Александр Апальков
НЕ БОВАРИ
На полустанке Еркеленц я очнулся. Кто-то толкнул мои колени.
Я открыл больные глаза. Моя голова гудела ударенным колоколом, после безалаберно проведённой ночи в доме Петера Цаума, низкорослого, похожего на Бонапарта, немца. Мы обмывали мою первую вышедшую в Германии книгу. Пили по-русски. Я порывался разрубить стол... Цаумы всей семьёй глазели на мою руку. В ней виляла тупущая сабля хозяина. Он был королём стрелков, и, она полу бутафорская, полагалась ему .
— Всю молодость я мечтал быть белогвардейским офицером,—выкрикивал я, — а, выходит, всего-то - ротмистр... Мой дед, донской есаул... А вы, ****и тут. Сидите... Да что у вас хорошего? А? Сабля и та - тупая! И бабы ваши, немки, какие-то ущербные. Да на них и за сто марок не захочешь.
— Ну, тише ты,— тянули меня за рукав.
— Да пошёл ты!
Стол я не разрубил. Не дали дружки. Теперь они спали сидя, склонив головы друг на друга. Покачиваясь в такт поезду.
Облака светлели.
Напротив меня села девушка. Поглядев с минуту в окно, разочаровано опустила взгляд. Достала из сумки, поставленной между крутых колен, тетрадь.
" Студентка,— подумал я,— жаль, что вчера ты мне не попалась, сучка." И опять уснул.
Очнулся я, чувствуя, что сплю с открытым ртом. Друзья сопели. Поезд мчался, мельтеша заоконной, слившейся в сплошное, зеленью.
— Извините, — сказал я и принялся жевать "Винтерфреш".
— Сочувствую,— сказала она тем голосом, которым спрашивают: " как вас зовут - то?".
— Александр. Моё имя,— улыбнулся я,— а это мои коллеги. Друзья по несчастью. Мы русские. Вернее я. Рядом полу поляк, а дальше украинец.
— Наверное и не ложились?
— Некогда было. Знаете, последние часы в Германии... Пьёшь ваше пиво и не надышишься, как говорится, перед смертью.
— Понимаю. Вы на Франкфурт?
— Туда и выше. Львов, по-вашему Лемберг, и на Киев - праматерь городов .
— Это Россия?
— Была раньше. Теперь Украина. А вас как зовут, простите?
— Анка.
— По-нашему Анна.
— Сейчас будет Франкфурт, аэропорт. Ещё минут десять.
Она глядит на меня с сожалением и мукой. Голубые глаза, теперь, при большем свете, прячутся в тени длинных ресниц. Её широкие губы чуть приоткрыты. Грудь оттягивает серый под горло свитер.
—Я студентка. Учусь в Мюнстере. Архитектура. Четвёртый семестр.
— На каникулы?
— Еду в Италию.
—Я вам завидую. Там солнце, вино.
— Дело не в вине..., что вы ей-богу,— она грустно улыбнулась, показав ряд белых зубов и две ямочки на щеках,—там мой друг. Я поживу у него. С ним жить и работать. Надо деньги. На учёбу. Не знаю даже сколько там пробуду. Может год, а может и больше.
— А как же занятия?
— Доучусь уж. Как-нибудь. Ну, вам пора. Будите своих.
Мои полуочманевшие спутники суетятся с чемоданами и рвущимися в их дрожащих руках кульками из магазина-дешевки "Кик".
Я достаю из кармана визитку. Бегут секунды.
— Послушайте, Аня, если у вас будет желание поглядеть Украину, — я тычу карточку в её протянутую руку,— к вашим услугам.
— А у меня нет карточки... и... вам пора. Сейчас он свистнет.
Через окно я вижу кондуктора: в синей униформе, в фуражке с красным околышем он уже подносит свисток к губам, набирая воздух.
— Это всё не важно, — сказал я.
Она поднялась. Одного роста со мною. И, резко подавшись, поцеловала меня в губы.
— Вы очень странный, идите.
Спустя год она позвонила. И дала свой телефон. Мы договорились встретиться. Когда-нибудь.
И ещё год спустя мы встретились .
— Хочешь поглядеть Париж? — спросила она, вдруг перейдя на "ты". В телефонной трубке это прозвучало слишком просто.
— Хочу.
— Приезжай и я приеду.
— Что там такое? — раскуривая очередную сигарету, спросила меня госпожа Тиссен, немка, у которой я гостил. Её живые с блеском глаза уличали меня из-под её чёрной с лёгкой сединою стрижки, — опять ля мур - ту жур?
— Зигрид, — поднял я руки,— ты не справедлива ко мне.
— О, я - да!,— она затянулась, выдохнула ядучий дым прямо мне в лицо,— как с издателями твоими торговаться, так цены нет, а как в Париж, так несправедлива. Ну, да Бог с тобой. Ты, все равно, мне в сыновья годишься. Поезжай. Я проспонсирую! А виза твоя действительна для Франции?
— Ещё как! Для всех ваших шенгренских буржуазий.
— Хо-хо-хо! Что бы вы делали без буржуазии. Она, твоя из телефона что, пролетарка?
— Студентка.
— Ну, тогда, дам тебе ещё триста франков. Останутся - вернёшь.
И в полночь я выехал из Крефельда. Автобус долго петлял по разным Грефратам, Рёермондам, Райдтам, подбирая скромных пассажиров. В основном это были турки. Всю дорогу я думал о ней. Но никак не мог представить даже её лица. Всё сливалось в неопределённые черты совершенно чужой женщины.
Она ждала меня у Мюлен-Руж. Было восемь утра. Высокая, стройная в синем ситцевом платье и белых бусах. Я узнал её сразу.
Два негра и один белый шли прямо по перекрёстку. Держали курс на нас. Их шатало. Они пели что-то не суразно похожее на "Калинку".
Когда я поцеловал её, они, проходя, поклонились: "Пардон!"
— Париж, — вздохнул я,—дух легкомыслия и насмешки.
Я просто не знал как себя вести с ней.
— Какой у тебя отель? — спросила она.
— Атланта, на авеню Фрошо.
—Это совсем рядом. Но нас не впустят туда раньше полудня.
— Почему?
— Потому!— она улыбнулась,— ты что, с Луны свалился? Порядок.
Она купила карнет у грязного окошка кассы метро. Рядом парень, не обращая внимания на кассира, перелазил через створчатый барьер, без билета. Вся подземка была устлана зелёными билетиками. Вялый негр подметал их. Сметая пару штук, оставлял десяток, и двигался дальше.
— В Париже, — сказал я,— каждый четвёртый, наверное, иностранец.
— Нет, это в Брюсселе. Там настоящий Вавилон. А тут, просто туристы и... так... Береги карманы. Хочешь в Нотр-Дам?
— Давай.
Химеры, символы высокого, стремящиеся оторваться от низости, взирали мне в глаза. Но... Анка шла рядом. Её груди покачивались и я косился на них.
Костры фарфоровых свечей пахли парафином. Иисус всё совещался с Апостолами в центральном портале. В темноте толпились люди. На разных языках тараторили гиды.
— В наших соборах пахнет воском и ладаном,— сказал я.
— Зачем? — она взяла меня за руку.
— У нас не жгут парафина, а ладан - чёрт его знает.
— Не чертыхайся, пожалуйста.
Затем, сидя у фонтана на железных стульях, долго глядели на громаду Лувра. Ели крюсоны и пили рубиновое вино.
— Ну, поглядим, где тебя поселила твоя фабрикантша.— Анка встала, громко отодвинув стул.—Едем!
Подавала ключи востроносая дама. Щуря землистые глаза , бойко спросила по-немецки:
— Mit Рaerchen?
— Mit Рaerchen! — отрезала Анка и выхватила у неё ключ.
Маленькая комната с двуспалкой. На стене, в головах, литография Мюлен-руж , окно с дверью на балкон, из окна - крыши Парижа. Тёмные, утыканные антеннами.
— Интересно,— отдёрнул я прозрачную тюль,— что там, под этими крышами?
— То же, что везде. Будем мыться вместе? Или?
У меня засосало под ложечкой. Я расстегнул ворот рубашки.
Она стащила платье через голову. Потрескивая падающими на паркет шпильками.
...Я целовал ей груди под шум мельчайших струек душа. И вода кутала нас словно вуалью. Её белые ягодицы и загорелые высокие бёдра сияли мелкими каплями. Она подолгу удерживала каждый поцелуй. Неспеша, нежно прижимая меня к себе.
В шестом часу мы поднялись на монпарнаскую башню. Сорок шестой этаж тихо звенел посудой нескольких посетителей. Ловкий черноволосый гарсон с розовыми щеками принёс нам графинчик и два фужера.
— Тебе действительно тут нравится,— положила она ладонь на мои пальцы, накрыв ею обручальное кольцо.
— Очень.
— И тебе не жалко твоих франков? — лицо её сделалось серьезным. Брови поднялись вверх, наморщив слегка высокий загорелый лоб.— Сорок шесть франков за вход, сто двадцать за это шабли,— она бросила глазами на графин,— у тебя такие гонорары? Или фрау такая щедрая?
Я улыбнулся. Что я мог ей сказать, не соврав...
— Читала твой роман - ничего.— она обвела кончиком языка верхнюю губу, слизывая след от вина,— только мне кажется, что я уже где-то подобное слышала или видела сама.
— Про всё уже написано,— стал я оправдываться,— это ещё умница Флобер заметил. Можно, разве что, найти новую форму. Более современнее что ли.
— Ну, хорошо. За нашу встречу!
— За наше случайное знакомство,— произнёс я тривиальную фразу и заметил, что Анка это поняла, улыбнулась. — Идём смотреть свысока на Париж.
Я опустил десять франков в пушку бинокля.
— Зачем? — удивилась она.
— Глянем поближе на Эйфелеву башню.
Мы смотрели попеременно. Там смешно ползали вагончики: вверх-вниз.
— Знаешь, ещё школьницей я приезжала в Париж. С дружком. У него был тогда "Рено -Утка". Мы целыми днями колесили по улицам, а к ночи останавливались прямо под Эйфелевой башней. И спали прямо в машине. Фрид так не платил за стоянку. И никому до нас дела не было. Посмотри, как стягиваются облака. Точно свинец. Айда на крышу.
В узких переходах, ведущих ещё на три глухих этажа вверх, грязно и полумрак. Анка остановилась, прижавшись спиною и обеими растопыренными ладонями к стене.
— Подожди. Поцелуй меня.
Я целовал её запрокинутое набок лицо. И волосы её пахучие попадались под мои суетящиеся губы. Она широко расставила ноги. Правой рукой задрав подол.
— Ты сумасшедший.
Над центром Помпиду застыла молния. Изломанной алюминиевой проволокой. И жахнул гром.
Вязки железных дорог, таких игрушечных с верхотуры, паутиной плелись в квадратах стен. Фосфоресцировала табличка Sorti возле грудей Анки. Она глядела сквозь решетку заграждения вниз.
—Я бы смогла отсюда кинуться.
— Что за мысли.— обнял я её плечи. Они дрожали. Она плакала. Не поворачивая ко мне лица.
— А, между прочим, Эйфелеву башню построил твой земляк,— заговорил я, что бы её утешить,— Эйфель-инженер из семьи немецких выходцев. Они давно, кажется ещё при Наполеоне, выехали из Айфеля. Просто время сгладило их фамилию.
— Да знаю я об этом. — сказала она уже спокойным голосом,— я же будущий архитектор.
Зажглась ещё одна медленная молния и пошёл дождь. Тёплый, июльский.
Мы возвращались промокнув. Вся Пигале и Фрошо светилась огнями ночных притонов. Толстолобые негры швейцарили у розмалёванных, большей частью железных дверей, предлагавших любовь a la всё и вся.
— Может, заглянем? — пошутил я, тыча большим пальцем в раскрытые настежь ворота с вывеской "Сексодром". В ярко-голубым светом налитой витрине узкобёдрая блондинка показывала междуножье.
—Я боюсь. Эти негры могут у тебя украсть деньги и тебя же изувечить. Не надо.
До глубокой ночи, пока не стих дождь, она целовала меня и ластилась. Потом, окутавшись широким полотенцем, вышла на балкон. Позвала меня.
Накинув рубаху, я вышел. Ночь стояла тихая. И небо не избавилось ещё от туч.
— Скажи, почему ты не кричишь?— спросила она, откинув назад растрёпанные волосы.
— Боюсь, что соседи услышат, экий дурак, ещё подумают.
— Нет, ты просто терпишь. Ты терпелив. Не надо. Не держи в себе чувство. Иначе будет болеть сердце. Ты же не они.
—Кто?
— Видишь, вон там,— она протянула руку перед моими глазами,— на перекрёстке стоят три господина. И горит им красный свет. А ни справа, ни слева, ни вообще откуда ни единой машины. Глянь - сотни метров блестят мокрые пустые дороги. Но они будут стоять и ждать зелёного огня. Это мои земляки. Немцы. Как глупо. И верно... Ну, иди, ляг. Я сейчас тоже иду.
Но она долго ещё курила, хотя днём этого не делала, и глядела на меня через разделяющее нас стекло.
" Ах, не ищи меня больше,— читал я утром в записке, оставленной на моё имя,— Эта была мука. Из чего собственно? Мы ведь случайно встретились. Этого могло и не быть. Мы не продлим это счастье. ( Слово счастье было зачёркнуто, но написано снова). Оно иссякнет. Мы не будем вместе. Никогда. Твоё кольцо так крепко сидит на твоём пальце... Тогда зачем? Я хочу жить богато. Я продамся. Я построю свой замок, по своим чертежам... А ты, прощай. Ты был самым лучшим.
18 июля 1998, Париж."
Я сдал ключ. В длинной кишке турецкого магазина разменял последние двести марок. Купил за пятнадцать франков вид Мюлен-руж для Зигрид, и напившись дешевого вина из горла, прямо на улице, уехал.
Колёса поезда не стучат на стыках Европы, не то, что у нас. А жаль, я бы может хоть заплакал.