли, – предложила, вставая с места, Маринка и посмотрела на Мановицкого. – Пойдём, Коля, что сидеть.
Вывалили гурьбой из беседки.
– Ой, ребята, мне пора! – взглянув под фонарём на часы, заторопилась вдруг Ольга. Левакин отправился её провожать.
Вчетвером прошли до конца квартала и, едва повернув за угол, нос к носу столкнулись с Колобком. Возле него крутились Бычков и Сашка Воронин.
– Здорово, урки! – заплетающимся языком поздоровался «бухой» Генка. – А что это с вами за биксы? Давайте знакомиться.
– Во прётся, – хихикнул Костя Бычков.
Колобка поддерживал сам сильно пьяный Сашка Воронин.
– Ворона, доставай бухло! – потребовал Генка.
Тот выудил из внутреннего кармана заляпанной грязью куртки нераспечатанную бутылку водки.
– Пойдёмте отсюда, – потянула Кольку Мановицкого за руку Марина.
Алла Безуглова поморщилась, наблюдая за хмельной компанией.
– Бычара, – тару! – продолжал командовать Колобок.
– Давай отойдём, Генка, что рисоваться! – предостерёг благоразумный Федька Романов. Взглянул приглашающе на девчат.
– Нет, я никуда не пойду. Чао, Винни! – попрощалась Безуглова. Маринка колебалась.
– Пошли, не бойся, тут все свои чуваки, – успокоил её Мановицкий.
Завернули за угол женского общежития. Там царили тишина и таинственный полумрак. Только кое-где в окнах за занавесками мерцали огни. Колобок налил в стакан водку и протянул Маринке.
– Дамам в первую очередь.
– Без закуски?
Воронин предупредительно подал половину пирожка.
– Мерси, – поблагодарила девушка и, взяв пирожок, храбро приложилась к стакану.
Потом выпили Колька Мановицкий с Романовым. Колобок налил им больше всех, по штрафной. Потом Воронин откуда-то из недр своей замусоленной куртки, словно по щучьему велению, выудил вторую бутылку. Закусывать было уже нечем, и Колобок послал Костю Бычкова в общежитие.
– Хиляй, Бык, в общагу, надыбай что-нибудь похавать.
Быстро опьяневшая Маринка притворно повизгивала, когда кто-нибудь из парней давал волю рукам. В конце концов, она перекочевала в объятия Колобка. Воронин то и дело норовил под шумок ущипнуть Маринку за задницу. Бычкова всё не было.
Он прибежал взъерошенный и запыхавшийся, с синяком под глазом и разбитой губой.
– Колобок, наших бьют! Там мудаки какие-то выпендриваются.
Оставив Маринку, побежали на другую сторону общежития. Воронин второпях поскользнулся, упал и разбил бутылку.
– Ты чё, Ворона, в натуре!..
– Амба пузырьку!
На другой стороне никого уже не было. Только валялась возле двери потерянная Костей шапка.
– Свалили, козлы, – огорчённо посетовал Бычков. – Я хиляю, секу – четыре фитиля у двери тасуются. Одного я знаю, Боб с Пятидомиков. Мы как-то его с Лёхой Герасютой отмочили у Колхозного...
– Всё, заткни хавальник, баклан, – властно прервал его Колобок. – Из-за тебя Ворона водяру кокнул.
Незлобно переругиваясь, вернулись на прежнее место. Колобок снова принялся зажимать Маринку. Та уже не визжала, а только чуть слышно посапывала да похотливо постанывала. Приятели некоторое время мялись поодаль, не зная что делать.
– А ну их к чёрту, погнали отсюда, – сплюнув, не выдержал наконец Сашка Воронин. С Колобком остался только Костя Бычков.
– Вмазать бы ещё! – мечтательно проронил Романов, сглатывая сухую слюну.
– А чё, это мысль, – поддержал Федьку Воронин. Хлопнул рукой по карману. – Мани есть, не понтуйтесь. Где только бухло достать?
– Гиблое дело. Времени – без двадцати двенадцать, – взглянув на часы, уныло сообщил Мановицкий.
– А на ЖД, в ресторане? – вновь подал идею Романов.
– Катим на вокзал, – поддержал его, выскакивая на дорогу, Воронин. Принялся останавливать машину...

В сквере у вокзала к ним привязался грязный, небритый мужик в фуфайке и потрёпанной солдатской шапчонке.
– Сынки, у меня трёшница есть, – говорил он, протягивая измятую, замусоленную бумажку. – Сынки, винца бы?.. Не знаете где? Ежели что, я ить – того... Я в долю войду.
– А ну дёргай отсюда, – грозно сжал кулаки Воронин. – Не ясно, что ли, чучело?
– Сынок, винца бы... – продолжал жалобно повторять, делая шаг назад, мужчина. – Я ить и в долю войтить могу, ежели что.
– Не понял! – с сожалением объявил Воронин и, изловчившись, двинул мужика под зад обутой в остроносый ботинок ногой.
– Понял, понял, сынки, – небритый в солдатской шапке, не оглядываясь, затрусил в обратную сторону.
– Барыга какой-то, – вслух подумал Федька Романов.
– Какой там барыга? – презрительно оборвал его Сашка Воронин. – Ты что, Винни Пух, не знаешь кто такой барыга? Барыга – это скупщик краденного, а не какой-нибудь бичара, валяющийся с трояком под пивнушкой.
Романов слушал Сашкино объяснение и в то же время лихорадочно соображал, каким образом в этот раз отвертеться от дотошных родителей по поводу столь поздно затянувшейся гулянки. Если бы не выпитая водка, можно было соврать, что загулялся с девчонкой. Если бы не предок Пашки Лысенко, видевший его в беседке, можно было сослаться на внезапные именины у одноклассника. А так – опять скандал, материны слёзы и упрёки. Федька Романов ещё в восьмом классе поставил своих, кичившихся порядочностью и благополучием родителей перед свершившимся фактом: он, их сын, вступает в самостоятельную жизнь! Плюнув на все советы, слёзы, угрозы и уговоры, Федька забрал документы из школы и пошёл в ГПТУ. Через полгода начал в открытую, не стесняясь родителей, курить, а сейчас постепенно вёл дело к узакониванию своих, всё чаще случающихся, пьянок. Федька очень гордился отвоёванной у родителей самостоятельностью, но в глубине души жалел мать и по возможности старался не сильно её травмировать.
В этот раз они так и не достали выпивки и, проболтавшись бесцельно по спящему городу, часа в два ночи разошлись по домам.

– Кто знает почему отсутствует Герасюта? – обратилась к классу на своём втором уроке истории классный руководитель Шурупова.
– Пьёт, наверное, в роще, – как солдат вскочила с места комсорг Голикова. – Я сегодня к нему зайду, Нина Ивановна.
– Опять стучит кобра очкастая, – злобно прошипел на весь класс Костя Бычков.
– Бычков, не разговаривай на уроке! – оборвала его Шурупова. – Садись, Голикова.
Классная уткнулась в журнал.
– Наталья, если ты сегодня не вернёшься домой, я буду считать тебя коммунисткой, – сострил сидевший с Голиковой Пашка Лысенко.
– Лысенко, к доске! – громогласно объявила учительница. – Расскажи нам, что было на сегодня задано?
– Октябрьская революция, – бойко выпалил Пашка, вскакивая из-за стола. – Я с места, можно?
– Выйди к доске.
Пашка подошёл к доске, заложил руки за спину и, преданно глядя на учительницу, начал рассказывать:
– В общем так, Нина Ивановна, Ленин повёл курс на вооружённое восстание. Ну, там полки всякие, в общем, сагитировал...
– Без «в общем», Лысенко, – сделала замечание учительница.
– Ну да, сагитировал полки. Матросов там, крестьян всяких...
– Банду, короче, собрал, – ехидно зашипел с задней парты Бычок.
– Бычков, прекрати паясничать! – погрозила ему кулаком учительница.
– Пашка, «Аврора» там была, «Аврора», – подсказал с другого конца Мановицкий.
– «Аврора», в общем, подошла к Зимнему и обстреляла его из пушек, – продолжал рассказывать Пашка.
– Он не глупее тебя, Коля, – сделала замечание соседу Червинская.
– И целуется хорошо, не правда ли? – разоблачающе подковырнул Мановицкий.
– В общем, когда наши взяли Зимний, ну там арестовали всяких министров... А Керенский убежал в женском платье. В общем, уехали обратно в Смольный, ну на съезд советов, ну и там Ленин стал читать войскам эти самые, как их?.. Ну, о мире там, о земле... Как их, чёрт?..
– Манда ты, манда ты, Пашка! – снова, давясь смехом, зашипел из своего угла Костя Бычков.
– Бычков, выйди, пожалуйста, из класса, – попросила Шурупова. – Завтра придёшь с отцом.
– Да я ж ничего, Нина Ивановна. Чё там с паханом... То ж не ругание, документы такие...
– Бычков, выйди из класса!
– Да ладно, – Костя, с шумом выбравшись из-за стола, удалился.
На перемене, отыскав в туалете Бычка, Пашка Лысенко шутя щёлкнул его пальцами по носу.
– Сам ты, Костя, манда, а уши обрезать – и вовсе на з....у похож будешь.
– Но-но, шаловливые ручонки! – Бычок принял вызывающую позу.
– Чево-чево? – не принимая всерьёз Костину ершистость, беззаботно рассмеялся Лысенко. – Умрёшь ведь, малявка! Плевком зашибу.
– Зашиб один... – Бычков сплюнул под ноги и презрительно посмотрел на Пашку. – Что чичи вылупил? Спрячься, а то торцану, в разные стороны повылетают! Не понял, ну?
Костя несильно пнул Пашку кулаком в грудь.
– Ах ты зараза, ты толкаться, да?! – Лысенко тоже толкнул Бычкова.
– Да вмажь ему, Пашка, что смотришь! – послышалось несколько подбадривающих голосов.
– А чё, ну чё. Ну начинай! – Бычок, рисуясь, стукнул Пашку в плечо и поспешно отскочил в сторону. – Ну, Лысый, давай! Я тебя сейчас уделаю.
– Давай, Бычок!
– Бей, Бычара! – стали подзадоривать и Костю.
Поединок неожиданно прервал звонок на урок.
– Ну ты куда? Ну ты чё, зассал? – ухватился за Пашку Бычок.
– Потом, – Лысенко оттолкнул назойливого Бычка и выбежал из туалета.
Костя догнал его уже в классе.
– Так и скажи, что зассал, Лысый! Живи, я сегодня добрый.
– Что? – Пашка, проворно обернувшись, обеими руками толкнул Костю Бычкова на стол. – Ты меня выведешь, крысёнок!
– Это чё, это ты на меня?.. – Бычок враз побледнел всем своим остреньким мышиным личиком.
Пашка не успел опомниться, как получил точный, сильный удар по носу, опрокинувший его навзничь.
– Ах ты, сука Лысая, да я тебя сейчас!.. – ободрённый успехом, опьянённый видом крови, вытекающей из разбитого Пашкиного носа, Бычков бил и бил, молотил закопавшегося в стульях, не могущего встать Лысенко.
Несколько девчонок, выскочив из-за ближайших столов, взвизгнули. Кто-то побежал вызывать классного руководителя. Парни, окружив плотным кольцом дерущихся, одобрительно подзадоривали Бычкова. Почти все они приняли Костину сторону, Пашку в классе недолюбливали. Только Колька Мановицкий хотел было заступиться за приятеля, но потом передумал. Смешно было заступаться за Лысенко, который был намного выше и сильнее Бычкова.
Когда в класс вошла молоденькая учительница русского языка и литературы, с Пашкой было уже покончено. Его увёл в туалет умываться Яшка Паньков. Бычка потащили к директору.
– Лысенко трус и шакал! – глубокомысленно изрёк Арсен Григорьян.
– А Бычков злой и наглый хорёк, – проронила в ответ Червинская.

Классный руководитель Шурупова в этот же день решила навестить Бычковых. Она довольно часто практиковала подобный метод воздействия на трудных подростков. Не вызывала родителей в школу, как это делали многие преподаватели, а сама шла к ним домой ознакомиться с обстановкой на месте.
Много на своём веку перевидала трудных подростков Нина Ивановна. Но теперешний её десятый «А» класс превзошёл все предыдущие. Сначала, с пятого по шестой, покоя не давал Виктор Чепузь. Дрался, срывал уроки, воровал. Это продолжалось до тех пор, пока не отправили Чепузя в детский дом-интернат после нашумевшего по городу процесса над его отцом, вором-рецидивистом. Нина Ивановна вздохнула с облегчением. Но на смену Чепузю верховодом классной шпаны явился Сашка Воронин. В это же время в класс зачислили переехавшего из другого района Бычкова. Нина Ивановна мучилась с этой компанией до восьмого класса, пока Воронин с большей частью своих дружков не ушёл в ПТУ. И вот в девятом новое приобретение – перешедший из расформированного параллельного класса Алексей Герасюта.
Нина Ивановна задумчиво шла по улице, мысленно перебирая фамилии своих учеников. «Герасюта, Бычков, Мановицкий, Лысенко – снова вырисовывается подозрительная группировка, спаянная по-видимому всё теми же неписанными законами улицы. Группировка опасная, уже в полной мере показавшая свои когти. Герасюта, главарь, – до краёв напичкан тюремной воровской идеологией. Костя Бычков фигура явно второстепенная, пляшет под Герасютину дудку. Однако тоже опасен. Непредсказуем... Мановицкий опасен своей замкнутостью, апатичностью. В семье тоже, по всей видимости, неблагополучно. Доходят слухи... Павел Лысенко двуличен. Это хуже всего. Он бьёт исподтишка, не то что Герасюта – в открытую. От таких как Лысенко можно ожидать всего чего угодно».
Нина Ивановна с институтской скамьи увлекалась Макаренко, – проблемами воспитания подрастающего поколения, и очень близко к сердцу принимала свои педагогические неудачи. Она до сих пор не могла забыть Витьку Чепузя, хоть и не в её силах было уберечь его тогда от детдома. Тяжело переживала уход большой группы своих учеников в ГПТУ после восьмого класса. Особенно жаль было расставаться с весёлым увальнем Федором Романовым, не смотря на то, что и он не давал ей покоя в своё время. Где-то начиная с седьмого класса и от этого всегдашнего добряка за версту начало нести уголовщиной. Явно сказывалось чужое влияние. Но чьё? Может быть, Александра Воронина? Вряд ли. Этот тоже старательно подделывался под кого-то... Мастерски копировал. Нет, эпицентр опасности находился не в школе, а где-то там, на улицах, во дворах, где жили её подопечные. Там, как раковая опухоль, вызревала эта зараза, зародившаяся в далёких сибирских лагерях и тюрьмах.
Тут же, на смену одному приходил другой вопрос: почему эта уголовная эпидемия поражала неустойчивые души её мальчишек? Ведь в этих же дворах, на таких же точно улицах, жили и Паньков с Григорьяном, и многие другие ребята. Может быть, причиной тому были плохие родители, как отец Виктора Чепузя, уголовник и рецидивист? Но у Фёдора Романова прекрасные родители. Отец инженер-электромеханик, мать герой социалистического труда, бригадир-обувщик... Может быть, виной – легко поддающаяся чужому влиянию слабохарактерность Кости Бычкова и Мановицкого? Но в то же время – такая сильная, волевая личность, как Алексей Герасюта...

Инна Леопольдовна Бычкова, по праздничному наряженная, не выразила восторга по поводу визита Шуруповой.
– Здравствуйте, Нина Ивановна! Я, право, не ожидала...
– Я бы хотела...
– Ах, догадываюсь, догадываюсь, опять, небось, что-то учудил мой Костя? – Бычкова сделала предупредительный жест рукой. – Да вы заходите, Нина Ивановна.
– Вы, кажется, куда-то собираетесь? – Шурупова нерешительно переступила порог.
– Ах, пустяки, любушка. Я обожду. Выкладывайте, пожалуйста, что у вас?
– Я, собственно, могу и в следующий раз...
– Ну уж как вам будет угодно, – Бычкова принялась надевать сапоги. – Вы просто представить себе не можете, Нина Ивановна, что вытворяет этот развратник... Это просто кошмар какой-то! – Бычкова сняла с вешалки шубу. – Вот и сейчас, представьте себе, он где-то болтается, когда я, как домохозяйка, сутками уродуюсь у плиты, в ванной – за стиркой, а утром – на работу. Не вижу ни сна, ни отдыха, как наложница какая-нибудь. Как чёрная жена.
– Он – это, по-видимому, ваш муж, Инна Леопольдовна? – неуверенно предположила Шурупова.
– Развратник и алкоголик! – уточнила Бычкова, выходя из квартиры и захлопывая дверь. – Он, Нина Ивановна, совершенно не интересуется сыном. Мало того, нашёл себе какую-то уличную девку и думает, что все обязаны терпеть его грязные оргии! Позвольте, у нас сейчас не азиатское средневековье. У нас, в конце концов, есть справедливый суд. Чаша моего терпения уже переполнилась, уважаемая Нина Ивановна, – Бычкова открыла чёрную сумочку и проверила на месте ли ключ. – Я буду подавать на развод! – закончила она решительным голосом.
– А не отража... не отразится ли всё это на Константине? – мягко спросила, спускаясь с Бычковой по лестничной клетке, Шурупова.
– Вот, вот, на Константине... – колыхнулась в её сторону всей своей тучной фигурой Бычкова. – Это он, проклятый развратник, изуродовал жизнь моему Косте! Нам больше невозможно жить под одной крышей с этим негодяем.
– У вас есть человек, Инна Леопольдовна? – смущённо отводя взгляд, спросила Шурупова.
– Позвольте, разве это имеет какое-нибудь значение? Семён алкоголик. Он путается с уличными проститутками! И вообще, Нина Ивановна, школа не должна вмешиваться в личные дела советской семьи! А Константина я из своих рук не выпущу. Он не попадёт в детский дом как у некоторых...
– У Виктора Чепузя, – вы о нём говорите? – было тяжёлое детство, – поняла намёк Шурупова.
– У него мать – подзаборная особа! Извините за выражение, Нина Ивановна.
– До свидания, Инна Леопольдовна! – Шурупова сухо скользнув взглядом по принаряженной, молодящейся Бычковой, пошла, не оборачиваясь, к выходу из двора.
Молодой хрипловатый, под блатного, голос в беседке старательно выводил под аккомпанемент гитары уличную песню. Нина Ивановна прислушалась.

...На вечер с сигаретою
Ты шла в подвалы винные,
Чужой рукой раздетая
В семнадцать с половиною, –

пел гитарист.
«Улица! Опять улица», – с горечью думала Шурупова...

Костя Бычков с первого класса начал познавать улицу. С того самого момента, когда выгнал его как-то пьяный отец из дома. Костя убежал, в чём был. Зимой. В одном пиджачке и туфлях на босу ногу. Он бежал по заснеженным ночным переулкам с твёрдым намерением никогда больше не возвращаться домой, где отец во время материного отсутствия постоянно развлекается с какими-то пьяными накрашенными тётками. Костя решил уйти навсегда и поселился пока у своей бабушки в Александровке. Но вскоре из санатория вернулась мать и забрала Костю домой. Мальчишка смирился, а потом и вовсе привык к своему двойственному положению. Отец, когда не было матери, продолжал приводить домой пьяных крашеных тёток; Костя в такие моменты получал от отца на кино и мороженое и неизменно оказывался за дверью. Мать, когда не было отца, приводила каких-то пьяных дядек и тоже давала на кино и мороженое. Костя, как и было велено, держал язык за зубами. Плакал по ночам, уткнувшись лицом в подушку. Когда немного подрос, ловил с дружками на улице Шурку Кузнецова, парня года на три старше, и совал ему скопленные за неделю рубли и полтинники. Кузя покупал на эти деньги «Приму» и «Солнцедар». В подвале их старой, ещё довоенной двухэтажки пили вино, курили. Кузя, развалясь на поломанном, с торчащими из-под разорванной обшивки пружинами, диване, рассказывал интересные вещи о бандитах, о войне, о Гитлере. Однажды показал «мелюзге» самый настоящий железный нацистский крест со свастикой посередине. Костя Бычков с дружками боготворили Кузю и готовы были идти за ним в огонь и в воду. Кузя всё знал, всё умел и никого не боялся. Постепенно он ознакомил своих малолетних поклонников с полным курсом нецензурного сквернословия, старательно выучил курить «Приму» в затяжку, так, чтобы после несложного выражения: «бабка печку затопила, из трубы пошёл дымок», изо рта говорящего и вправду шёл сизый табачный дым. Однажды после порядочной дозы «Солнцедара», Кузя повёл свою пьяную компанию на Дон, на Зелёный остров. Там, бесцельно бродя по пляжу, приставали к девчонкам, побили какого-то парня. На обратном пути Костя ухитрился стащить у купающихся часы. Кузя похвалил и забрал часы себе. Неизвестно чем бы всё это кончилось, если бы их ветхая коммуналка не пошла на слом, а жильцов не переселили в только что начавший застраиваться Северный микрорайон. Бычковы прожили на новом месте недолго, вскоре поменялись квартирами и переехали обратно на Берберовку.


Глава 9.
Потомок лезгинских князей

Снег повалил неожиданно. Вчера ещё чавкала под ногами осенняя грязь, а утром – как будто кто белую простыню на город накинул. Аж в глазах зарябило от чистой крахмальной белизны первого снега. Зима! Даже Вера, довольно равнодушная к подобным сентиментальностям, подбежала к окну вслед за Людой...
Снег был сухой, рассыпчатый и аппетитно хрустел под сапожками. Малышня уже лепила снеговиков, побросав портфели под дерево. Обмахивая стёкла дворниками, по шоссе неторопливо бежали автомобили. Вера поскользнулась на вчерашней, превратившейся в лёд луже и чуть не упала. Какой-то вежливый гражданин предупредительно поддержал её под локоть.
– Осторожней, девушка, не падайте!
– Мерси. – Вера подбежала к троллейбусной остановке.
Как всегда в утренние часы «пик» городской пассажирский транспорт трещал по всем швам. Народ никак не желал понимать, несмотря на горячие уверения водителей, что троллейбусы «не резиновые» и пёр как на штурм Зимнего. Вера засмеялась, увидев как её недавний спаситель тщетно пытается протиснуться в салон отходившего от остановки переполненного троллейбуса. Одна его нога каким-то чудом оказалась на подножке, другая продолжала скакать по дороге, всё больше увеличивая темп вместе с увеличивающим скорость троллейбусом.
Вера взглянула на часы и веселье её улетучилось. До начала занятий оставалось двадцать минут. Подошёл, обволакивая остановку чёрным вонючим дымом, старый жёлтый «Икарус» венгерского производства и Вера, всецело положившись на волю провидения, умудрилась пролезть в салон. Вернее, её туда занесла толпа, стиснув так, что невозможно было ни вздохнуть, ни пошевелиться.
Автобус задрожал, как будто изготовившийся к прыжку зверь, издал яростный зубовный скрежет, сопутствующий включению коробки передач, выпустил целую тучу копоти из выхлопной трубы и отъехал от остановки. Грубый водительский голос объявил в микрофон:
– На остановках останавливаюсь по требованию! Не зевать и заранее готовиться к выходу. Билетов в кассе нет... Эй ты, очкарик, ну куда ты лезешь?! Мне что, выкинуть тебя с подножки, мудака? Закройте заднюю дверь!
– И правда куда лезешь, спешишь, что ли? – раздался чей-то возмущённый мужской бас над Вериной головой. – Такая погода хорошая, а они в транспорт лезут. Пешком нужно ходить!
Чья-то рука больно зацепила Веру по лицу. Автобус набирал скорость...

– Зима, крестьянин торжествуя, насыпал снег на кончик... палки. А на ветвях сидели галки, о тёплом солнышке тоскуя, – продекламировал, встретив Веру в коридоре института, Виталик Дворцов.
– Ты пошляк, Виталя, – сделала обиженный вид Червинская.
– Это не я выдумал, Верочка, – поспешил объясниться Виталик. – Вчера частушки у Кузи слушали. Одесситы или эмигранты. Прикольная вещь!
– И Кузя твой тоже пошляк... И вообще, Виталя, мне всё это уже надоело.
– А ты слышала, – встрепенулся вдруг, что-то вспомнив, Виталик, – Володьку Шестакова наркоманы порезали. Малолетки. Шапку ондатровую хотели снять.
– Он ведь сам наркоман, Шестаков этот. Ленка Гонтмахер рассказывала, – проронила Вера.
– Он одному так звезданул кулаком по морде, что у того челюсть треснула. А Шестака – «пикой» под ребро! В больнице сейчас отдыхает, – продолжал рассказывать Виталик.
– Жалко, – то ли насчёт Шестакова, то ли насчёт лежавшего в больнице хулигана задумчиво произнесла Вера. На самом деле ей было жалко самого Виталика да ещё, самую малость, Славика Белоусова, который с непостижимым упорством продолжал добиваться её расположения. Какой глупый и смешной этот Славик.
Вера, сидя в аудитории, с опаской потрогала конверт на самом дне сумочки. Конверт с недвусмысленной надписью передал позавчера Евгений Адольский... Вера загадочно улыбнулась, припоминая содержимое конверта. Там были фотографии. Те самые... «Показать Виталику или нет?».
Виталик после ареста отца заметно опустился, отрастил какие-то дурацкие усы и бородку, отчего стал похож на вьетнамца, всё чаще являлся в институт с «запахом». Вот и сейчас Вера брезгливо поморщилась, уловив перегар.
– Виталя, не дыши на меня, пожалуйста. И вообще, что ты за гадость пьёшь, что от тебя так разит? Мне закусывать хочется.
– Возьми, – Виталик с ехидцей протянул конфетку. – Я тебя не узнаю последнее время, Верочка.
– На, может быть, здесь узнаешь, – решительно сунула ему заветный конверт Вера. – Одну можешь оставить себе на память.
– Адольф! – страдальчески прошептал, вытаскивая первую фотографию, Виталик. На снимке полуобнажённая Вера, сильно сжав пальцами груди, дарила очаровательную улыбку фотообъективу.
– Красиво, Виталь?
– Обалденно!..
Еле досидев до конца лекции, Виталик отпросился у преподавателя и куда-то исчез. Вера торжествовала. «Ага, значит ревнует!».
Из института она вышла в приподнятом настроении. Метель уже кончилась. Ярко светило солнце. Первокурсники чистили тротуар огромными деревянными лопатами. «Позвоню Славику», – решила неожиданно Вера.
Славик был вне себя от восторга.
– Бегу, Верочка! Лечу как на крыльях.
Вера недоумённо передёрнула плечами. «Вот ещё... разве можно быть таким наивным?».
Встретились у входа в парк Горького.
– Ты на меня не обижаешься, Верочка? Помнишь, на той неделе я приходил с одним типом... Папа твой ещё раскричался, – затараторил сияющий Славик, не зная с какого бока лучше к ней подойти.
– Ах пустяки. Я никогда ни на кого не обижаюсь, на обиженных воду возят, – поморщилась Вера.
– Я так рад, Верочка!..
– Я тоже, Славик. Бери тачку
– Что брать? – не расслышав, стушевался Славик.
– Тачку, милый Славик, такси. Или ты не хочешь повести даму своего сердца в кабак?
– Катим! – с готовностью кивнул, явно подделываясь под неё, Славик. – В какой кабак, Верочка?
– В коктейль-бар на Пушкинскую...
В коктейль-баре было оживлённо. Почти все столики были заняты и Славику с Верой пришлось приютиться в самом углу, под вмонтированным в стенку цветным телевизором. Гудела откуда-то с потолка, из мощной колонки, АББА. В центре зала, озаряемые яркими вспышками цветомузыки, кривлялись раскрашенные, в коротких юбочках, девчонки и длинноволосые прыщавые юнцы, между которыми мелькали коричневые, лоснящиеся от пота, лица иностранных студентов-африканцев.
– Ну как тебе здесь? – Вера, элегантно закинув ногу за ногу, трубочкой помешала коктейль.
– Нормально, – не привыкший к подобным заведениям Славик залпом выпил чуть ли не весь коктейль и сунул в рот жменю грецких орехов.
– Ой, Славик, не так! – засмеялась, глядя на него, Вера. Поиграла затянутой в чёрный чулок со звёздочками по бокам ножкой.
Славик, вперив горящий взгляд в Верину ногу, торопливо допил остаток коктейля. Поставив стакан, поднялся.
– А водки здесь случайно нет, Верочка? Из-под прилавка.
– Славик!.. – укоризненно погрозила ему трубочкой Вера. – Приучайся культурно проводить время.
– Ну тогда ещё по коктейлю.
Когда Славик отошёл, Вера намётанным взглядом покосилась на соседний столик и снова поиграла ножкой. Черноволосый, с кавказскими чертами лица, парень, сидевший за соседним столиком, заинтересовался. Вера поймала его масляный, не скрывающий тайные грешные желания, взгляд. Послала ему деланно-скромную многообещающую улыбку.
Появился с двумя коктейлями Славик.
– Повторим, Верочка. Мне тут чертовски нравится!
– А соку, Слав? – капризно надула губки Вера.
Едва он удалился, над Верой изогнулась фигура черноволосого.
– Можьно вас на танэц, пожялюста?
– Мерси, – быстро вскочила к черноволосому Вера.
– Зюраб, – представился он, жадно обхватывая Веру за талию. – Фамилий Оруджев, потомок лэзгинских кназэй.
– О-о! – восхищённо взглянула на него девушка, чувствуя как шевелятся у неё на пояснице пальцы лезгинского князя. – И по каким же делам у нас?
– Па камэрчиским, – глухо проронил кавказец. Не отрывая своего горящего первобытным огнём взгляда от затуманившихся сразу Вериных глаз, стал неумолимо прижимать её к своей широкой груди.
В этот момент подбежал Славик и грубо дёрнул Веру за руку, освобождая от объятий кавказца.
– Вера, сядь сейчас же на место!
– Вот ещё новости. Ты что меня купил, Славик? – нагловато-невинно взглянула на него девушка.
– А я говорю сядь на место! – полез на неё с кулаками чуть не плачущий от обиды Славик.
– Маладой чилавэк, слюшай, пашлы курим, да, – тронул его за плечо кавказец. – Пашлы гаварит будэм. Ты нахал, как можьна так с дэвущка?
– Да пошёл ты отсюда, чурка! – вышел из себя Славик и, повернувшись к кавказцу, с силой оттолкнул его от Веры.
– Пайдём гаварит! – угрожающе схватил тот Славика за отворот пиджака и бешено сверкнул глазами. – Пашлы, илы я тэбя здэс, при дэвущка, жёпа **** буду!
Славику ничего не оставалось, как идти вместе с кавказцем. Несколько черноволосых горбоносых парней тут же повскакивали из-за столиков и последовали вслед за ними. Вера уселась за свой столик. Ждать пришлось недолго. Вскоре вернулся довольный, улыбающийся Зураб.
– Ви нэ скучаль, дэвущка? Я бистра.
– А Славик где? – равнодушно поинтересовалась Вера.
– О Славик спарсмен... Бэгун, прыгун. Убежаль Славик, Вера, – Зураб осторожно положил ей на плечо руку. – Паедым атдыхат, дэвущка? У мэна многа дэнги ест. Вот, всё твой будэт! – кавказец вывалил на стол перед Верой огромный ворох сотенных и пятидесятирублёвок, среди которых изредка сиротливо мелькали «четвертаки». – Вот, нычево нэ жалка. Кавказский чилавэк можэт за любов платыть. Многа дэнги. Пашлы, Вера!
Вера пошла. Ей было интересно с кавказским человеком. К Зурабу присоединился его приятель со смазливой, всё время хохотавшей блондинкой лет восемнадцати в потрёпанных, застиранных до белизны джинсах.
Вера, как это часто с ней случалось последнее время, совершенно перестала себя контролировать, без остатка отдаваясь во власть потомка лезгинских князей. В гостиничном номере, куда они приехали на такси, безвольно позволила себя раздеть и впала в длительное полузабытьё. Зураб оказался темпераментным до изнеможения. Вера устала от почти беспрерывного, превратившегося под конец в муку, удовольствия. Единственным реальным удовольствием в мире казался покой, сон. Тело перестало ей принадлежать, мысли витали где-то в облаках. Губы, раздираемые в крике приливами дикой, нечеловеческой страсти, искали неведомого. Зураб приподнял Веру с постели и, сильно надавив на шею – аж хрустнули позвонки, – нагнул её голову к своему животу. Пальцы его руки заскользили по ягодицам, нащупывая влагалище. Вера увидела гладкую, как стекло, розоватую поверхность головки его члена. Она поняла, чего от неё хотят, вмиг загорелась от одной мысли об этом и прикоснулась губами к члену. Он импульсивно вздрогнул, передавая лёгкую дрожь через губы мышцам Вериного лица. Она захватила ртом всю верхнюю, гладкую и скользкую часть мужского полового органа. Он был горячий и трепещущий. Ниже ощущалась твёрдая, как кость, плоть. Вера закрыла глаза от удовольствия и пробежала языком по члену. В ту же минуту он задёргался ещё импульсивнее и Верин рот вмиг наполнился чем-то липким, приторным на вкус и горячим. Вера, не разжимая губ, сглатывала. Чувствовала прилив дикой, всё пожирающей страсти, разливающейся приятной истомой по всему телу. Зураб продолжал влажной рукой мять и ласкать её влагалище... Потом он решительно развернул её задом. Вера чуть не вскрикнула, почувствовав как его большой член с натугой входит в её анус. Руки кавказца больно сдавили её груди, на которых уже отпечатались коричневые следы засосов. Это был какой-то кошмар. Вера еле дотерпела до конца и обессиленная упала на постель. Она просила оставить её в покое, но Зураб снова раздвигал её болящие, отказывающиеся повиноваться ноги и вталкивал между ними орудие сладкой пытки... В номере была духота, стоял спёртый, неприятный запах потеющих человеческих тел. С соседней кровати слышались страстные стоны блондинки, которой доставалось не меньше чем Вере. Вера, обливаясь потом, изнемогала. Во рту будто разожгли костёр.
– Зураб, давай напьёмся, – попросила она слабым голосом.
– Иды, – отвалился на подушку кавказец, широко разбросав в стороны волосатые ноги и руки.
Вера встала, ощущая каждой клеткой своего обнажённого тела жадный, не насытившийся взгляд потомка лезгинских князей, слегка подрагивая округлыми бёдрами, подошла к столику. Шампанское приятно охладило рот. Позади послышались осторожные кошачьи шаги кавказца. Вера, не оглядываясь, всё поняв, покорно наклонилась. Упёрлась руками в край столика, широко расставив ноги и выпятив зад. Горячие руки Зураба сомкнулись у неё на животе. Вера закрыла глаза и приготовилась к продолжению пытки...

На следующий день её жестоко избил Виталик. Подкараулил вечером возле её дома. Вера не кричала, зная что всё равно никто не поможет. Берберовские жители были запуганы хулиганами и по вечерам предпочитали на улице не показываться. Виталик бил её за фотографии, за Адольфа. Бил по серьёзному, кулаками, в темноте не разбирая куда попадает, не слыша мольб о пощаде. От него опять несло перегаром.
С разбитым лицом, вся в слезах, Вера прибежала домой. Надежда Станиславовна тут же пошла к участковому.
– Негодяй! Подлец! – рыдала в своей комнате Вера.
Люда как могла успокаивала её, в то же время понимая, что всё закономерно и Вера сама виновата в случившемся. На глаза случайно попался конверт...
– Вера? Ты!.. – Люда задохнулась от неожиданности, комкая в пальцах фотографию. – Как ты могла, Верка?!
– Девчонка! – бешено вскрикнула, вырывая у неё снимок, Вера и с силой жестоко ударила сестру по щеке. – Вон отсюда, сучка! Учить меня вздумала.
Анатолий Петрович, бегая в волнении по квартире, только беспомощно разводил руками.
– Боже мой! Боже мой, что происходит. Кошмар!..
В институте на Веру стали показывать пальцами. Девчонки о чём-то таинственно шушукались за её спиной. Виталик куда-то исчез. Вера, не обращая ни на кого внимания, крепилась. Она старалась не подавать вида, что её беспокоят начавшие ходить о ней по институту сплетни. На самом деле они не давали ей покоя ни днём, ни ночью. Она жалела о своём опрометчивом поступке с фотографиями. И дёрнул её чёрт показать эти снимки Виталику! О потомке лезгинских князей она старалась не думать. Та безумная гостиничная оргия навсегда канула в бездонную пропасть её памяти, напоминая о себе иногда лишь слабыми отголосками эха. Встретиться вновь с Зурабом она не захотела бы ни за какие деньги. Беспокоило слишком долгое отсутствие Виталика. Куда он мог запропаститься? В милицию из-за неё его забрать не могли. Мать, Надежда Станиславовна, хоть и ходила к участковому, но визит её никаких последствий не имел, Вера на следующий день, одумавшись, забрала из милиции написанное сгоряча заявление. Виталик итак был не в ладах с правоохранительными органами, и Вера не хотела топить его окончательно. Но что же тогда случилось?
Раздираемая противоречивыми чувствами, где-то под Новый год Вера решилась поехать к Кузе. Обрадовавшись приятному посещению, тот сразу же выложил последние новости.
– Поздравь меня, Верунчик, женюсь я на днях! На Жанне, помнишь, может быть, армяночка у меня была? Уже заявление подали. Да, окольцевали Кузю... Володька Шестак, которого порезали, поправился. Дома уже кайфует... Виталик, балда, – в КПЗ, не знала? За что, пока не известно, по-видимому, по делу предка.
– Правда? – удивлённо уставилась на него Вера.
– Готовь передачу, лет пять вкатают, как минимум! – беззаботно оскалился Кузя. – Ладно, все мы по одной верёвочке ходим... Ты вот что... мы на Новый год у Жанны собираемся. Ты как, Вера, не против? Может, составишь компанию?
– Посмотрим, – неопределённо пожала плечами Вера.
Дома, закрывшись в своей комнате, она первым делом развязала Виталиков узел, или как он его тогда скромно назвал – «свёрточек». Половину «свёрточка» составляли меха, дорогие шапки и две женские шубы. Вторую половину – всякие импортные безделушки: французские духи, шампунь, баварское баночное пиво, баллончики с нервно-паралитическим газом, целая связка женских трусиков и бюстгальтеров, бижутерия. Здесь же было несколько пар женских сапог, несколько штук совершенно новых джинсов и джинсовых юбок, кожаные куртки различных расцветок, кофточки, рубашки... У Веры алчно заблестели глаза и затряслись руки, когда она рассматривала это богатство. Вставал неразрешимый вопрос: что со всем этим добром делать? Виталик не дал на этот счёт никаких указаний. Вера испугалась, что к ней могут придти с обыском, что потом и ей что-нибудь будет за сокрытие. Но и Виталик, если что, спросит с неё за вещи. Вера опустила руки и в изнеможении упала в кресло. Как всегда пришло тупое расслабляющее равнодушие.


Глава 10.
Славик Белоусов против шайки Колобка

После памятного случая в коктейль-баре Славик Белоусов перестал звонить Вере. Ему было стыдно за свою трусость, неприятный осадок оставило вызывающе-оскорбительное поведение Веры. Он не знал, о чём с ней можно было теперь говорить, при встрече – не решился бы взглянуть в глаза. Но несмотря ни на что Славик по-прежнему безумно любил Веру. Он не винил её в случившемся, винил только себя. Славик знал, что за любовь нужно бороться, что побеждает в этой борьбе сильнейший. Всё закономерно, он – слаб и потому побеждён! Славик решил стать сильным. По вечерам начал носить в кармане складной охотничий нож, стал чаще заглядывать в поселковую пивную. Купив гантели, до изнеможения занимался гимнастикой.
Отца у него не было, жили с матерью в собственном доме. Мать часто держала квартирантов. Последнее время во дворе, во флигеле, жили две девчонки, учившиеся в ГПТУ. Ослеплённый любовью к Вере, Славик квартирантками до этого не интересовался. Живут какие-то и пусть себе живут; встретятся иногда во дворе, поздороваются и разойдутся по своим делам. Но сейчас, после размолвки с Верой, стал невольно приглядываться. Одна была полненькая, не очень симпатичная, неприметная; одевалась также во всё серое и неприметное. Вторая, стройная худощавая блондинка Лариса, – всегда жизнерадостная, неунывающая, – обращала на себя внимание яркой, вызывающей внешностью, модной одеждой. Славик конечно не мог знать о её любовных похождениях с потомками лезгинских князей в шикарных номерах дорогих городских гостиниц, и при встречах с Ларисой начал испытывать смущение под её пристальным, дразняще-насмешливым взглядом.
Однажды мать послала его за чем-то во флигель. Славик, вбежав по ступенькам на крыльцо, без стука распахнул дверь и замер, поражённый увиденным. Лариса в одних маленьких шёлковых, прозрачных трусиках, туго облегавших её узкие бёдра, стояла в пол оборота к нему перед зеркалом. Славик с ужасом захлопнул дверь и стремглав скатился с лестницы. За его спиной, во флигеле, раздался хохочущий Ларисин визг и слова: «Не заходите ещё, Вячеслав, я сейчас!».
Где-то под Новый год Славик решительно зашагал к Червинским. Нагрянуть решил сразу, без предварительного телефонного звонка. Войдя в подъезд, на секунду замешкался. Прямо перед ним, на ступеньках, в вызывающих позах расположилась компания подростков. Генка Колобов, откупоривая очередную бутылку «Агдама», пьяно уставился на вошедшего.
– Что стал, чувак, заходи гостем будешь.
– Спасибо, – еле слышным голосом робко поблагодарил Славик и боком протиснулся между Колобком и сидевшим рядом с ним Герасютой.
– Колобок, а чувак – тот самый! – зашипел Генке на ухо Сашка Воронин. – Помнишь, старого как-то на беломор раскручивали, а он сука подписался.
Вспомнил Колобка и Славик, поднимаясь вверх по лестничной клетке. На пятом этаже, возле квартиры Червинских, нажимая на кнопку звонка, с тоской подумал: «Лучше бы и не идти сюда вовсе».
Веры как всегда дома не оказалось. «Всё!» – решил Славик и с обречённым видом начал спускаться вниз. Там хриплыми пьяными голосами пели уже какую-то полублатную песню:
Ах, все он силы растерял на стороне,
Ничего-то не оставил он жене...
Славик, потупив глаза, попытался протиснуться между стеной и сидевшим вплотную к ней Сашкой Ворониным. Тот предупредительно схватил Белоусова за ногу.
– Ты чё борзеешь, козёл? Ты чё людей топчешь?
– Пожалуйста... я очень спешу... – Славик всё-таки умудрился чуть ли не через Сашкину голову пробраться вперёд.
Колобок грубо схватил его сзади за шиворот.
– А ну стой, мужик. Присядь-ка...
Славик нехотя сел рядом с ним на ступеньку.
– На бухай! – Колобок протянул ему полный стакан «Агдама».
 Славик нехотя выпил.
– Кто такой? Откудова? – вылез из-за спины Колобка Костя Бычков.
– Сгинь, Бычара! – злобно цыкнул на него Генка. Снова налил из бутылки. – Пей, чувак! Уважаю.
Славик снова, скривившись, выпил полный стакан винища.
– Колобок, не дуркуй, – попробовал его урезонить Федька Романов, – самим не останется.
– Пух, видел?! – Генка показал тому кулак. Вновь обратился к Белоусову: – Мужик, я таких уважаю! Дай лапу.
Белоусов покорно пожал протянутую Генкину руку.
– Кончай мурку водить, Колобок, – посоветовал сбоку Герасюта и медленно поднялся на ноги.
Стал подниматься и смекнувший что к чему Славик.
– Короче так, чёрт, – хлопнув по плечу, пригвоздил его к ступеньке Колобок. – Гони «бабки» и всё в ажуре! Я таких уважаю... А не то... сам знаешь!
Славик, не дав ему договорить, сорвался вдруг с места и, сбив с ног Кольку Мановицкого, кошкой юркнул на улицу.
– Во сука! Держи его! – Герасюта, первый вылетевший вслед за Славиком из подъезда, схватил его за воротник модного полушубка и, не примериваясь, сунул ногой под зад.
Славик, чуть не оставив в его руках воротник, отчаянно рванулся в сторону и, в свою очередь махнув наугад рукой, попал противнику в зубы. На выскочившего следом Федьку Романова, размахивая охотничьим ножом, храбро набросился сам.
– Он с «пикой», пацаны, васер! – заорал, трусливо отлетая от него, Федька.
Герасюта, ползая на карачках по земле, с руганью искал камень.
– Мочи его, суку, свалит! – размахивал руками Колобок, не решаясь однако нападать на вооружённого ножом Белоусова.
Славик ушёл.
От выпитого вина и от сознания одержанной, хоть и небольшой, но победы радостно кружилась голова. Хотелось совершить что-нибудь великое и значительное. Славик зашёл в гастроном и купил за шесть рублей десять копеек бутылку «Сибирской» водки. Дома сразу же заглянул во флигель.
– К вам можно?
– О заходи, Вячеслав, – обрадовалась его появлению Лариса. Она была без подруги и Славик, выставив водку, расхрабрился окончательно.
– Лариса, я только что дрался с хулиганами! Не смейся, пожалуйста...
– Правда, Славик? – Лариса, прикрыв ладошкой рот, прыснула. – Смешной ты како-то сегодня.
– Давай выпьем, Лариса.
Она, поставив на стол начатый баллон с помидорами и застывшую на сковородке картошку, заговорщически подмигнула и защёлкнула на замок дверь.
– Чтоб никто не догадался, Слав...
Славик одним духом опрокинув в себя полстакана водки, подсел к Ларисе и храбро чмокнул её в солоноватые от помидорного сока губы.
– Ой, Славик, ты что? – Та, сразу размякнув, попыталась прижаться к нему, но Славик, опомнившись, тут же от неё отодвинулся.
– Извини меня, Лариса, я что-то сегодня не в себе. Понимаешь ли, первая победа! О-о – это хулиганьё!.. Лучше я их сам всех перережу, чем они меня. Пусть, больше десяти лет не дадут. Плевать...
Славик снова налил себе и ей «Сибирской».
– А давай по-кавказски, Слав, – Лариса, взяв стопку, обвила рукой его дрожащую руку. Выпили по-кавказски. Лариса, ни с того ни с сего расхохотавшись, кинулась стремглав на кровать.
– Слав, а, Слав, иди ко мне! Ну, скорее же...
Она, протянув руки, обвила его за шею. Славик вторично почувствовал мягкость и влажность её податливых губ. С трепетом положил ладонь на пружинящую под пальцами грудь.
– Славик, – оторвавшись от его рта, томно облизала язычком нижнюю губу Лариса. – Ой, Слав, что-то колется там, на спине. Посмотри.
Став на колени, Лариса вдруг задрала на спине кофточку вместе с шёлковой нижней рубашкой.
– Колется, Славик. Ой, не здесь, ниже.
Славик, одурманенный близостью полуобнажённого девичьего тела, деревенеющими пальцами теребил застёжку её бюстгальтера. Застёжка не поддавалась.
– Слава, ты что? – Лариса неуловимым движением сбросив кофточку с комбинацией, сунула руки за спину. Бюстгальтер плавно упал Славику на колени. Лариса, повернувшись к нему, снова развязно заулыбалась.
– Ты что в первый раз, Славик?..
У того перехватило дыхание при виде её маленькой белой, соблазнительно округлённой груди с большим светло-коричневым соском посередине. Лариса, встав во весь рост, принялась спускать юбку.
– Славик, ну раздевайся же, что ты?
Не отрывая от неё огнём полыхающих глаз, он начал поспешно, путаясь непослушными пальцами в пуговицах, сбрасывать одежду. Лариса была уже в одних трусиках. Точь-в-точь как в тот раз, у зеркала... Но сейчас, сейчас должно было произойти такое, от чего сладко замирало в груди и пересыхало в горле. Лариса, просунув большие пальцы рук под резинку, быстро сдёрнула трусы. Славик задрожал всем телом, вперившись взглядом в заветный треугольник золотистых волос внизу её живота.
– Ну давай, Славик, – Лариса, погасив свет, легла на спину. – Слав, ты скоро?..
Красные, в белую крапинку, трусы Славика бугром вздулись посередине, ноги мелко дрожали. Справившись наконец с трусами, Славик упал в её горячие, обжигающие объятия, как будто провалился в омут. Его изнывавший от невыносимого желания член легко проскользнул в её увлажнившееся лоно. Её ноги беспомощно заёрзали по кровати.
– Сла-ав-в, Сла-ав-вик... – голос Ларисы как из потустороннего мира слабо доносился до него. Он почти оглох, онемел и сам наполовину переместился в потусторонний мир. Он никогда ещё не испытывал такого блаженства.
– Ты что никогда с девчонкой не трахался, Славик? – спрашивала его после Лариса, в изнеможении откинувшись на подушку.
Он, не отвечая, снова льнул губами к её мягкой груди.
– Да ты и засосы умеешь? – счастливо смеялась та. – Как я теперь в баню пойду с засосами?
– Мочалкой прикроешься, – шутил счастливый Славик и опять мял пальцами, обцеловывал её груди, шею, ощущая кисловатый привкус её потного тела.
Через минуту их тела снова сплелись в жарких безумных объятиях. Лариса ужом извивалась под ним, ловя полуоткрытым ртом воздух...
Славик ушёл от неё только под утро, благо её подруга уехала навестить родителей. Ушёл счастливый и уставший как после тяжёлой заводской работы, с сознанием огромной важности случившегося этой ночью события. В эту ночь он стал настоящим мужчиной. Сразу же померк в его возбуждённом сознании романтический образ недоступной Веры Червинской. Его решительно и бесповоротно заслонила Лариса.
Мать кое о чём догадалась, но Славик и слушать не захотел её осторожных намёков. Он, переступивший наконец-то последнюю грань, отделявшую детство от взрослости, неожиданно почувствовал прилив здоровых человеческих сил и энергии. Славик уже был взрослым, самонадеянным и до беспомощности глупым ребёнком!


Часть вторая

Глава 11.
Драка в новогоднюю ночь

30 декабря в школе был новогодний вечер. Ёлка – до потолка. В физкультурном зале, где проходил праздник, – музыка. Играл собственный школьный вокально-инструментальный ансамбль, в котором, кстати, состоял и Пашка Лысенко. Люда Червинская с подругами суетились в классе, готовя небольшой банкет с ситро и пирожными. Насчёт всего остального... классный руководитель Нина Ивановна строго-настрого предупредила: «Кто попадётся со спиртным, сразу пойдёт к директору!». Угроза подействовала, и любители горячительных напитков приняли свою дозу заблаговременно дома или здесь же, в школьном дворе.
Раскрасневшийся Пашка Лысенко явно был в редком ударе и выделывал на своей электрогитаре такие штуки, что позавидовали бы, наверное, и профессиональные исполнители. Рядом Алла Безуглова пела, перебирая пальцами микрофон:

Листья жёлтые над городом кружатся,
С тихим шорохом нам под ноги ложатся...

Глаза её искрились, ноги, в такт песне, слегка подрагивали.

Им от холода не спрятаться, не скрыться,
Листья жёлтые, скажите, что вам снится?

Арсен Григорьян приблизился к прибежавшей из класса Червинской.
– Людочка, потанцуем?
– Ой, Арсен, подожди, – она искала кого-то взглядом, растерянно теребя край расстёгнутой кофточки. – Ты Нину Ивановну не видел?
– Только что, по-моему, была, – неуверенно ответил Григорьян.
Люда выбежала из зала.
– Она нэ танцует, – пошутил появившийся рядом Яшка Паньков. Лукаво подмигнул Григорьяну. – Вон, Арсен, девочки из 8 «Д». Я одну знаю. Пошли?
– Давай, Яша, приглашай. Я за тобой, – осклабился в ответ Григорьян.
Девочки долго уговаривать себя не заставили. Кокетливо приняли приглашение. Ввалившийся в физзал Колька Мановицкий удивлённо присвистнул, увидев Григорьяна танцующего с Маринкой из их двора, с которой последнее время гулял Колобок.
– Гля, Лёха, тут танцы до упаду, – обратился он к вошедшему следом Герасюте.
Лёшка, пошатнувшись, только презрительно цвиркнул слюной. Тенью следовавший позади Костя Бычков заметил:
– Во Колобок узнает. Бля буду, пришьёт армяшку!
– Маринка, иди сюда, – крикнул ей Мановицкий и дружелюбно покосился на Герасюту. – Добавим, Лёха, в раздевалке?
Маринка прибежала, бросив удивлённого Григорьяна.
– Хэллоу, мальчики! Где пропадали?
– У Колобка, родная, у Геночки, – высунул мордочку Костя Бычков.
Герасюта щёлкнул его пальцами по носу.
– Молчать, хорёк, я здесь начальник.
– Лёш, ну и разит же от вас, – сморщила носик Маринка. – С собой что-нибудь принесли?
– Погнали, если хочешь, – кивнул на дверь Лёха.
– Мариночка, вы куда? – подскочил к ним Григорьян. – Ещё один танец!..
– Закройся, чурбан, – вызывающе одёрнул его Костя Бычков. – Канай отсюда, не понял? Сейчас объясним!
– Что такое? – легко отпихнул его в сторону Арсен. Перед ним тут же встали Мановицкий и Герасюта.
– Схлопочешь, нерусский! – угрожающе пообещал Лёха.
Маринка блудливо поиграла глазками. Ей льстило, что из-за неё чуть ли не дерутся ребята.
– Так, так... – отошёл от них раздосадованный Григорьян.
У самой двери наши друзья нос к носу столкнулись с комсоргом Наташей Голиковой.
– Вы куда, Герасюта? – привязалась та, поправляя по своему обыкновению сползающие с переносицы очки. – В классе уже всё готово. Идите, я остальных позову.
– Давай рубль, четырёхглазая, в долю упадёшь, – засмеялся, тыкая пальцами ей в очки, Костя Бычков. – Лёх, дать ей по очкам? Можно?
– Хорёк паршивый! – разозлилась Голикова, отбивая руку Бычкова. – Алкоголик. Всё Нине Ивановне расскажу!
– Дура! – подвёл итог своему красноречию Костя.
В раздевалке, в подвале, едва откупорив первую бутылку, услышали весёлые голоса спускающихся вниз ребят. Через минуту пред ними предстала компания подвыпивших девятиклассников.
– Привет, Лёха! – раздался голос узнавшего его парня. – Давай водяры вмажем! У нас есть.
Маринка, покрутившись немного, вскоре убежала наверх. Герасюта принялся играть с девятиклассниками в карты, которые постоянно носил с собой Костя Бычков. Колька Мановицкий, спрятав за пазуху бутылку «Портвейна», двинулся в свой класс. Он делал невероятные усилия, чтобы меньше шататься и казаться трезвым.
– Мановицкий, а ну-ка подожди, – догнал его Арсен Григорьян. – Постой-ка, дружок, поговорить надо.
– Что такое? – вызывающе оглянулся Колька. – Что надо?
– Не чтокай, Мановицкий. Блатной, что ли? – Григорьян взял Кольку за шиворот. – Запомни, дружище, ещё одна твоя выходка вроде сегодняшней и тебе не поможет никакой Герасюта. Физиономию испорчу основательно. И Бычкову это же передай.
– Передам, – угрожающе протянул Колька. Внутри у него закипело.
– Да ты меня не пугай, предупреждаю ещё раз, – разозлившись, с силой встряхнул его Арсен.
Сзади к ним неожиданно подскочила Безуглова.
– Ты что это, Арсен? Что это вы вздумали? А ну-ка в класс живо! Я вам подерусь, петухи...
– Петухи на зоне, – у Кольки враз пропало настроение. «Ну падла армянская!..» – зловеще подумал он.
В классе почти все были в сборе. Наташа Голикова воткнула было в сеть вилку проигрывателя, но Пашка Лысенко остановил её, подняв вверх руку с гитарой.
– Айн момент, друзья, последняя новинка сезона!
Дождавшись полной тишины, он ударил по струнам и запел входившую тогда в моду песню:

Студентка-практикантка несмело в класс входила,
Урок вела, краснея, как будто в первый раз.
И почерком красивым оценки выводила,
Ведь перед ней был первый её десятый класс.

– Старо, Лысенко. В Москве её на всех дискотеках крутят, – вальяжно развалясь на стуле, лениво заметил Григорьян.
Колька Мановицкий взорвался.
– Заглохни, чурка! Не для средних умов...
Григорьян, побледнев, сделал вдруг резкий выпад вперёд и звонко хлопнул Мановицкого по щеке ладонью.
– Я предупреждал, дружище.
Колька, не дав ему договорить, в свою очередь нанёс короткий и точный удар в челюсть. Григорьян беспомощно всплеснув руками, упал вместе со стулом навзничь. Их еле растащили вскочившие с мест одноклассники. Расстроенная Нина Ивановна, махнув на всё рукой, вышла из класса.
Колька Мановицкий, лихорадочно обдумывая план мщения Григорьяну, пил в туалете «Портвейн» с Пашкой Лысенко. Появившийся откуда ни возьмись Бычок отнял у Лысенко недопитую бутылку, жадно приложился к горлышку. Мановицкий рассказывал ему о происшествии в классе.
– Сегодня сделаем армяна, не боись! – зловеще пообещал Костя.
В классе вытирающий разбитый нос Григорьян то и дело порывался искать Мановицкого, чтобы вновь с ним сцепиться. Его еле удерживал Яшка Паньков. Комсорг Наташа Голикова, забившись в угол, рыдала. Ей было жаль сорванного вечера, к которому столько готовились. Люда Червинская успокаивала в коридоре Нину Ивановну. Герасюта, нагло закинув ногу за ногу, рассматривал возле проигрывателя пластинки.
– По-хамски получается, Лёша. Девчонки готовились... – подойдя к нему, упрекнул Яшка Паньков.
– А чё я? При чём я-то? – невозмутимо отвечал Герасюта. – Мане мозги суши да корешку своему с разбитой сопаткой. Мне нечего.
В класс заглянул Бычок.
– Лёха, хиляй скорее сюда, что-то скажу. В кайф!
– Чё там ещё? – направился к двери Герасюта.
– Замышляет что-то наша шпана, – кивнув на захлопнувшуюся за Герасютой дверь, проговорил Паньков. Обратился к Григорьяну:
– Ты, Арсен, поосторожнее с ними. Хулиганьё. Что они по ночам на улицах вытворяют, ужас! Куда только милиция смотрит?
– Знаешь, Яша, оставь, – нетерпеливо перебил его Григорьян. – Я не боюсь, не беспокойся.
В класс вошла Червинская под руку с классным руководителем Шуруповой.
– Нина Ивановна, на педсовет его! – подлетела к ней пышущая праведным негодованием Голикова. – На общее собрание... Родителей в школу. Сколько можно всё это терпеть?
– Про кого это ты, Наташенька? – ехидно перебила её Безуглова.
– Про кого же ещё, про Мановицкого... хулигана этого, – поправила пальцем очки Голикова. – А Бычков с Герасютой пьяные в школу пришли, я видела.
– О драке разговор, Наташенька, – продолжала на неё наседать Алла. – А если уж разбираться, так с обоими. Григорьян не меньше Мановицкого виноват в случившемся.
– Правильно, Алла, – поддержала подругу Червинская. – Нина Ивановна, Арсен первый ударил Мановицкого.
– Нет не правильно! – аж топнула от досады ногой комсорг Голикова. – Григорьян комсомолец, Мановицкий нет. Григорьян отличник, Мановицкий двоечник и хулиган.
Яшка Паньков, не зная чью сторону принять, растерянно поводил по классу глазами...

Григорьяна били вшестером. Герасюта, опасаясь его товарищей во главе с Яшкой Паньковым, собрал внушительную кодлу. Даже двоих знакомых девятиклассников подговорил, с которыми пил в раздевалке водку. Однако Яшка Паньков, бросив Григорьяна, убежал первый. Вслед за ним побежали и остальные. Арсена, попытавшегося было сопротивляться, быстро повалили на землю и принялись жестоко избивать ногами, вымещая на нём свою тупую пьяную злобу. Бил даже Пашка Лысенко, вновь затесавшийся в их компанию. Били долго, пока не надоело самим. Бросив, пошли усталой гурьбой в посёлок.
Впереди был новый 197... год и долгожданные зимние каникулы.


Глава 12.
Банда Чёрные Псы

С первых же дней каникул Колобок завёл речь о школе. «Что?.. Где?.. Как?..».
Готовились неделю. В ночь с субботы на воскресенье, выставив стеклорезом стекло на первом этаже, полезли. Взяли два магнитофона, кинокамеру, несколько проигрывателей и ударную установку с электрогитарами. Сашка Воронин зачем-то прихватил пачку новеньких, незаполненных аттестатов о среднем образовании. Колька Мановицкий, выпросив у Колобка отмычку, полез в библиотеку. Герасюта выволок из канцелярии пишущую машинку и хотел ещё за чем-то возвращаться, но Колобок грубо его одёрнул.
– Хорош, Лёха. Смываемся!
За окном на улице Костя Бычков и Федька Романов принимали краденые вещи и, замотав их в припасённые белые простыни, прятали в кусты под деревьями. Технарь Юрка Левакин и Пашка Лысенко стояли по обеим сторонам школьного двора на стрёме.
Управились часам к четырём ночи. Два раза стрёмщики подавали сигналы опасности. Первый раз шла запоздавшая пожилая чета, второй – на Пашку Лысенко набрёл уличный пёс, показавшийся ему с перепугу милицейской овчаркой. «У, фанера!» – только и сказал в его адрес Колобок.
Вещи пока спрятали в гараже у Федьки Романова. Потом часть из них перенесли к знакомой Герасюты Таньке Халяве. Дом Халявы – а жила она с одной бабкой – постепенно превратился в малину, как выражался Колобок. Сам он на время куда-то исчез, пацаны говорили – распродавал краденое.
На время его отсутствия руководство взял Герасюта. У него вдруг взыграла фантазия, и он разработал план нового «дела», которое не замедлил осуществить. На железнодорожном вокзале, приметив подгулявшего, хорошо одетого мужчину с двумя тяжёлыми чемоданами, подослали к нему Кристину. Та завлекла легко клюнувшего на удочку гражданина в укромное место под тополями на другой стороне Темерника. Здесь он, под приставленными к груди ножами Герасюты и Мановицкого, довольно охотно отдал свои чемоданы и около тысячи рублей деньгами.
– Спекулянт какой-то, наверно, – рассматривая джинсы, импортные кофты «ферари» и водолазки, плотно уложенные в одном из чемоданов, заключил довольный Герасюта. В другом оказалась импортная шампунь, бижутерия и прочая мелочь, годная, однако, для продажи на «чёрном рынке».
У Кольки Мановицкого закружилась голова от подобных, следовавших один за другим, успехов. Обмывать удачное «дело» поехали в ресторан. Колька опять подцепил Кристину. Пашка Лысенко с Лёхиного позволения пригласил Аллу Безуглову. Юрка Левакин привёл Ольгу с Маринкой и ещё одну их подругу, которую тут же взял под свою опеку Сашка Воронин. Федька Романов пробовал заигрывать с Маринкой, но не очень увлекался, зная, что она гуляет с Колобком. Герасюта был со своей Халявой и только Костя Бычков оказался без пары. Вначале он попытался отбить у Юрки Левакина Ольгу, которой был только по плечо. Потерпев неудачу, загрустил и со злости принялся пить рюмку за рюмкой всё, что только попадалось под руку.
Колька Мановицкий, обняв расслабившуюся от выпитого Кристину за талию, гладил другой рукой по мягкой ляжке. Та хихикала, томно закатывая глазки, и ёрзала от нетерпения задом. Ансамбль заиграл входивший в моду рок и Левакин с Ольгой, а за ними и Лысенко с Аллой пошли выкаблучиваться в центре зала. Федька Романов разливал по рюмкам коньяк. Костя Бычков, изнывая от скуки, заплетающимся языком рассказывал похабные анекдоты:
– Приходит, короче, заяц в публичный дом. А там медведь на кассе. Ну заяц ему, короче, «бабки» кидает. «Давай мне, – говорит, – самую кайфовую чувиху!» Медведь ему: «Нету уже клёвых, косой. Всех разобрали, одна кобра осталась». – «Ну *** с тобой, давай кобру», – соглашается заяц...
– Попляшем? – шепчет на ухо Мановицкому Кристина. Тот встаёт вслед за ней из-за стола. Кристина плотно прижимается к нему мягкой трепещущей грудью. Плавно покачиваясь, они скользят в центре зала по кругу. Они, в общем-то, неплохо танцуют.
– Сколько тебе лет, Коля? – она тыкается ему в грудь головой, обжигает горячим дыханием.
– Семнадцать. А тебе?
– Двадцать четыре... А ты правда со мной в первый раз тогда, Коля?
– А ты?
– Во глупый, ну ребёнок же есть, Надька!
– У меня тоже есть дети. Двое в Крыму и один на Камчатке.
– Врун несчастный, – Кристина смеётся, пряча лицо у него на груди. – Ты меня любишь хоть немножко, Коль?
– А как же, завтра свадьбу сыграем. Кольца у Колобка есть, попрошу напрокат, – Колька, явно издеваясь, щипает её за задницу. – Мягкая ты, хоть и старая.
– Коля, погнали ко мне, ну их всех! Поедешь?
В глубине зала раздаётся вдруг оглушительный грохот перевёрнутого стола и яростные крики. Обернувшись, Мановицкий успевает заметить вцепившихся друг в друга Бычкова и Сашку Воронина.
– Вот чёртов хорёк! – сплёвывает с досады Колька и, подхватив испуганную Кристину под руку, направляется к выходу из ресторана. – Гоним отсюда, пока менты не приехали.
– Су-у-ка-а! – раздаётся позади визгливый голос Бычкова. – Урекаю, не подходи!
– Хорёк, пасть разорву! Винни, не держи меня, я ему сейчас!.. – слышится в ответ яростный крик Воронина.
Возле них суетятся, разнимая, Винни Пух и Герасюта.

– Засыплемся мы, наверно, скоро, – вздохнула, направляясь в сторону своего дома, Кристина и с тоской взглянула на Мановицкого. – Вам-то что, малолеткам? Вас только на учёт поставят, а мне хана! Зона.
– Замолчи, дура, накаркаешь! – прикрикнул на неё Колька. – Колобок сказал: в случае чего, вас, девчонок, не впутаем. А кто настучит – месть тому по закону!
– Опять же дурачок, – прервала его новым вздохом та. – Докопаются ведь мусора, будь спокоен. От ментов ничего не скроешь. Эх, Коля, Коля, глуп ты ещё, зелен. Закон какой-то приплёл, дурачок. Книжек начитался, что ли? На кичмане один закон: кто сильнее, тот и верховодит. Там беспредел, Коля, там из парней девок делают... Знаешь как это?
– Заткнись! – Колька решительно остановился, глядя в лицо Кристине. – Замолкни, не то я за себя не ручаюсь.
– Ох уж эта мне пацанва, – и не думала замолкать Кристина, кривя в пьяной улыбке губы. – Не лезь в бутылку, миленький. Видала я таких гавриков в одном месте.
– Ну так получай, дрянь, сама напросилась! – Колька с силой ударил её по щеке ладонью, так что отпечатались все пять пальцев.
Кристина, пошатнувшись, вскрикнула от неожиданности.
– Коля, ты что?
Он ударил её ещё раз, по другой щеке. Потом, когда она закрылась руками, ткнул кулаком в живот.
– Получай, пьяная тварь!
– Ну бей, бей! – по щекам Кристины потекли слёзы. – Ну ещё раз, Коля, ещё...
Мановицкий со всей силы врезал ей кулаком по лицу. Кристина, охнув, упала.
– Всё, хватит, – отдуваясь, он стал поднимать её из сугроба.
Кристина вырвала руку, уткнувшись головой в снег, то ли рыдала, то ли смеялась в истерике. Мановицкий опешил.
– Ты что погнала? Вставай, хватит валяться.
Она поднялась на ноги. Устало взглянула на него, утирая рукавом пальто мокрые от слёз, но почему-то счастливые глаза.
– Кристина, ты на меня не обижаешься? – виновато спросил Колька.
– Я на больных не обижаюсь, дурачок, – улыбнулась та и ласково погладила по щеке. – Я ведь женщина, Коля... Ладно, пошли.
Колька так и не понял, что она хотела этим сказать. И вообще, всё её поведение осталось для него загадкой.

Открыла Кристинина мать, пожилая, заметно обрюзгшая от частых выпивок женщина. Она уже перестала удивляться столь лёгкому, ветреному поведению дочери. Не удивилась она и в этот раз при виде вошедшего вслед за дочерью Николая.
– И шалаются, и шалаются по ночам бог весть где и зачем... Надюшка вон весь день орёт, не обстиранная, не обмытая, – проворчала она, кивая на угловую каморку, служившую Кристине спальней, и ушла в свою комнату, откуда доносился громкий, утробный храп её мужа.
– Сама не могла пелёнки поменять, меня дожидалась, – недовольно огрызнулась Кристина. По быстрому раздевшись, поставила на огонь выварку. – Коля, ты покури пока, я мигом.
Мановицкий, присев к столу, рассеянно разглядывал щель в полу. Потом перевёл взгляд на ноги стоявшей неподалёку Кристины. Туго затянутые в чулки, они переливались при электрическом свете и приятно волновали воображение. Когда Кристина наклонялась над поставленным на табурет тазиком, стирая детское бельё, из-под коротенькой мини-юбки выглядывали её полные, белеющие выше чулков, ляжки. У него перехватило дыхание и пересохло во рту. Не в силах больше сдерживать вспыхнувшую страсть, Мановицкий подошёл к ней и вплотную прижался сзади. Она вздрогнула и, продолжая стирать, слегка повернула голову. Он провёл ладонью по её упругой ноге снизу вверх, запустил руку под юбку. Под пальцами проступила тонкая, кружевная ткань её трусиков. Ноги Кристины сами собой стали разъезжаться в стороны. Его рука, пробежав по её пухлому мягкому заду, скользнула вперёд, в низ живота, в самое укромное место. Кристина, уронив в тазик бельё, замерла. Колька, убрав руку, стал стягивать с неё трусы. Горячая кровь мигом прилила к голове. Последнее, что он слышал, было сердитое, всё понимающее покашливание Кристининой матери в соседней комнате...

Генка Колобок, узнав о драке в ресторане, устроил грандиозный разнос своей банде. Надавал по физиономии главному виновнику случившегося Косте Бычкову. Потом принялся за Герасюту.
– Лёха, ты меня знаешь. Если ещё раз хоть одно «дело» без моего ведома!.. Век воли не видать, – не посмотрю, что кореш.
– Усёк, Гена, больше не повторится, – божился Герасюта.
– Смотрите, мужики, – шипел, зло косясь на сообщников, Колобок, – я в случае чего на зону никого с собой не возьму, сам похиляю за цинку. Но если из вас кто-нибудь скурвится, своих заложит, – начистяк завалю суку! Зарубите себе на носу – я со взрослыми урками тасуюсь, они разберутся, если что... Так что не буреть, чуваки. Без моего слова – ни шагу!
– А давайте Чёрными Кошками назовёмся, – предложил неожиданно Мановицкий. – Я недавно книгу читал: была в Москве такая банда, на весь город гремела.
– Чёрные Кошки? – с видом знатока переспросил Колобок. – Не помню такую. Я все банды наперечёт знаю. И наши, и московские.
– Да она ещё в войну была, не сейчас, – уточнил Колька.
– А что, нечтяк кликуха, Колобок, – поддержал того Герасюта.
– Не, братва, зачем повторяться? – подал голос Сашка Воронин. – Давайте назовём Чёрные Псы. Помните, в «Острове сокровищ» был Чёрный Пёс?
– Нечтяк, – согласились остальные.
– Ну будь по вашему, Чёрные Псы, так Чёрные Псы, мне один чёрт, – не стал спорить Колобок, и принялся красноречиво развивать перед ними перспективу дальнейшей деятельности...
После всего услышанного перестал показываться во дворе Пашка Лысенко.
– Болеет он. Грипп, – сообщила зашедшему как-то Кольке Мановицкому Пашкина мать.
– Ага, ссучился сявка, – зловеще процедил Колобок и обратился к Герасюте: – Лёха, твой керя. Разберись. Если не прихиляет, обоим рога посшибаю!

Между тем, каникулы пролетели быстро и снова начались занятия в школе. Кража школьного имущества, к великой радости Чёрных Псов, не раскрылась.
В первый же день, после уроков, Герасюта с угрозой насел на Пашку Лысенко, заведя его в школьный двор.
– Ты что темнишь, козёл? Думаешь, я фраер... поверю, что твоя мамаша про грипп насвистела? Хочешь, чтоб Колобок тебе «пером» рёбра пощекотал?
Пашка, отступив на шаг, только виновато заморгал глазами.
– Я, пацаны, того... этого самого... Кажись, на «дело» с вами больше не того...
– Да что ты, шакал, гонишь: того, этого? – Герасюта бросил сумку в снег под дерево и как бы невзначай вытряхнул из рукава длинный, блеснувший голубоватым лезвием, нож. – Так что, Лысый, значит, ссучился? Что Колобку передать?
Пашка испуганно отпрянул от приставленной к горлу «пики».
– Ты чё, Лёха, своих?.. Колян! – жалобно взглянул он на стоявшего здесь же Мановицкого.
– Закон нарушаешь, Пашка, – глухо, не глядя ему в глаза, проронил Колька. – Слово ведь давал... Теперь до конца с нами. Колоб шутить не будет, сам знаешь.
– Хорошо, я с вами, пацаны, только не бейте! – заканючил Пашка Лысенко.
– Да будь ты человеком, пёс поганый! – обозлился Герасюта и в сердцах замахнулся на него левой рукой.
Вывернувшийся из-за его спины Костя Бычков ударил Пашку ногой под зад.
– Продаст он нас ментам, Лёха, ****ь буду, продаст!..

Колобок задумал новое «дело». Квартиру... Вначале они с Герасютой долго о чём-то шушукались, спорили, доказывая что-то друг другу. Чертили на бумаге какие-то схемы с крестиками и стрелками. Прикидывали что к чему. Через неделю, когда всё было обговорено и решено, стали готовиться. Ездили на электричках в Таганрог, Новочеркасск, Шахты, изучали маршруты. Где будет происходить «дело» рядовые члены шайки ещё не знали. Колобок скрупулёзно распределил роли, натаскивал сообщников каждый день, учил вскрывать фомкой висячие замки, орудовать отмычкой. На подготовку ушло ещё недели две. Под конец Колобок объявил: «Завтра!»
На следующий день, в субботу, собрались часов в семь вечера в дальней пивной на краю посёлка, у Сурена. Колобок, ничего не объясняя, перекинулся парой скупых фраз с Герасютой. Говорили о «ментах», о пистолете... Дело принимало нешуточный оборот. Пашка Лысенко даже застучал зубами о край пивного бокала. Почувствовал в душе предательскую дрожь и Колька. На побледневшего, чуть ли не позеленевшего Юрку Левакина вообще страшно было смотреть.
– Сынки! – сплюнул презрительно Колобок. Выплеснув в угол не идущее в такую погоду даже с подогревом пиво, направился вон из пивной.
В роще Герасюта, поманив к себе Чёрных Псов, вполголоса заговорил:
– Хиляем на электричку и в Шахты. Там и залепим скок. Мы с Лысым для отвода глаз грохнем в соседнем квартале витрину и – ноги... Смотри, Лысый, в случае шухера – язык проглоти, не то я тебе его вместе с башкой вырву!.. Остальные с Колобком – на «дело». Ховиру вычислили что надо! Там такой бобёр гужуется... Бычок и Студент – на стрёму. Короче – всё. Самим никуда не рыпаться. Чуть что – у Колобка «волына» с тремя обоймами...

Пашка Лысенко чуть не погубил всё дело. Не успел Герасюта припасённой заранее половинкой кирпича примериться перед витриной промтоварного магазина на безлюдной шахтинской улице, как Пашка, что-то крикнув, попятился в темноту за угол дома. По улице, освещая фарами дорогу, ехала машина. Лысенко снова крикнул и побежал. Герасюта, не разбив витрину, бросился его догонять, но Пашка как в воду канул. Тщетно проискав его с четверть часа по мрачным, похожим одна на другую, подворотням, Лёха отчаялся и не придумал ничего лучшего, как заявиться к мерзшему на стрёме у намеченного дома Бычку.
– Васер, хорёк, шакал смылся куда-то!
– Во падло! – Костя клацнул зубами от холода. – Что делать, Лёха?
– Вешаться!
Мимо них к дому, как раз в тот подъезд, где орудовал Колобок с чуваками, прошла одетая в дорогую длиннополую шубу женщина. Бычков, заложив четыре пальца в рот, несколько раз громко свистнул. Герасюта с опаской осмотрелся кругом.
– Много было людей, Бычок?
– Пять человек – мимо. Все мужики. Эта, в подъезд, – первая. Ещё один чёрт – в соседний... Повяжут нас, Лёха, жопой чувствую! – лихорадочно застучал зубами Бычков.
– Не понтуйся, козёл! – зло зыркнул на него Герасюта.
Из подъезда с большой сумкой в руке показался Федька Романов.
– Славу богу, поканали, – облегчённо вздохнул Лёха.
По одному постепенно собрались на железнодорожном вокзале. Не было только Пашки Лысенко...

В школу он на следующий день пришёл с отцом, который, отыскав взглядом Герасюту, отвёл его в конец коридора. Заметив это, Костя Бычков стремительно подлетел к Мановицкому.
– Мана, Лысый бате вложил, сука! Амба. Сейчас Лёху в ментовку потащат.
Колька и сам струхнул не на шутку. Бычков сунул руку в правый карман.
– В случае чего, Лысого пришиваю сходу!
Колька, растерявшись, не знал, что делать. Вскоре отец Пашки Лысенко, отпустив Герасюту, ушёл.
– Что он? – впился в Лёху разгорячённым взглядом Костя. Следом подбежал Мановицкий.
– Да так, лажа всякая, – неопределённо мотнул головой Герасюта. – Колобок разберётся...
Колобок и правда вскоре разобрался с Лысенко. Так, что Пашка лёг в больницу на полмесяца. В классе рассказывали, что у него сломано несколько рёбер и проломлена голова. Колька не жалел Лысенко. Его в последнее время просто бесила Пашкина трусость, двуличие и подхалимство. Так, в общем-то, было спокойнее, – Пашка должен был бояться их больше отца и милиции.
Удачное «дело» обмывали у Халявы. Перед этим Колобок аккуратно вручил каждому его долю – это были деньги, вырученные от продажи школьной музыкальной аппаратуры. Колька никогда ещё не держал в руках такую крупную сумму. Первые успехи вскружили голову, но Колобок, напившись как-то, охладил их пыл недвусмысленным рассказом о тюрьме и зоне.
– Главное в «хате», не поддаваться беспределу. Будут ломать – рогом упирайся, попытайся завязать знакомство с авторитетами из других «хат». Они беспределу живо рога поотщибают. С бакланьём и со всякой шушерой не связываться, но и авторитетным не шестерить. Жить правильно, своей хеврой. На следствии темнить, раскидывать чернуху, признавать только то, что докажут по умняку. Главное – отмазывать кентов. На крайняк, сдавать шмуриков вроде Лысого. Остальных не знаю и баста! В яви сказываться только по делу, по которому замели, – там дел навешают, только хавальник раскрой... «Бабок» нет, пробухал. Амба. Конфискация только у деловых бывает. Кум начнёт сватать, не поддаваться. На зону стукачом попадёшь – хана. Пидором сделают.
Чёрные Псы хмуро слушали своего главаря, и пили стопками водку, стараясь скорее потопить в хмеле неприятное чувство от его рассказа. Костю Бычкова опять развезло первого.
– Ген, Генок, я «попишу» падлу Лысую. Один в тюрягу сяду. За всех чуваков, Генка. – Бычков по щенячьи заскулил.
– Ну, ну, Бычара, – шутя ткнул его в бок кулаком Колобок. – Духарик ты, Бык. Жаль, дать тебе нечего.
– По мусалам, – подсказал, ехидно выскалившись, Сашка Воронин.
– Опять, падло! – рассвирепел ни с того, ни с сего Костя. – Мне теперь терять нечего. Убью, сука!
Бычок схватил вилку и швырнул в улыбающуюся Сашкину физиономию. Тот еле успел увернуться. Вилка, задев ухо, врезалась за Сашкиной спиной в оконную раму. Раздался звон разбившегося стекла. Воронин схватился за ухо, из которого текла кровь.
– Ну всё, хорёк, ты меня достал! – Сашка запустил в Бычкова пустой бутылкой.
Все повскакивали с мест. Девицы, привыкшие к таким сценам, не визжали, а вместе с парнями принялись растаскивать дерущихся. Воронин успел-таки хорошо отделать Костю, прежде чем у него на руках повисли Герасюта и Мановицкий. Колобок в углу встряхивал вырывавшегося из цепких лап Федьки Романова Бычкова и бил его по щекам ладонью. Левакин под шумок тискал у стола повизгивавшую Маринку.
Гулянка была испорчена.


Глава 13.
Сексуальные развлечения Адольского

Виталик вот уже с месяц сидел в тюрьме и Вера, позабыв о нём, вовсю крутила с Адольским. Он каждый день приезжал за ней к институту на новенькой голубой «Ладе» и на ней же вечером отвозил Веру домой. Ей нравились его «Жигули», но впоследствии оказалось, что машина не Адольского, а его приятеля. Как-то Адольский привёл и этого приятеля – длинноногого худощавого парня с опущенными книзу усами на манер «Песняров». Вера про себя так и прозвала его: Песняр. Ещё он был похож на кота. Поначалу Вера никак не решалась раздеться при Песняре и только после внушительной дозы коньяку позволила, чтобы её раздел Адольский. Тот задумал нечто новое в фотоискусстве и сразу же, без обиняков, приступил к подборке пикантных кадров. Вначале он уложил усатого на диван-кровать и предложил Вере, сев ему на живот, всунуть его член во влагалище, что Вера и проделала без особого затруднения – член у Песняра сейчас же встал, как солдат по стойке смирно. Песняр, ухватив её скользкими пальцами за бёдра, проворно задёргался. Вера, имитируя экстаз, сжала руками груди и, полузакрыв глаза, ощерила в сексуальной улыбке зубы. Адольский, прыгая от восторга как обезьяна, бегал по комнате и то и дело щёлкал затвором фотоаппарата.
– Верочка, ты королева! О, чего стоит одна эта улыбка! А руки... Ты потрясающа, Вера.
Вера, дождавшись пока усатый под ней прекратит дёргаться, приняла другую, ещё более вызывающую позу, брезгливо вытираясь тряпкой... Тот, потирая волосатой лапой живот, побежал, как козёл, к умывальнику. Вера, глянув на его тощий, прыщеватый зад, поморщилась ещё сильнее.
– Евгений, я с этим вонючим козлом больше не могу... Меня воротит.
– Ладно, – оставив фотоаппарат, Адольский принялся стаскивать брюки. – Поступим, Верочка, по-другому...

Как-то мать, стирая её джинсы, нашла в кармане какой-то подозрительный предмет в блестящей аптечной упаковке...
– Вера, иди сюда!
– Что, мама?
– Что это значит, Вера?
– Ах, мамочка, всё-то у тебя глупости на уме, отстань, – Вера выхватила у матери контрацептив, и стремглав убежала в комнату сестры.
У Люды в это время сидела одноклассница Алла Безуглова.
– Привет, девочки! – беззаботно впорхнула к ним Вера. – Людка, опять ты как на поминках. Да улыбнись, что ли. Вон Аллочка цветёт и пахнет... Как женихи? Не обижают?
– Наши женихи не в ту сторону зенки пялят, – бойко ответила Алла.
– Бухают, что ли? – весело захохотала Вера. – Правильно, девочки, – пусть пьют, после съезда закусывать нечем будет. Знаете такой анекдот? Слушайте, сдохнете от смеха. Встретились три женщины и про своих мужиков базар завели. Одна говорит: «Мой пьёт, колотит меня пьяный». У второй та же история, у третьей – тоже. Ну, первая и предлагает: «А давайте сходим к Мавзолею, Ленину пожалуемся». Короче, приходят к Мавзолею. Так, мол, и так, говорят, Владимир Ильич, пьют наши мужики, не знаем что делать. «Пусть пьют, они революцию совершили», – слышится голос Ленина. Пошли они дальше, к могиле Сталина. Так, мол, и так, Иосиф Виссарионович, пьют наши мужья, нас колотят. «Пусть пьют, – слышится из могилы голос Сталина, – они Гитлера победили». Пошли тогда чувихи к Брежневу на двадцать четвёртый съезд партии. «Вот, – говорят, – Леонид Ильич, пьют наши мужья, не знаем что делать». Брежнев подумал, брови нахмурил и отвечает: «Пусть пьют, посмотрю, чем они после съезда закусывать будут!».
Алла, уловив смысл, рассмеялась. Люда вскинула удивлённо брови.
– Брось, Вера, всякую дрянь повторять. Противно.
– Дрянь, зато правда, – махнула на сестру рукой Вера. – Масла нет, за мясом очереди километровые, колбаса – дефицит. Что нам их поганые съезды? Накормят они нас, что ли?
– А говорят – повышение цен будет, – поддержала Веру Алла Безуглова, – на золото, ковры, мебель, на такси и рестораны.
– И правильно! – загорелась Люда. – Кто на такси катается да в ресторанах гуляет? Только спекулянты да жулики всякие, кому деньги даром достаются.
– Спекулянты да жулики как гудели по ресторанам, так и будут гудеть, – оборвала её Вера. – Потому что у них денег – воз и ещё маленькая тележка. Их никаким подорожанием не испугаешь. Так-то!..

Славик Белоусов приятно удивился, услышав после Нового года от Ларисы, что у неё будет ребёнок. Он даже сначала не понял всей серьёзности и непоправимости случившегося, пока Лариса не втолковала, что ребёнок у неё будет от него, Славика Белоусова, и, следовательно, все отцовские функции должны лечь на его плечи. Славик обрадовался, потом испугался. Потом, как индюк, раздулся от гордости и побежал делиться новостью с матерью. Та немного охладила его пыл вопросом:
– А точно от тебя-то, сынок? Девки, они вон нонче какие... Сёдни с одним, завтра с другим. Смотри не вляпайся, Слав.
Славик поделился этими сомнениями с Ларисой, но она, даже не став его слушать, закатила истерику.
– Ну что ты, Лариса, я пошутил, – испуганно замахал руками Славик. – Ребёнок, так ребёнок. Я, Лар, ничего... Будем воспитывать.
На кровати прыснула, уткнувшись в подушку, Ларисина подруга.
На следующий день Славик пошёл с Ларисой в загс подавать заявление. Через месяц состоялась свадьба. Съехались родственники. Славик созвал друзей. В отместку за былые обиды пригласил и Веру. Она приехала на «Жигулях» с каким-то очкастым типом. Это сильно задело Славика. Окончательно его взбесило то, что Вера, едва взглянув на Ларису, поздоровалась с ней как со старой знакомой и о чём-то со смешком спросила. Это уже было слишком. Откуда Вера могла знать его невесту? Что между ними могло быть общего?
Славик, вспомнив былое, принялся топить свою грусть в вине. Подливал ему пристроившийся рядом старший брат Иван, не отличавшийся особым равнодушием в отношении алкогольных напитков.
– Что такое свадьба, братан? – спрашивал он и тут же сам отвечал, ощеря в скабрезной улыбке крепкие белые зубы. – Свадьба – это сдача ****ы в эксплуатацию.
Славик дурашливо хохотал. Кто-то визгливым голосом заорал «горько». Лариса, дёрнув за рукав чёрного свадебного костюма не расслышавшего крик Славика, поднялась.
– Горько! – заревела уже вся свадьба.
Славик, обхватив невесту, начал жадно обсасывать её губы, совершенно забыв где он находится. Вера, подмигнув Адольскому, засмеялась. Брат Иван еле оторвал Славика от растерявшейся, смущённой Ларисы.
– Хватит, брат, – вся жизнь впереди!
– Ха-ха-ха, знаю! – завизжал, обнимая его, Славик. – Голос из темноты: «Кто ещё невесту не трахал?» – «Я»! – «А ты кто такой?» – «Жених». – «Успеешь – вся жизнь впереди!».
Мать Славика всплеснула руками.
– Боже мой, что несёт-то!.. Кума, зови скорей кума Михаила...
Лариса густо залилась краской.
К вечеру Славик, облевав ей свадебное платье, упал без чувств возле уборной. Брат Иван подрался с кумом Михаилом, а потом, схватив нож, накинул себе на голову авоську и стал утверждать, что он озверел.
Вера уехала ночевать к Адольскому.
– Ты любишь детей, Евгений? – спросила она ночью, лёжа у него на руке.
– Ненавижу. Пищат и балуются, – смачно зевая, ответил Адольский. – Давай спать.
– Я хочу ребёнка, Евгений, – решилась довериться ему Вера.
– Что? Какого ребёнка? – сразу же очнулся Адольский. – Ты что, Верочка? Уже есть? Будет? Поздно или нет? Да отвечай же, в конце концов!
– Боишься? – брезгливо взглянула на него Вера. – Не человек ты – слизняк!
– Вера, в мои планы пока не входит заводить ребёнка, – Адольский нервно потёр пальцем переносицу. – И вообще, понимаешь ли, Вера, я в чём-то глубоко разделяю забытые ныне идеи анархизма. В смысле половой свободы индивида. Я не люблю быть связанным какими-нибудь узами. Пойми меня правильно, Вера. Я выражаю, так сказать, новую современную теорию сексуального анархизма. Ведь, потому ты и пришла ко мне от Виталика! Не правда ли? Он обыкновенный гнилой мещанин. Обыватель, стяжатель и накопитель. Я совершенная ему противоположность. Я борюсь за идею. Свою идею... Я её создал на основании предшествовавших анархистских течений и, по мере сил и возможностей, отстаиваю и воплощаю её в жизнь. Всё что находится вне этой идеи для меня – чушь и надуманные предрассудки.
– Хорошо, Евгений, – борец за свою идею... За кого же, в таком случае, ты считаешь меня? За орудие в своей борьбе? За инструмент? – Вера приподнялась на локте. – Как мне всё уже надоело! Как мерзко иной раз на душе!
– Думай как хочешь, Верочка, – самодовольно хмыкнул Адольский. – Таких как ты – тысячи. Я, – может быть, в своём роде один. Я тебя ни к чему не принуждаю. Это моё мировоззрение. Ты вольна в своих желаниях и поступках.
– Ты червь, Евгений, – Вера стремительно соскользнула с диван-кровати. Путаясь в белье, принялась торопливо одеваться.
– Ты гадкое и мерзкое животное – вот и всё твоё мировоззрение! Виталя, Славик Белоусов – люди! Они живые, понятные, обыкновенные. А ты просто животное, удовлетворяющее свою низменную похоть. Прощай, я ухожу навсегда!
– Как тебе будет угодно, – равнодушно отвернулся к стене Адольский.

«Какой циничный подлец, какая мразь!» – гадливо думала Вера, вышагивая по пустынной ночной улице.
Мимо, осторожно нащупывая фарами дорогу, проезжали редкие машины. Некоторые притормаживали, но у Веры не было с собой денег, и она отрицательно качала головой.
«Борец за идею... Анархист... Грязный гомосек – вот кто ты, Адольф! Жалкое подобие человека... Но кто же в таком случае я? Нет, только не это... Всё брошу, дождусь Виталика. Нужно сходить к его матери, завтра же...».
– Привет, соседка! – окликнул её вдруг петушиный тенор и Вера, вглядевшись в темноту подворотни, узнала в говорившем одноклассника своей сестры Костю Бычкова. Возле него чернели ещё три неясные фигуры.
– Привет! – кивнула она, торопливо проходя мимо подозрительной компании.
– Погоди немножко, что-то скажу, – ухватил её за руку Костя, но тут отделившийся от стены Генка Колобов двинул его по шее.
– Не лезь вперёд хозяина, Бычара, – зубы вирву!
– Что вам нужно? – отступила на шаг Вера.
– Девушка, – Колобок галантно взял её под руку, – не боитесь одна гулять в такое позднее время? Могу проводить.
– Зачем уж, спасибо, – попыталась освободиться Вера, но Колобок сжал её руку мёртвой хваткой.
– Мне не перечат, девушка! – Обернувшись к своим, Колобок гаркнул: – Исчезли! Все. До завтра.
Вера пошла с Генкой...

На следующий день он хвастливо рассказывал Герасюте и Кольке Мановицкому:
– Прямо в подъезде, кенты!.. Одноклассницы вашей сеструху старшую, Верку... Раком. Ну и шмара, я вам скажу – это только видеть надо было!
– Свистишь, Колобок, – она ж в институте учится, – не поверил ему Мановицкий.
– Мана, я за свои слова отвечаю, а ты ответь за свои! – полез на него с кулаками Генка.
– Харе, чуваки, без рук, – встал между ними Герасюта. – Мана, фильтруй базар, – Колобок у нас – половой гангстер!


Глава 14.
Крушение иллюзий

С первых же дней семейной жизни Славик Белоусов воочию убедился в опрометчивости своего поступка. Лариса была совершенно не приспособлена к семейной жизни. Она была обыкновенной разбалованной девчонкой, волей случая оказавшейся вне уютного родительского гнезда с добродушной и ласковой наседкой-матерью, выполнявшей роль домашней прислуги. Теперь Лариса обрела прислугу в лице матери Славика. Та с каким-то тупым равнодушием покорясь судьбе, кормила и обстирывала вновь испечённых молодожёнов и с нескрываемым нетерпением ожидала появления на свет внука или внучки. Славик мрачнел изо дня в день. После первой же его получки, на которую Лариса купила себе на толкучке дорогую японскую куртку и зимние финские сапожки, разразился скандал.
– Это чёрт знает что такое, – возмущался разгневанный Славик. – Я работаю, стараюсь, приношу деньги домой... Я, в конце концов, обязан ещё и матери помогать, а ты все деньги потратила на себя! Это форменный эгоизм, Лариса.
– Тебе жалко для меня денег?! Да? Жалко? – кричала, обливаясь слезами, Лариса. – Ты, не купивший мне перед свадьбой и коробки конфет, сейчас начинаешь ещё жалеть наши общие деньги? Ты крохобор, Вячеслав! Ты хочешь, чтобы твоя жена ходила как нищая? Ты, принудивший меня бросить парня, который служит в армии, теперь будешь попрекать свою законную жену каждой копейкой? Куском хлеба?.. В таком случае, у меня не будет никакого ребёнка. Я сделаю аборт и пиши письма, мой дорогой Славик, – мы не сошлись характерами!
– Ты что, Лариса, замолчи, – зажал ей рот ужаснувшийся такой перспективы Славик. – Ни о каком аборте не может быть и речи. Ты моя жена!.. Лариса, прости меня, больше такого никогда не повторится. Мама не переживёт этого. Да и я хочу сына. Ну успокойся, Лара, ну будет тебе...
На некоторое время страсти затихали. Но подходила очередная получка, Славик приходил домой выпивший и снова разгоралась ссора...
– Я не могу больше жить с алкоголиком! Он меня бьёт. Он невыносим, папа, – жаловалась Лариса своему отцу, зачастившему к ним из деревни.
– Она таскается в ГПТУ с подозрительными типами, она мне изменяет! – доказывал в свою очередь старшему брату Ивану Славик. – Она ветреная девчонка, у неё нет никаких интересов, кроме танцулек и сомнительных компаний. О, брат, если бы не ребёнок!..
Однажды, в присутствии Ивана, щупленький Ларисин отец с лысиной во всю голову бросился с кулаками на Славика. Завязалась потасовка. Иван сразу же принял сторону младшего брата.
– Ты что, плуг деревенский, наших бить?
Смачно зазвенели удары. Лариса с криком убежала во флигель. Мать братьев Белоусовых бросилась растаскивать дерущихся.
– Я тоби за дочку... молокосос!.. – рычал взбесившийся тесть, от злости путая русскую и украинскую речь.
 Вскоре после драки Лариса, бросив училище, уехала к отцу в деревню. Славик запил от тоски и отчаяния. Иван горячо поддержал это новое увлечение брата.
– Один раз живём на свете, Славка. В театры не ходим, на чёрные моря не ездим. На чёрта они нам сдались! Вермут в магазине продают и ладно... За что вкалываем, братуха? Неужто выпить нельзя рабочему человеку? За свои кровные пьём, Славка. Не воруем... Из шарашки выгнали? Ерунда, братуха!.. Жена ушла? Радуйся, дурачок! Если б моя кобра ушла, я бы до потолка прыгал от радости. Все соки высосала, паскуда.
Славик, опрокидывая в себя очередной стакан, пьяно соглашался.
– Правильно, Ванька. После нас – хоть потоп! Плевать на Лариску... Обсосня... Алименты платить буду, не обедняю. На «пойло» всегда заработаю. Главное, что оттрахал как хотел. Чёрт с ней, с золотой рыбкой!
...В который раз выпроводив засидевшегося допоздна Ивана, мать наседала на Славика.
– Когда ж это кончится, непутёвые? Все в батю пошли... Пьянка? Да что в ней хорошего-то? Допьёшься, смотри...
– Перестань, мать... не лезь не в своё дело, – отмахивался Славик. – Мне не везёт в жизни и точка! Несчастливый я.
– Головой нужно думать, сынок. Счастье-то, оно само в руки не свалится... Съездил бы к ней. Ребёнок ведь как никак... Может, помиритесь.
– Не поеду! – в пьяном упорстве тупо бубнил Славик. – Жизнь моя, мать, пропащая!.. Верку люблю. Не могу без неё. За ней бы на край света поехал. А за этой дрянью не поеду!.. Доставай, что ли, ещё пузырёк? Я знаю, у тебя всегда есть в загашнике.
– У-у дубина стоеросовая! – стукнула его по голове костяшками пальцев мать. – Когда уж ума наберёшься?!
– Замолчи, старая! – хлопнул с силой по столу кулаком Славик. – Хватит меня воспитывать. Тащи бутылку, не то не видать тебе моей зарплаты как своих ушей.


Глава 15.
Весна даёт о себе знать
       
 На улице между тем с каждым днём становилось теплее. Чувствовалось неумолимое приближение весны. Таял снег под деревьями, капало с крыш. Лёгкий ветерок приносил из полей запах слежавшегося чернозёма. Весна накатывалась стремительно, захлёстывала всё существо города, как любовь, и некуда было от неё деться, и не удержать прошлогодний снег в сердцах. Все ждали весну с тревожным замиранием сердца, как ждёт под вечер парень любимую девушку. Мучается, поглядывая на часы, но твёрдо веруя, что, не смотря ни на что, она вот-вот появится... Приближалась весна, а вместе с ней и выпускные экзамены...
– Ты что, Людочка, такая грустная? – спрашивала дочку Надежда Станиславовна. – Билет трудный попался?
– Нет, мама, – Люда тенью скользнула в свою комнату.
– Может, погуляем, дочка? – не отставала Надежда Станиславовна. – В клубе, говорят, чудный индийский кинофильм идёт. «Зита и Гита».
– Потом, мама. Я ещё позанимаюсь, – ответила из-за двери Люда.
– Взрослеют дети, Надюша, взрослеют, – задумчиво проронил Анатолий Петрович, кладя руку на пышное плечо супруги.
– Десятый класс, Анатолий, не шутка! – поддакнула Надежда Станиславовна.
– Весна, Надюша, – многозначительно взглянул на неё Анатолий Петрович. – Это весна...
– Люда! – заглянула в комнату дочери Надежда Станиславовна.
– Ну что тебе нужно, мама?! Я занята, – раздражённо взглянула на неё Люда, отрываясь от учебника.
– Не нужно так, дочка, – приблизившись, мать ласково погладила её по голове. – Что-нибудь серьёзное, Люда? Не скрывай.
– Мама, он же не видит перед собой пропасти, куда сам себя толкает! Он ничего не видит, мама! – горячо вырвалось вдруг из самых недр девичьего сердца. – Он хороший, мама. Он просто хочет, чтобы его считали плохим. Он рисуется. Строит из себя невесть кого, – лишь бы выделяться среди остальных. Он мне нравится, мама! Я боюсь за него...
– Кто он? – с тревогой взглянула в глаза дочери Надежда Станиславовна. – Ты не должна ничего скрывать от своей матери.
– Не могу, мама.
– В таком случае, совета ты от меня не услышишь! Не понимаю...
– Но, мама, не совета прошу!..
– Пойди погуляй, дочка.

Люда пошла к своей лучшей подруге Алле Безугловой, жившей неподалёку. Та с порога огорошила Червинскую новостью:
– Людка, не поверишь – видела Наташку Голикову с парнем! Высокий такой блондин, кучерявый и тоже в очках. Под ручку шли. Щебетали о чём-то, как голуби.
– Правда? – неподдельно изумилась Людмила.
– У Светки Никольской спроси. Мы с ней гуляли. Возле библиотеки их встретили. Наташка прошла, даже голову не повернула.
– Ну и ладно, – как будто от чего-то отряхиваясь, произнесла Червинская. – Ты занимаешься?
– Тургенева читаю, «Дворянское гнездо», – похвасталась Алла. – Умопомрачительная вещь, Людка! Даже не верится, что такое когда-то было в действительности. Любовь, цветы, слёзы... Ручки дамам целовали.
– Было и есть, Алла, – убеждённо сказала Люда. – Просто плохое мы замечаем значительно чаще, чем доброе и хорошее.
– Ну, понеслась душа в рай, – скривилась Безуглова. – В облаках всё витаешь, милая. Гляди, падать больно придётся, на землю-то... Герасюту твоего, между прочим, тоже кое с кем видели... И не я одна.
– Знаю, мне Пашка Лысенко рассказывал, – глухо проронила Людмила. – Путается с уличными девками... Но всё равно он не такой как все...
– О боже! Да какой он не такой, пальцем деланный, что ли? Это жизнь, Людка!.. Ты неисправима, так же как и твой вечный сосед по парте Коля Мановицкий, которому кроме сигарет, книжек и вина больше ничего не надо. Однако даже он говорил как-то, что тебе нелегко будет выскочить замуж.
– Спасибо, Алла, я учту твоё мнение! – сухо поблагодарила Людмила и, не попрощавшись, заторопилась домой.
– Обиделась, Люд? Ну извини, больше не буду. Честное пионерское, – поняв свою оплошность, попыталась загладить вину Безуглова. – Ну не дуйся ты, в самом деле, что сгоряча не ляпнешь. Хочешь, я тебе тени фирменные подарю?
– Что ты, Алка, зачем? Я и не думала обижаться, – Люда вымученно, через силу улыбнулась подруге. – Я так, на минутку зашла. Физику ещё повторить нужно...
«Гордая!.. И ведь никогда ни в чём не признается, – подумала после её ухода Алла. – Трудно ей будет в жизни... Хотя, кто его знает?.. Мать говорит, что не следует сильно выделяться из общей массы. Наверное, она права. За спинами других спокойнее. А вот Людка зачем-то рвётся в первые ряды и даже дальше. Из кожи вон лезет, чтобы выделиться из всего этого школьного муравейника. Глупая... Хотя, с какой стороны посмотреть. И один в поле воин, как говорится... А Лысенко всё-таки порядочная дрянь! – вспомнив, передёрнула плечами Алла. – Были ведь у него деньги тогда, после ресторана. Федька Романов дал. Рублей пятнадцать было, а на такси пожалел. Пешком шли до самого дома. Шакал, он и в Африке шакал. Вернее – хамелеон. Нет, это не мужчина...».


Глава 16.
Призраки наводят ужас

Выписавшись из больницы после «задушевного» разговора с Колобком, Пашка Лысенко прямо заявил Мановицкому:
– За что они меня так, Колян? Не по-товарищески. Я ведь пахану ничего такого не говорил, не думай. Я понимаю... О «деле» вообще разговора не было, а они...
– Кто тебя? – полюбопытствовал Колька.
– Темно было, не помню. Колобок, кажется, остальных не разглядел. Палками били... Какие-то мужики вступились... Это всё из-за Герасюты! – Пашка с опаской покосился по сторонам школьного коридора. – Коль, я так больше не могу. Они ведь и ножом пырнуть могут! Что делать, Колька?
– Сухари сушить. Что спрашиваешь, я почём знаю, – малоутешительно ответил Мановицкий. В его душе последнее время тоже творилось нечто подобное, что сейчас впрямую высказал Пашка. Колобок задумал новое «дело». Магазин... Колька боялся. Со дня на день ждал провала Чёрных Псов – боялся, что Люда Червинская так и останется для него навсегда несбыточной мечтой детства. Да, весна властно заявляла о своих правах и в опустошённом житейскими невзгодами Колькином сердце. Олицетворением весны была Червинская. Иной раз Колька до боли в дёснах стискивал зубы, чтобы не разреветься от обиды, как мальчишка, перехватывая устремлённый на Герасюту, тоскующий взгляд Червинской.
Другой причиной его скверного настроения было то, что у Кристины появился сожитель – угрожающего вида субъект по кличке Абдула, недавно «откинувшийся» из зоны. Абдула хорошо знал Генку Колобка, а на всех его дружков смотрел свысока, как на шестёрок, и относился к ним с нескрываемым презрением.
Мановицкий старался больше не думать о Кристине, хотя Герасюта частенько его подкалывал:
– Что, Колян, прошла любовь – завяли помидоры?.. Не горюй, мы тебя на другой биксе поженим. Бычара за свата сканает. Свахой Муму возьмём. Я – так и быть, свидетелем буду.
– Нет, Лёха, – невесело качал головой Колька и недвусмысленно намекал: – На этой свадьбе нам только подсудимыми быть, свидетелями не получится.
– Типун тебе на язык! – хмуро воскликнул Герасюта...
На уроке истории директор Валерий Павлович как всегда начал урок с краткого освещения международных событий.
– Обстановка в мире весьма напряжённая, ребята, чревата взрывоопасными инцидентами, как это происходит на Вьетнамо-Китайской границе и в Анголе...
– А в Чили как там, Валерий Павлович? – зная, что директор оседлал своего любимого конька, подлил масла в огонь Герасюта.
– Не торопись, Алексей, расскажу и о Пиночете.
Валерий Павлович принял напыщенный вид и по-ораторски заложил руки за спину.
– Некоторые западные политические обозреватели опрометчиво заявляют...
– Крот!.. Гляди, Лёха, Крот опять про политику погнал, – прячась за спину Герасюты, давился смехом Бычков. – Окочурюсь, Лёха, – Монгола!..
Сидевший в соседнем ряду Арсен Григорьян полушёпотом, с циничной улыбочкой заметил:
– Бычкову политика теперь не нужна, у него очередной папа – военный. Дома ему политинформации проводит, за вечерним чаем.
Костя, побледнев, выскочил из-за стола.
– Падло армянское! Макака черножопая! Ненавижу.
– Бычков, вернись сейчас же! – крикнул, прервав свою речь, Валерий Павлович, но Костя уже исчез за тяжело всхлипнувшей дверью.
– Психопат, – поёжился, виновато пряча глаза, Григорьян.
Герасюта внимательно посмотрел на него, но промолчал.
– Валерий Павлович, можно я его приведу? У него в семье неблагополучно, – вызвалась комсорг Голикова.
Колька Мановицкий равнодушно зевнул.
– Дешёвый номер. Не люблю. Похуже бывает...
Классный руководитель Нина Ивановна отыскала Бычкова в физзале. Забившись в угол за матами, он, не стыдясь, ревел, по щенячьи морща носик.
– Ну что ты, Константин? Успокойся. Не надо так переживать, – присела с ним рядом Шурупова. Ласково погладила по голове.
– А чего они?! А чего он... Папа военный... Не отец он мне, Нина Ивановна! Мой отец с мамашей развелись. Мать бросила меня, с каким-то хахалем, майором, в Сочи уехала... отдыхать... Я его ненавижу! И её тоже. – Бычков растирал кулачками слёзы, бегущие по впалым щекам. – Они всю жизнь, как собаки, грызлись, отец с матерью. Врали друг другу, притворялись... Я у них на втором месте был, а то и вовсе на десятом... Не могу я так больше, Нина Ивановна. Повешусь!
– Ну что ты, Константин, перестань. Всё обойдётся.
– Правда, Нина Ивановна?
– Иди в класс, Костя...

На следующий день Герасюта сообщил приятелям новость:
– Слыхали, кенты, вчера на Чкаловском магазин грабанули. Вечером. Трое завалили с автоматами, на головах чёрные чулки... «Бабки» притырили и смылись – ищи свищи... Чёрта ещё какого-то грохнули, – задержать их хотел.
– Первый апрель – никому не верь! – недоверчиво усмехнулся Мановицкий, но Герасюта недовольно поморщился.
– Дурак, мне не до шуточек... Менты теперь весь город на уши поставят. Гляди, и до нас доберутся.
Об ограблении магазина вскоре заговорил весь посёлок. Через неделю последовало новое происшествие: четверо неизвестных, вооружённых автоматами странной конструкции, напали в центре города на инкассаторов. Завязалась перестрелка. Один из инкассаторов был убит, а грабители, завладев деньгами, скрылись. Всё происходило среди белого дня на одной из многолюдных улиц.
– Вот работают чуваки, я понимаю!.. Это по-нашему, по-ростовски, – восхищённо говорил в кругу дружков Колобок.
Теперь уже почти каждую неделю то в одном, то в другом конце города гремели выстрелы. Кассы магазинов опустошались за несколько минут до прибытия милиционеров. Рабочие некоторых предприятий оставались без зарплаты... Угонялись машины. Лилась милицейская и инкассаторская кровь. Казалось, что орудуют несколько шаек, связанных между собой и с какими-то вышестоящими инстанциями незримыми узами единого руководства. Как в сицилийской мафии... Милиция сбилась с ног, тщетно пытаясь напасть на след новоявленных отечественных гангстеров. Оперативная группа, по вызову приезжавшая на место происшествия, заставала опустошённую кассу магазина и лежавших на полу перепуганных покупателей и продавцов. Не хватало каких-нибудь считанных минут, чтобы «сесть на хвост» шайке дерзких грабителей. Всякий раз они как будто проваливались сквозь землю, исчезали как фантомы. В городе их так и прозвали – Призраки. К поимке грабителей были привлечены добровольные народные дружины, общественность. Несколько человек из их числа поплатились жизнями. Призраки, как их стали называть даже в оперативных милицейских сводках, без всякой жалости, в упор расстреливали из небольших короткоствольных автоматов всякого, кто оказывался у них на пути. Город притих и насторожился. Милиция спала не раздеваясь, с пистолетами под подушкой. Обыватель закрылся на дюжину замков и запоров. Уличная шпана ликовала...
– Что хотите... Ростов-папа! – хвастался в ГПТУ Сашка Воронин, окидывая презрительным взглядом ребят, приехавших в училище из села. – Чё, плуги, – припухли? Домой к маме охота? На деревню к дедушке?.. Это вам не Плугистан.
– Говорят, Призраки банк грабанули? – интересовался Федька Романов.
– А что им банк, с автоматами?! – ухмылялся Воронин.
С некоторых пор он стал оценивающе присматриваться к однокурсникам. У Воронина зародилась идея создать собственную шайку в противовес Чёрным Псам. Вскоре подвернулся удобный случай. Ездивший на выходные домой в Кущёвку Толик Лукиевский отозвал Воронина за угол «бурсы». Заговорщически подмигнул.
– «Дурь» нужна, Саня? В самый кайф, краснодарская, с полей...
– А ну покажи, – заинтересовался Воронин.
Через некоторое время Лукиевский был посвящён в суть Сашкиных планов. Федька Романов подговорил коренастого ростовчанина Петра Емельянова, большого любителя почесать кулаки, частенько высказывавшего мысли, типа: «Где бы это, Винни, не работать, а заработать мешок денег?».
– Главное, чуваки, не понтоваться, – поучал Воронин дружков во время перекуров за кустами на спортплощадке. – Сколько мы уже дел провернули – Винни Пух вон знает – и ничего! Всё прохиляло. Сейчас самое подходящее время. Ментам не до нас, они Призраков вычисляют. Будет дело...
Первого мая всё училище потащили на демонстрацию. Сашка Воронин, еле дождавшись её окончания, повёл свою шайку в рощу.
– Хату нужно было вывернуть, Вороной, – досадовал Федька Романов. – Под шумок... Вся толпа на демонстрацию попёрла, в домах никого... А здесь что ты стыришь?
Толик Лукиевский остановился под деревом.
– Давайте косяк замолотим?
Сашка Воронин решительно выбил из его рук папиросу.
– Ты чё, хохляра, в натуре на кичман захотел? Менты свяжут с планом на кармане – хана! Не дай бог ещё увижу, морду набью.
Пётр Емельянов молча указал на чей-то затылок, выглядывавший неподалёку из-за кустов. Воронин зыркнул по сторонам. Всё было тихо. Только правее, метрах в пятидесяти от них, у каруселей слышались голоса и заливистый детский смех.
– За мной! – решительно скомандовал Сашка.
В кустах оправлялся по-праздничному одетый мужчина с красной ленточкой на лацкане пиджака.
– Здорово, пахан! – нагло выскалился Федька Романов.
Пётр Емельянов угрожающе зашёл с левого бока. Мужчина, путаясь в пуговицах брюк, торопливо застёгивался.
– Хулиганьё! Вот я вас сейчас...
– Опупел, козёл старый? – засмеялся Сашка Воронин и, вытащив из кармана охотничий нож без ножен, приставил его к горлу мужчины. – Чувак, ни звука!.. Деньги, часы, кольцо... и только быстро, нам некогда. Ну!
Руки у мужчины затряслись мелкой дрожью. Он покорно выложил на Сашкину ладонь три измятых пятёрки, снял обручальное кольцо и часы «Космос».
– Проваливай, гнида, – Воронин дал ему напоследок увесистого тумака.
Когда отошли на порядочное расстояние, Пётр Емельянов с восхищением хлопнул Воронина по плечу.
– Здорово ты его, Вороной, выкупил! Пика к горлу и у мужика душа в пятки.
– Что хочешь – вор-рецидивист! – хвастался довольный Воронин.
– Не баклань, Ворона, какой ты вор? В одном месте не кругло, – одёрнул его вдруг Романов и с досадой сплюнул под ноги.
– А это мы ещё позырим, Пух, кто есть кто, – огрызнулся Сашка. – Я в школе показал себя... Учителям с комсомольцами не шестерил, с правильными пацанами тусовался. Человеком вышел. А вот на некоторых надо ещё поглядеть, кто они по жизни...
– А ну погляди попробуй! – буром попёр на него Романов.
– Хватит вам, чуваки, кипешь поднимать! Чего дуркуете? – урезонил их Толик Лукиевский. – Погнали лучше в центр, там сейчас самый кайф по толпе прошвырнуться. Может, что стырим...


Глава 17.
Провал Чёрных Псов

Колобок, пользуясь тем, что милиция была занята поимкой Призраков, наметил крупное «дело» – ограбление ювелирного магазина. На это его подбил ошивавшийся на хате у Кристины уголовник Абдула. Откуда он взялся на Берберовке никто из Чёрных Псов толком не знал. Говорили, что Абдула блатной, за что-то выгнанный из кодла. Разговаривая с кем-нибудь, он то и дело вставлял несколько переиначенную фразу из кинофильма «Белое солнце пустыни»: «Абдула, зачем ты убил моих людей?», за что и получил свою кличку.
Несмотря на столь быстрое сближение, Генка держал с ним ухо востро и полностью не доверял. Осторожно выспрашивал об общих знакомых по Северному Кавказу. И хотя Абдула называл многих авторитетных воров, хорошо известных Колобку, Генка понимал, что Абдула ссученный. Иначе не стал бы он связываться с такой шантрапой.
Колобок и сам был теперь ни то, ни сё. Старые связи с преступным миром нарушились, новых не появилось. Да и кто бы теперь из блатных стал с ним разговаривать, с полуцветным?
Придя в их кодлу, Абдула начал постепенно подчинять Чёрных Псов своей воле. Всё-таки он был бывшим вором. Как ни крути, а это что-нибудь да значило в глазах пацанов. Колобок, скрепя сердце, терпел, надеясь извлечь из дружбы с Абдулой максимальную выгоду. Воровской опыт всё-таки у того был немалый.
Вместе с опытом Абдула принёс в кодлу два старых немецких «Парабеллума» и несколько обойм с патронами. Это больше всего обрадовало Колобка: в его допотопном, видавшим виды револьвере системы Нагана оставалось всего четыре патрона.
Абдула, внимательно ознакомившись с Чёрными Псами, выделил Костю Бычкова.
– Притулишь ему волыну, Колобок. Я таких шмуриков признаю. Своего смальца в котелке нет – что скажешь, то и сделает. Гарантия, что не скурвится!
Ювелирный решили брать в ночь на девятое мая и не в Ростове, а в соседнем Таганроге...
Седьмого, в парке недалеко от Берберовки, милиция нашла труп девушки лет тридцати. У неё были отрезаны голова и груди.
Старухи в посёлке весь день крестились и охали. Девчонки боялись вечером выходить из дому. Поползли зловещие слухи, что в городе будто бы объявился маньяк, насилующий и убивающий женщин и маленьких детей...
Восьмого в школе только и разговоров было, что о недавнем убийстве.
– Гестапо какое-то! – брезгливо передёрнул плечами Яшка Паньков. – Ну ладно там изнасиловали, но зачем так казнить?! За что?.. Ужас! Кошмар!
– Вэшат таких нада. Расстрэливат как при Сталине! – недвусмысленно покосившись на Герасюту, в сильном волнении изрёк Арсен Григорьян. Когда он волновался, то всегда говорил с акцентом.
– А чего это ты на меня чичи вылупил? – озлился, поняв намёк, Герасюта. – Кого это ты расстреливать собрался, нерусский?
– Всякую мраз, каторая людям жит нэ даёт, – отчеканил Арсен, с ненавистью глядя на Герасюту.
– А ну повтори, – полез тот из-за стола.
– Мальчишки, хватит вам! – решительно встала между ними Безуглова. – Ты тоже, Арсен, хорош... Выбирай выражения.
– Такое фашисты только могли сделать, – тихо вымолвила Червинская.
«Или зараза Колобок!» – с неприязнью подумал Пашка Лысенко, вспомнив недавнее избиение. Вслух произнёс:
– Это не ростовские сделали. Залётные какие-нибудь... Мож, Призраки?
– Ну ты, тварь шакалиная, Призраков не трожь! – зло прикрикнул на него Герасюта. – За такое фуфло отвечать надо.
В класс вошла завуч Тамара Захаровна. Звонко хлопнула о стол журналом и, как будто продолжая с кем-то спорить, рассеянно проговорила:
– Уму непостижимо! В нашей школе... чтобы в нашей школе что-нибудь подобное!.. Ну уж, товарищи...
Бычков, побледнев, несильно сунул кулаком в бок сидевшего в соседнем ряду Герасюту.
– Лёх, про чего это она?
– Отвяжись, Бычара.
Забеспокоился и Мановицкий. «Неужели пронюхали за каникулы?.. Ударник с гитарами, аттестаты... У меня книги библиотечные дома... Сегодня же нужно в сарай отнести».
– Ребята, – заговорила, нервно теребя край кофточки, завуч. – Вчера произошло пренеприятнейшее происшествие...
Костя Бычков похолодел.
– Какие-то негодяи жестоко избили ученика девятого «Б» класса Володю Шапошникова. Он сейчас в больнице в очень тяжёлом состоянии. В милиции, по-видимому не без основания, полагают, что это дело рук наших же учащихся, десятиклассников в том числе. Имеются кое-какие подозрения на этот счёт...
– Опять Герасюта, скажете? – нагло прищурился Лёха, взглядывая на Тамару Захаровну.
– Алексей, я не хочу тебя ни в чём обвинять, но ты ведь сам должен понимать... Ты состоишь на учёте в милиции, на тебя заведено персональное дело...
– Да не бил я ни кого, Тамара Захаровна! – отчаянно запротестовал Герасюта.
– Вяжут, – зловеще прошипел Колька Мановицкий.
– Глупо, Коля, – снисходительно взглянула на него Червинская.
– Зато правда.
– Вон спросите у Маны – я вчера с мотоциклом весь вечер возился. Стану я бить какого-то придурка, – не унимался вышедший из равновесия Герасюта.
В этот же день, прямо с занятий, его и Костю Бычкова забрали в милицию. Вместе с ними увезли и парня из 9 «Б» Лёньку Суркова...

Узнав об этом, Колобок схватился за голову.
– Продали щенки. Амба!
Абдула схватил его за грудки, властно приказал:
– Узнай, мужик: что? как? почему?.. Где меня найти знаешь. В случае большого шухера, мотай на все четыре стороны, сбивай хвостопадов... С делами покончено. Всё!
Колобок помчался к Мановицкому. Об опасности как-то не думалось, жаль было сорвавшегося «дела», подготовленного и разработанного до мельчайших подробностей.
Колькина мать, едва взглянув на Генкину физиономию, решительно захлопнула перед ним дверь.
– Нету его. Нечего шляться на ночь глядя. Вон убивают уже в рощах, – послышался из-за двери её рассерженный голос.
Не успел раздосадованный Колобок спуститься на несколько ступенек, как из квартиры с шумом вырвался Колька.
– Чё надо, Ген?.. Насилу смылся.
– Погнали, – коротко приказал Колобок...
За гаражами, куда привёл его Генка, закурили. Мановицкий принялся рассказывать:
– А чёрт его знает за что?.. Лёха не при делах, сто процентов! Бычара всё... С девятиклассниками тусуется. С Лёнькой Сурком... Ну, тот ничё кореш, свой в доску. Ещё там шушера всякая: Зинченко с посёлка, остальных не знаю... Вчера с трёх уроков сканал Бычара. Кажется, он это – Шапошникова!.. А у того предок – лягавый.
– Значит всё-таки Бык... – задумчиво протянул Колобок.
– Может, Бык, а может, и нет, кто его знает, – уклончиво ответил Мановицкий.
– Позырим, – сказал Генка.

Девятого мая домой к Колобку загнанной лошадью примчался Герасюта, только что выпущенный из КПЗ.
– Хана, Колобок, – раскололся Бычара! Он этого девятиклассника заделал. С Сурковым и Зинченко. Шапошникова они заставляли чистые корочки водительских удостоверений у пахана тырить. Он у него гаишник.
– Суки! – взвизгнул в бешенстве Колобок. – Суки, падлы... Урою всех – такое дело завалили!
– Может, ещё пронесёт, Колоб? – сам в это не веря, спросил Герасюта.
– Пистолет?! – не слушая его, продолжал бушевать Генка. – Где пистолет? Куда он его заныкал?
– Может, дома где?..
– Подонки, сынки желторотые. Не будет волыны – всем кранты наведём!.. Абдула сказал, сам знаешь...
Колобок в этот же день начал действовать.
– Лёха, где Бычок кантовался последнее время? – спросил он у Герасюты.
– Когда здесь, у пахана, когда у бабки, – ответил тот.
– Бери Ману со Студентом и хиляй к пахану Бычкова. Предлог сочините сами. Разговаривать только с самим. Что угодно плетите, но без «пушки» не возвращайтесь... Я с Вороной и Кристиной – к старой.
Костина бабка жила в Александровке, возле самого берега Дона. Колобок, возложив всё дело на расторопную Кристину, спустился с Ворониным к реке.
– Скоро купаться уже можно будет, – мечтательно вздохнул Сашка. – Генка, ты Дон когда-нибудь переплывал?
– На чёрта он мне сдался. Я и плавать толком не умею, – признался Колобок. – Неужели не надыбает волыну Кристя, как думаешь, Вороной?
– Бычара не олень, на виду не положит, – скучающе проговорил Сашка.
– Может, и мусора не найдут? – предположил Генка.
– Может, и не найдут.
Вверху послышался звук аккордеона. К реке спускалась подгулявшая по случаю дня Победы компания. Мягкий женский голос выводил знакомое:

Враги сожгли родную хату,
Убили всю его семью.
Куда теперь идти солдату?
Куда нести печаль свою?

Колобок с Ворониным, сидя посередине узкой дорожки, сбегавшей к воде, повернулись к приближающимся людям.
– Дорогу, сынки, – вызывающе крикнул хмельной, увешанный орденами и медалями старик, – герой Кенигсберга идёт!
Колобок, не меняя позы и не двигаясь с места, снизу вверх равнодушно взглянул на ветерана и презрительно сплюнул.
– А-а ветеран Куликовской битвы!.. А я, пахан, тоже воевал. Во Вьетнаме за американцев. У меня нога деревянная.
Другой мужчина, помоложе первого, резко рванул мехи аккордеона и загорланил, перебивая державшую его под руку женщину:
Этот день Победы порохом пропах,
Это праздник с сединою на висках,
Это радость со слезами на глазах.
День Победы...
Сашка Воронин вскочил вдруг на ноги, метнулся к гармонисту и что есть силы двинул того в зубы. Мужчина захлебнулся песней. Выронив аккордеон, повалился навзничь, на руки подхвативших его женщин.
Колобок схватил Воронина за руку.
– Ты что, козёл?! Не знаешь, зачем мы сюда прихиляли?
Старик с орденами смело бросился на них.
– Ах вы щенки паршивые! Ах вы молокососы. Да я вас сейчас в порошок сотру и по полю развею.
Тут уж не вытерпел и Колобок. Подпрыгнув, он ловко влепил старику ногами в грудную клетку. У старика внутри что-то хрустнуло. Он отлетел на несколько метров назад и упал навзничь на землю.
– Я кровь за вас проли... я Кенигсберг брал... – прохрипел с земли старик и, захлебнувшись хлынувшей изо рта кровью, затих.
Воронин ударил его носком туфля в висок, повернулся к орущим не своими голосами женщинам.
– Харе, Вороной, сваливаем от греха, – потянул его в сторону Колобок. – Старый, кажись, кони двинул...

Герасюта с дружками к Костиному отцу не успели. Там уже хозяйничала милиция.
Десятого посёлок облетела ошеломляющая новость: найденную седьмого мая в роще девушку изнасиловали и убили Костя Бычков с девятиклассниками Сурковым и Зинченко. К тому же в квартире отца, где последнее время жил Бычков, нашли при обыске пистолет. Костя тонул окончательно.
– Зинченко их выдал, – с видом знатока рассказывал Пашка Лысенко. – Его последнего взяли, за драку у школы, когда Шапошникову по башке дали. «Признавайся, – говорят, – мы уже всё знаем. Твои дружки рассказали». Он и заорёт не своим голосом: «Я не убивал!». Менты – хлоп его. «Кого не убивал? Когда?» Он и раскололся... Сначала Шапошникова избили за то, что он бланки водительских удостоверений у пахана не стырил, – потом чувиху в роще поймали. Изнасиловали. Обкуренные были. Ну и убили. Бычков голову отрезал, Сурков груди...
Наташа Голикова, зажав обеими руками рот, бросилась вдруг вон из класса. Арсен Григорьян брезгливо поморщился.
– Мягкотелая.
На него сердито зашикали. Все были потрясены до предела...
– Мана, не знаешь, где Винни Пух? – рассеянно спросил на перемене Герасюта у Кольки. – Что-то давненько я его не видел.
– Ему аппендицит вырезали, – сообщил Колька и не без зависти добавил: – Везёт же людям.
После уроков за углом школы их перестрела Халява.
– Лёха, Юрку Левакина, Студента, взяли. Бычок оказывается за нашей спиной через него шмотки толкал, которые в магазинах самообслуживания тырил... Стучит всё этот же, Зинченко.
– Паскуда! Ну попадётся он, волк, в наши руки!.. – выругался Герасюта. Но не понятно было, к кому относились его слова: к Зинченко или Бычкову.
– Где Колобок, Халява? – спросил Герасюта.
– С Абдулой уканали куда-то... Должно быть на другую хазу. Кристине теперь кранты, сам понимаешь...
– Сваливают как крысы с парохода! – снова ругнулся Лёха. – Дешёвки позорные, а не кенты. Параша.
– А ты что на кичу захотел, Лёха? Честный фраер, что ли? – торопливо заговорила Халява. – Если Бычара пошёл колоться – всех до одного сдаст. Смывайся пока не поздно.
– Куда?
– А я почём знаю?..

Вслед за Левакиным ниточка потянулась в техникум, где тот учился. К следователю вызвали его однокурсницу Ольгу. Снова взяли Герасюту, прямо с выпускного экзамена.
– Ну теперь нам хана, Пашка, – весело хлопнул приятеля по плечу Мановицкий. – Суши сухари.
На глазах у Лысенко навернулись слёзы.
– Что делать, Колёк?
– А чёрт его знает.
– Всё ясно, – понимающе кивнул в их сторону Арсен Григорьян. – Они ударник унесли и гитары...
Мановицкий, позорно провалив на экзамене историю, которую любил и знал лучше всех остальных предметов, спешно пошёл к Кристине, чтобы разузнать последние новости. Почти у самого её дома нос к носу столкнулся с Ворониным и его дружками: Лукиевским и Емельяновым.
– Колян? Ты ещё гуляешь?..
– Как видишь.
– Куда катишь?
– К Кристине... Лёху сегодня повязали. ПМГ прямо к школе подкатила, – сбивчиво заговорил Мановицкий. – Амба нам, Саня! Может, последний день гуляем... Ты про Колобка ничего не знаешь? Где он?
– Колоб с Абдулой слиняли, и Кристина твоя с ними. Ищи ветра в поле... Колобок велел убрать Лысого – иначе он всех сдаст, как в ментовку попадёт. А кто убирать будет? Я, что ли?.. Бычара пока держится, Студент тоже в глухой несознанке. Зинченко, сука, раскололся, но про нас ничего не знает... Сейчас айда с нами в одно место... Маринка где живёт знаешь?
– Примерно знаю подъезд, – неопределённо сказал Мановицкий.
– Веди...
Вызывать пошёл Емельянов. Расположившиеся в беседке приятели увидели забавную сцену.
– Гля, Саня, узнаёшь? – указал Колька на подходившую к дому парочку.
– Голикова?
– Ага... А тот очкарик – жених её.
– А ну-ка зови.
– Голикова, иди сюда, что-то скажу, – позвал Мановицкий.
– Что тебе? – недовольно обернулась та.
Её спутник (это был Адольский) нервно поправил очки.
– Иди не бойся, дело есть на сто миллионов.
Адольский взял Наташу под руку и увлёк в глубь двора.
– Не останавливайтесь, Наталья, что с ними разговаривать, с хулиганами?
– Не понял! – зло процедил Воронин и, спрыгнув с перил беседки, догнал парочку. – А ну, чувак, повтори, что ты сказал?
– Извиняюсь, в чём, собственно, дело?
– А вот в чём, – Воронин сделал резкий выпад вперёд и с силой ударил Адольского кулаком по лицу. Послышался хруст разбившихся стёкол очков. Адольский, нелепо взмахнув длинными руками, упал. Наташа Голикова закричала.
В это время Емельянов вывел из подъезда знакомую Юрки Левакина, Маринку. Воронин, презрительно пнув напоследок ногой поверженного в прах Адольского, приблизился к ним.
– Вот что, птичка... это пока задаток! – щеку Маринки обожгла пощёчина. – Возьмут в ментовку: ни на кого не капать, ни кого не узнавать, ни в чём не признаваться! Поняла?.. Смотри, в случае чего – язык я тебе укорочу... без наркоза.
– Васер, Вороной, лягавые! – крикнул вдруг из беседки Лукиевский.
По улице, ослепительно мигая синим проблесковым маячком, мчался жёлто-синий милицейский «уазик».


Глава 18.
Смерть Белоусова

Колобок с Абдулой жили у знакомых Кристины на западной окраине города. С Чёрными Псами было покончено. Колобок и сам понимал теперь, как вся эта затея была глупа и до смешного наивна. Серьёзное дело начиналось только сейчас.
Район, где обосновались Колобок с Абдулой, был подстать Берберовке. Милицию здесь днём с огнём нельзя было сыскать, по вечерам на улицах дрались и резались, чуть ли не на каждом шагу был притон.
Хозяин – бывалый, битый жизнью мужик, говоривший с украинским акцентом, по фамилии Сердюк – не домогался с расспросами к своим постояльцам. Здесь это было не принято, как и требовать у человека паспорт. Сердюк знал бывшего сожителя Кристины, кончившего свои дни от рук блатных в одной из зон где-то под Зарафшаном, в Узбекистане, и этого было достаточно. Он и сам сидел. Это было видно невооружённым глазом. Выдавали специфическая речь, свойственная бывшим лагерникам, манера поведения и многочисленные наколки.
Занимался ли Сердюк «делами» сейчас или был в завязке понять было трудно, а сам хозяин на призрачные намёки Абдулы никак не реагировал. По ночам он часто куда-то надолго отлучался, а когда возвращался, спускался в подвал и чем-то там тарахтел, паля спички. Однажды Колобок подследил за ним и увидел, что Сердюк прячет в подвале небольшой складной автомат необычной конструкции. В тот же день Генка рассказал об увиденном Абдуле.
– Абдула, ты зачем убил моих людей? – сказал тот.
– Я в натуре ботаю, Абдула, – Сердюк в кодле, только нам фуфло толкает, фанерой прикидывается, – горячо заговорил Колобок.
– Правильные твои слова, – согласился Абдула. – Но попробуй расколи его, Сердюка! Я пробовал – голый номер.
– А если Кристину?
– Думаешь, она в курсе?
– А чем чёрт не шутит... Не век же нам здесь без дела припухать, «бабки»-то кончаются.
Через несколько дней, когда Сердюк опять исчез из дома, а хозяйка спала на своей половине, Колобок решительно вошёл в комнату Кристины и закрыл дверь на щеколду.
– Ты что, Колобок, опупел? – испуганно вскрикнула та, натягивая одеяло до подбородка. – Абдуле скажу, он тебе ноги из жопы повыдёргивает!
– Рассказывай... Абдула меня сам и послал, – Колобок вытащил из кармана револьвер и, взведя курок, навёл на Кристину. – Слушай ты, я два раза повторять не буду, если не сведёшь с компанией Сердюка, – будет у тебя во лбу дырка для вентиляции! Ну, говори, сведёшь?
– А ты почём знаешь про Сердюка?
– Сам сказал.
– Так что ж он вас сам к Призракам не привёл?
– К Призракам? – вскрикнул от удивления Колобок.
Кристина, поняв, что проболталась, прикусила язык, но было поздно. Колобок, ухватившись за её слова, продолжал настаивать на своём.
– Не сведёшь с Призраками, расскажу Сердюку, как ты нам их сдавала.
– Сука! Только попробуй вякнуть, глотку перегрызу! – взъярилась, как пантера, Кристина.
– Заткнись, дура, не баклань – я не фраер... Не приведёшь к Призракам, ****ь буду – пять лет лишних живёшь.
– Ладно, Колобок, скажу о вас Сердюку... уломал.
– Не уламывал ещё, киска...
– Пошёл ты...
– Ну, ну... целку не строй...
– Ладно, вали, Колобок, я спать хочу. До завтра...
Вскоре после этого разговора пришёл низенький полноватый мужчина лет пятидесяти на вид, сухо поздоровался с хозяином, едва кивнул Кристине. Держался он уверенно, зная себе цену. Колобок решил про себя: «Главарь».
Хозяйка, по властному знаку пришедшего, засуетилась, накрывая на стол. Сердюк выставил, бережно обтерев полотенцем, три запотелые бутылки «Столичной». Пришедший оценивающе присматривался к Абдуле и Колобку.
Когда выпили и наспех закусили, незнакомый мужчина без обиняков объяснил суть дела. Абдуле и Колобку предлагалось принять участие в ограблении кассы ростовского Проектного института «Южгиппроводхоз». Куш, по его словам, обещал быть немалый: более ста двадцати тысяч рублей – зарплата работников института.
Вечером Сердюк, таинственно приложив палец к губам, поманил своих непрошенных постояльцев в подвал. Там, открыв в углу потайную дверь, он протянул им два блеснувших в свете свечи свежеотполированной сталью автомата. Они были похожи на тот, что уже видел однажды у Сердюка Колобок. Автоматы были самодельные. Стреляли, как объяснил Сердюк, металлическими шариками, заменявшими пули. Легко пробивали обшивку бронированных инкассаторских автомобилей.
На ознакомление с конструкцией ушло два дня. Потом их возили на место, вводили в курс дела. Когда всё было готово, Сердюк снова повёл их в подвал. Увидев в руках мужа и постояльцев оружие, хозяйка с тревогой вскрикнула: – Опять?!
– Нонче... Михаил вчерась казав, шоб были готовы.
– Осторожней смотри, Виктор! Кабы не продырявили тебе башку непутёвую.
– А мне, жена, всё одно... Лучше помереть на мешку с грошами, чем под пивной бочкой!
Сердюк, по-медвежьи переваливаясь на сильных кривых ногах, скрылся за дверью спальни.
– Бельё переменять пошёл, – проронила, выкручивая половую тряпку, хозяйка. – Всегда так, лихоманка его возьми!
– А нам, Абдула, и переменить нечего, – съязвил Колобок. – Полмесяца уже не мылся.
Абдула, не отвечая, с восторгом разглядывал автомат.
– Видать заграничный. Не наша система.

Славик Белоусов сгружал возле магазина огурцы с машины. Ящики были тяжёлые, но чтобы сэкономить время, приходилось брать сразу по два. Щупленький, худосочный шабашник лет сорока в замусоленном мятом костюме дугой сгибался под тяжесть ящиков. Освободившись в очередной раз от груза, он в изнеможении сел прямо на пыльный пол склада и скороговоркой зачастил:
– Бригада – ух, работает до двух, пьёт на троих... А времени, брат, уже половина первого...
Славик вспомнил, что ничего ещё не ел с утра. Вчера здорово поддал с братом Иваном, потратив последний червонец. Мать, взяв отпуск, уехала в санаторий, и Славику приходилось в поте лица зарабатывать на хлеб. Лариса, родив ребёнка (по слухам, смуглого и черноволосого до синевы), потребовала от него алименты. Славик разочаровался в жизни окончательно. «Вот тебе и место под солнцем, как говорил некий Корольков-дядя Боря!» – обливаясь потом под жгучими лучами июньского солнца, подумал Белоусов. Ящики в машине как будто не убавлялись. Шабашник в мятом костюме еле передвигал ноги, но бодрился и пытался шутить. Наконец, не выдержав, бросил ящик и скомандовал:
– Перекур, ну её к пьяной бабушке!.. От работы лошади дохнут, правда, мальчишка?
– Дохнут, – угрюмо подтвердил Славик, присаживаясь рядом с шабашником.
– У тебя спички есть, мальчишка? – спросил шабашник.
– Найдутся.
– Ну давай тогда и папироску, а лучше две, – у меня брат из армии вернулся, а тёща на курево не даёт... У тебя, мальчишка, тёща хорошая?
– Ведьма!
– Ну где мне взять такую тёщу, чтобы купила «Жигули», – хриплым пропитым голосом затянул весёлый шабашник, – и чтоб никто не догадался, что это «бабки» не мои... Ты водку пьёшь, мальчишка? – оборвав резко песню, без всякого перехода неожиданно спросил шабашник.
– Нам, татарам, всё равно, что водка, что пулемёт, лишь бы с ног сбивало, – в тон ему, бодро ответил Славик.
– А работаешь, небось, по монтажу, как я? Где посижу, где полежу...
– Угадал, дядька.
– Тогда будем знакомы: Коля из-под Мало-Мишкина. Слыхал?
– Нет, – чистосердечно признался Славик.
– Это не важно, всё ещё впереди... За дело, мой юный друг. Работаем до двух, пьём на троих. Стакан у меня есть.
Снова подошли к машине, где, развалясь на ящиках, дремал третий грузчик, – долговязый, заросший и небритый студент в рваных джинсах.

Оставив за углом пятиэтажного дома машину с водителем, Сердюк, Абдула и Колобок не спеша, как будто прогуливаясь, двинулись по краю мостовой к видневшемуся на противоположной стороне улицы, за полквартала от них, высотному зданию Проектного института.
– Чёрт побери, мусор! – с досадой проговорил Абдула, кивнув на регулировщика, помахивающего жезлом на середине перекрёстка.
Остановились возле киоска «Союзпечати».
– Не было ведь здесь никакого мента, – взглянул на Сердюка Абдула. – Мы так не договаривались. Абдула, ты зачем убил моих людей?
– Светофор не работает, балда, от того и мент! – рассердился Сердюк. – Через десять минут приедет кассир с грошами. Решайте скорее.
Генка Колобов внимательно оглядел улицу. Здание, в котором располагался институт, стояло напротив уютного скверика. В глубине сквера вырисовывался продовольственный магазин, гипнотизирующий заманчивой надписью «Вино». Левее, за столиком, играли в домино пенсионеры. На противоположной стороне улицы, на углу, пили пиво мужики за неаккуратно выкрашенным в зелёный цвет штакетником. У самого Проектного института толкалась за чем-то очередь. «Галантерея», – прочёл Генка вывеску у дверей магазина. Справа от здания института, из-за грубо сколоченного, обляпанного извёсткой забора выглядывала стрела гусеничного крана.
– Я думаю, Сердюк, можно рискнуть. Риск – благородное дело, – сказал Колобок. – А мента, в случае чего, – пришить!
– Гарно, молодой! – похвалил Сердюк. – Вот ты и пришьёшь в случае чего. А сейчас топай до того забору, где стройка, бачишь. Будешь на васере.
– Ты опупел, Сердюк... на мокрое дело я не подписывался, – сверкнул глазами Абдула. Голос его дрогнул. Он зачем-то тронул указательным пальцем кончик своего тонкого, хрящеватого носа.
– Помри ты нонче, а я завтра! – сердито глянув на него, загадочно произнёс Серлюк. – Богато балакаешь, хлопец...
– Я не хлопец, я человек.
– Всё, пийшлы. Побачу, який ты людына.

Пили тут же, во дворе магазина, за грудой изломанных ящиков. Длинноволосый, с недельной щетиной на подбородке, студент осоловел от половины стакана.
– Я, чуваки, вообще-то, мало употребляю. Яд! Опиум!.. Вот бабцу бы – это дело. Минетик там, рачком-с...
– Хорошо, – разливая оставшуюся в бутылке водку, проговорил шабашник Коля, – хорошо брешешь, мальчишка. Но соловья баснями не поют, как говорил покойный Крылов. Кто в нашу игру продолжает играть? Поднимите вверх правую ногу.
За бутылкой пошёл Славик Белоусов.
«Какой всё-таки милый человек этот Коля из-под Мало-Мишкина, – размышлял, выходя на улицу, Славик. – Баламут. Рубаха-парень... И студент ничего... Хорошо всё-таки жить на свете! Солнышко на небе, птицы... деньги в кармане есть, честным трудом заработанные. Куплю ещё бутылочку и банку кабачковой икры... Благодать!».
Вдруг на противоположной стороне улицы, у Проектного института, смутно просматривавшегося отсюда за деревьями, поднялся какой-то переполох. Пронзительно и страшно закричала женщина: «Помогите! Помогите, люди, кассира ограбили!.. Товарищи, задержите их! Мужчины!.. Да есть ли здесь мужчины?!». Раздались автоматные выстрелы. Со звоном сыпануло на дорогу стекло. Где-то в стороне, на перекрёстке, затрещал милицейский свисток.
Позабыв обо всём, Славик побежал на крики. Стреляли уже совсем близко. Над головой что-то со свистом резануло по веткам, на землю посыпались листья. Впереди, пенсионеры, бросив домино, проворно полезли под стол. Славик расхохотался. «Во дают старики. По-пластунски!». Воздух разорвал близкий пистолетный выстрел. «Как настоящий!» – мелькнуло в голове у Славика. Миновав забившихся под стол доминошников, он выскочил на булыжную мостовую. Глазам его предстала следующая картина: по середине улицы, поминутно оглядываясь, быстрым шагом шли два пожилых субъекта. Третий, молодой парень, намного опередив их, трусливо бежал к перекрёстку. Вот один из субъектов, оглянувшись, вскинул какой-то продолговатый, блеснувший на солнце предмет и дал короткую очередь поверх голов. Люди, запрудившие позади него всю улицу, проворно отхлынули. Кто-то закричал не своим голосом. Тучная женщина в коричневом балониевом плаще, споткнувшись о бордюр, упала. Позади толпы с пистолетом в руке метался милиционер.
Славик был ближе всех к преступникам (он понял, что это преступники). Его отделяло от них всего несколько метров. Не долго думая, подхваченный всеобщим патриотическим азартом, он бросился им наперерез.
– Стой, гады, не уйдёте! – крикнул он в запальчивости.
Коренастый усатый дядя повернул к нему перекошенное злобой лицо.
– Убью, молокосос. С дороги!
«Врёшь, не убьёшь!» – успел только подумать Славик и тут же стал падать на мостовую. Какая-то неведомая жестокая сила ударила в грудь, разорвала её на части. В груди будто полыхнул пожар. Перехватило дыхание. Мир завертелся со страшной скоростью. Замелькали какие-то яркие разноцветные картинки. Ни на одной из них Славик не мог сосредоточиться, но ясно сознавал, что видел уже их когда-то. Реалии внешнего мира перестали проникать в его сознание. Он не отдавал себе отчёта в том, что лежит посередине улицы, что из груди у него течёт кровь, что вокруг стоят люди, а в кулаке он зачем-то продолжает сжимать не нужные уже деньги.

Вера сначала не поверила, узнав от сестры о случившемся.
– Полно тебе, Людка. Выдумки. Это, наверно, какой-нибудь другой Белоусов, однофамилец.
– Нет, Вера, – Славик! – заверила сестру Людмила. – Если не веришь – у папы спроси... Да и на улице все говорят.
– Бедненький Славик, – Вера, всхлипнув, закрыла лицо руками. – Из-за меня он это всё... Я во всём виноватая!
– Ну что ты, доченька, успокойся, – обняла её выбежавшая из кухни Надежда Станиславовна. Погладила по волосам. У самой у неё на глазах заблестели слёзы.
– Однако же!.. И кто бы мог подумать? – пожимал плечами сидевший в кресле Анатолий Петрович. – Броситься с голыми руками на вооружённых до зубов грабителей... на Призраков этих... Герой! Герой, ничего не скажешь.
По его тону нельзя было определить, восторгается он, осуждает или иронизирует.
Люда, забежав к себе в комнату, кусала губы. Бормотала, как будто споря с отцом:
– Да, да герой! Да и ещё раз да!
В мыслях возникли знакомые ассоциации. «Славик – герой! Как Павка Корчагин, как Олег Кошевой, как Александр Матросов... Не струсил, не убежал. Всё как на войне, как на амбразуру дота... А я бы смогла? Не знаю! Не знаю! И ещё раз не знаю!.. Но Славик – как в бою...».
Люда заплакала. Точно так же, как тогда, в классе, когда увезли в милицию Герасюту. В школе он больше не появлялся. На следующий день приехали за Лысенко и Мановицким... Вызывали в милицию Безуглову. После она рассказывала: «Ой, что творили, Людка! Убиться веником. Людей избивали, деньги отбирали, квартиры с магазинами грабили. Колобов у них за старшего был... Помнишь, как-то школу обворовали? Тоже их рук дело... Всех посадят, следователь говорит. И поделом. А Бычка и вовсе расстрелять нужно! Зверёныш...».
Люда не верила своим ушам. Неужели они могли?.. Мановицкий – этот тихоня, – Лысенко, Бычков?.. Неужели Герасюта был способен раздевать прохожих? А Бычков? Как его хватило на убийство? На зверство? На фашизм?.. Как он дошёл до этого?
Вскоре после экзаменов сняли с работы директора школы Валерия Павловича. Выпускной вечер прошёл вяло и неинтересно. Классный руководитель Нина Ивановна, постаревшая буквально на глазах под влиянием последних событий, напутствовала:
– Счастья вам, ребята, – и поменьше ошибок в жизни! Тяжело придётся, приходите, не забывайте вашу старую учительницу, – помогу, чем сумею. И главное, не забывайте друг друга. И наших «жуликов» тоже не забывайте, – в голосе женщины послышались жалостливые нотки. – Как-то у них теперь сложится?..
Шло следствие. Вызывали родителей, учителей, одноклассников. Нина Ивановна дневала и ночевала в следственной части. Видела, как увезли однажды в неотложку лишившуюся чувств мать Лысенко. Слышала взаимные упрёки и обвинения бывших супругов Бычковых. Успокаивала, как могла Мановицкую.
– Николай честный парень, Валентина Семёновна. Успокойтесь, не убивайтесь вы так. Не знаю – как будет, но урок послужит ему на пользу.
– Нина Ивановна, милая, – не стыдясь слёз, плакала мать Мановицкого. – Он же у меня такой беспомощный. Его загрызут там, в тюрьме... шпана всякая.
В кабинет следователя, даже не поздоровавшись, прошёл тучный, как всегда серьёзный, инженер Романов, отец Винни Пуха.
Фигурировали в деле двое: Костя Бычков и Леонид Сурков. Пожилой следователь с усталым, испещрённым глубокими бороздами морщин лицом признался как-то Нине Ивановне:
– Взрослому б за такое – высшая мера как минимум...
Оба помимо убийства и изнасилования обвинялись в неоднократных кражах и грабежах. Сурков, ко всему прочему, уже имел судимость и отбывал год в воспитательно-трудовой колонии.
Следователь быстро раскусил этого шестнадцатилетнего рецидивиста. Тип довольно распространённый в среде малолетних правонарушителей. Озлоблен до предела. Не робок. Под завяз напичкан воровской идеологией, почерпнутой в тюрьме и колонии из рассказов старших. За исправление – один процент из ста. Почти безнадёжен. Опасен для общества. Бычков – дело другое. Припадочен: результат тяжёлого детства. Семейные драмы... Моральное разложение... Но есть кое-какие перспективы. Есть над чем поломать голову.
Следствие длилось почти полгода. Через некоторое время, до суда, под подписку о невыезде отпустили Лысенко. Люда решила его проведать.
– Заходи, Людочка, – обрадовался приходу одноклассницы Павел.
Люда, оглядев его стриженую под ноль голову, невольно улыбнулась.
– Тюремщик.
У Лысенко уже был Яшка Паньков. Как всегда распространялся о ценах на бензин и автомобильные запчасти. (По случаю успешного поступления в институт родители купили ему «Жигули» последней модели).
– Ну как там?, – без обиняков спросила Люда. – Как Мановицкий, Герасюта, вообще как все?
– А я думаешь знаю! – сел на диван Лысенко. – Только на очных ставках и виделись... Бычок кровью харкает, худой весь, как дохлая крыса. У Герасюты борода пробивается... Кошмар в общем. Я не знаю, что и делать. На улицу не выхожу. Колобка ещё не поймали. Он зверь. Зарежет – и глазом не моргнёт.
– Думать нужно было, Павел, – строго произнесла Червинская. Немного посидев, поднялась.
– Мне пора.
– Я тоже пошёл, Пашка, – заторопился и Паньков. – Некогда, понимаешь. Готовлюсь... Сессия на носу.
На лестничной площадке предложил приунывшей Людмиле:
– Тебя подвезти? Я на колёсах.
– Спасибо, Яша. Не надо.
– В университете как? Ты ведь, кажется, на журналистике?.. Как раз по тебе специальность. Гляди, ещё писательницей заделаешься.
– Не смеши, – вяло отмахнулась Червинская...

После ограбления кассы Проектного института Генка Колобок наконец-то увидел главаря Призраков. Широкий, прямоугольный лоб, большая залысина на темени, волевой твёрдый взгляд карих, глубоко посаженых глаз, крутой подбородок, – всё в нём выдавало умного, хитрого и знающего себе цену руководителя. Звали его Вячеслав Садковский.
– У нас, парень, не бегают! – коротко поучал он Генку пока хозяйка, жена Сердюка, собирала на стол. – У тебя в руках оружие. Ты силён. Ты властен над жизнью окружающих жалких муравьёв-людишек, – этих идиотов со спрямлёнными мозговыми извилинами! Дави всякого. Тебя должны бояться. Нападай! Если побежишь от собаки – она вцепится тебе в ногу. Кинь в неё камнем, и она трусливо подожмёт хвост... Такого как с кассой института больше не прощу, учти! Хочешь иметь много денег – имей прежде голову на плечах.
От Сердюка Генку, в целях конспирации, переселили на другую квартиру. С Абдулой он теперь почти не виделся. Появились новые люди. Чаще всего захаживал пожилой, жилистый, сухощавый мужик Демьянов. Подолгу засиживаясь, он за бутылкой много интересного рассказывал из прошлого Призраков. Старший брат Вячеслава Садковского Михаил (пятидесятилетний мужчина, вводивший Колобка с Абдулой в курс дела, которого Генка поначалу принял за главаря) имел две судимости – все за вооружённые ограбления. Пока он скитался по тюрьмам и лагерям, Вячеслав окончил институт, получив диплом инженера. Работал в конструкторском бюро крупного комбайностроительного завода. Отличный чертёжник, решил как-то попробовать силы в изобразительном искусстве и не без успеха. За какие-нибудь три часа нарисовал пятидесятирублёвую купюру, да так похоже, что средь бела дня расплатился ею в заводской столовой и кассирша ничего не заметила. За фальшивые деньги и получил свой первый срок Вячеслав Садковский. Выйдя на свободу после непродолжительной отсидки, решил переменить профиль. Ещё в лагере пришла ему в голову мысль сконструировать собственное оружие. Там же набрасывал первые чертежи, пытался что-то вытачивать на токарном станке в рабочей зоне... К моменту освобождения Вячеслава и старший брат Михаил был уже дома. Вдвоём принялись разрабатывать дальнейшие планы. Подобралась компания, – все с судимостями, недовольные вечным безденежьем и необходимостью в поте лица добывать хлеб. Устроившись с горем пополам мастером на заштатный, захудалый заводик по производству сантехники, Вячеслав приступил к осуществлению своего плана. Ставя щедрые магарычи надёжным работягам – в большинстве тоже бывшим зекам – он предлагал изготовить ту или иную деталь своего оригинального изобретения. К сотрудничеству привлекались рабочие и других ростовских предприятий. На заводе «Легмаш» у братьев Садковских был свой фрезеровщик, председатель товарищеского суда дядя Миша. За пятьдесят рублей он быстро вытачивал им любую деталь. Иногда для конспирации Вячеслав слегка видоизменял чертёж, уверяя дядю Мишу, что нужна деталь для стиральной машины или ещё чего-нибудь. Дома он напильником срезал всё лишнее и собирал смертоносное оружие. Так в скором времени у него образовался целый арсенал из автоматов, пистолетов и гранат, собранных по его чертежам. Потом потянулась длинная череда дел с уличными перестрелками, автомобильными погонями, убийствами, – наводившими немалый страх на обывателей и не дававшими ни малейшего покоя городской милиции.
Новое дело, о котором вскоре заговорил Демьянов, должно было на время завершить успешную деятельность их группы. Город и без того походил на разворошённый муравейник. Милиция днём и ночью прочёсывала подозрительные кварталы и отдельные, пользующиеся дурной славой, городские посёлки. Повсюду рыскали агенты в штатском...
Решено было взять кассу в день зарплаты в Центральном троллейбусном депо на Нахичевани. Этим делом занимался сам Вячеслав Садковский с основной группой. Вторая группа под руководством Сердюка в качестве отвлекающего манёвра брала неподалёку продовольственный магазин. Садковские давно использовали подобную тактику, что неизменно давало положительные результаты. За несколько минут до основного дела в милицию поступал сигнал об ограблении продмага или сберегательной кассы. Опергруппа спешно выезжала на место происшествия, а в это время Вячеслав Садковский нападал на банк или кассу какого-нибудь крупного предприятия. Кассу брали в основном в пути, в момент подвоза денег из банка к месту назначения, что немало облегчалось безалаберностью некоторых руководителей предприятий, экономивших на милицейском сопровождении и посылавших в банк с кассиром рабочего с какой-нибудь допотопной двустволкой.
Колобок как и в прошлый раз находился в группе Сердюка. У всех на головах были чёрные капроновые чулки... Под грозным окриком Виктора Сердюка несколько покупателей, кучковавшихся у окошка кассы, безропотно упали на пол, заложили руки за голову. Абдула направил автомат на продавцов. В этот момент у молодой девчонки-кассирши видимо сдали нервы и она, с криком: «Караул! Убивают!», стремглав бросилась к выходу из магазина. Колобок, сам не понимая как это у него вышло, машинально нажал на курок. Автомат резко вздрогнул в его руках, прогрохотала очередь. Кассирша, не добежав несколько шагов до двери, поперхнулась криком и упала лицом вниз на пол, широко разбросав в стороны руки и ноги. Задравшаяся при падении юбка бесстыдно оголила её до пояса. Генка невольно задержал взгляд на стройных белых ногах убитой. На минуту мелькнула в голове жалость к этой загубленной попусту красоте, но сейчас же уступила место гордому сознанию своей силы и превосходства над окружающими.
– Ну, кто следующий, суки?.. Лежать, всех перестреляю! – потрясая автоматом, дико закричал он на лежавших на полу покупателей.
– О, господи, царица небесная, спаси и помилуй! – запричитала на полу какая-то бабка.
– Молчать, старая! – заорал Колобок и, подскочив к ней, ударил ногой в бок.
Сердюк выгребал деньги из кассы, торопливо швыряя их в старую хозяйственную сумку. Демьянов, держа автомат в левой руке, рыскал по отделам. Абдула лихорадочно обчищал карманы покупателей. На улице, у входа в магазин, на ручке дверей которого висела табличка с лаконичной надписью: «Санитарный день», прохаживался пятый из их группы, стоявший на шухере. Тут же, напротив дверей, на проезжей части стояла машина с работающим двигателем...
На следующий день Колобок узнал подробности основного дела. Садковские засыпались, в перестрелке с милицией потеряли двух человек – одного убитым, другого раненым. На захваченной «Волге» еле ушли от погони за город в бездорожную степь. Сожгли в балке машину, другие улики и разошлись кто куда. Ночью одному парню из их группы удалось пробраться в город, – он и сообщил всё это Демьянову. Где сейчас Садковские парень не знал, – все дороги, ведущие в город, были блокированы усиленными нарядами милиции. Милиционеры с короткоствольными десантными автоматами, в касках и тяжёлых армейских бронежилетах поверх форменных серых кителей дежурили на железнодорожных станциях и автовокзалах, в аэропорту. Проверяли документы у всех подозрительных лиц, рыскали по поездам и пригородным электричкам. За Призраков взялись не на шутку.
– В общем, – конец! – подытожил Демьянов, принёсший эту новость Колобку. Он не стал долго рассиживаться, предупредил, что больше не придёт, и вообще с этой минуты знать не знает Генку, а Генка – его. Дал на прощание денег и исчез.
Слышавшая это хозяйка, в доме которой квартировал Колобок, тут же предложила ему уходить из квартиры. Генка понял, что всё рухнуло. Собрав по быстрому вещички, он вышел на улицу. Идти было решительно некуда. К Сердюку, где остался Абдула, Колобок заявиться побоялся. По опыту провала Чёрных Псов Генка знал, что сейчас начнутся повальные облавы по притонам. Возможно, они уже начались и Сердюка с Абдулой взяли. Оставался единственный выход – бежать из города и чем дальше, тем лучше. Куда-нибудь в Казахстан или Среднюю Азию, и там устроиться чабаном или сезонным рабочим. О таком варианте рассказывали бывалые зеки в лагере. Только как вырвешься из обложенного милицейскими постами, как медвежья берлога охотниками, города? Генка похолодел, вспомнив о вчерашнем убийстве. Если поймают – крышка! Как пить дать – высшая мера.
С опаской косясь по сторонам, Колобок пошёл вперёд по грязной и кривой, почти безлюдной улице. Осторожно завернул за угол и остолбенел. Прямо на него ехал жёлто-синий милицейский «бобик». Колобок повернул назад и побежал. «Вышка! Вышка! Вышка!» – колотилось в голове страшное слово. Бежать было некуда. Улица, нигде больше не перерезаемая переулками, полого спускалась к самой реке. Колобок это знал, но всё равно в ужасе бежал вниз, не в силах остановиться и с достоинством взглянуть в глаза неизбежной расплаты. Милицейская машина, подпрыгивая на колдобинах, ехала следом. Колобок слышал за спиной всё возрастающий шум двигателя, различал костяной скрежет рычага при переключении передач, казалось, что до ушей его достигают даже голоса преследователей, и всё это удесятеряло его силы. Он добежал до реки и не задумываясь бросился в воду. Генка плохо плавал, но он не соображал, что делает. Смертный холодок подступал к сердцу и гнал, гнал его всё дальше и дальше. Позади, с берега, что-то кричали выскочившие из машины милиционеры. Над головой прожужжала автоматная очередь. Колобок, не обращая внимания, махал и махал руками. В каком-то полусне, в полубреду он плыл и плыл, не оглядываясь, не понимая, что даже если сейчас повернёт, – всё равно уже не сможет вернуться обратно, слишком далеко заплыл, слишком много сил растратил. А до противоположного берега было казалось столько же, сколько и вначале. Казалось, берег застыл на месте и не приближается, и Генка только вхолостую машет руками. Руки стали ватными и еле шлёпали по воде, ноги окаменели, туловище со страшной силой тянуло ко дну, голова еле выглядывала на поверхность. Колобок понял, что тонет, отчаянно забарахтался, забился в воде, от чего потерял остаток сил. Тело вытянулось в воде вертикально; как ни старался, Генка не мог его выпрямить. К ногам как будто прицепили пудовые гири. Голова его скрылась под водой. Всё тело пронзила смертная истома. Колобок в ужасе закричал, но крика не получилось: в рот, в ноздри, в уши пошла вода. Генка захлебнулся, задохнулся и, продолжая в судорогах корчиться, пошёл ко дну.


Глава 19.
Встать, суд идёт!

В конце декабря состоялся суд над Чёрными Псами... Люда вместе с Аллой Безугловой чуть ли не первыми заняли места в просторном зале недавно построенного Дома правосудия. Червинская не отрывала глаз от скамьи за перегородкой. Там в это время рассаживались входившие по одному, с заложенными за спину руками, подсудимые...
«Колька Мановицкий... Как всегда мрачнее тучи. Немного гордится. Вон как свысока посматривает в зал. Отличился, ничего не скажешь!.. Костя Бычков... Как чахоточный. Его, говорят, сильно били. Лысенко... Этот уже умер без смерти! Жидок на расплату. Трус. Алексей... Спокоен. Красив. Смел. Знает себе цену... Эх, Лёшка, Лёшка!.. Сашка Воронин... Этого тюрьма испортит. И без того бандюга! Федька Романов... Винни... Смешон даже теперь. Куда же тебя занесло, Винни? Кому что доказал, глупый толстячок?.. А это, кажется, тот... Сурков? Глаза садиста. Фу, как мерзок! Страшен... Этот, справа – Зинченко. Плачет. Достукался. А жаль паренька... пропадёт. Эти какие-то незнакомые... Девушка?! А тот, возле неё?..».
Люда тронула Аллу за руку.
– Кто это позади Герасюты, в коричневом свитере?
– Левакин из «Д». В технаре учился.
– Встать, суд идёт! – торжественно объявил в этот момент председательствующий.
Зал загремел стульями...
Весь первый день длилось нудное зачитывание материалов предварительного следствия. Люда не отрывала глаз от Герасюты, голос председателя суда как будто сквозь пелену сна, урывками доходил до её сознания.
– ...следствием установлен следующий количественный состав преступной группы, именовавшейся Чёрные Псы, которая на протяжении семи с лишним месяцев занималась противоправной, уголовно наказуемой деятельностью... Организатор и руководитель группы Колобов Геннадий Иванович, утонувший в момент задержания в реке Дон... принимавший участие и в противоправных действиях другой преступной группировки... Скрывающиеся от органов правосудия: содержательница притона Терещенко Кристина Владимировна и проживавший у неё, нигде не работавший Борисов Николай Григорьевич по кличке Абдула, – рецидивист, недавно освободившийся из мест заключения... Учащиеся десятого «А» класса средней школы номер... Герасюта Алексей Анатольевич, Бычков Константин Семёнович, Мановицкий Николай Михайлович, Лысенко Павел Максимович... Учащиеся девятого «Б» класса... Сурков Леонид Евгеньевич, Зинченко Михаил Александрович... Учащиеся ГПТУ... Воронин Александр Степанович, Романов Фёдор Васильевич, Лукиевский Анатолий Степанович, Емельянов Пётр Ильич... Учащийся техникума сельхозмашиностроения Левакин Юрий Викторович... Медсестра поликлиники номер... Коробейникова Татьяна Андреевна...
– Герасютина любовь, – шепнула подруге Алла Безуглова.
Арсен Григорьян хихикнул.
– На Богатяновке открылася пивная, там собиралася компания блатная!..
– Не остри, Арсен, не смешно, – укоризненно взглянула на него Червинская...
Домой после первого дня судебного заседания она вернулась как пьяная, потрясённая увиденным и услышанным, морально подавленная. Люда еле держалась на ногах от усталости, как будто отработала смену на заводе. Ночью ей сделалось плохо, так что вызывали «Скорую». Утром она не смогла подняться с постели. Несколько дней не была в суде. Болела. В конце недели, пересилив себя, отправилась в Дом правосудия. Заседание уже началось. Читал обвинительное заключение прокурор:
– ...учащийся десятого класса... Константин Бычков и девятиклассники... Сурков и Зинченко... седьмого мая тысяча девятьсот семьдесят... года совершили противоправные действия, подпадающие под статью сто вторую: умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах, пункты «г», «е» и «з»...
– Бедный наш хорёк, – с циничной улыбочкой заметил Арсен Григорьян, взирая на скамью подсудимых.
Костя Бычков бился в руках конвоиров, истерично выкрикивая:
– Я не хотел!.. Я не мог!.. Я не верю!.. Сволочи! Не мог я этого сделать, люди! Не мог. Не помню...
Бычкова увели. Объявили короткий перерыв. Когда заседание возобновилось, Костя уже был спокоен, серьёзен, бледен как полотно. Глаза его отливали тусклым безжизненным светом. Ему, должно быть, сделали какой-то укол.
Прокурор продолжил обвинительную речь. Слова его, как и слова председателя в первый день, лишь урывками касались сознания Людмилы Червинской. Она сидела как в бреду, с трудом воспринимая происходящее, витая мыслями где-то в неземных сферах, лишь временами опускаясь на грешную землю. Она постарела за эти несколько дней. И повзрослела на много.
– ...Михаил Зинченко, принимавший участие в изнасиловании и убийстве гражданки Петровой Ларисы Алексеевны, показал на предварительном следствии, что потерпевшая, увидев в руке Леонида Суркова нож, стала умолять его о пощаде, сопровождая свою просьбу слезами и поцелуями туфель вышеуказанного лица, на что последний ответил: «Мне из-за всякой... пятнадцать лет тянуть не хочется»... Константин Бычков в это время ударил потерпевшую ногой в область живота, а Сурков, ногою же, – по лицу, в район переносицы, от чего у последней пошла носом кровь...
– Звери! Выродки! – не помня себя, выкрикнула Червинская и тут же, испугавшись своего крика, осеклась под строгим взглядом председательствующего. Задрожав всем телом, уткнулась в колени сидевшей рядом Аллы.
Неожиданно её поддержал Григорьян.
– К высшей мере их! – гневно сверкнув глазами, отчеканил он.
– Расстрелять, чего там... – послышались голоса в зале.
Председательствующий судья поднялся с места.
– Попрошу тишины, товарищи, иначе вынужден буду удалить!
В зале какая-то женщина громко, навзрыд, заплакала. Поднялся шум.
– Это мать той девушки, которую они... – шепнула Червинской Безуглова.
– ...подсудимый Михаил Зинченко всячески отговаривал их от подобных действий, – читал прокурор, – но Константин Бычков оттолкнул его в сторону, а Леонид Сурков тем временем нанёс Ларисе Петровой ножевой удар в район печени и потом, когда потерпевшая упала на землю, ударил вторично, в область груди. Затем оба: Леонид Сурков и Константин Бычков, – принялись совершать над телом потерпевшей садистские действия, выражавшиеся в...
Людмила Червинская зажала уши и закрыла глаза. К горлу подкатывала приторная тошнота, затруднилось дыхание.
– ...после совершения чего вышеуказанный Михаил Зинченко вынужден был удалиться с места преступления, дабы не подвергать свою жизнь опасности... от рук обезумевшего, вооружённого ножом, Леонида Суркова... Сурков, посредством круговой поруки... пытался приобщить последнего... и сделать соучастником убийства... с особо отягчающими... что и принадлежало полностью... Константину Бычкову... как-то: отделение головы от туловища... и дальнейшие действия... по расчленению трупа потерпевшей...
– Амба тебе, сынок, прощайся с житухой! – зловеще прошипел Сурков и незаметно ткнул кулаком в бок сидевшего впереди Зинченко. Тот только ещё глубже втянул голову в плечи.
– ...для Леонида Суркова и Константина Бычкова я требую самой строгой, предусмотренной законом для данной категории лиц, меры наказания, – решительно произнёс прокурор.
– Но вы, очевидно, забываете, уважаемый, что перед вами лица, не достигшие на момент совершения преступления восемнадцатилетнего возраста, – взял слово защитник. – К тому же необходимо взять во внимание семейные обстоятельства моего подзащитного Бычкова Константина Семёновича... Его нервное расстройство вследствие развода и междоусобной тяжбы его родителей, и наконец...
«Бычкова защищают! Бычару!.. – бешено забилось в голове у Кольки Мановицкого. – Значит, ещё не хана, если за такое... защищают! Значит, есть ещё какая-то надежда... Мне тоже нет восемнадцати, у меня тоже – родители... Участкового сколько раз на пахана вызывали, он подтвердит. В протоколах всё это есть, следователь всё записывал... Прорвусь, может быть, чёрт возьми! Может, – условно?.. Господи, только бы не зона, только бы пронесло...».
– Подсудимый Сурков, встаньте. Какими мотивами вы руководствовались при совершении... столь тяжкого... преступления? – задал вопрос один из судей.
– Боялся, что в милицию заложит, – буркнул Сурков.
– Но с какой целью издевались... над трупом? – голос судьи дрогнул, сломался, к концу вопроса из спокойного перешёл на фальцет.
– Не знаю. Обкуренный был... Ничего не помню, – Сурков низко склонил голову, чтобы не смотреть в лицо спрашивающего.
 Предоставили слово заведующей детским садом, где работала воспитателем Лариса Петрова.
– Невозможно... Товарищи судьи, я как узнала про Лару!.. Не верю... До сих пор в уме не укладывается. Так мы все любили нашу Ларочку... «Где тётя Лариса?» – спрашивают каждый день дети. – Скоро она к нам придёт? Она болеет?..». А я сказать ничего не могу... – женщина, вынув из сумочки носовой платок, разрыдалась.
– Гад ты, Бычара! Сволочь! – выкрикнул вдруг Герасюта и, вскочив со скамьи, ударил Бычкова кулаком по лицу.
На Лёшку навалились конвоиры, оттащили от упавшего на пол Бычкова. Заседание на несколько минут прервалось. В зал вызвали врача.
– Дешёвый жест! – презрительно хмыкнул Арсен Григорьян. – Артист Герасюта.
– А ты, Арсен, жалкий циник и обыватель! – гневно сказала Червинская. – До чего же ты гнилой внутри... Хуже этих, – кивнула она на скамью подсудимых.
– Живу своей головой, Червинская, – обиделся Григорьян. – А за откровенность спасибо. Наверное, учту... однако, перевоспитывать меня поздновато. Какой есть... Тебя же мне, Людочка, жалко по-человечески... Когда-нибудь поймёшь – почему.
– Смотри, смотри, – толкнула вдруг Люду Алла Безуглова, еле сдерживая на губах непрошеную улыбку, – Винни что делает – погляди.
Федька Романов, поелозив пальцем по беленой стене, старательно выводил на плече сидевшего впереди Лысенко фашистскую свастику.
– Юродивый, – скривила губы Червинская.
– ... Алексей Герасюта являлся фактическим руководителем группы, – продолжал обвинение прокурор. – Он был ближайшим помощником Геннадия Колобова... Не без участия Герасюты был налажен притон у Кристины Терещенко... Во время зимних каникул подсудимый Алексей Герасюта организовал ограбление школы... По заключению, полученному на предварительном следствии... большая часть краденого оседала в притоне вышеуказанной... Кристины Терещенко, вина которой усугубляется противоправными действиями, подпадающими под статьи сто девятнадцатую и сто двадцатую уголовного кодекса... развращение несовершеннолетних... К чему причастен, как потерпевшая сторона, фигурирующий в деле Николай Мановицкий... А наряду с отсутствующей... гражданкой Терещенко... подобными, уголовно-наказуемыми действиями... занималась и подсудимая Коробейникова Татьяна Андреевна...
После прочтения обвинительного заключения, прокурор повернулся к скамье подсудимых и спросил: – Подсудимый Герасюта, в каких отношениях вы состояли с вышеупомянутой гражданкой Коробейниковой?
– В каких отношениях? Трахались да и всё, – брякнул, нагло взглянув на прокурора, Лёха.
Червинская вздрогнула, до боли стиснув пальцы в кулак. «Боже мой... с тридцатилетней уличной девкой!.. Лёшка!.. Какая пошлость и грязь, боже».
– Да, я водил к Татьяне Коробейниковой Колобова, – продолжал неторопливо рассказывать Герасюта. – Она делала ему уколы от триппера... Лекарства украли в этой же поликлинике, где работала Танька.
 – Не только лекарства, но и вещества, обладающие наркотическими свойствами? – подсказал прокурор и продолжил. – Это, товарищи судьи, ещё одна грань столь многоликого дела. Наркомания... В ходе предварительного расследования наркологической экспертизой установлено, что подсудимые Сурков, Воронин и Бычков неоднократно употребляли различные наркотические вещества... Подсудимый Леонид Сурков фактически нуждается в стационарном лечении... Вина подсудимого Воронина усугубляется ещё и тем обстоятельством, что ранее он привлекался к ответственности за действия, подпадающие под статью двести двадцать четыре: незаконное изготовление, приобретение, хранение... и сбыт наркотических веществ... Таким образом... могу предположить, что оказавшись в ситуации, связанной с убийством гражданки Петровой... подсудимый Воронин... мог совершить точно такие же противоправные действия... предусмотренные статьями...
– Оставьте предположения при себе... Факты! – подал голос адвокат.
– Попрошу по порядку, – постучал карандашом по столу председательствующий и, обратившись к обвинению, сказал:
– Ударившись в нескончаемые прения с адвокатурой, вы, товарищ государственный обвинитель, упустили существенный аргумент в обвинительном заключении в отношении подсудимого Константина Бычкова, выразившийся в совершении преступления с особой жестокостью и издевательством над потерпевшей.
– Аминь хорьку! – весело объявил Григорьян и с ехидцей подмигнул Безугловой. – Не удивлюсь, Аллочка, если выяснится, что Бычков занимался ещё и гомосексуализмом.
Объявили двадцатиминутный перерыв.
 – Я пойду, – засуетилась Безуглова. – Дел невпроворот... Пока, Люд! Расскажешь потом сколько кому дали.
Люда разыскала глазами мать, разговаривавшую у окна с Шуруповой. Подойти не захотела, не было настроения. Мимо важно прошествовала Наталья Голикова под ручку с высоким очкастым парнем – Адольским, как уже знала Червинская.
– Здравствуй, Люд, – поздоровалась Голикова.
– Здравствуй.
 Червинская с грустью глянула им вслед. Чужое счастье не радует несчастливых. Тоску нагоняет. Несчастливый острее чувствует своё одиночество в кругу счастливых.
Заключительную часть заседания Люда почти не слушала. Ждала: вот, вот!.. Сейчас... Встать, суд идёт!.. И – приговор. Сколько?.. А может, и к лучшему? Может, поймёт Он там всё?.. В колонии. Но как сказать?.. Как передать, чтоб знал, верил, надеялся? Крикнуть на весь зал: я люблю тебя, Лёша?! Я дождусь тебя! Только б ты понял... Но что, что понял?.. А может, я сама чего-то не понимаю?
Люда испепеляла глазами гордое лицо Герасюты, обращённое вовсе не на неё, а куда-то в сторону, в угол, в пустоту... И вдруг!.. Червинская вздрогнула. Скосив немного взгляд, замерла. Прямо в её глаза впились горящие каким-то внутренним чистым огнём голубые глаза Мановицкого. Глаза его как будто говорили что-то Людмиле, слабо шевелились его полураскрытые губы. «Я люблю тебя, Люда! Люблю!» – прочитала она по его губам. «Не надо!» – Червинская, встряхнув головой, отвернулась. – «Что ты, Коля? Не надо!». Но взгляд Мановицкого звал, как будто гипнозом притягивал её глаза. «Боже, как же он мог... Как могла я... не замечать столько времени? Как слепая...». Люда кусала мокрые от слёз губы, ничего не замечая вокруг кроме этих, устремлённых в глубину её сознания, глаз. «Люблю! Люблю! Люблю тебя, Люда!» – казалось, кричало льющееся в её сердце голубое пламя.
– Суд удаляется на совещание для вынесения приговора, – вернул её к действительности голос председательствующего.
Глаза Николая упали. «Как же я могла не замечать этого раньше? – ужасалась Червинская. – И какой силой воли нужно обладать, чтобы скрывать, сидя за одной партой! Это из-за меня он сейчас – там... А Герасюта, как же Герасюта?..».
«Лёша!» – мысленно позвала Люда. Взгляд Герасюты, рассеянно скользнув по залу, на миг задержался на ней. «Лёша!» – казалось, кричали её глаза, – Алексей, я люблю тебя, слышишь?». Герасюта нахмурился, отвёл взгляд и равнодушно уставился в окно.
Люда не заметила, как вновь расселись за столом уходившие совещаться судьи. Словно из потустороннего мира долетели до неё обрывочные фразы зачитываемого приговора.
– ...суд постановляет: Суркова Леонида Евгеньевича приговорить к десяти годам лишения свободы... с отбыванием в воспитательно-трудовой колонии,.. а по достижении восемнадцати лет, в исправительно-трудовой колонии усиленного режима... Бычкова... по статьям... к десяти годам,.. с последующим отбыванием в исправительно-трудовой... усиленного режима. Воронина Александра,.. Герасюту,.. Лукиевского... к пяти годам лишения свободы... с последующим отбыванием в исправительно-трудовой колонии усиленного режима. Мановицкого Николая Михайловича по статье,.. учитывая смягчающие вину обстоятельства, – сердце Червинской сжалось в комок, – к двум годам воспитательно-трудовой... Романова... к двум годам. Емельянова,.. Коробейникову... к одному году исправительных работ без лишения свободы. В отношении Левакина,.. Зинченко,.. Лысенко... избрать мерой пресечения... два года... без лишения свободы...
Осуждённых с заложенными за спину руками по одному выводили из зала. Люда во все глаза смотрела на их сгорбленные под тяжестью вынесенного приговора спины и поникшие стриженые головы, и ей казалось, что вместе с ними и из её души что-то уходит, с заложенными за спину руками...
– А ведь это детство наше уводят, – уловив её состояние, сказал Григорьян.
– Детство, – одними губами повторила Люда.


1980 – 1994