Для начала прости, что не звоню и так редко пишу. Я помню твое нежелание пользоваться Интернетом (Помню, как впервые попытался показать ей всю бездонность сети. Это был даже не испуг, а тихий, беззвучный ужас, хотя она и не признала), но не хочу понимать твоё боязливое отношение к мобильнику – так хоть sms’ки выручали бы. А звонить на обычный нет смысла. Я ведь никогда не умел излагать вслух свои мысли, грусть, тоску (чувства?!). Если раньше ты смеялась (Её смех – ледяная вода высокогорного родника) над перепадами моего голоса, то после операции на горло, взамен на ровность и четкость, он, возможно, потерял какую-то искренность. Да что я говорю – ты ведь сама всё знаешь.
Я и не знал, что и ты, хоть редко, но всё так же иллюстрируешь в памяти всё тот же многократный перелом весеннего луча (листья, двойное окно, от-полированная гладь нашего стола), рисунки и карикатуры Лены (На заре нашего знакомства, Ленка нарисовала мою карикатуру. Я жутко сердился из-за предлинного носа, а она смеялась всё тем же хрустальным смехом), вечную сонность Омара, смешную вспыльчивость Юски, муравейник на твоей остановке, нашу безумную, поперек всего (!) города и обратно (!) прогулку (Когда, понимая всю безнадежность своего положения, не мог решить – встречаться дальше или остановиться пока не потерял хоть эти отношения). Увы, последнюю…
Здесь я не люблю гулять днём. Скучно и не за что зацепиться глазу памяти. Вечерами же здесь улицы пустеют рано. Лишь иногда попадаются группы ребят, которой некуда податься, да таксисты, собравшись кучками, ругаясь и сплетничая ждущих редких клиентов.
Я как-то гулял очень рано утром. Солнце только-только коснулось первыми лучами древних стен на холме (Одно из редких моих утешений – это наследство от наших предков).
Улица дышала чистотой и свежестью. Монтажники торопливо устанавливали рекламный щит с незатейливым слоганом. Деревья вдоль тротуара сон-но и нерешительно пытались встряхнуть с себя птиц; уставшая проститутка из сауны в соседнем переулке, наутро забывшая походку «от бедра», безразлично разглядывая редких прохожих, ждала на остановке маршрутку; немолодой гуляка в пиджаке цвета неспелой вишни, в рубашке (правая пола которой ну никак не хотела пролезть за ремень) с темно-красным галстуком, с волосами- недоваренными макаронами (такие же мокрые и липкие), с заспанным, но счастливым лицом, готов был обнять весь мир.
Так вот. Утром этот город имеет все шансы заснуть вечером счастливым и чистым. Но вместо этого, вечером полупустой мусорный бак всё также будет уныло разглядывать не долетавшие и разлегшиеся вокруг бутылки, смятые упаковки из-под кефира, кожуру банан и мандарин; сытый и уже довольный утром гаишник, вечером будет пинать пустую бутылку, орать прокуренным голосом на безграмотных водителей, а бездельничающая шпана будет сквернословить, в лучшем случае говорить какую-нибудь poshlost вслед запоздавшим с занятий студенткам (А она недоумевала: "Ну почему они такие?" И, к моему удивлению, пыталась уяснить для себя их психологию действий, в отсутствии которой я уже давно не сомневался).
Поверь, я не идеализирую улицы города по которым мы когда-то гуляли вместе, где такого «бычья», нищих и бомжей, сердитых гаишников, конечно же намного больше (Возвращаясь один далеко за полночь, каждый раз приходилось гадать - меньше последствий будет от встречи с быдлом или блестящих блюстителей закона).
Просто я здесь ни разу не встречал счастливую (Возможно сама того не понимающую), в юном возрасте (А мы думали, что уже такие взрослые!) парочку, неторопливо шаркающую по улице и увлеченно чирикающую о чем-то своем, не замечающую сторонних взглядов, гула машин; торопливо и весело перебегающую улицу, не обратив внимание даже на цвет светофора…
Видимо, здесь нет понятия середины – обязательно крайности. Есть обе –нет середины. Может я плохо смотрю?!
Вообще, многократное сплетение нитей запада и востока здесь, порой рисует прелюбопытные (без иронии) арабески.
Однажды я сидел в старинном, с великолепных форм древней люстрой здании вокзала. Нет, я никого не ждал и сам никуда не собирался. Я сидел и разглядывал рисунки и фрески на потолке и стенах, глядел по сторонам, слушал людей. Вошли две особы. Одна лет 30-35, вторая- 16-17. Они сели через кресло от меня, прямо под окнами. Я не ошибся, предположив, что это мать и дочь.
Теперь представь. (Она не умела слушать и смотреть в глаза одновременно – лишь боковым зрением. Ныне она не сможет читать, не глядя на гелиевые завитки по белому листу. Это радует)
Высокая, ещё привлекательная женщина с короткими до плеч, от многократного крашения и перекрашивания обретшие цвет вылитой на белую рубашку белизны и выглядящие как искусственные волосами, в суженной на бедрах юбке-макси и черной кофточке с полупрозрачными рукавами - мать.
И дочь. Такая же высокая, с четкими чертами лица, в хиджабе цвета летнего неба, с открытым лишь лицом и кистями рук ( Её представить в таком виде было бы немыслимо. В конце концов, я никогда не понял бы всю прелесть от прикосновения к тяжелым, темно-черным прямым волосам, с четким пробором прямо по середине).
Даже по лексикону мать была куда «продвинутой» дочери. Чего стоит уже одно слово «ушлые»!?) И замечательное здесь не столько их контраст, а отношение матери к выбору и, видимо, взглядам дочери.
Да, да – я вспоминаю отношение многих наших знакомых к твоему мирку. Прости, иногда и мне не хватало чуткости понять тебя. (Она просто не умела скрывать всё под общепринятой маской).
В последний, неожиданно-случайный приезд, твоя сестра, та, что приезжала из Москвы, рассказала о твоей работе, так что рассказывать о своей не буду. Ты теперь сама чувствуешь весь цинизм и наплевательское отношение нашего любимого правительства к людям этой профессии.
А так. Здесь пьют не меньше, а потому и больных детей тоже хватает. Только здесь поначалу родители стесняются признавать, что ребенка надо перевести на «индивидуалку». Поэтому приходится, как минимум несколько лет нам самим с ними мучатся, да и их мучат.
Жаль, что ты уезжала, и мы так и не встретились.
Нет, в ближайшем будущем не приеду, а уж тем более не перееду. Не знаю, когда вообще появлюсь. Чем чаще я говорю, что уеду отсюда (убегу от этой СИСТЕМЫ), тем сильнее я чувствую всю безнадежность этих слов.
Нет, не переживай. Милая моя, я счастлив. Счастлив от того, что у меня остался мокрый осенний забор с прилипшим к нему листком тетради по математике, скамейки вдоль самого «смешного» в городе памятника, твои сладко-коричневые губы(Казалось, что я что-то разрушу, если по-настоящему поцелую их. Видит Бог, я их так и не поцеловал, может, поэтому и сохранил эту сладость) и несколько волос вдоль промокшего лица и шеи (Легкое касание моих пальцев, голова набок и её очаровательные с очередной оригинальной побрякушкой в мочке ушко на любование нежному апрельскому дождю), твои пальцы под партой, требующие от моих хруста (А я думал, что она хотела их сломать), весенний танец деревьев в окне нашей аудитории, и танец наш, видимо, последний…
Просто вспомни напоследок ту историю о мальчике, который мечтал о навороченном роботе с витрины магазина и о его разочаровании, когда ему, на-конец, купили его.
февраль 2005 г.