Мисюсь, где ты?!

Дмитрий Ценёв
знаю точно, что когда-то в те ещё времена, когда «Энигма» была Сандрой… нет, пожалуй, гораздо раньше, когда Сандра была ещё одной из карамельных «арабесок», не то арабкой, не то беской, нет смысла уточнять теперь, хотя бы потому, что песенку про «тенгоу энд фэндэнгоу — май кабальеро — текила фром Внесуэля — ай нид ромэнсо» я танцевал в школьном кружке бальных танцев, заглядываясь на старших товарищей и завидуя их раскрепощённости, солнце светило совершенно иначе, чем сейчас. Ни один астроном не объяснит ни вам, ни мне причин столь страшного природного явления.
и астрономия тут, разумеется, не при чём, просто тогда я, наверное, смотрел на мир другими глазами, этот факт, думаю, в силах объяснить только врачи, и именно — геронтологи, учёные, изучающие проблемы старения организма, правда, и в их отношении меня тотчас, как только о них вспомнил, начинают глодать сомнения, вправе ли я ставить самодиагноз? Вправе ли я, напротив, ставить диагноз изрядно постаревшему, уже тогда, естественно, дряхлому миру, ведь нормально будет признать, что, будучи неизлечимо болен старостью, мир дряхлеет невыносимо быстрее меня? Или не так? Но чем ещё объяснить то, что я наблюдаю сейчас? Чем объяснить то, что солнце светит совсем не так, как светило раньше?
я достиг возраста старших товарищей по кружку бального танца, которого, разумеется, тогда уже не было и в помине, я ощутил, что кажусь себе моложе (детскее или детче? — не важно), чем казались мне они когда-то со стороны. Я завидовал старшим, теперь я завидую нынешним школьникам, то есть тем, кто сильно младше меня, но — вот обида-то неисчерпаемая! — я не чувствую, что они младше меня тогдашнего… Всё-таки солнце сегодня светит иначе, и время «Энигмы» уже прошло, для них, наверное, даже и не обозначившись музыкой — разве только глупо-эклектичными и претенциозными видеоклипами с обилием замедленного и обратного движения, подкрашенного этнически-колоритными декорациями и типажами и подправленного компьютерной анимацией.
свободнее нас, пионеров и комсомольцев, проводивших в последние пути трёх генеральных секретарей и перекрасивших одноцветный флаг Родины в три цвета. Если мне скажут теперь, что это сделали не мы, а политики, то я внешне соглашусь, конечно, зная, однако, что отношусь именно к тому дурацкому поколению, которому первому на собственной шкуре захотелось и смоглось… Меня зовут Сергеем Валерьевичем Бояровым, и я, хоть и являюсь по полученному образованию преподавателем литературы и русского языка, успел уже не стать таковым. Был уволен из одной школы, потом — из другой, и, как мне потом объяснили в ГУНО, пусть по собственному желанию, но со скандалом — оба раза. Довольно всё же о грустном однако, потому что сейчас, пожалуй, как никогда раньше, у меня появились повод и содержание для веселья, тем большего, чем его, собственно говоря, этого веселья, меньше. Закончив институт, вернувшись под крышу родного дома и материнское заботливое крылышко, я летом же и устроился в школу в соответствии полученному диплому, проблем с трудоустройством в сфере народного образования, видимо, в этой паршиво любимой стране не будет ни при каком государственном устройстве, ни при каком политическом режиме, будь то время беспрестанно развивающегося социализма или времена нарождающейся и всевозрастающей безработицы.
Любой я познакомился, возвращаясь вместе с другом Димой из кабака, естественно, будучи в подпитии, наверное, мы в очередной раз перемывали кости своего прошлого: до отсидки за какие-то там постперестроечно-пирамидальные махинации он был тележурналистом, а я бездельником — до института. Мы здорово дружили, весело куролесили, сочиняли стихи в духе доминировавшего тогда перестроечного рэпа и новой волны и экспериментировали, как только подворачивалась такая редкая возможность, с созданием собственных телепередач, но из всего, что мы тогда отсняли и отмонтировали, в эфир прошло минут двадцать про то, как «трудно быть молодым», и про то, что «так жить нельзя». Честно говоря, были мы изрядно вторичны, хотя и не безнадёжны… Нам было весело, и это главное, гораздо веселее, чем сейчас, когда нас чуть заплетающимся языком спровоцировал юный девический голосок:
Ма-альчики, у вас закурить не найдётся?
Найдётся. — ответил всеми силами быстрого реагирования своей ленивой души Димка и вытащил пачку «эЛеМа».
не разглядела в темноте и сказала капризно по-французски:
Ф-фу-у!
Ты что же это, «эЛеМ» не куришь? — поразился мой соскучившийся по чудесам друг.
А-а, — протянула она по-русски, хмыкнула и протянула руку за сигаретой. — а-а мне показалось, «Ява».
и вправду темно, чуть смешно, потому что он спросил:
Куда идёшь? — я ещё пьяно попытался вспомнить, откуда это, но почему-то не смог.
Спроси меня, я знаю. — она опять хмыкнула и немного демонстративно покачнулась. — Лучше спроси, откуда.
Откуда идёшь? — согласился он.
Из кабака. — девочка хотела произвести впечатление и, наверное, произвела.
Так и мы тоже из кабака. А ты из какого?
Из «Сказки».
А мы из «Михалыча»!
Бэ-б(а)лин, так пить нельзя.
Ты права, девочка. — попытался вступить я, предчувствуя пикантное приключеньице. — Пить вообще вредно...
Во-о, бля, девочку нашёл! — искренне возмутилась неразглядимая в темноте незнакомочка. — Б! Лин!!! И спать охота, и домой не хочется!
Надо же! — обрадовался Димка, потирая руки. — Наши желания совпадают.
ни странно, всё оказалось под рукой, даже то место, куда можно было забуриться всем вместе, не смотря на странное желание спать и на близящийся к позднему час. Это было общежитие, в котором проживает одна славная компанейская знакомая, и, когда мы вошли в его освещённый подъезд, девочка наша нежданно смутилась:
О-о, ма-альчики, так вы в годах! — и засомневалась будто в чём-то, стоит ли это что-то продолжать, чем нас здорово насмешила, став на несколько секунд по-настоящему беспомощной.
Так и ты ведь уже не девочка, сама сказала. — пошутил на глазах опохотливевший Димыч, беспредельный, оказывается, тип, тоже мне — дряхлеющий Казанова в поисках «лёвэ».
Ну и сказала! Ну и что?! — бронежилет вновь засеребрился нержавейкой на её, между прочим, достаточно хрупенькой ещё, далёкой от развитости фигурке. — Тебя как зовут?
мне понравилась эта её естественная инициативность.
Дима. — эротически-ласковым шёпотом ответил зазеленевшийся мой друг.
А тебя? — по порядку спросила она.
А меня зовут Сергеем. Серёжа, если хочешь.
Не-а, не хочу. — отрезала она мои притязания на её драгоценный досуг, выбрав на данный момент моего расторопно-разговорчивого спутника.
он, между прочим, старше меня года на три и женат, но эту подлянку я приготовил на после:
А ты сама-то кто будешь?
А я — Люба. — с наивной гордостью ответила она.
и на это клюнул, кажется, они взаимны в поклёвке:
Это надо же, Люба! Какое подходящее имя. Любовь, ты только подумай!
А чё тут такого? — агрессивно согласилась она.
не удержался от подхихикивания:
Ну ты и пошляк, братец!
его понесло незнамо куда и так, что он даже и не заметил сквозняка моей иронии:
Нет, Серёга, ты только вдумайся в это волшебное стечение обстоятельств! Определённо, это судьба... Ночь, улица…
Фонарь. Аптека! — я понял, что он ещё не мёртв.
Естественно и не стыдно! И вдруг посреди этого жизненного хаоса, так сказать, навстречу нам — сама Любовь. И не как-нибудь там как попало, а с самой настоящей большой буквы!
Вся такая нетрезвая и закурить просит. — дорисовал я. — Свобода на баррикадах и только!
Я не поняла, это чё? Наезд или чё?
Это или чё, Люба, комплимент называется. — ответил за меня находчивый повеса. — Да мы уже, собственно, и пришли совсем.
постучался в дверь, гремевшая дотоль музыка чуть приубавилась, и, наконец, нам открыла Вера, с порога же прямо и спросив неприязненно, ткнув в Любу пальцем:
А это что?
ответ мой и Веркин друг, через которого мы с ней и знакомы, начал почти скандёж:
Здравствуй, Вера! Это Серж, да ты ж его помнишь ещё, не забыла. А это, знакомься, наше удачное приобретение для компании, потому что её зовут Любовью, для полного комплекта только Надежды и не хватает, да?
Да где ж я тебе её возьму на ночь-то глядя?!
Верочку не слишком заносило на агрессию, пока Димка устраивался с Любой на диване, я попытался занять внимание хозяйки:
Мы, вообще-то, мимо шли, а детское время-то ещё не вышло, и мы свет в твоём окошке увидели, подумали, не заглянуть ли? Если и прогонишь, то ведь не сразу, Верочка, правда?
А мне-то по-фигу, только зачем вы эту мокрощёлку сюда притащили? Чё мне, без неё проблем мало?
Да ладно тебе, Верунь, мы посидим, да и пойдём дальше своей дорогой. Неужели тебе самой не интересно с подрастающей молодёжью пообщаться?
Хватит с меня, наобщалась уже! Дебилы да наркоманы...
за напасть? — красиво подумал я, но, дабы хоть чуть-чуть притушить её пыл, решился поддакнуть:
Ну, да, нам, старомодным алкоголикам, этого не понять. Но! Вера, послушай меня, пожалуйста, нельзя же их на самотёк пускать, помочь надо, чем сможем, авось и среди них люди есть?
Эй, там, на диване! Поосторожнее с сигаретами, я сегодня прибиралась, пепел не трясите...
У тебя, как всегда, потрясная музыка... — снова попытался подмаслить я, меня поддержал и Димка, тоже растерявшийся от такого приёма.
Вер, а, Вер, а у тебя «Шокин Блю» есть?
такое переключение удалось.
Есть где-то на пластинке.
Ну, ты нам её, пожалуйста, поставишь или нет?
О чём базар? — но Вера просто так не сдалась. — Только вот Любочка, наверно, чего-нибудь другого хочет? Девочка, ты какую музычку предпочитаешь?
кажется, и на этот раз ещё не уловила недоброжелательства в тоне её, потому и ответила искренне:
Я русское люблю, чтобы понятно было...
саркастичный и категоричный отказ, Димка вновь спас положение:
Нет-нет-нет! Люба, ты же не знаешь, что такое «Шокин Блю»! Так что сперва — «Шокин Блю», а уже потом — всё остальное, ладно, Верочка?
Сейчас найду. — хозяйка честно занялась изыскательскими работами в недрах своей бездонной виниловой кладовой.
снова расселись: Димок — такой большой и такой вокруг, что мне даже жалко стало обречённую на него Любу, в приглушённом свете двух по углам комнаты расположенных неярких бра — такую наивную и глупенькую антилопку на мушке опытного и жестокосердого охотника в колониальной пробковой панаме, — они сидели на диване, играя в светлое чувство с первого, так сказать, взгляда, а я — в кресле около столика с пепельницей, такой весь в перстнях и снисходительно улыбающийся детским забавам.
тем, Вера и не думала успокаиваться:
А может быть, тебе, «Козлятушек» поставить или «Шмэнси»? А-а, детонька? Дым сигарет. Струится. И люди — как кучи, а?
О-ой, — в тон ей попробовала себя гостья. — Только не надо про «Нэнси», давай? Просто я люблю, когда понятно, про что, а не на английском, вот.
А Лапину я не держу, уж извини! Я всё больше по «металлу» прикалываюсь да старьё всякое слушаю из детства своего босоногого.
Наверное, мне нужно домой пойти. — встала было растерянная девушка, да только Димыч её удержал, шепча там что-то на ушко, наверное, объясняя и успокаивая.
Ладно, уймись! Я нашла «Шокин Блю». — Вера водрузила пласт на проигрыватель, и по тому, как медленно она всё делала, стало понятно, она уже приняла, если и не критическую, то уже порядочную дозу. — Димка, представляешь, я и сама-то про эту пластинку совсем позабыла! Когда Валерка мне её подарил...
Дак мне Валерка и сказал...
…вертак сломан был, так что я её даже и не слушала ни разу! Нет, ты себе представляешь?
коль я поставил себе цель Димку напоить, то, как он ни здоров будь водку глотать, а я своего добился. Через, примерно, пять минут пришли, как всегда, незванно всегда здесь желанные гости. С водкой. С бодяжной дешёвой водкой, и, как ни было её мало — всего-то одна бутылка, честно и благородно выставили её на стол. То были люди в городе известные: один из них — ну просто скандально знаменит редкими и, как полагается, меткими выступлениями в корявой местной прессе, другой — не менее никак, а ещё более вольный художник не то в области музыки или живописи, не то — в отстое собственной и окружающих сексуальной свободы, возможно, поэт из авангардных, кто это сейчас разберёт? — для нас с Любовью вечер у Веры закончился с приходом через полчаса в гости к ней Надежды Рибосомовой с мужем, загадочно носящим совершенно другую фамилию. Этот богеме не принадлежал, но повсюду этакой сволочью волочился за женой, особой эстетски незаурядной, эстетически интересной и привлекательно, к тому же, экзальтированной. Они выставили на стол в одном флаконе в два раза больше и качеством раз в десять получше. Я там был, мёд-пиво пил, усов особенно-горьковских и по-ницшеански непроходимых у меня нету, так себе, тараканство сплошное и стиляжество, так что на посошок и мне в рот попало. Для Димки, за максимальностью подносимых доз которому я заботливо следил лично и настоятельно, два стопаря импортной водяры поверх индивидуально-нетрудового розлива бодяги стали последними, что он мог воспринять как осознанное явление, потом он мирно заснул, и я предложил нашей с ним общей новой юной знакомой покинуть гостеприимные стены, что мы и проделали, пока было ещё не слишком поздно.
стало смешно наблюдать, как Люба пытается избавиться от чувства виноватой неловкости передо мной, вроде того, что до самых сих пор не обращала особого на меня никакого внимания, теперь она старалась быть объективно болтливой и беззаботной, казаться пьяной сильней, чем была на самом деле, но холодный и влажный ночной воздух неотвратимо протрезвил её. К счастью, она жила, как оказалось, где-то недалеко и не успела продрогнуть, но, когда я вместе с ней поднялся на четвёртый этаж, спросила зачем-то, не хочу ли я кофе? Я не отказался, тогда она прижала указательный пальчик к губам, открыла осторожно дверь и исчезла беззвучно в безмолвной глубине квартиры, потом ещё беззвучнее вынырнула из темноты на порог и, снова прижав указательный палец к губам, на что я по-согласному заговорщически подмигнул, взяла меня за руку и ввела в дом свой.
нечто необъяснимо-приятное в том, когда удаётся отметить, проследив, увидеть, почувствовать движение времени, пережить этак этап за этапом целые сутки или хотя бы часть их, но — следуя не собственному своему, привычному, так сказать, распорядку, а внешнему, бросающемуся в глаза несоответствием тебе. Это, наверное, сродни подглядыванию. Такое бывает, например, после бессонной ночи, когда поутру в своём ли доме, идя ли по улице, встречаешь сплошь и рядом людей только что проснувшимися, мрачных и нервных или спокойно и беззаботно счастливых, агрессивно-радостных и рассеянных или угрюмо-собранных. Они не только потому и другие, чем ты: они проснулись, ты идёшь спать, они отдохнули или имели возможность отдохнуть, для них настал уже новый день, а для тебя же ещё не закончился вчерашний. Именно поэтому я в такие часы отставания от мира как-то по-особенному чувствую факты движения времени — как свидетель, а не участник, лучше сказать — очевидец, волшебства, которое, долгожданное, наконец-то удалось увидеть воочию, и сладостно тоскливой и приятной усталостью осознание того, что, как ни пяль глаза вокруг, как ни старайся разглядеть знамения и понять их, как ни расшифровывай суть происходящего, оно, это ежедневное колдовство, опять ускользнёт мимо неразгаданным и привычно фантастическим.
из подъезда, я сразу же остановился, закурил и сел на скамейку, наслаждаясь жизнью… кажется, я выкурил всю почти сигарету, пока вдруг не осознал, что сижу перед своим подъездом своего же дома! А это значит… я оглянулся по сторонам и громко про себя сматерился на чём свет стоит: это значит, что мы с Любой — соседи, и не какие-нибудь там наискосок или напротив, а рядом, на правой стороне площадки: я живу в пятнадцатой, она — в шестнадцатой, квартире. Так что сегодня обескураженный я отменил трансцендентальные наслаждения созерцанием движения пространства во времени.
к себе, я встретил покачивающее головой молчание мамы, собирающейся на работу, позавтракал и лёг спать сном Наполеона после Ватерлоо. Похмелья не было ни перед сном, ни после оного, как не было и сновидений, а жаль. Ведь потому что я так надеялся погулять под синим безоблачным и бессолнечным, бессмысленным небом Города Золотого, побродить по его блестящим после всегдашнего ночного дождика тротуарам, встретиться со счастливыми, такими же спокойными и равнодушными, как я сам, людьми — циничными, образованными снобами, благовоспитанными любителями остросюжетных мелодрам, нудной философски-поэтической кинободяги застойно-подпольных времён и порнографии, чем грязнее и откровенней, тем лучше. Но в этот волшебный, странно и замечательно выпавший из обыкновенности день, видимо, я не попал туда или меня не пустили, решив, наверное, что я нездоров и могу внести в заповедную гармонию прекрасного мира опасные вирусы страстных и чистых чувств. Между прочим, там полным-полно всякого непуганого зверья: по площадям и улицам, по дворцам и колоннадам, циркам и садам бродят носороги и коты, лебеди и коровы, собаки и слоны, ползают змеи и плавают акулы, скаты, ёршики и осьминоги, порхают бабочки, резвятся тигры и зайцы, носятся как угорелые жирафы и ящерицы, а совсем недавно где-то на окраине, говорят, видели тиранозавра с диплодоком, игравших в прятки под сенью булонского местного леса. Там они все не враждуют, не нападают и не прячутся, это им здесь ещё так осточертело, что там если они чем и оттягиваются, то только любовью. И люди — тоже. Но и это иначе, чем здесь.
была знакомая и старинная приятельница моей мамы, она сама позволила мне до двадцать шестого августа не каждый день появляться в школе, потому, проснувшись после чувственного Ватерлоо с Любовью, мой личностный наполеон решил в очередной раз воспользоваться столь любезно предоставленным разрешением начальства, лелеявшего до поры до времени молодые кадры. На столе в моей комнате лежало письмо, пришедшее, очевидно, вчера. Я взял в руки конверт, повертел его, рассматривая, есть и в этом какой-то особенный кайф, над природой которого я почему-то до сих пор не размышлял ещё более или менее серьёзно. Пусть Екатеринбург, ну и что?! Что с того? На днях мне кто-то пытался пересказать Декларацию Всемирных Свобод и Прав Гражданина Земли, напирая почему-то только на свободу передвижения. Я ответил, что совсем недавно ещё не только желал эту свободу, но и имел её, а вот теперь, извините, почему-то как отрезало. Пожал я плечами и, демонстративно выбрав на книжной полке книжку, уселся читать, попросив не беспокоить по пустякам, разве что песню спойте, мол, возьмите свою странную десятиструнную гитару и надорвите пальцы, можно — в кровь, пустите горлом любовь, если сегодня по кайфу, но только, если сами того желаете, а иначе — лучше уж книжку почитать. Кстати, о книжке. Я попросил её почитать, были то не то Ильф с Петровым, не то Виан, и нет ничего, конечно же, странного в том, что мне понравилось, не правда ли?! Впрочем, у меня и самого есть эта книга, я просто решил вдруг почитать чужую, а вдруг она какая-нибудь не такая, как моя?
слишком ленив, чтобы без слишком уж хардовой причины сменить дислокацию, и, похоже, поменяю этот свой родной идиотский город только лишь на Город Золотой идиотской моей мечты. Мне показалось сперва, а потом определённо и настоятельно обнаружилось, что я прислушиваюсь к звукам, которые могли бы, могут и доносятся с лестничной площадки и из-за стен смежной с моею квартиры, против обыкновения я совсем не включил ни музыки, ни телевизора и напрочь заткнул глотку радиорепродуктору, оставшись в почти кромешной тишине. Был день, и я догнал окружающий мир и хотел снова встретиться с Любой.
пару-другую дней, кажется, в пятницу или, возможно, в субботу, я был приглашён Любой на день рождения её старшей сестры Виктории, предоставившей младшей сестрёнке право привести парня на свой вкус, чтобы не скучать в чуждом обществе порядком старших друзей именинницы. Вика была просто поражена моим явлением, родители — тоже, но хмуриться и подозревать неладное в пору веселья, как правило, то ли неприлично, не то просто некогда, так что все они наблюдали и делали какие-то свои выводы, А нам с Любаней, честно говоря, было наплевать…
Виктория пригласила меня потанцевать и с места в карьер пошутила:
Знаете, Сергей, я думала, Люба пригласит кого-нибудь из сверстников…
эта шутка показалась заранее неудачной, так что я, не ожидая её окончания, попытался перевести стрелку на околомузыкальный маршрут:
Да, Виктория, я тоже обожаю Джорджа Майкла, особенно эту вещицу — «Кэриллис висперс». Эта песня — на все времена, народы и пространства. Просто обалденная вещь, и ничего тут уже, как говорится, не поделаешь, но, понимаете…
не захотела понимать:
Согласитесь, Сергей, это было бы… н-ну, я даже не знаю, как сказать, чтобы случайно... то есть, я хочу спросить поделикатнее... нормальнее было бы, если бы она пригласила своего ровесника, ведь правда?
Когда одна и та же вещь случайно, то есть по стечению обстоятельств, оказывается на трёх кассетах с вокалом, и на одной из них два раза: в допись попала; да ещё на четырёх кассетах — в чисто инструментальных версиях, — согласитесь, это надоедает рано или поздно?
Сергей, ваше появление произвело… — она вроде бы попыталась выбирать слова.
Н-ну, раз именинница не хочет, — видя, как трудно ей это удаётся, я помог. — говорить о музыке, то я честно признаюсь, что заметил её прозрачный намёк. К сожалению, ничем не могу помочь: Люба пригласила меня, а здесь, пожалуй, старше меня только ваши папа и мама. Приятные люди, не удивительно, что у них две такие приятные во всех отношениях дочери.
Да уж, они даже задержались дольше, чем хотели, когда увидели у Любы такого взрослого... кавалера. Вы же…
Давай спокойнее, Вика, на «ты», хорошо? — предложил ей кавалер её сестры.
звучала громко, как положено, так что приходилось, разговаривая, наклоняться к самому уху партнёрши, жаль будет, если Любаня истолкует это иначе, чем дачу мною чистосердечных показаний на строгом и беспристрастном суде.
Я хочу сказать, Серёжа, ты, случайно так, ненароком, ей в отцы не годишься?
опять пришлось делать вид, что это и впрямь смешно:
Да, она поначалу тоже так подумала.
И что ты ей ответил?
Ничего, она ведь только подумала, а не спросила.
А я вот спросила. Ответь мне, Серёжа. Пожалуйста.
Да, наверное, и я мог бы быть папой твоей сестры, но твоя мама предпочла твоего папу, да и вряд ли бы она обратила внимание на прыщавого девственника, каким я тогда являлся.
Какие-то гадости ты говоришь! — нестрого возмутилась Вика.
Я всего лишь отвечаю на поставленный вопрос, не более того. Может, лучше выпьем шампанского? — я прервал танцевальные объятия, и ей пришлось увлечься за мной к столу. — Вика, скажи мне честно, чего ты хочешь... в этой жизни, и я тебе пожелаю исполнения твоих желаний.
На такие вопросы честно не отвечают. — убедила она меня в своей незаурядности. — А ты, между прочим, неприятно странный тип, Серёжа, неуязвимый и скользкий. Я извиняюсь, конечно...
Конечно. — то ли похвалил, то ли извинил я, жестом подзывая заскучавшую Любу присоединиться к нам. — Поверь, только тогда, когда меня хотят уязвить. Давай, Люба, выпьем за исполнение желаний твоей умной, красивой и обаятельной сестры. Вика, пусть всё будет так, как ты хочешь, исполнения тебе всех самых твоих сокровенных желаний!
Спасибо, Серёжа, но после такого неосторожного пожелания я тем более не смогу честно ответить на твой вопрос о сокровенных желаниях.
Вот ни фига себе! Ты у меня смотри! — пригрозила старшей сестре младшая.
позвенели бокальчиками и припали к вполне приличному шампанскому, на что я, даже прервавшись, хвалебно отозвался помычанием и повертением головой, поделав бровками вверх-вниз. Любка брызнула смехом, и не только — не успев отодвинуть от губок свой бокальчик.
Такое ощущение, девочки, что я — те самые брюки, на которых сейчас раскалённым утюгом будут наводить стрелки. — неудачно пошутил я. — Осторожнее надо быть, Люба. Вика, наверное, Любе больше не следует наливать вина?
Почему же? — прокололась именинница, возражая серьёзно, занятая аккуратным промакиванием салфеткой серебрящихся на лице капелек. — Она ведь давно не маленькая, кажется, ты это и без меня заметил, и сама может контролировать себя. Кроме того, у неё есть опытный и заботливый кавалер.
начала вполне серьёзно сердиться:
Который, между прочим, снова хочет со мной потанцевать, не так ли?! — она схватила мою руку и потащила от стола и от сестры. — Пойдём, сладенький мой. Это о чём же вы так долго с ней шептались, а?!
Я, честно говоря, так и не понял. Меня, кажется, обвиняли не то в инцесте, не то в соблазнении несовершеннолетней.
остановилась:
Это чё, серьёзно, что ли?! Я же им рога-то поотшибаю, бля! Ой, то есть блин, извини!
стало не по себе:
Ой, Любань, это ты меня извини, брякнул, не подумав. Нет, конечно. Ты же меня уже знаешь: первый клоун на деревне, что в голову взбрело, то и с языка пёрнулось, а ты так резко прямо...
Больше так не шути, ладно? — ах, как она готова прощать, мне бы так!
Больше не буду, во всяком случае, постараюсь думать, прежде чем языком болтать!
Я же взаправду испугалась, эти, блин, придурки насмотрелись телесериалов, им хочется интересной жизни, как в Санта-Барбаре. Давай слиняем отсюда?
снова танцевали, и я, не задумываясь, предложил:
А хочешь, прямо из окна твоей спальни — ко мне? У меня окно открыто.
А там между окнами не далеко? Четвёртый этаж всё-таки, страшновато.
Пойдём посмотрим, чего гадать-то? А если страшно будет, то можно и обыкновенно — через дверь. — я, честно говоря, давно уже перестал себе удивляться. Пусть другие мне дивятся. И наслаждаются тем, что так, как я кое-что умею, у них никогда не получится.
Пошли посмотрим. — решительно согласилась она и привычно взяла меня за руку.
число сентября месяца подкралось почему-то совершенно незаметно, как опытный охотник ко глухой тетере на весеннем току, за два или три дня до того, кажется, это случилось в конце августа, я был поставлен торчком перед фактом его неминучего прихода и впал в панически-апатичное оцепенение; Любанька, к тому же, вдруг ни с того ни с сего уехала к родственникам в деревню вместе с родителями, огорчив меня тем, что вернётся домой только тридцать первого августа вечером, так что, если мы с ней когда и увидимся, то только лишь на следующий день, первого сентября вечером, никак ни раньше.
Но и не позже! — то ли потребовал, то ли попросил я. — Для меня это будет очень трудный день.
я что-то такое ужасное и непредвиденное предчувствовал уже, когда прощался с ней перед тем, как обыкновенно перелезть с карниза окна её спальни в окно своей. Такой весёлый способ свиданий после дня рождения Вики стал для нас привычен, не знаю, точно, было ли это проявлением романтизма или рационализма наших озорных душ, но это было здорово. Боже, о чём мы только не переговорили за прошедшее со знакомства время, я потерял всякий реализм восприятия окружающего мира, естественно, что после её отъезда я два дня ничего не мог делать и ничего не делал, механически посещая место работы перед началом учебного года, приходя же домой, спал и только спал.
я серьёзно считаю, что начало моей, к сожалению, весьма краткосрочной преподавательской карьеры было положено именно в тот момент, как я поставил одиннадцатиклассника Кравченко в угол за то, что он запулил жёваной бумагой в красивую одноклассницу Леночку Шевальдину, сидевшую, между прочим, прямо передо мной.
Подумайте, Андрюша, о правильности выбора цели в своей жизни. Если бы мадмуазей Шевальдин вдруг наклонилась к своей соседке, то вы попали бы в меня. Я вправе был бы как угодно превратно истолковать ваш промах, как целенаправленное действие, например, отчего последствия для вас могли бы оказаться более тяжелы, чем сейчас. Так что будьте счастливы, вам повезло. Настоятельно не советую вам, Кравченко, стоя около доски, заниматься клоунадой, это место, к превеликому сожалению, уже занято мною. Но вы можете предпринять попытку вернуться на своё место досрочно, то есть не дожидаясь финального свистка, если сумеете выразить словами то, что хотели вложить в ваш... эм-м, выстрел, да. Истолкуйте своё отношение к Лене в письменном виде на доске. А мы с вами продолжим наш ознакомительный разговор. Как вы думаете, господа учащиеся выпускного класса, а что же это, собственно, такое — литература? Не спешите тянуть руки или отвечать с места, подумайте, прежде чем открыть рот, это полезно — подумать.
угла послышался голос ущемлённого в правах:
Можно вопрос?
Пожалуйста.
Мы же не в детском саду, чтобы меня в угол ставить!
Это мало похоже на вопрос, но я отвечу. По Сеньке шапка, а по Андрюшке — угол в самый раз будет, соответственно продемонстрированному уровню эмоционального развития. Воспользуйтесь преимуществами письменной речи, чтобы изменить моё мнение о вас. Найдите слова, составьте предложение. Одно, второе, третье. Кстати, граждане дети, давно хотел сообщить вам, дабы более не возникало столь инфантильных эксцессов, я разрешаю вам на моих уроках писать и передавать друг другу записки. Веселитесь, юноши и девушки, но помните, что за всё это я могу в любой момент призвать вас на суд, и, если кто-то, занятый неотложной эпистолярной деятельностию на уроке, не сможет ответить на вопрос имеющегося в наличии преподавателя, то, натурально, этот индивид получит пару в дневник и в журнал. Так что же такое литература, кто-нибудь готов ответить?
А что такое «эпистолярная деятельность»? — спросил томный голосок с третьей парты на левом фланге.
Переписка. Эпистола — это письмо.
А по-русски разве нельзя было сказать? — это был не воинственный голос, а просто так, сам по себе такой.
Можно, но в русском языке, одном из самых раскрытых для заимствований во всём мире, очень много иностранных слов, давно воспринимаемых как родные. Например...
Ага, например, «инфантильные эксцессы»?
Хорошо, я понял, нам, видимо, придётся отложить обсуждение глобального вопроса о литературе на потом, потому что нужно начинать сегодня с самого начала — с происхождения речи и языка. Я надеюсь, ни для кого из вас не станет сенсационным открытием тот факт, что и англичанин, и дикий сын степей калмык, и француз, и негр из племени Мамамылараму вслух выражают свои мысли при помощи одних и тех же органов, вряд ли изначально предназначенных, кстати, для произнесения звуков. Итак, кто у нас здесь знаток анатомии, признайтесь честно? Это ничем опасным вам не грозит, поведайте своим соплеменникам об устройстве так называемого речевого аппарата.
Я готов! — послышалось вдруг из угла.
Слушаем вас, внимательно слушаем.
Да я не про речевой аппарат готов, а написал тут на доске, как вы сказали.
всех без исключения присутствующих обратились в угол, мне даже подумалось, что эти взоры и ранее были прикованы там, где на доске было прилично каллиграфическим почерком написано теперь: «Ленка, пошли сегодня в кино?» Осталось только развести руками:
Вот теперь понятно, садитесь, Андрей, и, пожалуйста, подайте мне ваш дневник. О Боже, как это интимно, в следующий раз сразу же постарайтесь выразить это словами. Это или что-нибудь ещё, не суть важно. Я обещаю всем, что превыше всего остального буду оценивать на своих уроках умение выражать свои мысли и чувства посредством употребления слов, письменно или устно — без разницы. — пока потрясённый Кравченко исполнял мой распоряжение, я продолжал и сам употреблять подручные лексические единицы, пытаясь как-то выразить свои случайно обнаружившиеся мысли и чувства сомнительного характера. — А разве сейчас всё ещё ходят в кино? Мне думается, что это как-то устарело, я никого не хочу обидеть, но мне просто очень интересно, ведь у всех, наверное, есть видеомагнитофоны и телевизоры?
Так ведь в кино ходят не токмо кино смотреть, Сергей Валерьевич! — странно, я думал, к имени-отчеству моим раньше приручатся девочки, а не мальчики, этот же печальный голос принадлежал юноше, сидевшему на правом фланге. — Там темно и безлюдно...
Дневник на стол! — кратко сказал я. — Дальнейшие слова испортят полученную оценку, а тема, между тем, уже исчерпана, вы ясно выразили свою мысль, месьё. Месьё?
Кутиков.
Знакомая, блин, фамилия. Где я её мог слышать, не подскажете?
Мой папа — заместитель директора «АгроЭнерго».
А я думал, ты скажешь, что твой папа — басист «Машины времени». — я поставил вторую пятёрку за урок. Это приятно, оказывается, да ещё как! — На будущее предупреждаю всех, так просто пятёрки вы будете получать только тогда, когда у меня будет излишне хорошее настроение, как сегодня, например, а это, признаюсь честно, бывает весьма редко. Так что ловите миги моей благосклонности и старайтесь поддерживать во мне хорошее расположение духа. Итак, ревенон а но мутон, кто расскажет нам про устройство так называемого речевого аппарата?
я даже и очаровал детишек, но возможно и не менее того, что мне это только показалось, свой премьерный дебют я всё-таки считаю удачным, да и потом отношения с учениками имели все шансы складываться просто замечательно, если бы не одна накладочка: после робкого и короткого, не дожидающегося разрешения стука в дверь вошла Люба и сказала:
Здравствуйте. Извини... те...
незаметно для всех окружающих я успел упасть в обморок, нанюхаться воображаемого нашатыря и всё-таки прийти в себя, как смог, разумеется:
Здравствуй-те, проходи… те. — я быстро нашёл помеченную в журнале «отсутствием» фамилию, единственную сегодня. — Любовь Крамольная, я правильно вычислил?
Да. — она была необычайно кратка.
А я — ваш преподаватель литературы. Бояров Сергей Валерьевич, будем знакомы.
Очень приятно. Я опоздала, у нас поезд задержался в дороге на восемь с половиной часов...
Сегодня Первое сентября, праздник, День Знаний. Так что в честь него, разумеется, ваше опоздание не будет иметь никаких последствий, но в дальнейшем, я вас попрошу, будьте пунктуальны. Да, ребята, вы, наверное, знаете, какие странные шутки преподносит нам весёлая штука с многообещающим названием «жизнь». Вот пример. Как только я увидел в вашем классном журнале словосочетание «Любовь Крамольная», так сразу же и решил порастыкать по этому поводу, а Люба взяла и опоздала, посему теперь мне уже как-то и не до смеха стало. Так, вырвите, пожалуйста, из своих тетрадок, — я встал из-за стола и, отойдя к окну, спиной к классу закончил выдачу валового задания. — двойной листочек, подпишите титульный лист своей собственной, а не вашего соседа, фамилией... э-эм, да. Самостоятельная работа. На тему...
остановился специально, ожидая, что кто-нибудь обязательно сострит.
Как я провёл лето! — сострили, идиоты примитивно-скоропалительные.
Нет, конечно. Ещё будут предложения?
Что такое «счастье».
Вот это неплохо, а как вам кино? — спросил я у местной Пеппи, подавшей голос.
Неплохо, но устарело уже.
Да, конечно, как и всё остальное. Тема так и будет называться: «Любовь крамольная». — я снова отвернулся к окну и, взглянув на часы, предупредил. — До конца урока осталось пятнадцать минут, так что рассчитывайте и будьте лаконичны, как некоторые древние греки. Приступайте. Если не возражаете, я негромко включу музыку. Не возражаете?
Нет.
Попробовали бы возразить! Люба... Крамольная, а вам, извините, будет другая тема. Обычная: «Как я провела лето».
знаю я, не знаю, понимают ли оне такую музычку, хотя, разумеется, ничего трудного для восприятия я сегодня не ставил. Более того, скажу честно, не для них же я её включил, а для себя, надо ведь как-то после случившегося в себя вернуться, подготовиться чёрт знает к чему. Тут на днях я сам убедил Валентину Александровну, директора школы, ту самую мамину давнюю приятельницу, что так благоволила ко мне, предоставить ученикам право самим выбрать себе классных руководителей, тем более, что половина классов осталась без таковых после летних каникул, педколлектив обновился, и почему-то все согласились, теперь мне эта идея уже не нравилась, я был уверен: эти выберут меня, и не только эти, но предоставят меня им. Или их — мне? Вот в чём вопрос, уснуть и видеть, иль не спать?! Но как же тогда Город Золотой? Свинские бегемоты и пышащие огнём стегозаурусы с котами и акулами в обнимку, как же салочки в голом виде на зелёной лужайке под безоблачным и бессолнечным небом? Или не быть? Следующий урок — последний, в конце его детям дадут возможность проголосовать... Завтра — родительское собрание, на котором они и узнают о короле, которого достойны. Ой, каб Волга-матушка да вспять побежала! Что им Джульетта? Кто они Ромео? Кабы можно, братцы, жизнь да начать сначала! Ой, кабы все бабы были б молодицы... да тогда б летали мы, словно птицы, б-(ба)лин!!!
как же ты провела это своё последнее детское лето, Любовь Крамольная? Расскажи-ка мне, пожалуйста, я ж не знаю совсем. Сколько мы с тобой знакомы? Дай Бог, недели три. О чём только не говорили, да только вот никак случайно так и не выяснили, что учишься ты в той самой школе, где мне предстояло работать. Что страсти? Ведь рано иль поздно... На стол предо мною... лучше поздно, чем... лёг лёгким осенним ветерком первый двойной листок — в клеточку, я сказал:
Можете быть свободны. Или оставайтесь в кабинете, слушайте музыку, только других не отвлекайте.
Баранова, типичная отличничья фамилия. Почерк, естественно, разборчивый, не то, что у меня в её годы, которым я с пятого класса уже приводил учителей в ужас и ронял в обмороки. Что там у нас? Крамольная любовь — это, наверное, обозначает так называемые извращения. Лично я в жизни с этими явлениями не сталкивалась, но, наверное, ничего особенно страшного нет, если девушки любят девушек, а юноши — юношей, если это не приносит никакого вреда обществу. Но, как правило, к сожалению, вред всё-таки есть. И приносят его обществу не сами «крамольные любовники», а окружающие их люди, чаще не понимающие, чем пытающиеся понять. Эта проблема, мне кажется, слишком сложна для того, чтобы вот так вот — раз, и написать о ней сразу. Если не знаешь лично, то что же тут напишешь? Отвлечённо рассуждать может любой, а вот, когда дело лично вас коснётся, кто может сказать заранее, как отнесётся, например, к тому, что брат или сестра — гомосексуалисты? Или человек, которого любил, любишь и собираешься любить и дальше, вдруг... Нет, я не в силах этого представить себе, это точно.
что же, эта будет получать за сочинения правильно поставленные, как голос у Хворостовского, пятёрки.
Грибов. Нервный почерк, наверно, агрессивно самоутверждающийся тип, скорее технарь и физик, чем гуманитарий и лирик. Мне далеки проблемы этой вашей любви вообще, а уж, что такое «крамольная любовь», я совсем не знаю и знать не хочу. В мире есть люди, которые занимаются делом, и есть люди, которые делом не занимаются, а выдумывают в своё оправдание всякие пошлости. Есть семья, дом, дети. Рано или поздно, лучше поздно, чем никогда, а на вопрос «Что такое любовь?» вы и сами не сможете ответить, как никто до сих пор не сказал ничего толкового, уважаемый Сергей Валерьевич. Зачем зря время терять? Ставьте мне двойку, а пошлости тут расслюнивать я не намерен.
Грибов Андрей, дайте мне, пожалуйста, ваш дневничок-с. Сударь, я вынужден вас огорчить и огорчиться сам. Двойки вы не заслужили, так что довольствуйтесь трояком. Это самая нелюбимая мною отметка из тех, которые я могу поставить своему ученику. Жаль, очень жаль.
Голавлева, как выяснилось, а не Голавлёва. По внешнему виду — спортсменка, как бы это во вред не пошло, особенно, если баскетболистка или велосипедистка. Вырастет, топ-звездой станет, если замуж не поторопится или от сифилиса не сдохнет, или от цирроза. Самое вредное занятие на земле, хуже даже спорта высоких достижений, Дмитрий Александрович, это игра словами, недавно по телевизору кино показывали. Старое. «Курьер» называется. Там мальчик и девочка до того доигрались, что сами поверили, что любят друг друга, а на самом деле, я думаю, просто возраст такой, и им чего-то хочется. Только не играть надо, а жить по-настоящему, вот и вся крамольная любовь. Вся — крамольная, а если не крамольная, то и нет её никакой.
Инга, вы хотите стать топ-моделью или поп-звездой?
А почему бы и нет, Сергей Валерьевич?
Ваше право, Инга, только не спешите жить, а просто питайтесь иллюзиями, просто смотрите кино, читайте книжки, когда есть время, и... старательно занимайтесь у меня на уроках литературы. Четыре. Всё. Остальные оценки — завтра. Надеюсь, вы понимаете, молодые люди и леди, что всё это сегодня — не совсем серьёзно?
сразу же и возмутился:
А что, моя пятёрка не считается, что ли?
Считается. Совершенно бесполезная отметка, оказывается, эта наша с вами «пятёрка». Наибольшую пользу большинству из нас с вами приносят отметки отрицательные или недостаточные для чувства удовлетворённости. Двойка и четвёрка.
Зиганшин. Салават Юлаев, блин, Чингисхан! Это когда против всех и всего: по-своему, не смотря на окружающих, на родителей, вопреки друзьям, врагам, друг другу и самому себе. Возможно, так и не может быть, но вдруг? Вопреки здравому смыслу? Против инстинкта самосохранения! Если бы истина, скажем, была бы женщиной, то я бы удавился. Зря вы это затеяли с нами, придурками, Сергей Валерьевич! Мы — маленькие дети, нам хочется гулять. Да вам же все напишут про педиков и лесбиянок, извините, и никто не вспомнит про Ромео и Джульетту.
Крамольная. Лето я провела скучно. Танька и Светка, мои подружки, уехали на юга — в Краснодарский и Ставропольский край («края;», исправил я, проставив почему-то даже ударение), а мои южные родственники живут в другой стране — на Украине (задумался ненадолго, но исправлять «на» на «в» отказался). Там тоже скучно. А ещё я случайно с одним классным парнем познакомилась, а он оказался моим преподавателем литературы. Такая вот печальная история, Сергей Валерьевич.
Люба, можно вас пригласить сегодня ко мне в гости? По поводу первого сентября моя мама устраивает небольшой семейный ужин. Поговорим... о литературе, разумеется, о великой русской литературе, послушаем Брамса. Вы любите Брамса?
Не знаю. — она просто пожала плечами.
Мама готовит великолепные голубцы. Я просто балдею, какие голубцы готовит моя мама. Разопьём шампанское в честь великого всенародного праздника — Дня Знаний. А ещё, я могу показать свою коллекцию джокеров. У меня их, разных, штук за сорок будет. Я часто их использую в качестве закладок в книгах, а так как в последнее время читаю, к сожалению, маловато и много-много чего хорошего оставляю на потом, то нам придётся переворошить полбиблиотеки, чтобы найти всех. Джокеров.
А чё ты мне раньше не...
звонок. Тишина. Я встал над столом:
Все свободны... Ах, да, стоп! Наоборот, внимание! Начнём наши с вами мучения мы, как положено, с повторения. Тема свободная у вашего сочинения, сами что-нибудь выберете из прошлого года, только прошлогодние сочинения не переписывайте. Я, разумеется, проверять не стану, да и нет у меня такой возможности — изучить, что вы писали в прошлом году. Подумайте и напишите заново. До субботы у вас времени ещё навалом, если возникнут проблемы с выбором тем, подойдите, не стесняясь, я помогу. Всего хорошего.
задержалась. Я улыбнулся, как сумел:
Это ничего? Я чуть не кончил от неожиданности, когда ты тут у меня появилась.
А я чё, по-твоему? Ты такой классный!
Спасибо, я уже прочёл. Ты придёшь?
Так я думала, мы домой вместе пойдём? Или нет?
Скандала не избежать.
Во-о, напугал, а! Сейчас выкидыш будет!
хохотал от души, возможно, кто-то в это время и заглянул в дверь, но порядки здешние хороши, и, пока я не пригласил очередной класс в свой кабинет, они обычно не входят.
Ты где это такую мульку выловила?
Вичка вчера брякнула.
меня, теперь человека беззаботного, ищущего оправдания для своей нынешней праздности, летние воскресные утра всегда были необыкновенно привлекательны. Когда зелень под окнами, ещё влажная от росы, вся сияет на солнце и кажется счастливой, когда около дома пахнет резедой и олеандром, молодёжь вернулась из церкви или с ночной дискотеки и пьёт чай на распахнутых в утро кухнях, и когда все так мило одеты и веселы, и когда знаешь, что все эти здоровые, сытые, красивые люди весь длинный день ничего не будут делать, то хочется, чтобы вся жизнь была такою. Семья из третьего подъезда, проживающая на первом этаже, три года назад феноменально потрясающе решила проблему размещения огромного количества гостей на свадьбе сына: они не стали заказывать ресторана или кафе, а раскрыли окна своей квартиры настежь и, выставив собранные по соседям и ещё откуда-то столы и стулья на траву под кроны яблоневого палисадика, отпраздновали прямо на улице.
и цветы, разумеется, вытоптали, пообломали сирень и нижние ветки деревьев и растащили годами накопленный чернозём по тротуарам и проезжим частям вокруг. Жаль, потому что праздник был самый настоящий — такой, какие редко кому удаётся устроить в этой жизни. Кажется, по жалобе пировавших здесь же местных жителей нашего и соседнего домов эту семью оштрафовали, думаю, никогда и никому больше не взбредёт в этом городе устроить настоящий праздник. Для моей мамы вечеринка по поводу начала моей подлинной трудовой деятельности была очень важным событием, и она пригласила на неё Валентину Александровну, а мне, заметив наблюдательным родительским оком наличие, по всей видимости, у меня возлюбленной, предложила пригласить и её. По дороге домой нам встретился Димка, и, памятуя о его немаловажной роли в истории нашего с Любкой знакомства, мы позвали его с собой. Он был честен, начав отказываться:
Нет-нет, извини, Серёга, мне у вас будет скучно. Мероприятие какое-то слишком уж официальное, семейное... я правильно угадал?
Правильно. — подтвердил я. — Ну и что с того?
Кроме того, я знаю всё, что ты можешь предложить Любе. — я и рта не успел открыть в знак восхищённого возражения, он продолжал. — Тихие благонамеренные разговоры о погоде и русской литературе под шампанское, голубцы и Брамса. Люба, ты любишь Брамса?
он именно о Брамсе, а не о том, любит ли она его, и она ответила:
Дима, я люблю Серёжу, а Брамса я ещё не слышала, не знаю, люблю ли я Брамса.
понял, что он уже принял приглашение, только ни за что он в этом не признается:
Скажите мне, отчего вы живёте так скучно, так не колоритно? Моя жизнь скучна, тяжела, однообразна, потому что я художник, я странный человек, я издёрган с юных дней завистью, недовольством собой, неверием в своё дело и в свой талант, я всегда беден, я бродяга, но вы-то, вы, здоровые, нормальные люди, — отчего вы живёте так неинтересно, так мало берёте от жизни?
Кто тебе это сказал?! — купился я, возмущённо и неподдельно остановившись оторопело перед ним почти во фрунт, вперяя глаза в бесстыжие глаза.
Чехов это сказал, и не мне, а тебе! Люба, ты только посмотри на этого человека: он преподаёт вам и вашим юным душам и разумам Великую русскую литературу!
разозлился, потому что купил он меня любимейшим моим рассказом, и поклялся отомстить ему подло и низко, возможно, ногами и — в пах.
Люба, я говорил тебе, не припомню что-то, что этот тип, что этот гнусный тип женат, на три года старше меня и имеет четверых детей?!
моя, что и требовалось, распахнула глаза, эк я хватил! Но она сразу засмеялась:
У меня выкидыш! Это правда?!
У тебя что?! — заморгал мой дружок всем, чем можно было поморгать.
Выкидыш. Это приколка такая. — недовольно объяснила моя подружка.
молча кивнул, оглядел нас с ног до голов и отошёл на расстояние, которое, видимо, счёл безопаснее прежнего:
Дал Господь компанию: баран да ярочка. Один — подлец, а другая — прикалывается.
Как это — баран-доярочка? Дояр, я бы ещё понял. — как бы не понял я, а Любанька вдруг спросила:
Сержик, а что такое «инцест»? — И мы пошли бы дальше, но Димка остановился, присел и начал развязывать шнурки:
О, ради такой девушки можно не только стать земцем, но даже истаскать, как в сказке, железные башмаки. Люба, выходи за меня замуж, я могу ради тебя стать преподавателем физкультуры, только выйди.
Куда?
Замуж. — он снял ботинки и носки и стоял теперь босиком по асфальту, держа их в руке.
А как же четверо детей?!
на неё не только всем, чем можно было, но и чем-то сверх нормы, он на пару-другую секунд изобразил из себя тормоза.
А-а! Это ерунда. Бояров мне завидует, потому что, когда я рядом, все женщины любят меня, а не его, вот и врёт на каждом углу. Он зануда и... — дружок воровато оглянулся по сторонам и, приложив ладонь свободной руки ко рту, воровато и шёпотом лишил меня честного имени. — ...и пидор, только никому не говори. Да. Он всё наврал, потому что боится уже, как бы я тебя у него не отбил. Ты так поразила моё воображение своим публичным выкидышем, что я не успел исправить его клевету: старше я его не на три года, а на два с половиной, детей у меня не четверо, а всего лишь один. Сын. И жена тоже — всего лишь одна. Так что твой друг, Люба, кроме того, что подлец, безграмотный невежда, зануда и пидор, ещё и лжец. Дело не в пессимизме и не в оптимизме, дети мои, а в том, что у девяноста девяти из ста нет ума. Нас тут не сто, а всего лишь трое. Теперь смотрите! — он покрутил головой и, сходу выбрав жертву, обратился к ней, крупногабаритной тётке, вышедшей из магазина с крупногабаритной авоськой в руке. — Гражданочка, гражданочка, извините, вашему мужу...
Почём? — спросила жертва, даже не остановившись, так что Димке пришлось последовать за ней, и — довольно быстрым шагом, а не как попало медленно.
Отдаю задёшево, шестьдесят. Берёте?
Дай посмотреть. — женщина замедлила шаг, но движение продолжала, рассматривая один из димкиных ботинков, услужливо сунутый ей в руку. — А носки зачем?
Подарок фирмы, в благодарность за приобретение. — то ли не растерялся продавец, то ли наоборот.
Другой. — скомандовала покупательница и остановилась.
Димка, желая потрясти нас своей выходкой, просчитался и сам оказался потрясён абсурдностью происходящего:
Извольте.
Босиком-то не замёрзнешь? — между делом спросила женщина. — А то носки можешь оставить себе.
Да нет, зачем же! Комплект должен быть полным, честь мундира обязывает соблюдать... так сказать, соблю...
Торговаться не буду, хорошие ботинки, на свои шестьдесят. — ботинки вместе с носками оказались запихнуты в оказавшуюся ещё более вместительной, чем думалось поначалу, авоську, и Димка оказался с тощей, вдвое перегнутой пачечкой десяток в руке.
Зачем ты это сделал? — поинтересовался я подошед.
Не знаю. — он пожал плечами. — Я думал, она пошлёт меня куда подальше.
Может, слушай, догнать... давай, я догоню её, извинюсь и скажу, что это была шутка? Просто шутка!
Какая ещё шутка?!! — на Димку мне было жалко смотреть. — Ну и не смотри, раз жалко!
Скажу, местное ТиВи прикалывается, вы попали в скрытую камеру, послезавтра — эфир, скажу. Поверит.
Ничего ты не понимаешь! Это знак свыше, тебе никогда этого не понять. Пойду водки куплю, не люблю я это ваше шампанское. Газировка! — он и вправду сунул деньги в карман и направился к магазину, благо тот, из которого появилась удачливая покупательница, был ещё тут. — У тебя дома кеды какие-нибудь задрипанные найдутся?
Да ты охренел совсем! — я не хотел понимать таких знаков свыше.
Что, кедов нет? — он сказал это убедительно, я приторчал, и Димка вошёл в магазин. — Вот и хорошо. Успокойся ты, всё нормально.
была потрясена:
Он на самом деле такой?
Какой?
Полный?
Нн-ну, какой же он полный...
Полный идиот, я спрашиваю?!
Не знаю. Похоже, да. — я пожал плечами, ибо более ничего мне не оставалось. — А как твой выкидыш?
В следующий раз на аборт попрошусь.
Инцест, Люба, это половая связь между ближайшими родственниками.
А при чём тут ты?
А при чём тут я?!
Ну, ты сам тогда сказал, что тебя мои обвинили...
А-а! Вика сказала, что я тебе в отцы гожусь, на что я ответил честно, что с мамой вашей всё-таки не спал и не могу быть ни твоим отцом, ни её.
Ты тоже идиот, но, слава Богу, не такой полный, как Димка.
Ещё худее. — когда мой друг снова присоединился к нам, держа в руке бутылку «чапаевки», я махнул рукой. — Есть.
А куда она денется. — удивился он. — Пошли побыстрее, а то и впрямь простужусь.
Кеды, говорю, для тебя у меня дома найдутся. — пояснил я.
Люба, он не напоминает тебе жирафа?
овладевает нами когда угодно и где угодно, не взирая на наши чувства и умонастроения — как только ей это взбредёт в голову, сказал бы я, если б говорил о ней, как о человеке. И я даже более склонен персонифицировать её, нежели относиться к ней, как всего лишь к отвлечённому понятию. Независимо от того, ждём её прихода мы или нет, даже чаще — неожиданно, без приглашения приходит она в дом, и нет от неё ни стены, ни двери, ни толстого стекла, ни мудрёного замка. Три года назад я хреново, но всё же отремонтировал кухню. Теперь, сидя как-то у окна под форточкой с затухшей сигаретой во рту и глядя на жёлтую лунную грязную вмятину в ночных косматых облаках, я случайно сильно ударил по стене не то коленом ноги, не то локтем руки, не то ребром ладони, и от неё отвалился жирный кусок штукатурки, крашеный, разумеется, с одной стороны и готовый сыпаться в песок — с другой.
и есть печаль, я понял, что дом лучше всего строить сразу надолго, чтобы не пришлось потом раз за разом нудно и мучительно его ремонтировать, а если ремонтировать всё же пришлось, то ремонтировать тоже нужно надолго. Кажется, это само собой разумеется, не правда ли? Да, конечно, если не считать одного личного нюанса, присущего моему случаю: я не умею ремонтировать. Так же я не умею и строить. Зато расковырять безобразную плешь на полстены, прямо так, вручную — пальцами: из вовсе небольшой поначалу до масштабов вселенской пустоты — пожалуйста, в любой момент, хоть прямо сейчас, чем я, оказывается, и развлёкся, пребывая в полусомнамбулическом состоянии печальной души.
и это надоедает, как ни сладка печаль расставания с настоящим и вспоминания прошлого, так что я вновь зажёг сигарету, докурил её и отправился в туалет за веником, совком и ведром. Мама поутру огорчилась, увидев появившееся за ночь безобразие, я — тоже, но я ведь не мог не сказать ей, продемонстрировав тут же наглядно, что так жить больше нельзя, и чем раньше увидеть, чем решительнее отрешиться от старого, отжившего, а потом и попытаться заменить, тем лучше. Не дожидаться же, на самом деле, неминуемой катастрофы? Она согласилась, покачав серебром седой головы своей, и дала мне в руки газету, развёрнутую на странице с объявлениями о трудоустройстве.
Мама, ГУНО же не публикует объявлений о том, что им требуется какой-нибудь учитель, они через объявления только уборщиц набирают. Димка прав, прежде надо быть свободным, а уже потом — сытым. — я выложил на стол пачку денег.
Свободу на хлеб не намажешь. — вздохнула мама. — Ты опять играл?
И, как видишь, выиграл.
Это нехорошо, Серёжа!
Это нормально, мама. Одни зарабатывают, другие тратят, третьи сидят на трубах. Остальные выигрывают, притом, честно.
Нет в этом никакой честности, азарт — чувство низкое, сродни животной хищной страсти, а ты, как более умный и холодный человек, просто пользуешься чужой... безалаберностью, чужой... — как я люблю её, когда она вот так подыскивает точные слова, это просто не передать никакими словами. — ...глупостью, чужой... порочностью, наконец. И именно это уже нечестно!
Это честно, потому что мы — на равных с тем животным, только я чуть-чуть свободнее, чем это хищное по-прежнему нечистоплотное животное. Да ты на шахматистов вон посмотри, на теннисистов всяких, шашистов и прочих, чью игру сейчас уже принято считать вполне благопристойным искусством! А ты знаешь, какой гонорар получает шахматист просто за участие в матче за чемпионский титул? Я уж не говорю о том, какие бешеные бабки срубает чемпион! Мои партнёры, кстати, очень сильные игроки, так что бери вот эти рублики и не думай, что я вырвал кусок изо рта какого-нибудь ужасно голодного миллионерского дитяти. Люди, с которыми я играю, очень богаты, несравненно богаче, чем мы с тобой, у них есть всё, теперь они платят за острые ощущения, а я им их предоставляю. Ладно, мама, извини, пожалуйста, но я пошёл спать, ладно?
Серёжа, тебе сны-то хоть снятся? — спросила она вслед как-то очень уж сокрушённо и ласково.
Мне снится только один сон, мама. — я остановился в дверях. — Про Город Золотой. Я потом тебе расскажу про него. Вечером.
Подожди. Снова звонила Валентина Александровна...
Ни за что! — теперь я вышел окончательно. Весь. Добрёл до своей комнаты и упал, не раздеваясь, в свою постель, шепча, что было мочи, тихо. — Ни за что. Ни за что, ни за что на свете. Ни за что.
обманул мать, Город Золотой мне не снится уже давно, давно уже мне снятся только кошмарно-эстетские кинокомедии в духе Тарантино и Стоуна, где я танцую твист и читаю криминальное чтиво, сидя в уборной со шприцом адреналина на изготовку — в одной руке и самурайским мечом — в другой, иногда меня расстреливают, и книга валится в унитаз, а достать её оттуда уже невозможно, потому что кто-то, возможно, я сам, нажимает на спуск, но просыпался я не в холодном или горячем липком поту, а — просто так. Просыпаясь и слыша утомлённое во второй половине дня пение заоконных пичуг, с надеждой смотрю на солнце, но нет, как-то давным-давно оно светило совершенно иначе.
жил в саду во флигеле, а он — в старом барском доме, в громадной зале с колоннами, где не было никакой мебели, кроме широкого дивана, на котором он спал, да ещё стола, на котором он раскладывал в пасьянсы колоду порнографических карт. Тут всегда, даже в самую-самую тихую, мёртвую, казалось бы, погоду, что-то гудело в старинных ветхи-дряблых амосовских печах, а во время грозы весь дом дрожал и по-эшеровски пытался развалиться на части, и было безумно страшно, особенно ночью, когда все десять окон, больших окон, десять больших окон вдруг освещались молниями. Обречённый судьбой не предусмотренного общественным разумом гения на более чем постоянную праздность, он не делал решительно ничего. Нерешительно он тоже ничего не делал. Он вообще ничего не делал, только целыми часами смотрел в свои окна на небо, на птиц в небе, на аллеи, иногда по утрам и вечерам — на горящие в сумерках окна моего флигелька; он читал, как я понял, всё, что было приносимо ему с почты, раскладывал пасьянсы, употреблял кокаин вместо входящего в моду ЛСД — с серебряного подноса, специально для этой цели взятого у меня, спал.
почти не играл на своей скрипке, которая всегда, как я изредка наведывался к нему, стояла в потёртом и несолидном для порядочной скрипки футляре в самом от дивана и стола углу. Когда же он брал её в руки, то звуки, издаваемые ею, в которых я напрасно пытался услышать музыку, напоминали всё что угодно, только не музыку. Очень редко, но он всё же уходил из дому и тогда до позднего вечера бродил где-нибудь Бог весть где. Однажды, возвращаясь домой, он забрёл на свалку невостребованных потерь местного Бюро находок и приволок оттуда на тележке тамошнего смотрителя свинцовый куб размерами, приблизительно, как мне показалось издали, метр на метр. Я почуял неладное и, когда через полчаса он вновь вернулся в особняк, отвезя тележку хозяину, направился к постояльцу, не смотря на поздний для визитов час.
холодной зале всё было по-прежнему, кроме куба, поставленного, в другой от скрипки угол около той же, дальней, стены. Эмблема на нём, выцветшая, нарисованная некогда флюоресцентной ядовито-красной краской по стандартному, наверное, для всего мира трафарету, не оставляла никаких сомнений.
Добрый вечер, проходи. — встретил меня постоялец на редкость приветливо, потирая довольно руки. — Вот видишь, Серёга, я всё-таки сподобился хоть чуть-чуть да дополнить обстановку.
Ты меня удивляешь, Дима. Зачем тебе эта дрянь? — сразу же и поинтересовался я.
пожал плечами, как я давеча около магазина, но выражение счастливого довольства с лица его и не подумало сойти ни на секунду:
Ты хочешь спросить, зачем я принёс эту дрянь в твой дом? Правильно?
стало неловко:
Конечно, сейчас здесь живёшь ты...
знаю точно, неправы те люди, которые утверждают, что, когда тебя понимают с полуслова, то это обязательно хорошо. Кому как, а мне, человеку, порою только по произнесении окончательно и ясно понимающему смысл того, что пытаюсь сказать, это не нравится, но он, и сегодня поняв меня сразу, пока я даже и не договорил, прервал добродушно и легкомысленно:
Перед тем, как съехать окончательно, я обязательно утащу отсюда эту штуковину.
не спешил успокаиваться:
Там есть дата?
он был искренне разочарован, дав понять, что я совершенно точно попал в точку его единственного по сегодняшнему случаю огорчения:
Понимаешь, к моему превеликому сожалению, это уже почти всего лишь символ, так что нет ничего опасного ни для этого дома, ни для тебя, ни для скрипки, ни для меня. Ни для чего и ни для кого, вот так, что уж тут поделаешь. С этим я уже смирился.
Ну, и зачем же тогда тебе этот символ?
Согласись, Сергей, это прекрасно, когда предмет обстановки является чем-то ещё помимо. Помимо того, что является каким-нибудь предметом обстановки. Ну, а ты можешь считать это стулом... или журнальным столиком.
Да чтобы я — на это?! Собственными яйцами и, к тому же, добровольно! Ни за что.
...ну, или картиной. Правильнее будет сказать, что это скульптура, а, как ты думаешь?
Правильнее. — согласился я. — А можно поинтересоваться, Дима, что же символизирует для тебя это вот свинцовое бякообразное произведение искусства?
А для тебя?
Я первый спросил.
Пусть я второй, но я не отвечу, пока ты не ответишь мне. — он остановился у окна. — У тебя свет горит, разве ты не экономишь на электричестве?
Не сегодня. У меня гости. Мама голубцы приготовила, а я привёз из города шампанского. Ты не желаешь присоединиться?
А гости кто?
Мамина приятельница, старинная её знакомая. Кстати, директриса земской школы, где я с сегодняшнего дня приступил к исполнению обязанностей преподавателя русской литературы и языка, и... — я замялся, подбирая слово. — ...и моя девушка.
Ага, мне ты предлагаешь заняться твоей директрисой, я правильно понял? — он всё ещё странно продолжал потирать свои руки.
Если хочешь. — я усмехнулся, не торопясь его порадовать нашим с Любаней сюрпризом.
Неужели я так похож на геронтофила?
Похож.
Это во-первых, а во-вторых, ты же знаешь, я терпеть не могу этого вашего шампанского.
Ну, это ты, скажем, зря на совершенно тебе не знакомую женщину наезжаешь. Женщина далеко ещё не старая, а душой так вообще ещё молода, на пенсию только через год.
Не-е, и не уговаривай.
Во-первых, там ещё есть сестра моей девушки, а во-вторых, у тебя есть свой собственный кайф, своего я тебе навязывать не буду.
задумался, но, не дав согласия, хотя уже и принял приглашение, я знаю, только никогда не сознается в этом, спросил о другом:
Ты смотришь здесь и сейчас на этот вот свинцовый кубик и пытаешься понять, что он для меня? Не легче ли ответить, что он для тебя, тогда, быть может, и меня пытать не надо будет?
Опасность. — кратко уступил я.
Какую? — кратко спросил он, уточняя.
Опасность смерти.
Мы с тобой такие разные, Серёжа, а я-то, наивный, на что-то ещё не терял надежд. Для меня он символизирует совесть. А может, пригласим всех сюда? Принесём всё, что нужно, я помогу. Стулья, жрачку, выпивку. Здесь же, смотри, как классно, как здесь замечательно, а?! Простор и всё такое же прочее.
задумался.
А эта совесть твоя, она не опасна, это точно?!
махнул рукой:
Ка-акое там! Чтобы от неё, заразы, сдохнуть, нужно года три просидеть на ней, не слазя, кроме того, кто тебе сказал, что это моя совесть? — он достал из кармана полиэтиленовый пакетик с белым порошком.
А чья же ещё?
Твоя, моя, твоей подружки и её сестры, мамы твоей и её подружки — всехняя совесть. Совесть вообще, как идея. Понимаешь?
Конечно...
Хочешь нос попудрить?
...нет. Я собрался пить шампанское.
Ну, хорошо-хорошо, как ты меня загасил уже, а?! Признаю; я, признаю; и науки, и искусства, но только тогда, когда они настоящие, стремятся не к временным, не к частным целям, а к вечному и общему. Пусть они ищут правды и смысла жизни, ищут Бога, душу, твою мать! — он длинно шмыганул носом. — Но когда они всего лишь ищут лекарства от СПИДа и рака, призывают на баррикады и объясняют, что дважды два — четыре, забыв объяснить, почему дважды два — четыре, а не пять и не шесть с половиной, то они только загромождают жизнь, усложняют её, порабощая души новыми необъяснёнными условностями, комфортными игрушками, никчёмными удобствами, цель которых неясна, да теми же лекарствами, без которых человек уже и жать не сможет. Впрочем, человек уже давно и без домашних тапочек жить не может, без розетки над столом, без трёх копеек на газировку с сиропом. Чего проще? Если тебя мучит жажда, иди и выпей воды, утоли свою жажду. Но для этого нужно три копейки, сифон с баллончиком газа, фильтр на кране с водой, да и сам кран с водой просто необходим... А стакан? Колодец и ведро? Из родников и луж мы уже не пьём... И, может быть, напрасно, Весь метафизический потенциал, вся душевная энергия, гениально накопленный опыт весь, дождавшийся наконец, казалось бы... а-а-апч-хи! — Димка ужасно глобально чихнул, на глазах его выступили слёзки, маленькие, блестящие и, наверное, непрошенные, а потому — особенно какие-то сверкающие. — Пойдём, хватит мудохаться со слонами, позовём всех твоих сюда, ко мне, я предрасположен, положительно предрасположен к позитивному общению, сегодня это будет бальная зала.
стянутый вновь резинкой от маминых бигуди полиэтиленовый пакетик в карман, Дмитрий оправил свой кис-кис, подойдя к зеркалу, смахнул демонстративно более воображаемую, чем реально существующую, пыль с плеча сюртука и, приглядевшись внимательнейше к отражению, приблизившись к тамошнему своему лику почти нос к носу и прошептав еле слышно:
О, Господи, спасибо Тебе за то, что я так прекрасен! — оттянул нижние веки глаз вниз, верхние — вверх. За окном отдалённо громыхнуло. Очень глухо и очень далеко, я подумал, что, если гости согласятся с приглашением моего дружка, то надо бы поторопиться, чтобы не попасть с нашим импровизированным переездом под дождь.
Тогда доверни в патроны все лампочки и всё-таки затопи парочку печей, ладно? — честно говоря, я надеялся, что мой чрезмерно душой и телом ленивый приятель сразу же откажется, услышав это.
он всего лишь деловито поинтересовался:
А как я до лампочек дотянусь?
Внизу в дворницкой есть стремянка. Она достаточно высока и достаточно безопасна. — объяснил я, выходя. — А мы, наверное, и без тебя успеем организоваться, пока ты тут будешь порядок наводить.
Магнитофон не забудь! — прокричал он мне из окна, когда я уже располовинил путь до своего флигелька. — И кассету с Брамсом! Обязательно, я так люблю... люблю Брамса, да ты же знаешь! А как давно, подумать только, я не слышал Брамса!
тоже, вдруг вспомнилось мне. Гости согласились сразу же и с радостью, которой я не мог даже ожидать, хотя, возможно, они надеялись на суперинтересное знакомство с настоящим гениальным художником, как я представил им своего давнего приятеля. Мне очень хотелось, чтобы он понравился своенравной и капризной Вике, чтобы и он сам ею нечаянно увлёкся, чтобы, наконец, хотя бы на время, бросил свои дурацкие размышления о сути бытия, смысле жизни, о страдании души и поисках истины. Чтобы он, узрев неверными глазами роскошную девицу в декольте, обнажающем строгие плечи и пышную грудь, ту её часть, которую обнажать прилюдно считается возможным, и в мини, то и дело демонстрировавшем полоску нежной розово-мраморной гладкой кожи над ажурной резинкой импортных разрекламированных чулок, спустился на грешную землю — в кои-то веки! — и заговорил с нами простыми и серыми, но всё же неглупыми, не смотря ни на что, людьми о простом и понятном, о земном, например, о том, что весь наш уезд находится в руках Балагина, председателя управы, который все должности роздал своим племянникам и зятьям и делает что хочет, что надо бороться, что пусть молодёжь составит из себя сильную партию...
понравилась маме всем, кроме возраста, и это бы ничего, не страшно, она ведь меня уважает, но она ужасно встревожилась, когда Валентина Александровна, воспользовавшись танцевальной паузой в Брамсе и общих беседах о русской литературе, шепнула ей, как мрачно на самом деле обстоят дела: Люба учится в нашей школе, наверное, сказала она, и, вдобавок, к тому же — в одиннадцатом классе, в выпускном, заметьте, классе, который сегодня выбрал нашего Сергея классным руководителем. Целый комплекс, так сказать, весьма и весьма неразрешимых проблем. Я видел, обнимаючи Любаньку и медленно кружась с нею под печальное адажио Альбинони, презамечательно бережно аранжированное в современном инструментале, как осунулось её лицо. Если бы я был портретистом, я бы сказал жестоко: оно испортилось. Но мама умеет не только не замечать, как кто-то пролил на белоснежную скатерть тёмно-кровавый кетчуп, но и не проливать его сама. Танец кончился, хорошего помаленьку, я снова поставил Брамса и, дождавшись, когда все расселись вновь за столом, торжественно запустил руку в нагрудный карман рубашки, расстегнув пуговицу — за подкассетником, в котором, как в драгоценной шкатулке, хранят бумажную память сентиментально стареющие леди, хранил и я трепетно разногабаритную свою колоду джокеров:
Похвальное слово коллекционированию. Леди энд джентльмены, судари вы мои вкупе с сударынями, можно, конечно, смеяться над коллекционером, как субъектом человеческой культуры убогим, над их глупой сентиментальной страстью, часто переходящей в одержимость — болезнь душевную. Но они, как это ни странно, на первый взгляд, имеют одну и неотразимую оправдывающую неразумие основу — это есть сравнительное собирание образцов. Красота, как понятие, как явление безусловно субъективное, то есть не являющееся установленной безошибочно истиной, постоянно нуждается в свободе выбора этих самых образцов, коих должно быть много, дабы было из чего выбирать. Казалось бы, при неограниченном разнообразии эстетических ориентиров, красота должна окончательно исчезнуть, но в жизни оказалось иначе: если есть из чего выбирать, то мы выбираем, а не боремся за обладание чем-то, что, возможно, принадлежит кому-то другому. И не важно, что коллекционирует человек: марки или открытки, подлинники картин или автомобили. Ценность коллекции не в деньгах, которых она стоит или не стоит, это могут быть и миллионы долларов, и копейки, ценность коллекции — в возможности сравнивать и выбирать. Данная коллекция собрана мною за двенадцать лет. Джокер, как символ удачи, лукавства, шут, приносящий радость, он всегда выше короля, каковой сильной ни была бы у того армия, он сильнее туза, этого извечного ГэБэшника, как бы ни сказочно тот был богат, он изящнее валета и он честнее дамы. Кроме того, он может, если хотите, и поступиться собой и свалять дурака в самую мелкую и жалкую картишку, потому что он... он просто любит жить... Жаль только, что джокером может быть не каждый, кому этого хочется. Но подружиться с ним может любой, только не надо требовать от него невозможного — взаимности ни в любви, ни в дружбе.
раскрыл подкассетник и взял колоду в руки: одни карты были выше, другие — шире, попадались поменьше и вовсе миниатюрные, жестоко-провинциальные ширпотребовские и фольклорно-лубочные, этнические, исторические и порнографические, перестроечно-политические и мистически-загадочные нездешним очарованием, русские и иностранные, музицирующие то на арфах, трубах и волынках, а то и на электрогитарах и саксофонах, были аляповатые и изысканно-эстетские... всякие. Один из них достался мне даже из колоды для слепых — с рельефным изображением и надписью в углу.
Н-ну, это ты уж совсем у меня с ума-то сошёл! Ты бы эту-то дрянь хоть бы не показывал. — мама возмущённо вернула мне двух девиц из лесбиянской колоды. — В коллекции, конечно, пусть лежат себе на самом дне в коробочке, а нам-то уж и неприлично совсем это безобразие подсовывать.
спеша взять из руки моей крамольную карту, Дмитрий встрепенулся на мою защиту:
Нет уж, Анна Павловна, позвольте мне с вами не согласиться. Жизнь дорога нам с вами именно теми разнообразными явлениями, что предоставляет нам, а не теми ограничениями и законами, которые выдумываем мы. Подумайте только, перед какой неразрешимой проблемой мы вдруг оказались благодаря этой потрясающей серёжкиной коллекции! Весь метафизический потенциал человечества, вся душевная его энергия, гениально накопленный опыт весь, дождавшийся вдруг, казалось бы, часа своего воплощения на пользу цивилизации — всё это ушло на удовлетворение временных, преходящих, порою просто смешных нужд, и человечество в своём подавляющем большинстве выродилось и утеряло всякую жизнеспособность. Милые дамы, разрешите нам с Сергеем покурить?! — переход был столь резок, что никто и не ответил, когда расчувствовавшийся мой товарищ встал из-за стола, не дожидаясь уже, собственно, разрешения. — Мы у самого дальнего окна вон в том углу покурим, откроем его настежь, так что вы даже и запаха не почуете.
Что с тобой?! — спросил я его, потому что увидел, что что-то случилось.
Понимаешь, Серёжа, ты классный парень, только и всего! Ты, гад, свин умный, в самую точку попал насчёт шутов своих гороховых. Насчёт джокера ты прав, бля буду, если не так! Конечно, говорить ты так и не научился, но сегодня, пусть коряво и неясно, но высказал нечто такое моё — понимаешь, Бояров, моё?! — в чём даже я сам себе боялся признаться. А ведь сто лет прошло. Спасибо тебе за это!
бы поправить: сто один. Но не до этого мне теперь: зная таланты друга, я не склонен доверять его прочувствованным экзальтированным дифирамбам, но что-то внешне-нездешнее выступило в этот миг железной гарантией того, что он искренен. Я, наверное, весь запунцовел от чувства ответной благодарности, успев порадоваться мимоходом, что Люба не стала окончательно расстраивать маму возлюбленного фактом наличия у себя дурной привычки к курению и потому не могла видеть моего глупого щенячьего восторга по поводу нежданно заполученной похвалы скупого на похвалы друга. Я сел, где стоял:
Ну, что ты, это нечаянно получилось. Я рад, если доставил тебе удовольствие.
Смотри туда. — не слушая меня более, Димка протянул руку в открытое окно кухни, указывая вдаль. — Жизнь художника не имеет смысла, и чем он талантливее, тем страннее и непонятнее его роль, так как на поверку выходит, что работает он для забавы хищного нечистоплотного животного, поддерживая существующий порядок. И я не хочу работать и не буду... Ничего не нужно, пусть земля провалится в тартарары!
и клокочущим эхом вслед за ослепительно раздербанившей небо ветвистой и корявой трещиной молнии прогремел раскат оглушительного грома. В ушах зазвенело. Наверное, это один из тех ужасно редких случаев, когда небесные валы столкнулись не где-то в невразумительном далеке, а прямо над головой. Мы вздрогнули, сердце у меня, кажется, перестало биться, а в голову ударила какая-то жуткая физиологически переживаемая волна клочкастого ужаса. Это один из тех редких случаев совпадения чего-то реально-ощутимого, как в данном случае — наш разговор, и чего-то необъяснимого и объяснению не подлежащего, ибо под лежащий камень, как известно... как эта молния, как этот удар грома, как этот сырой порыв ветра в лицо, как именно в этот и ни в какой другой миг замолчавший магнитофон. Электричество мигнуло, зарделось на пару-другую секунд багровым отсветом своей агонии и стыда и сдохло.
в доме переполох разрядил моё состояние, близкое к истерическому, заземлил сконцентрировавшееся бешеное напряжение, и, разыскивая в квартире на ощупь свечи, зажигая их, расставляя на столе в рыльные стаканы, я успокоился окончательно.
Вот это долбануло! — восторженно прошептала Люба, придвигаясь ко мне, когда я вновь сел за стол и решительно взялся откупорить очередную бутылку шампанского. — Отродясь такого не видела!!!
Вот и повезло.
То ли ещё будет. — вздохнула мама и приготовилась перекреститься, как только предоставится возможность сделать это незаметно от Валентины Александровны...
У меня всё ещё в ушах гудит! — поделилась своим неординарным ощущением та и, забирая, как всегда, инициативу в свои руки, прибавила в голосе, обращаясь ко мне. — Серёжа, а окна все закрыты?
перекрестилась, мы с ней улыбнулись друг другу, переглянувшись в этот момент. Я ответил:
Да, Валентина Александровна, пока я тут в темноте бродил по квартире, всё и позакрывал между прочим делом. Открыто у меня было в спальне да на кухне. Зато, смотрите, какая романтическая у нас теперь обстановка: отблески молний за окном, грохот удаляющегося шторма и ужин при свечах.
подала голос и Вика:
Жаль, музыку нельзя включить, а то уши бы мои не слышал этого твоего романтического грохота.
У меня есть батарейки. — с готовностью откликнулся я. — Темновато стало, правда, для рассматривания шутов моих гороховых. Я быстро сейчас сделаю музыку, и мы выпьем по случаю того, что катастрофы не приключилось, гнев Божий прошёл стороной мимо нас с вами и конец света так и не наступил.
Не богохульствуй! — серьёзно толкнула меня в бок Люба, и краем глаза я заметил, как улыбнулась мама, а Валентина Александровна приличненько так и горьковато усмехнулась.
пару минут мы выпили шампанского — только уже не под Брамса, которого я так и не смог отыскать в полумраке окружающего нас затемнённого мира, а под оркестр Поля Мориа, кажется. Но и это не важно. Вика, окончательно вернувшись в себя после глотка вина в виду какого-то нарочно неглобального, примитивного тоста, вдруг спросила, ни на кого не глядя:
Ну, и что мы делать теперь будем? Лучше вовремя подготовиться, чем потом кашу-малашу расхлёбывать, правда, Валентина Андреевна?
Александровна. — автоматически поправил я. — Валентина Александровна.
О, извините, Валентина Александровна.
Ничего страшного, Вика. Я вот тоже теперь думаю-гадаю, как нам быть?
Люба, — я встал. — возьми свечу, пойдём-ка ещё за голубцами сходим.
вслед нам сказала:
Серёжа, их ещё подогреть надо, они же остыли.
кухне я зажёг огонь под кастрюлькой с оставшимися голубцами. Любка, моя славная, волшебная, главная, фантастическая, беззащитная моя Любка вздохнула смешно:
О-о-ой, наконец-то покурить можно. Ещё немного, и я бы подохла бы там. Это ты здорово придумал. Откроем окно?
Да, конечно. — зачем-то вслух согласился я и, открывая одну за другой рамы, поднял оказавшуюся невесть каким образом между ними карту из моей коллекции, хотя это был, как раз, не шут, а колдун какой-то — седой и в колпаке, единственное исключение во всей моей колоде. Сильно подозреваю, что эта карта не из игральной колоды, а из гадальной колоды карт Таро, правда, всё никак не могу вспомнить, каким случаем она у меня оказалась в толпе клоунов, музыкантов, поэтов и шулеров? Наверное, подарил кто-нибудь из очень старых знакомых, из тех — уж точно! — случайных, кого и вспомнить-то теперь даже и не могу. Ерунда! встречу — вспомнится само собой. Всё, собственно.