Борт на Кабул

Захватывающий сюжет, занимательные приключения советского солдата Андрея Кандакова, попавшего в плен к афганским душманам, убогий армейский быт и неприглядная фронтовая действительность ушедшей в историю афганской войны, беззаветная любовь и чёрная ненависть, – всё это ждёт заинтересованного читателя в очередной книге известного ростовского прозаика Павла Бойчевского. Повесть «Борт» на Кабул» примечательна ещё и тем, что в ней автор попытался по-своему понять и объяснить причины будущей братоубийственной чеченской войны, корни которой, несомненно, берут начало там, в Афгане, в ограниченном контингенте советских войск, якобы выполнявших интернациональный долг, а по сути оккупировавших чужую страну. Затем эхо афганских событий откликнулось на нашей собственной территории, в горной Чечне, как бы географически копировавшей Афганистан. И вновь мы наступили на те же грабли...



 Глава 1. Призывник

 1

Андрей спал. Вернее, дремал, так как спать в полном смысле этого слова в подобном положении было невозможно - под головой у него была не подушка, а что-то угловатое и твердое, как кирпич. Андрей где-то читал, что Маяковский, для того чтобы поменьше спать, ложил под голову полено. Вот-вот, что-то подобное было и под головой у Андрея.

Приподнявшись и с трудом продрав глязя, Андрей понял, что сидит на стуле за столом, и что под головой у него - магнитофон. Причем, включенный в сеть и поставленный на воспроизведение записи. Как только он поднял голову, бобины завертелись и знаменитый Арлекино в лице Аллы Пугачёвой продолжил свою печальную исповедь.

На диване покатом лежали: двоюродная сестра Людка, лучший друг, бывший одноклассник Витька Толстолесов и какая-то незнакомая, хорошо скроенная блондинка. Андрей взглянул на них и сразу все вспомнил: его провожали в армию. Вчера. А сегодня, в восемь ноль ноль ему надлежало быть в военкомате с кружкой, ложкой и так далее. Часы показывали половину пятого.

“Ну и нажрались вчера”, - подумал Андрей и сжал ладонями раскалывавшуюся на части голову. нужно было срочно опохмелиться. Андрей поискал взглядом на столе - не осталось ли выпить, ничего не нашел и удалился на кухню. Когда он вернулся с начатой бутылкой водки, спавшие зашевелились.

- Андрей, ты что погнал? Музыку ночью крутишь, - щурясь от света, произнесла двоюродная сестра Людка.

Андрей захохотал, увидев ее опухшую с похмелья, перекошенную физиономию.

- Подъем, урки, Андрюху в армию забривают!

- Погнал, - понимающе подмигнула остальным Людка.

Андрей разлил водку в найденные на столе стопки. Персонально протянул одну незнакомой, невесть откуда взявшейся блондинке.

- Ей богу: помню как шел, помню как пил, но хоть убей не помню, как всех этих... Анекдот такой, - про зайца, волка и прочих зверушек...

- Ну-ну, - улыбнулась, чекнувшись с ним, блондинка.

- Мать, в натуре не помню как тебя зовут, - закончил свою мысль Андрей.

- Что, снова будем знакомиться? Ларисой меня зовут. - Блондинка отсалютовала стопкой Андрею и храбро выпила.

- Ну ты и набухался вчера, Андрей, - восторженно заметил друг Витька Толстолесов.

- Что, бил кого-нибудь? - поинтересовался Андрей.

- Не то слово.

- Серьезно, что ли?

- У какого-то мужика галстук оторвал и хавать заставил...

- У дядьки Юры, - уточнила Людка.

- А какую-то бабу на горячую сковородку с глазуньей в кухне посадил...

- Тетку Надю. - уточнила она же.

- Не может быть! - поразился Андрей. Он мучительно пытался припомнить откуда взялась блондинка Лариса, но в памяти, на месте вчерашнего дня, зияла клокочущая пустота. Дальше, правда, кое-что прорисовывалось. Например, УНР-107, где он работал до этого трактористом. “Шарашкина контора”, - по меткому определению рабочих.

Вообще-то, Андрей трудился в “конторе” чисто теоретически, числился там по официальным бумагам. Последнее время, в связи со скорым призывом в Советскую армию, он совершенно перестал посещать УНР, рассчитывая, что повестка из военкомата спишет все прогулы. Так что, работал он в “конторе” или не работал, Андрей и сам перестал понимать. Вроде работал, если судить по документам, а на самом деле - готовился к предстоящему призыву. Подготовка заключалась в регулярном утреннем обходе с Витькой Толстолесовым и компанией всех близлежащий пивных, закусочных и забегаловок. Заканчивался же день традиционным вечерним возлиянием, затягивавшимся глубоко за полночь, после чего, с утра, всё начиналось по новой.

Механик Аркадий Иванович Сахно терялся в догадках: как быть? что ставить в табеле? Реально тракториста Андрея Кандакова не существовало - это факт, и в то же время он был. Числился по документам. Мало ли, что нет в наличии физического тела, - есть бумага, в которой черным по белому записано, что есть, а это главное. Сахно, как Сталин, не доверял никому, даже самому себе, но свято верил документу. Бумаге с печатью и размашистой, на полстраницы, подписью. Испытывал перед официальной, деловой бумагой какой-то первобытный, мистический трепет. “Без бумажки ты букашка, а с бумажкой - человек!” - любил повторять механик Сахно.

К тому же, его не сильно смущало отсутствие реального тракториста Кандакова, так как, если уж на то пошло, то и трактористом Андрей числился лишь условно. Натурального тракториста-машиниста третьего класса не было, в виду того, что не имелось в наличии и трактора.

До самого решающего момента Андрей был железно уверен, что его ничто уже не удерживает на гражданке. Для подобной уверенности было множество оснований. Соответствующая статья в Конституции была, приказ Министра обороны Устинова имелся, восемнадцать лет Кандакову стукнуло еще осенью. Было все, за исключением повестки на контрольную явку, так как все многочисленные и мало эффективные медкомиссии в райвоенкомате были уже позади. Оставалась самая малость: невзрачный клочок казенной бумаги, подтверждающий, что такой-то действительно является призванным в Вооруженные силы СССР со всеми вытекающими ртсюда последствиями.

Андрей одной ногой был уже в армии, физически его ничто уже не связывало с гражданкой. И вдруг все сорвалось, как крупная рыба с лески. Кандакову дали отсрочку до осени, для окончания вечерней школы.

И это при всем том, что душа его давно уже - в серой шинели, что одной ногой он уже там... в солдатской казарме, а в УНР-107 только бесплотный Андреев дух витает между призрачными тракторами, и механик Сахно в холодном поту ночью с постели вскакивает от нехороших снов о нем...

Пришлось Андрею всеми правдами и неправдами увиливать от нежелательной отсрочки. У военных глаза на лоб полезли от удивления: виданное ли дело, чтобы человек в здравом уме сам на службу напрашивался? До этого бывало только наоборот.

- Хочу защищать Родину, пишите добровольцем! - с пафосом бил себя в грудь Кандаков.

Ему тактично объяснили, что сейчас, мол, не сорок первый, добровольцев не требуется, а родине нужны грамотные, технически подготовленные специалисты. Предложили на выбор: курсы шоферов от ДОСААФ или, осенью, - офицерское артиллерийское училище. Андрей наотрез отказался от того и другого и решил действовать иначе...

Стоп! Вот всё и прояснилось. Андрей несильно хлопнул себя по голове и всё вспомнил. Вспомнил, откуда взялась незнакомая блондинка Лариса...

Решив переменить тактику, Андрей приметил работавшую в военкомате, в секторе учета, симпатичную девушку с красными, ефрейторскими лычками на зеленых, вздымающихся на плечах, как крылья, прапорщицких погонах. Являясь в военкомат, неизменно шел к ее окошку и, терпеливо выждав очередь, завязывал непринужденный разговор. Девушка притворно сердилась и просила не отвлекать от работы. Однажды он дождался ее у подъезда военкомата и проводил домой. Цветы и огромная коробка конфет довершили успех дела. Лариса, как назвала себя строгая ефрейторша, растаяла, как шоколад, а еще через несколько дней Андрей получил из ее рук повестку на контрольную явку.

- Спецнабор. Будешь служить в Средней Азии, - объяснила Лариса.

- А в каких войсках? - поинтересовался Андрей.

- В танковых, ты же тракторист...

Пока похмелялись и приходили в себя после вчерашнего, подошло время двигаться в военкомат. Мать зарыдала, подавая сыну старый зеленый рюкзак, с которым Андрей в детстве ездил в пионерские лагери.

- Господи, сынок, на два года ведь расстаемся! Схрани и помилуй, господи!..

- Ладно, мать, кончай мокрое дело, все будет в ажуре! - успокаивал ее, прижимая к себе, Андрей.

Когда вышли на улицу, скуповатый на деньги Витька Толстолесов ни с того ни с сего сунул Андрею сложенную вчетверо десятку.

- Возьми, Андрей. На дорожку.

- Спасибо, Витек! - тепло взглянул на товарища Кандаков.

У военкомата, перед погрузкой в автобус, снова тяжело расплакалась мать. К ней присоединилась двоюродная сестра Людка. Заблестели слезы и на глазах у Витьки.

- Ну что вы меня, на фронт провожаете, что ли? - растрогался Андрей. Он расцеловался со всеми, Ларису поцеловал в губы, и, подхватив рюкзак, пошел на посадку.

Мать что-то кричала ему, протягивая руки в раскрытое окно автобуса, что-то говорили, жестикулируя руками как немые, Витька Толстолесов и Людка, но Андрей их не слышал. Он сидел в автобусе на предпоследнем сиденьи и угрюмо, с тоской смотрел на остающихся у военкомата. Повсюду кричали, стараясь друг друга перекричать, провожающие и призывники. В ушах у Андрея звенело от невообразимого шума и гвалта. Он и сам хотел крикнуть напоследок мелькнувшей за окном блондинке Ларисе, чтоб ждала и писала, но автобус тронулся. Андрей в последний раз помахал рукой своим и все пропало. Прежняя жизнь осталась позади. Впереди было всё как в тумане...
 

 2

После недельного странствования по различным военкоматам, сборным пунктам и воинским частям, привезли партию, в которой был Андрей в Среднюю Азию, в какой-то глинобитный средневековый городишко. Временно поместили призывников на стадионе, за высокой металлической сеткой. Подъехал раскаленный на солнце, дребезжащий изношенной обшивкой “Икарус” и начальник партии капитан Беленький пригласил всех желающих на экскурсию по городским достопримечательностям. Желающих набралось полный автобус. Андрей Кандаков и его новый приятель, земляк, Сергей Листопад не поехали. Они принялись бесцельно слоняться по стадиону, переговариваясь с ребятами из других партий. Небольшой стадион был под завязку забит бритоголовыми призывниками самых экзотических национальностей. Здесь была почти вся Средняя Азия, плюс половина Северного Кавказа. Дикая дивизия да и только. Посмотришь: там лезгинку танцуют, тут заунывную, длинную, как сама степь, казахскую песню поют, напротив под гитару городскую уличную балладу наяривают. Натуральный фестиваль самодеятельности.

Часам к одиннадцати страсти накалились как металл в горне. То один, то другой призывник стал перелезать через металлическую сетку ограды и исчезать в городе. Обратно возвращались уже навеселе, таща за пазухой и в карманах бутылки. Смотался в город и Андрей Кандаков. Город ему не понравился: пыльный, душный, неприветливый. Привычного магазина днем с огнем не найдешь, спросить не у кого, - никто по-русски не понимает. В пивных вместо жигулевского горячий чай подают, и сидеть нужно на какой-то низкой деревянной кровати, поджав под себя ноги и закутавшись в ватный халат. Дурдом, короче, а не пивнушка. И зовется по-нерусски чудно: “чай-хана”.

Заглянул Андрей и на восточный базар. Базар как базар, вроде наших колхозных. Фрукты, правда, размерами покрупнее, да ассортимент разнообразнее. Продавцы в тюбетейках, покупатели - тоже, один Андрей в дурацкой фетровой шляпе, котору. выменял у Сергея Листопада на кепку. Насилу нашел здесь Андрей то, что ему было нужно: водку, да и то - корейскую, рисовую. Купил две бутылки: напиток непонятный, никогда раньше не пробованный, вдруг как одной на двоих не хватит?

А жара на стадионе к полудню прямо африканская разлилась, того и гляди асфальт под ногами начнет плавиться. Выпили Андрей с Сергеем Листопадом рисовой водки, закусили сухпаем из металлической банки, и разморило их сразу, и повело, так что на ноги подняться очень даже непросто стало. Особенно Кандакову водка клыкастый капкан поставила, даром что корейская, а по мозгам шибанула - дай бог памяти!

Тут с экскурсии народ вернулся, капитан Беленький экстренное построение объявил. Построились: не войско, а банда с большой дороги. Стоят - кто в лес, кто по дрова. Один руки за спиной держит, другой - в карманах, а третий и вовсе на плечо соседа оперся.

Стоп, что такое?! Капитан Беленький остановился перед Андреем Кандаковым и с силой втянул в себя раскаленный среднеазиатский воздух: так и есть - спиртные испарения!

Стоит Андрей в строю, но это так только по теории физики - стоит, а на самом деле как будто висит на Сергее Листопаде. Стоит и висит. Одновременно. Фактически, конечно, висит, так как ноги едва касаются земли, а взглянешь со стороны - черт его знает, вроде стоит.

Сунул капитан Беленький руку во внутренний карман Андреева пиджака и вытащил непочатую поллитру корейской водки. И это в строю-то? Непорядок. И принялся тут капитан Беленький наводить во вверенной ему партии призывников уставной порядок. По уставу в таких случаях полагается вывести нарушителя из строя. Два шага вперед, разворот на сто восемьдесят градусов и - замри, не шелохнись, пока начальство мозги на место вправлять станет. Но не тут-то было.

Вышел Кандаков из строя, но по причине невыносимой жары и лишения опоры, приключился тут с ним небольшой казус. Ударился Андрей о земь, как в русских народных сказках о том говорится, но ни в кого не обратился, ни в черного ворона, ни в серого волка, а попросту - лишился всех человеческих чувств. А тут капитан возьми еще да и вылей Кандакову прямо на физиономию все содержимое поллитровки до последней капли.

Невероятно, водку и вдруг - не внутрь, а наружу! Полагается, вроде бы, во внутрь и, в то же время, по уставу вообще никуда не полагается. Полагается разбить или вылить. Обо что разбить? Нет, лучше вылить. Куда вылить? В карман? На землю? Но это получается - просто вылить. Вылить и все. Избавиться от химического вещества. Уничтожить, так сказать, материю. Вернее, сделать непригодной к дальнейшему употреблению. А как же, в таком случае, идея? Ведь идея останется и даст обильные всходы. Нужно убивать сразу двух зайцев: материю и идею! Любой ценой. Вначале - материю, а после - идею. Или наоборот. Или одну идею. Но непременно - убить. Чтобы другим неповадно было. В воспитательных целях, так сказать.

Очнулся Аедрей только в поезде. Одежда на нем не своя. Трико какое-то, фуфайка драная на голом теле, под головой - шляпа. Голова разваливается, как будто по ней топором только что хряпнули. За окном проносится чахлая среднеазиатская степь. Поезд уносит призывников в неизвестность.

Андрей смутно припоминал, что было вчера, на стадионе. После того как на лицо ему вылили водку, он отключился. Куда делась его одежда, откуда взялась чужая Андрей не знал Он испугался, что потерял деньги и документы, которые были в пиджаке.

Ехали они в старом, вызванивающем на стыках плацкарте. Проводника не было. Его купе занял капитан Беленький.

- Куда едем, мужики? - спросил у ребят, свесив ноги и раскачивая больной головой, Кандаков.

- В Чуркестан, - ответили ему со смехом.

- Где моя одежда?

Ему нашли одежду: мокрую, в песке и глине. Рассказали, как вчера обливали водой из шланга - приводили в чувство. Смеялись, похлопывая по плечу. Пришел капитан Беленький и вручил документы и деньги. Похвалил:

- Молодец, Кандаков, мне такие парни нравятся! В армии не пропадешь.

Призывников высадили на какой-то степной станции, отвели в воинскую часть, стоявшую неподалеку, и, после очередной медкомиссии, разместили в палаточном лагере. Лагерь разбили у подножия невысоких гор, за которыми начиналась пустыня.

На следующий день устроили баню и переодевание. Узнав о том, что их собираются наряжать в солдатское обмундирование, призывники превратились во что-то дикое, буйное и неуправляемое. В несколько минут от гражданской одежды на каждом остались одни клочья. И хорошо, если клочья. Один оказался вообще нагишом и соорудил себе из останков геройски погибших брюк что-то вроде набедренной повязки. Так что вполне мог сойти за Пятницу из романа Даниэля Дефо “Робинзон Крузо”.

Зато после бани все приняли вид настоящих бойцов, хоть и без поясных ремней, ввиду того, что воинское начальство опасалось выдавать своим еще не принявшим присяги подчиненным этот элемент солдатской амуниции, легко при случае превращающийся в грозное холодное оружие.

Из этого вытекал еще один армейский парадокс. Призывники вроде были уже не призывники, потому что получили форму, и в то же время еще не являлись настоящими солдатами, в виду отсутствия поясных ремней.

Не призывники, но еще и не солдаты. Ни рыба ни мясо, короче. Этакий сырец, из которого лепи - не хочу, что душа пожелает. Глина человеческая... Масса. Вроде бы уже и не люди, а солдаты, но, опять же, не солдаты, так как без ремней. Арестанты, что ли? Нет, свободные. Конвоя нет. И в то же время, никуда не уйдешь, не разрешается. Потому как уже - почти армия. Не армия, но и не гражданка. Нечто среднее. Вроде пол-потовской коммуны... Все в униформе, но без ремней. Едяи и спят вместе. Работают, но денег не получают - только питание.

Палатка, в которой устроился Андрей Кандаков, была длинная и широкая, как барак. Пола в палатке не было. Прямо на песок набросали соломы, а сверху постелили голые матрацы. Матрацев на всех не хватало, и на одном спали по двое, укрываясь шинелями. Под голову клали вещмешок, так как ни о каких подушках, естественно, не было и речи. Соседом Андрея был всё тот же Сергей Листопад.

Андрей постепенно начал забывать гражданку, все глубже окунаясь в водоворот армейской жизни. Время, проведенное в армии, казалось уже вечностью. О том, что будет впереди вообще не хотелось думать. Окончание службы представлялось делом нереальным, два года гиперболически растягивались в целую жизнь.

Каждый день после завтрака подъезжал автобус, ветхий, допотопный “КАВЗ”, и их увозили на различные хозяйственные работы на станцию или в воинскую часть. Вначале ездили все. Потом, смекнув, что можно сачкануть, многие стали отлынивать. Сделать это было не сложно.

После завтрака капитан Беленький строил партию, тщательно проверял по списку и, если еще не было автобуса, приказывал ждать. Но призывники на приказы его чихали и в те минуты, когда он отворачивался, по одному, по двое, а то и целыми группами покидали строй. В результате, к приходу автобуса от партии оставалась жалкая кучка самых трусливых или исполнительных человек в десять. Все остальные собирались на горе. Здесь раскладывался огромный цыганский костер, откуда-то появлялась гитара, потом выпивка и до самого вечера гремели блатные песни.

По утрам, когда капитан Беленький, пытаясь объявить подъем во вверенном ему подразделении, робко заглядывал в палатку, новобранцы швыряли в него сапогами. А когда он, топчасть у входа и не решаясь войти, кричал, чтоб выходили строиться на утреннюю зарядку, в ответ ему дружно предлагался мужской половой орган и еще всякие гадости.

Однажды в субботу, после ужина, решили сходить в самоволку в соседний горняцкий поселок. Капитан Беленький никак не мог повлиять на затею самовольщиков, он даже не располагал никогда точными данными о количестве находившихся в строю новобранцев, так как во время перекличек на все фамилии неизменно отвечалось “здесь!”, даже если в строю и было всего навсего человек двадцать против восьмидесяти по списку.

В поселок пришли без особых приключений. Тут же разыскали магазин, так называемую “дежурку”, и, скинувшись у прилавка, взяли ящик вина - на восемь человек в самый раз! Казашки у магазина покачивали головами, увидев их с такой ношей.

- Спаси, Аллах, сколько многа вина взял!..

- Тетка, девки в кишлаке есть? - весело подмигнул одной из них самый разбитной парень из их партии, татарин Ринат Хабибулин.

- Отслужи сначала, девки после будут, - укоризненно покачала головой казашка.

- Отслужу как надо и вернусь, тетка, - отдал ей шутовски честь Ринат, - готовь кумыс и дочку!

- Иди, шайтан! Погибели на вас нет...

Местное население не очень привечало новобранцев, которые постоянно устраивали в поселке пьяные разборки с парнями, тащили, тащили из дворов и из юрт все, что плохо лежит, и по вечерам не давали прохода девчатам и молодым женщинам. Участковый поделать ничего не мог, а казахи собственными силами не справлялись.

Дотащив ящик с вином до арыка, самовольщики расселись на его берегу, поставили вино в воду для охлаждения. Многие сбросили ненавистные кирзачи и сунули зудящие ноги в арык.

- Какой кайф, пацаны, - с блаженством болтал в прохладной воде стертыми в кровь ногами Андрей Кандаков, - как заново на свет народился.

Листопад, не теряя времени даром, ловко выудил из арыка первую бутылку красного.

- Ну что, пехота, - понеслась душа в рай? - Сергей умело свернул зеленокожей красавице белую, алюминиевую голову, набухал кровяного напитка в подставленную Ринатом Хабибулиным солдатскую кружку.

Круглолицый, накачанный Генка Сушков, тоже земляк Кандакова, быстро вспорол перочинным ножиком банку сухпая.

Ринат взял кружку, брезгливо понюхал содержимое, запрокинувшись, выпил несколькими глотками. Сушков сунул ему в руки банку. Освободившаяся кружка тем временем пошла кочевать по кругу.

- А ну подходи, кто еще не причащался! - базарным зазывалой тараторил Листопад, не забывая под шумок то и дело опорожнять кружку в собственную утробу. Пустую посуду он швырял в арык и, пока бутылка проплывала мимо, пел: - А я гляжу ей в след, - ничего в ней нет, а я все гляжу, глаз не отвожу.

Ребята смеялись его выдумкам и были в самом наилучшем расположении духа. А в таком состоянии молодежь, обычно, тянет к прекрасному полу.

- Ринат, а у ваших баб - она... вдоль, или поперек? - давясь смехом, спрашивал у Хабибулина Генка Сушков. - Я на днях у одного узбека спрашиваю, а он - “Моя твоя не понимает!”. Вот умора.

- А ты пойди, Сушок, сам проверь, - отшутился Ринат, - что я доктор тебе, что ли?

- Да ее три дня бензином отмывать надо, они ж не купаются ни черта, узбечки, - гоготал Генка.

Андрею тоже было весело как и всем. Вино ощутимо шибануло в голову, горячей волной разлилось по всему телу. О предстоящей службе не думалось, безразличием заволокло ближайшее будущее, оставляя для реальной жизни только текущий момент.

Между тем, слухи на этот счет по карантинному лагерю ходили самые зловещие. Говорили, что учебка, в которой им предстояло служить после карантина, не простая: готовят там будто бы подрывников, саперов, а также группы специального назначения для ведения боевых действий в горах, вроде фашистской дивизии альпийских стрелков “Эдельвейс”. В учебку будто бы частенько наведываются из-за “речки” офицеры сороковой армии, которая в декабре прошлого года вошла в Афганистан. Будто бы встретили там наших не цветами и хлебом с солью, а басмаческими пулями и гранатами. Говорили, что есть будто бы уже убитые, которых в цинковых гробах привозят ночными самолетами в Ташкент. И, наконец, - что их тоже будто бы через шесть месяцев перебросят за “речку”.
 

 3

По окончании двухнедельного карантина новобранцев пригнали в воинскую часть и разместили на переполненном плацу. Явились, так называемые покупатели - представители различных подразделений. Все вроде бы ясно. Но, если одни - покупатели, то новобранцы, по логике вещей - товар. Так, что ли получается? Но как может быть товаром живой человек? Тем более в Советской армии. Рабство, что ли?

Партию, где числился Андрей Кандаков, определили в учебку младшего командного состава. Пришел Андрей в роту - настоящая служба началась. До этого прелюдия была. Цветочки, так сказать. А сейчас - ягодки. Вначале раздели Кандакова. Не натурально раздели, конечно, это только так говорится, что раздели. Все осталось при нем: и “хэбэ” пятьдесят какого-то размера, и сапоги кирзовые, и даже солдатская шляпа... Но в то же время - раздели. И унесли, и не унесли; и сняли, и, в то же время, если разобраться, - ничего не сняли. Но только сунулся как-то наш герой в ротную каптерку, - а парадки его новехонькой, ни разу не надеванной, нет как нет. И шинели с шапкой-ушанкой - тоже. “Что за чертовщина?” - думает: висит на месте его парадки потрепанная пара с черными выцветшими погонами и облезлыми пуговицами, место которой в утильсырье, или на помойке! Шинель - как будто в ней в Отечественную пол Европы прошагали, шапка вообще не поддается никакому описанию - блин, а не шапка, кокарда нитками пришита; в общем - жуть.

Подивился Андрей Кандаков подобному превращению своей формы, но спорить не стал, решил, что, должно быть, нечистая сила ночью поработала. Так и раздели. В ту же ночь и ремень новенький, кожаный, коричневого цвета, с натертой до зеркального блеска бляхой, приказал долго жить... Взамен него какая-то кишка явилась. Вроде бы и ремень - потому как с бляхой, и, в то же время, не ремень, а кишка. Не ремень, а одно название. Не ремень, а старожил вооруженных сил. Натурально - музейная редкость.

Спросите: кто же шалил по ночам в роте, где нес службу Андрей Кандаков? А поди узнай. За руку никто пойман не был. Все шалили, и в то же время - никто. Невероятно. Бесплотный дух... Сама идея... Линия такая была - сержанту домой, на дембель, во всем новом ехать. А где взять? Негде. И, в то же время - линия была. Взять! Идея была. Домой - значит во всем новом. Значит, взять - и без разговоров... У кого взять? Естественно, у кого... Линия - взять. И так из призыва в призыв. Идея такая. Отдать, а потом взять. Взять всое. Отдал - щзначит, должен и взять. То есть, отобрать. Но кто же брал? Никто не брал. Все брали, но, опять же, по идее - никто! Тоже линия. Ни у кого ничего не брать. А если линия, значит, железно - не брать! И не берут. По идее, не берут. Никто не пойман. Фактически - пионерят, но попробуй кому докажи! Не берут и все тут! Линия такая, идея, то есть. Кто попрет против идеи?
 

 Глава 2. Учебка

 1

Служба в учебке куда строже, чем в палаточном карантине пошла. Перво наперво, подъем - в шесть часов. И если в карантине в капитана Беленького можно было и сапогом запустить, то здесь в сержанта не запустишь. Особенно в старшего сержанта Качуру, - заместителя командира первого взвода, где служил Андрей Кандаков. Качура был флегматичный, помешавшийся на уставе, хохол из Прикарпатья. Служака, одним словом. Хохлы все были служаками, как заметил не один Андрей. Стоило хохлу кинуть лычки на погоны, - он начинал три шкуры сдирать со своих недавних товарищей по несчастью. Ну а старшему сержанту Качуре служакой быть сам бог велел, тем более в учебном взводе, где все - зеленые новобранцы и ни одного солдата твоего призыва.

Просыпался Качура задолго до подъема, тщательно, не торопясь, одевался, с полотенцем через плечо шел в умывальную комнату. Освежившись и почистив зубы, Качура вразвалочку подходил к тумбочке, возле которой скучали дневальный и дежурный по роте; доставал портсигар, мундштук, задумчиво закуривал.

- Как служба, ефрейтор Чарыев, происшествий никаких? - лениво спрашивал он у дежурного.

- Никак нет, товарищ старший сержант. Народ служба тащит хорошо, - гортанно рапортовал Чарыев.

- Ну, ну, сынок, служи, - Качура курил, пуская к потолку белые кольца дыма, и поглядывал на часы. Когда до шести оставалось три минуты, приказывал дневальному:

- Давай, Мельников, кричи подъем! Да погромче, что ты вечно, как три дня каши не рубал.

Испуганный Мельников, округлив от усердия дурные глаза и набрав в легкие воздуха, взрывался оглушительным: “Рота, подъем! Строиться на утреннюю зарядку!”

На улице эхом откликались соседние казармы и военный городок оживал, как потревоженный муравейник. На двор горохом сыпались заспанные, не успевшие продрать глаза, похожие на китайцев солдаты в широких, желто-зеленых галифе и синих майках, а то и вовсе без них. Сержанты строили их в аморфные, расползающиеся по швам колонны, отдавали резкие, короткие команды и солдаты, как застоявшиеся кони, срывались с места и, громко стуча по камням подкованными сапогами, направлялись к контрольно-пропускному пункту.

Старший сержант Качура неизменно возглавлял колонну бегущих, не выпуская при этом изо рта мундштука с дымящейся сигаретой. Солдаты выбегали за КПП в степь и направлялись, поднимая тучи пыли, по неровной, каменистой дороге к видневшемуся невдалеке кишлаку. Командиры отделений стаей гончих собак охватывали взвод, пинками подгоняя нерадивых и отстающих.

- Давай, давай, сынки, шире шаг, - покрикивал впереди Качура. Бежал он легко, казалось, не прилагая к тому никаких усилий, отпружинивая длинными, кривыми ногами от земли.

Зато Андрею Кандакову каждый шаг давался с большим трудом, словно у него на ногах висели пудовые гири. Он задыхался, как рыба, выброшенная на берег, широко раскрыв рот и вывалив мокрый язык. Пыль и песок набивались в глотку, вызывая кашель. Горячий, грязный пот заливал глаза, ручьями струился по всему телу. Рядом, также еле передвигая ноги, бежали друзья по карантину Сергей Листопад и Ринат Хабибулин. Генке Сушкову, который до армии занимался спортом, было малость полегче. Дыхание у него было ровное, бег плавный. Он намного опередил приятелей и бежал чуть ли не наравне с Качурой.

После кросса, быстро заправляли кровати в казарме, умывались и строились на завтрак. Это было, наряду с обедом и ужином, одно из самых горяче любимых занятий курсантов. Только в столовой, уткнувшись в свою миску и отключившись на время от всего земного, солдат оказывался на верху блаженства, воистину ощущая в этот краткий миг духовное единение с абсолютом. Это было своеобразное священнодейство, медитация. Не просто поглощение пищи, а вливание в себя жизненной энергии, праны.

После завтрака начиналось самое трудное т непонятное - вдалбливание основ воинского устава.

- Приказ командира не обсуждается, а выполняется, - констатировал в ленкомнате, где проходили занятия, старший сержант Качура. - Рядовой Хабибулин, что есть приказ?

Туго разбиравшийся в теоретических тонкостях Ринат вставал и, изобразив на физиономии мучительную работу мысли, преданно смотрел на сержанта.

- Хабибулин, что ты вылупился на меня, як баран на новые ворота? У тебя русским языком спрашивают, что есть приказ для подчиненного? - терпеливо повторял вопрос Качура.

- Приказ - это то, что написано на бумажке, - глубокомысленно изрекал Ринат.

- Ага, а потом с этой бумажкой в одно место сходят. Садись - два! - говорил старший сержант и поднимал следующего курсанта, и так пока кто-нибудь не угадывал привильный ответ.

- А что есть дневальный у тумбочки, рядовой Листопад? - задавал следующий вопрос Качура.

- Дневальный у тумбочки - это человек умирающий стоя, - шутил смешливый Листопад.

- Один наряд вне очереди. Пойдешь сегодня на тумбочку, - подхватывал его шутку Качура, чем сразу же приводил Листопада в бледный вид.

- Так кто знает, что есть дневальный у тумбочки?

Знающих не находилось и сержант брал в руки устав и с чувством, с толком, с расстановкой читал, что есть такое - дневальный у тумбочки и с чем его едят.

Для Андрея Кандакова все это было - темный лес. За время службы он уже не раз пожалел, что отказался от отсрочки и недобрым словом поминал в душе блондинку Ларису, удружившую ему с этой спецкомандой в Среднюю Азию. В то же время, он понимал, что Лариса тут не причем, всему виной его собственная глупость, но поделать ничего не мог, приходилось мириться с обстоятельствами.

Из-за острой тоски по оставленной гражданке появилась нестерпимая потребность писать письма и Андрей писал их чуть ли не каждый день, едва выпадала свободная от службы минутка. Писал, в основном, родителям, двоюродной сестре Людке, бывшим одноклассникам и, конечно, Ларисе. Все ему регулярно отвечали. Мать в птсьмах сетовала на судьбу - отец после его ухода запил - справлялась о здоровье, интересовалась, где служит, прозрачно намекала, что боялась, как бы его не отправили... на юг... Сообщала, что ттуда, будто бы, уже пришел в их город цинковый гроб. Андрей понял ее опасения и написал, что служит на севере, кормят как на убой, здоровье железное, а мороз очень даже полезен и он закаляется, обтираясь по утрам снегом. В следующей же посылке мать прислала ему две пары теплых шерстяных носков, над чем долго смеялись, подшучивая над ним, сослуживцы. Одну пару Андрей приподнес в дар старшему сержанту Качуре, другую, не зная что с ней делать, положил в каптерку: авось когда-нибудь пригодится.

Витька Толстолесов сообщал дворовые дела. Ленка Боровикова, с которой Андрей как-то в девятом классе закрутил любовный роман, вышла замуж, Сашка Громов, бывший одноклассник, верховод уличной шпаны, - сел на четыре года. Остальные: кто учится, кто работает, кто в армии, как Андрей. Скука, выпить нормально не с кем, молодежь в наркоту ударилась, девчата - путанами мечтают стать. Сам Витька попробует куда-нибудь поступить летом. Если нет - осенью в армию!

Двоюродная сестра Людка в каждом письме о своих амурных похождениях сообщала. То ее летчик в ресторан пригласил, то на студенческую вечеринку позвали. Работать она думает продавщицей в винном отделе - там можно алкашам бормотуху из-под полы продавать, а Колька Санасарян, ее парень, - оказался негодяй и подлец и она с ним больше не встречается.

Больше всего Андрей был рад письмам от Ларисы. Только ей он поверял все интимные порывы своей упрятанной под казенное обмундирование солдатской души, только перед ней изливал все свои чувства, только ей признавался в самом сокровенном, о чем не решился бы написать даже матери. И хоть встречался Андрей с Ларисой сравнительно недолго и за все время только раз, у военкомата на проводах, решился поцеловать, ему казалось, что испытывает к девушке не просто симпатию, но нечто большее... Андрею начинало казаться, что за их краткими, урывочными свиданиями стоит подлинное, глубокое чувство; и причиной, подтолкнувшей его к знакомству с Ларисой, была вовсе не банальная бумажка с печатью военного комиссариата, а именно это чувство.

Обо всем этом Андрей и писал ей в своих письмах, добиваясь ответных признаний и излияний, но Лариса была холодна и немногословна. Души своей она Андрею не раскрывала, писала сдержанно, по-деловому, не забираясь глубоко в словесные чувственные дебри, однако, и не отпугивая чрезмерным безразличием. Недвусмысленно давала шанс на постепенное потепление отношений, сохраняла себе письменный простор для маневра. Вела штабную тактическую игру по всем правилам уставной науки. Что ни говори, сказывалась военная жилка.
 

 2

Как-то после ужина Сергей Листопад таинственно поманил Андрея в курилку: там уже дымило сигаретами несколько человек, среди которых был Ринат Хабибулин.

- Кандак, слышал, что в кишлаке болтают? - спросил Ринат. - В Афганистане - война! Наших как котят из английских винтовок мочат, в горах - засады, на дорогах - мины. В Ташкент каждый день самолеты раненных и убитых привозят.

- Может, брешут? - предположил Андрей.

- Сержанты об этом же говорят, у них свои люди в штабе, - сказал Хабибулин. - Так что, мы здорово с вами влипли, пацаны, - отсюда рукой подать до Афганской границы.

- Думаешь, нас туда пошлют? - предположил Генка Сушков.

- Всё может быть. Поживем - увидим, - уклончиво ответил Ринат.

- А я б хотел в Афганистан поехать, - признался вдруг Сергей Листопад, - чем кроссы по пустыне бегать да на плацу строевой шаг отрабатывать, лучше уж повоевать, пострелять по движущимся мишеням.

- Дурак, самого ж убить могут, - возразил один из курсантов.

- Волков бояться, в лес не ходить! Убить и на гражданке могут.

- И то верно...

- А зачем нам этот Афганистан? - спросил Андрей Кандаков. - На фига туда войска вводили?

- Это долгая песня, - с видом знатока, многозначительно изрек Хабибулин. - Мы там свой политический интерес имеем, как американцы во Вьетнаме.

- Сравнил хрен с пальцем, - усмехнулся Листопад, - Штаты хотели, чтоб во Вьетнаме капитализм был, потому и полезли туда. И поделом им там по шапке надавали. А в Афганистане другое...

- Может, хотят к Союзу Афганистан присоединить? - предположил Генка Сушков.

- Скорее всего. Или сменить правительство, как в Чехословакии, - согласился с ним Хабибулин.

- А что в Чехословакии было? - спросил кто-то.

- Мятеж был. От нас отколоться хотели, - ответил Ринат.

Тут в разговор вмешался Илья Мельников, солдат из их взвода:

- У меня старший братан в Германии служил, рассказывал как в Чехословакии дело было. У чехов тогда Дубчик всем заправлял, он хотел, чтобы американцы пришли и старые порядки восстановили. Если б у него дело выгорело, НАТО б тогда атомные ракеты в Чехословакии установило. Во, гад, что задумал! Однако, не тут-то было, наши обо всем узнали и войска из Германии ввели. Дивизия, где брат мой служил, тоже в боевых действиях участвовала. Чехи сопротивляться попытались, да куда им против наших танков и “Градов”. Немцы, так те вообще, братан рассказывал, как в сорок пятом рукава засучили и давай шмалять по окнам. Если из какого-нибудь окна по ним чехи выстрелят, - подкатывали пушку и прямой наводкой по дому. Страсть сколько народу положили. Потом Дубчика того арестовали, судили и на Колыму отправили.

- Туда ему и дорога, - изрек один из курсантов.

- А я не згал, что немцы тоже в Чехословакию входили, - признался Андрей, - я думал, только наши.

- Входили, они злые на чехов за сорок пятый, - сказал Мельников.

- А на нас будто не злые, - ухмыльнулся Сушков.

- И на нас злые. Ты не знаешь, у них в Германии тоже заваруха была, - вновь заговорил Мельников. - Мне братан рассказывал: есть у них день мести.

- Что за день такой? - заинтересовались ребята. Им было интересно слушать всезнающего, начитанного Мельникова.

- Давно это было, после войны еще, - закурив и поудобнее устроившись на скамейке, принялся рассказывать Илья. - Задумали камрады своим коммунистам по шапке дать и к ФРГ присоединиться. У них уже все подготовлено было. Берлинская полиция за них, войска - тоже. Вышли камрады на улицы по всему Берлину, коммунистов бить начали. Те сдрейфили и к нашему командованию обращаются: “Так, мол, и так помогайте, не то нам - кранты, опять фашисты у власти будут!” Нашим это тоже не в кайф; за что кровь проливали? Министр обороны - тогда Жуков министром был - дает приказ нашей танковой армии занять Берлин и положить конец беспределу. Ну наши и дали камрадам копоти. Всех танками разогнали, кто не успел свалить - гербарий на мостовой сделали. С тех пор они и затаили злобу, и каждый год в этот день мстят нашим как только могут. Сколько наших ребят уже перебили там, суки. Однажды целый батальон связи на учениях перерезали. Те спать в лесу расположились, “салаг”, как водится, - в караул. А тем что? на ходу засыпают, сами знаете. Ударили, короче, все по массе, и караул в том числе, ночью десять камрадов, фашистов недобитых, пришли и весь батальон ножами, как поросят, перерезали! А через год точно так же - санбат. Братан, как в Чехословакию ехал, своими глазами два наших кладбища сбоку дороги видел. Все обелиски новые, послевоенные уже, и красная звездочка на каждом.

- Хорошо, что мы в Германию не попали, - произнес Генка Сушков.

- В Афганистане, думаешь, слаще? - подковырнул его Хабибулин. - Да сейчас, куда ни кинь, всюду клин. Вон, на острове Даманском китайцы как-то полезли, тоже, говорят, наших пограничников сколько положили...

Его речь неожиданно прервал громкий крик дневального, объявлявшего построение на вечернюю прогулку. Курсанты побросали недокуренные сигареты, поспешно вскочили на ноги и бегом бросились к казарме, где уже стоял старший сержант Качура, отмечая в особом блокноте опоздавших.
 

 3

Излюбленным занятием курсантов было отыскивание в других ротах земляков. Земляк, особенно если он имел какой-либо вес в солдатской иерархии, автоматически становился твоим защитником и покровителем. Этаким серошинельным ангелом хранителем. Традиция эта в армии на протяжении многих лет существовала неукоснительно, передаваясь от призыва к призыву. Все ее придерживались и от объявившихся земляков не отрекались.

Нашел себе влиятельного земляка и Андрей Кандаков. Это был “черпак”, то есть прослуживший полгода, хозвзводовец Олег Говорухин, работавший на свинарнике. Андрей частенько приходил к нему в гости, смотрел на его работу, помогал. Однажды Олег пригласил Андрея к себе на свинарник, нажарил огромную сковороду картофана, выставил пузырек “тройного”.

- А я такого еще не пил, - кивая на одеколон, не без робости признался Андрей.

- Ничего страшного, дело привычки. Мы здесь пьем все, что горит и трахаме все, что шевелится! - нравоучительно произнес Говорухин. - Восток дело тонкое, Петруха!

Олег быстро свинтил с пузырька пластмассовую пробку, накапал в мятую жестяную кружку светложелтой, прозрачной жидкости. Взяв кусочек хлеба, понюхал его, резко выдохнув воздух и зажмурив глаза, выпил одеколон. Схватил фляжку с водой, захлебываясь, запил.

Андрей протянул ему самодельный леденец из жженого сахара на небольшой деревянной палочке, которые продавали на базаре узбеки.

- Бухай. - Говорухин снова нилил в кружку из пузырька, сунул одеколон земляку.

Андрей с тревогой повел глазами по свинарнику, спросил, принимая кружку:

- Времени не знаешь сколько? Мне в наряд сегодня.

- Мне самому свиней кормить, чтоб они передохли... Пей, рано еще.

Андрей точно также зажмурился и, задержав дыхание, проглотил дьявольски крепкую жидкость. Запив водой и еле отдышавшись, мокрыми от слез глазами взглянул на Олега.

- Как вы его, блин, пьете? Глотки у вас луженые?

- Э, зема, ничего ты не понимаешь в колбасных обрезках, - закурив и усевшись на перевернутое кверху днищем ведро, принялся разглагольствовать Олег. - Ты думаешь, одеколон хуже вашей паршивой водки, которую из опилок гонят? Или этой блевотины, “Вермута”, что только для окраски заборов годится? Нет. Потому как в одеколоне - чистейший спирт, а не всякая там сивуха и гонорея. Одеколон даже офицеры пьют, когда больше пить нечего. А здесь, в Азии, пить всегда нечего, потому что кроме вонючей рисовой водки и сухого вина в их долбаных магазинах ничего нету. И это говорю тебе я, Олег Говорухин... А ты, зема, давай рубай картофан, у нас в хозвзводе этого дерьма навалом.

Говорухин снова налил себе одеколона, тяжело вытянул, проливая капли на грудь. Предложил Андрею. Тому выпитое уже основательно ударило в голову, а стоило Кандакову чуть-чуть захмелеть, - душа его с тормозов срывалась и, неуправляемая, устремлялась под откос, как это уже бывало не раз. Особенно недавно, - на стадионе.

Они опорожнили один пузырек и Говорухин извлек из загашника второй. Беседа потекла задушевнее. Андрей спросил его об Афганистане.

- Что Афганистан... Афганистан - восток, а восток дело тонкое, - уклончиво ответил Олег. - Азиаты вообще никаким законам не подчиняются, у них один закон: кровная месть! Вот и мстят нашим в Афгане, бьют наших мужиков... Командир взвода Демин рассказывал - у него друг в Афганистане служит, - басмачи яйца у наших солдат режут и в рот запихивают. Во звери!

- А мы их, ****ей, не можем?.. - разозлился захмелевший Андрей. - Им можно мстить, да, а нам?..

- Попробуй, дурья башка, - постучал ему пальцем по лбу Говорухин. - Политика... понимаешь! Нельзя. Был бы приказ, мы быстро бы весь этот Чуркестан с дерьмом смешали, - у нас какая техника?! А так, нельзя...

- А им наших ребят - можно?

- А что ты сделаешь - там все границы открытые. Хочешь в Пакистан иди, хочешь - в Китай. Там какой только сволочи нет. Спустятся ночью с гор за солью, кокнут кого-нибудь и поминай как звали.

- Ну его к черту с политикой, давай лучше пить! - махнул рукой Андрей.

- Нечего больше пить, - с сожалением кивнул на пустые флаконы Говорухин. За разговором они незаметно прикончили и второй пузырек.

- Я смотаюсь, еще возьму. У меня “бабки” есть, - предложил Кандаков, вставая с места.

- А наряд?.. Хватит, наверно, - заколебался, но не очень решительно, Говорухин.

- Ты что не городской чувак? бухать так бухать! Жди, я скоро вернусь.

Андрей нетвердой, шатающейся походкой направился к выходу из свинарника. В глаза ударили лучи заходящего азиатского солнца. Было уже не так жарко, как днем. Он сообразил, что, наверняка, опоздал на инструктаж, который предшествует разводу караулов, но было уже на все наплевать. Пошел в разнос, как говорят шоферы.

В солдатском магазине, где Андрей обычно покупал сигареты и все остальное, что необходимо солдату для службы, не было ни одного покупателя. Пожилая, но статная продавщица скучала за прилавком.

- Девушка, мне, пожалуйста, “тройного”, - дохнул на нее перегаром Андрей, подавая деньги.

- Ты что, парень? в своем уме? - округлила она подкрашенные глаза. - Иди поскорее отсюда пока офицеры не нагрянули, ничего я тебе не дам!

- Я плачу, ты че, в натуре, дай пузырек! - повысил он голос, не отходя от прилавка. В глазах у него мелькнули искорки бешенства.

- Иди отсюда пока наряд не вызвала, не посадила тебя, алкаша чертова! - взорвалась та, с ненавистью глядя на солдата.

- Так не даш пузырек?! - вскричал он с угрозой и смял в кулаке деньги.

- Пошел вон!.. - бросила ему в лицо грязное ругательство продавщица.

- Ах ты так, подстилка офицерская, - Андрей, не размахиваясь, сунул ей кулаком в нос. Брызнула кровь. Продавщица закричала, закрываясь от новых ударов.

В этот момент в магазин вошли два солдата. Андрей резко обернулся и, помертвев, узнал в переднем старшего сержанта Качуру...
 

 4

После обеда в учебной роте случилось ЧП - пропал курсант Кандаков. Как в воду канул. Обыскали всю казарму, в подвал заглядывали, в сушилку, сбегали в парк боевой техники, в солдатский магазин, в библиотеку, в клуб, в санчасть, даже на свалку - Кандакова нигде не было.

Командир роты старший лейтенант Безбожный, стоя на улице возле казармы, нервно поглядывал на часы. Пора уже было выходить на инструктаж (рота заступала в наряд по части), а проклятый “салага” все не находился! Безбожный так его мысленно и назвал: “салага”. Подобный номер мог отколоть только новичок, старослужащие сержанты, если что и вытворяли - никогда не попадались. Хотя, о многих махинациях “стариков” офицерский состав части знал прекрасно. Повторялись эти художества регулярно каждый новый призыв. Наиболее процветало хищение из автопарка бензина, который потом сбывался за деньги узбекам. С бензином у них была напряженка, а солдаты продавали его за полцены, - лишь бы продать и выпить. Также было распространено хождение в самоволку, просмотр после отбоя телевизора, избиение молодых солдат и многое другое. На все это, как правило, воинское начальство смотрело сквозь пальцы. Особенно на солдатскую иерархию со “стариками”, “кандидатами”, “черпаками” и “салагами”. С помощью этой нехитрой системы офицеры, сильно не перетруждаясь, легко держали в ежовых рукавицах свои подразделения. От них требовалось только одно - дать полную волю старослужащим, что многие и практиковали.

Поощрял негласную “дедовщину” в роте и старший лейтенант Безбожный. В минуты хмельного откровения он и себя величал “дедом”. Ротный был строг, к тому же самодур, - муштровал не только солдат, но и молодых, недавно закончивших офицерские училища взводных, а заодно и прапорщиков...

К Безбожному один за другим подбегали запыхавшиеся гонцы, искавшие пропавшего Кандакова. Докладывали о неудачных поисках. Последним вернулся старший сержант Качура.

- Нигде нема синка, товарищ старший лейтенант! Как бы через забор в соседний кишлак не сбег. А там горы, пески: шукай тогда ветра у поле.

- Заткнись, Качура, тебя не спрашивают, - раздраженно оборвал разговорчивого замкомвзвода безбожный, а сам подумал, что Кандаков действительно мог дернуть через забор к узбекам, и, если беглец не объявится и после инструктажа, - нужно будет идти с докладом к командиру части, а там поднимут по тревоге всю учебку и в течении трех суток будут прочесывать ближайщие окрестности. По истечении трех суток непойманный беглец автоматически оказывался вне закона и, в случае обнаружения, уже не мог быть возвращен в свою часть, а прямиком препровождался под суд военного трибунала как дезертир, а там - в места не столь отдаленные, в дисциплинарный батальон. Такова была перспектива всякого беглеца.

Многие, впрочем, на это и расчитывали. Им лишь бы отсюда вырваться, а там будь что будет... По учебке все упорнее циркулировали зловещие слухи о скорой отправке курсантов в Афганистан.

Розвучала команда дневального строиться на инструктаж. Пока наряд толпился на дороге, вытягиваясь в нестройную серозеленую колонну, ротный поманил к себе командира первого взвода, откуда был пропавший солдат, лейтенанта Пастухова и коротко приказал:

- Кандакова из-под земли достать! До развода чтоб был в роте...

У молодого офицера от предчувствия чего-то ужасного нервно задергалась правая щека и затряслись колени. Он убитым голосом пролепетал: “Есть!”, неловко развернулся и чуть не упал, зацепившись ногой за ногу. В солдатской колонне прыснули.

- Молчать! - рявкнул озлобленный чрезвычайным происшествием Безбожный и подал знак начальнику караула старшему сержанту Качуре следовать на инструктаж, проходивший на специально оборудованной площадке возле караульного помещения. Здесь размещался точный макет воинской части с маршрутами двух постов (второго и третьего). Первый пост находился в штабе части у знамени.

Инструктаж прошел как обычно скучно и неинтересно. Наверное, тысячный инструктаж в жизни старшего лейтенанта Безбожного. Пропавший Кандаков не появлялся. Тут уже заволновались и сержанты, почуяли, что, может быть, придется искать после наряда. Это вместо долгожданного отдыха по горам шастать!

Когда рота вернулась после инструктажа в казарму, лейтенант Пастухов отозвал сержанта Качуру в подвал. Достал из кармана кителя пачку американских сигарет “Мальборо”, сунул сержанту.

- Слушай, Качура, магарыч с меня, - найди где хочешь Кандакова.

- Где же его шукать, товарищ лейтенант?

- Где хочешь, Качура, бутылка “Столичной” с меня! Земляков его поспрашивай в других ротах...

Качура в задумчивости вышел из подвала.

- Коньков, Мамедов, живо, сынки, на выход!

Втроем двинулись по направлению к плацу.

- Конь, у Кандакова среди дорожников земляки е? - спросил Качура.

- Есть, но он с дорожниками не больно корешуе, - ответил Коньков. - У него в хозвзводе, на свинарнике, земеля - не разлей вода. Сколь раз вместе их видел.

- Точно, Олег Говорухин, “черпак”, - обрадовался, вспомнив, Качура. - Они с Кандаковым из одного города, кажется.

Говорухина застали спящим в будке свинарей на топчане, застланом старым бушлатом.

- Подъем в танковых войсках! Сына, проснися, ты серешь, - растряс свинаря старший сержант Качура.

Тот сел на топчане, ничего не соображающим взглядом уставился на вошедших. - Где Кандаков? - спросил Качура.

- Ушел, - заплетающимся языком пробормотал Говорухин.

- Куда ушел?

- В магазин. Отвяжитесь, спать хочу, - тот снова повалился на топчан.

- Та вин же бухой! - догадался Качура. - Конь, шуруй сейчас же в хозвзвод, доложишь прапорщику Демину, что его подчиненный в отключке. Нехай шлет замену, а этого - на губу. Мы с Мамедовым - у магазин...
 

 5

Кандаков тяжело приподнял голову с подушки, ничего не соображая, оглядел погруженное в полумрак помещение.

“Где я? - мелькнула первая мысль. - На дом вроде не похоже... У Кольки Пупка? Нет, Колька в армии. Стоп, меня ведь тоже призывают! Значит, все-таки, - дома. Но почему так низко потолок? Ну и нажрался...”

Он сел, свесив с кровати ноги, попытался нащупать пол и не смог. Под ним была пустота.

“Что за чертовщина?” - Кандаков вознамерился встать с кровати и упал на пол со второго яруса, больно ударившись обо что-то ногой. Моментально все прояснилось.

В казарму, робко скрипнув дверью, заглянул из коридора дневальный.

- Ты, Кандаков?

- Я. Что хочешь? - простонал, поднимаясь с пола и потирая ушибленную коленку, Андрей.

- Курить есть?

Он нашупал в “хб” сигареты, угостил дневального.

- Сколько времени, Самойлов?

- Полшестого... Ну ты, Андрей, вчера и нахавался! С кем бухал?

- С земляком на свинарнике. Меня что, с наряда сняли? Я должен был на первый пост идти.

- Какой первый пост, ты еле на ногах стоял. Ротный тебя замочил по физиономии, а ты ему - в ответ! Сержанты видели, уматывались с вас.

- Не гони, Самойлов.

- Гадом буду, если брешу!

- Ладно, иди на тумбочку, после побазарим, - Кандаков сходил в туалет, потом в умывальную комнату, жадно напился воды, покурил, поплевал на пол, прижавшись раскалывающейся от острой боли головой к холодной стене. Вернулся в казарму, разделся и вновь забрался к себе на верхний ярус. Сон не шел. Отчетливо, до мельчайших подробностей, припомнилось утро последнего дня на гражданке. Чем-то оно напоминало сегодняшнее. Так же болела и кружилась голова, так же тошнило и было гадко во рту, не хотелось жить, а тем более - ехать в какую-то армию.

Андрей вспомнил родителей, друзей, Ларису. Припомнил уже почти в открытую ходившие по учебке разговоры о скорой отправке их в сороковую армию, в Афганистан. И такая смертная тоска когтистой лапой сжала его молодое сердце, такое горькое предчувствие закралось в израненную душу, так ему стало жалко себя, что Андрей не удержался, уткнулся лицом в подушку и, не сдержавшись, горько, как в детстве на груди у матери, разрыдался.
 

 Глава 3. Лариса

 1

Отправив Андрея по спецнабору в Среднюю Азию, Лариса только потом поняла, что оказала парню медвежью услугу: после учебки, в которую попал Кандаков, очень легко можно было оказаться в сороковой армии, дислоцирующейся в Афганистане! И она сама, своими собственными руками, не подозревая о том, возможно, толкнула его в это пекло.

В военкомат сообщения из Афганистана просачивались по разным каналам. Все они были неутешительные: наши войска втягивались в локальные схватки с местным, взбунтовавшимся населением, ведущим тактику партизанской войны. Войска несли потери в живой силе и технике, занимали ключевые позиции в горах и на господствующих высотах, блокировали дороги и вьезды в населенные пункты. Все сведения, поступавшие из сороковой армии, значились под грифом “совершенно секретно” и широкой огласке не подлежали. Даже в военкомате доступ лиц к этим документам был строго ограничен: только члены партии владели более-менее достоверной информацией о происходящих в Афганистане событиях. Несколько цинковых гробов, уже пришедших оттуда, родственникам не разрешили вскрывать и об истинной причине гибели солдат ничего не сообщили.

По городу поползли зловещие слухи о будто бы тысячах убитых в Афганистане, о десятках тысяч раненных и покалеченных. Молодежь призывного возраста приуныла, наиболее дальновидные и предприимчивые уже загодя принялись прощупывать всевозможные лазейки увиливания от предстоящего осеннего призыва. Всполошились матери ребят, уже служивших в армии. некоторые являлись в военкомат и напрямую спрашивали, где служат сыновья, не веря их успокоительным письмам.

Лариса боялась, что однажды в военкомат придет и мать Андрея. Что она ей ответит? Как посмотрит в глаза?.. И зачем вообще нужно было ей это мимолетное знакомство?! Действительно, зачем?.. Лариса и сама не знала. Просто, так получилось. Вопрос: зачем? - возникает уже потом, когда начинаешь обдумывать последствия своего поступка, анализировать. В работу, на полную катушку, включается разум, но вначале действует только сердце. И сердце безошибочно подсказывает - что делать, как поступить, откликнуться или нет на зов, пожать или оттолкнуть протянутую кем-то руку.

Лариса понимала, что судьба свела ее с Андреем неспроста, это очередное, и кто его знает? - может быть, самое главное испытание в ее жизни. Да, она верила в судьбу, верила в предопределение, интересовалась религией и философией. Ей был уже двадцать один год. Лариса работала в военкомате и одновременно училась заочно в университете, на филологическом факультете.

Жизнь с детства не баловала Ларису Шубину, не раскрывала перед ней свои ласковые объятия. Все давалось ей с трудом, с потом и кровью. Она была не такая как все: писала стихи, увлекалась классической музыкой, не любила дискотек и шумных молодежных посиделок. Ее любимой литературной героиней была Татьяна Ларина из Пушкинского “Евгения Онегина”.

Не смотря на все это, Лариса не была замкнутой и необщительной, всегда тянулась к людям, имела много друзей и знакомых. Она была привлекательна внешне, стройна, и на нее еще в школе засматривались одноклассники. Некоторые пробовали ухаживать, но Лариса, не отказываясь от встреч, сразу же давала понять, что более интимных отношений не будет т кавалеры, пригласив пару раз в кино и на танцы, отступали, переключаясь на ее более доступных сверстниц. Ларису это нисколько не задевало, - ребята, ухаживавшие за ней, совсем не нравились ей как мужчины, и гуляла она с ними чисто из дружеских побуждений.

Самой ей нравился один парень, Игорь Емельянов, который был на два года старше ее и учился в десятом классе. Он был комсомольский вожак, спортсмен; хорошо играл на гитаре и сам сочинял песни, которые исполнял на всех школьных мероприятиях. В Емельянова были поголовно влюблены все Ларисины одноклассницы, не скрывавшие своих чувств и таскавшие из-за него друг друга за волосы на переменах.

Лариса была натура романтическая, ей нравились герои и сильные, незаурядные личности. Втайне от подруг, она боготворила Павку Корчагина, и по уши влюбилась в актера Конкина, который играл роль Павки в фильме “Как закалялась сталь”. Она даже вырезала из “Огонька” фотографию киноактера и повесила у себя над кроватью.

В реализации своих платонических увлечений она совсем не нуждалась, так как постоянно витала в розовых облаках и на всякую прозу жизни смотрела с откровенным предубеждением.

Андрей вначале не произвел на Ларису никакого впечатления: парень, как парень, каких десятки бывают каждый день в военкомате. Вполне ординарная внешность, ничего примечательного, и не прояви он настойчивости, не покажи характера, - исчез бы он из ее памяти навсегда, как исчезали до него многие другие. Но Андрей был упорен, смел, владел чувством юмора и это Ларису подкупило. В нем чувствовалась личность, чувствовалась воля и сильный характер. Эти качества гипнотизируют женщину, обезоруживают и заставляют повиноваться.

Потом, поглубже заглянув ему в душу, Ларисе стало интересно с Андреем, наметились общие точки соприкосновения. Он был начитан, хоть и бессистемно, дюбил побеседовать о высоких материях, так же не жаловал современную, особенно западную музыку и обо всем имел собственное мнение.

Взгляды его были оригинальны: в свои восемнадцать лет он не признавал никакие авторитеты, - отвергал богатство, власть, славу, насилие и чувство долга. В ее глазах он был чуть ли не анархистом. Это пугало и радовало ее одновременно. В глубине души она сама была такая. Но запрограммированное с детства на следование общепринятым нормам сознание восставало и Лариса начинала противоречить. Прежде всего, она заступалась за честь ефрейторского мундира:

- Вот ты говоришь, что человек никому ничего не должен, а как же армия? Человек должен служить, защищать свою родину, свою семью, наконец... Ты ведь и сам хочешь идти в армию, хотя у тебя отсрочка!

- Знаю я эти отсрочки, - скептически отмахивался Андрей. - Если со своим призывом не уйдешь, потом вообще неизвестно когда забреют. Вон у нас одному парню дали отсрочку, - уже пять лет прошло, а он все гуляет. Придет такой дядя в армию и начнут его муштровать двадцатилетние пацаны. Не обидно будет?

- Ну это ведь не всегда так бывает. Это уж ты сгущаешь краски, - возразила Лариса.

Он как обычно провожал ее домой, дождавшись вечером у военкомата. Дела у него по-прежнему не ладились: мать каждый день пилила за то, что бросил работу, отец грозился выписать из квартиры и выгнать на все четыре стороны; денег не было, цели в жизни - тоже, приятели с их пошлыми интересами и бесконечными пьяными разборками: кто кого уважает? - вызывали тошноту. В душе наступил кризис, и Андрей, как утопающий за соломинку, интуитивно ухватился за Ларису.

- У нас пацаны говорят: армия - это хорошая школа жизни, но лучше окончить ее заочно! - усмехнулся Андрей, отвлекаясь от горьких мыслей.

- Слышали, не смешно. Банально, - поморщилась Лариса.

- А я и не шучу: если б можно было сачкануть - ни за что бы в армию не пошел, - признался Андрей. - Армия должна быть добровольная, как в Америке. Хочешь людей убивать? Пожалуйста: иди убивай! А не хочешь - никто тебя не заставит.

- Это пацифизм, - охарактеризовала его взгляды Лариса. - Мир к этому еще не готов. Та же Америка сколько войн уже развязала: в Корее, во Вьетнаме... А когда на твою страну нападают агрессоры, хочешь, не хочешь, а нужно брать в руки оружие и убивать врагов, иначе они убьют тебя.

- Враги тоже просто так не полезут, - возразил Андрей, вытаскивая из кармана мятую пачку “Примы” и отыскивая более-менее целую сигарету. Это не ускользнуло от цепких, все примечающих глаз Ларисы.

Андрей с наслаждением закурил и продолжил свою мысль, энергично жестикулируя руками:

- Если изо дня в день твердить кому-то, что он враг, что он такой и сякой, а вот мы самые лучшие, жизнь у нас распрекрасная, не кочегары мы, не плотники, а могильщики капитализма, - тут уж, как пить дать, накаркаешь и врагов на свою голову наживешь.

Лариса улыбнулась словам Андрея. Завидев впереди табачный киоск, торопливо раскрыла сумочку, поискала там что-то. Попросив извинения, быстрым шагом направилась к киоску. Вернулась она с пачкой “Ростова”.

- Я и не знал, что ты куришь, а то бы предложил своих, - пошутил Андрей, кивая на полупустую сигарету, - правда они термоядерные, - зато комары на лету дохнут.

- Возьми, это тебе, - протянула ему пачку Лариса.

- Ну спасибо, мать, возьму, - расчувствовался Андрей. - Как говорится: дают - бери, бьют - беги...

Вспоминая сейчас этот эпизод, Лариса вновь испытала теплое чувство радости, которое посетило ее тогда. Такое же чувство вспыхивало в душе всякий раз, когда приходили письма от Андрея. Она их ждала, перечитывала по несколько раз, сразу же отвечала. Она не писала о своих чувствах к нему, в которых и сама еще толком не разобралась, не обещала ждать, не давала никаких словесных авансов. Она понимала: жизнь сложна и многообразна, а чувства человеческие переменчивы. Кто его знает, что может случиться завтра? К тому же, как человек пишущий, Лариса слишком хорошо знала цену слова, чтобы легкомысленно разбрасываться обещаниями и легковесными клятвами. Прежде чем что-то пообещать, она должна была сначала спросить совета у своего сердца, а сердце ее пока хранило молчание.
 

 2

На следующий день снова пришел груз “двести” из Афганистана. Лариса из сектора учета видела незнакомого, рыжеусого лейтенанта с обветренным, обожженным жарким азиатским солнцем лицом, который привез гроб и сопроводительные документы. Лейтенант с бумагами зашел в кабинет военкома, а у Ларисы оборвалось сердце. Опять!.. Опять будет плач родственников, истерика потерявшей сына матери, немое осуждение отца. Опять она будет чувствовать себя косвенной виновницей их горя, и ей будет неловко смотреть людям в глаза.

Гнетущее чувство посетило на мгновение и других работниц военкомата. Смуглолицая, похожая на молдаванку, Марина Полищук сочувственно вздохнула.

- Снова Евгению Владленовичу родственникам извещение о смерти везти. Прошлый раз “Скорую” вызывать пришлось, с матерью погтбшего призывника инфаркт случился.

- Случится, если родное дитя в цинковом ящике привезут, - подала голос пожилая Лидия Ивановна, перебирая в шкафу увесистые, похожие на кирпичи, пыльные папки с документами.

Лариса с Мариной, быстро строча шариковыми авторучками, заполняли красные листки мобилизационных предписаний, в которых указывалось по какому адресу следует явиться военнослужащим запаса в случае объявления войны. Хотя подобные предписания выдавались запасникам и раньше, сейчас, в связи с кровавыми событиями в Афганистане, они выглядели наиболее зловеще.

Пришел сердитый, мечущий громы и молнии, военком Евгений Владленович и потребовал личное дело убитого военнослужащего. Все страшно засуетились, ищя дело, стараясь не сталкиваться виноватыми взглядами с разгневанным военкомом, и от того долго не могли ничего отыскать. У Ларисы было скверно на душе, хотелось все бросить, забиться в темный угол и побыть в одиночестве. Она понимала Евгения Владленовича, сочувствовала ему, и в то же время не могла преодолеть психологический барьер, за которым человек из обычного подчиненного автоматически превращался в жалкого холуя и лакея.

Все в этот день шло не так, что называется - через пень колоду. Посетители грубили Ларисе, офицеры придирались по пустякам, учетные документы валились из рук, а закатившаяся под стол шариковая ручка так и не нашлась, - как сквозь землю канула. В довершение ко всему остановились часы, что Лариса и вовсе посчитала дурным знаком. Сразу же вспыхнули тревожные мысли об Андрее.

Еле отработав смену, она вышла вместе с Мариной Полищук из военкомата. И хотя сумасшедший день был позади, нервное напряжение не ослабевало.

- У тебя есть сигареты? - спросила у Марины Лариса.

Та, не удивляясь, кивнула головой и с готовностью протянула пачку. Сама она тоже была как выжатый лимон.

“Ростов”, - машинально отметила Лариса, вспомнив как однажды купила такие же Андрею. Задумчиво сунула сигарету в рот и тут же увидела перед собой чью-то руку, услужливо чиркнувшую зажигалкой. Ей ничего не оставалось делать как сунуть кончик сигареты в трепещущий, золотой язычек пламени. Лариса неумело втянула в себя воздух из фильтра, хлебнула до самого дна легких колючего табачного дыма и взорвалась тяжелым, очищающим кашлем. Дым попал в глаза и по щекам потекли слезы.

Марина Полищук хихикнула, тоже прикуривая от зажигалки незнакомца. Сама она курила давно и с ней подобного казуса не случилось.

- Нервничаете, девушка? - участливо заглянул Ларисе в глаза незнакомец и она сейчас же узнала в нем рыжеусого лейтенанта, привезшего цинковый гроб из сороковой армии. Рядом с ним стоял высокий, подтянутый офицер в фуражке с голубым околышем ВВС, в зеленом камуфлированном костюме и коричневой, кожанной куртке сверху. Офицеры широко улыбались и с нескрываемым интересом смотрели на девушек: летчик на Марину, рыжеусый лейтенант на Ларису. По-видимому, они уже заранее распределили роли.

Они стали что-то объяснять, цокая языками и указывая на часы, - сетовали, что кого-то не застали в военкомате, в чем-то оправдывались...

Лариса бросила ядовитую сигарету, хорошенько, не стесняясь офицеров, откашлялась. Голос рыжеусого действовал успокаивающе, никотина уже не требовалось: хотелось слушать и слушать его и ни о чем не думать. Зажмурить глаза и отдаться на волю провидения. Лейтенант назвал свое имя, которое сразу же выветрилось из головы. Она назвала свое, сама не зная зачем это делает, не понимая при чем тут имя и зачем ему - ее имя.

Владимир Тимофеев, как звали рыжеусого лейтенанта, едва увидел в военкомате Ларису, - завелся с полоборота! Не даром он был танкистом. От такой девчонки грех было не потерять голову! Особенно ему, вырвавшемуся на недельку из того кромешного ада под Джелалабадом, в котором оказалось его подразделение.

Лейтенант предложил взять такси и ехать в какой-нибудь реторан. Это было банально, но не лишено здравого смысла: девушкам после работы нужно было поужинать. Они согласились. Марина приняла предложение без колебаний: высокий, подтянутый летчик ей, определенно, нравился. Лариса была в растерянности, ее раздирали внутренние противоречия; здравый смысл подсказывал, что нужно со всеми распрощаться и ехать домой. Но желания ехать домой не было. Хотелось остаться и испить всю чашу до дна, чего бы это не стоило. Она впервые столкнулась с настоящим мужчиной, побывавшим на войне, глядевшим в глаза смерти, впервые увидела наяву героя из своих школьных романтических грез. Ей было интересно и немного боязно.

Лейтенант Тимофеев оперативно, чтобы не дать девчатам опомниться, поймал такси, усадил их вместе с летчиком на заднее сиденье, сам сел впереди и велел водителю ехать до ближайшего ресторана.

- Поедемте в “Казачий хутор”, - предложила, Марина Полищук, знавшая толк в подобных заведениях.

- Давай, шэф, куда дама велит, - скомандовал таксисту лейтенант Тимофеев, - дорогу, надеюсь, знаешь?

- Знаю, пятнадцать лет за рулем, - понимающе ответил пожилой добродушный водитель.

Лариса почувствовала в интонации его голоса скрытую насмешку и осуждение и ей стало совестно. Внутренний протест вызвало и предложение Марины ехать в “Казачий хутор”, который был на левом берегу. Она знала, что просто так, ради спортивного интереса, девушки на левый берег не ездят. Слишком недвусмысленное это было место... Но Лариса не противилась, по-прежнему скованная инерцией безволия и апатии.

В фойе реторана Лариса бегло окинула себя в зеркале и, в общем, осталась довольна. Она была единственная среди них в гражданской одежде (как предчувствовала - не надела сегодня форму). Приталенная, светлая кофточка, темная, средней длины, юбка, коричневые туфли на шпильке, - в таком виде не зазорно было показаться в ресторане. В военной форме ей было бы куда неуютнее.

Они сели за свободный столик. Лейтенант Тимофеев о чем-то пошептался с летчиком, потом подозвал проходившую мимо официантку и сделал заказ. В дальнем конце зала заиграл вокально-инструментальный ансамбль. Вернее, продолжил играть. Солистка, молодая, симпатичная девушка в короткой юбке, приятным голосом запела: “Листья желтые”.

- Лица желтые над городом кружатся, - выскалил зубы летчик и подмигнул Марине. - Китайские десантники на парашютах.

Марина улыбнулась, оценив его шутку. Предложила выпить за воздушно-десантные войска.

- Добро, выпьем за десантуру, им там сейчас больше всех достается, - проговорил Тимофеев, поднимая стопку с водкой.

У девушек было в бокалах шампанское, но Лариса отодвинула бокал и тоже попросила себе водки. Ей хотелось поскорее захмелеть, чтобы избавиться от сковавшей ее по рукам и ногам неловкости.

Рыжеусый лейтенант Тимофеев одобрительно заулыбался, оценив ее решимость не отставать от мужчин, и исполнил просьбу.

После водки Ларисе стало намного легче, гнетущая скованность ушла и на смену ей пришла легкая, расслабляющая веселость. Под шутки и ни к чему не обязывающий треп военных она хорошенько закусила, снова выпила, не запомнив тоста, пропустив его, как и многое другое в этот вечер, мимо ушей. Лейтенант Тимофеев пригласил ее на танец. Лариса вышла с ним на середину зала, где уже кружилось под легкую музыку несколько пар, мышью скользнула в жадные его объятия. Прижалась всем телом к сильной его груди, замерла на миг, почувствовав бешеное биение его сердца, расслабилась, утонув в музыке, в медленном ритме танца.

- Лара, чтоб мне до завтрашнего утра не дожить, - никогда не видел таких девчонок как ты! - горячо шептал Тимофеев, прижимая ее к себе. - Под пулями душманскими каждый день хожу, девочка моя. Бьют там наших в Афгане, как куропаток. Машины жгут. Ребятишкам секим-башка делают... Один раз на свете живем, другой жизни не будет. Бери от жизни все, что можешь, чтоб помирать не жалко было... А вот они, восемнадцатилетние... что они видели в своей жизни? Девчонку, наверно, не каждый поцеловать успел.

- Неправда, жизнь на этом не заканчивается, - не очень уверенно возразила ему Лариса, - у человека кроме тела есть еще душа, а она не умирает. Душа остается жить дальше и переходит в следующее тело и так до бесконечности, пока человек не соприкоснется с Богом.

- Бога нет, Ларочка, - улыбаясь ее наивности, говорил лейтенант Тимофеев, - если бы он был, то не допустил бы такого, что у нас в сороковой сейчас делается!.. Девочка, извини, не хотел говорить, - ты знаешь, что от человека в танке остается, когда по нему из РПГ прямым попаданием влупят? Кровавое месиво остается! Хорошо, если одно туловище, без ног, на броню вытаскивают... А в танке - каша из железа, костей, мяса, обмундирования! Иной раз в гроб одни обгорелые сапоги ложат...

Лариса содрогнулась и закрыла лейтенанту ладошкой рот.

- Не надо, не говори больше, мне плохо будет. Пойдем выпьем.

Они снова выпили. Теперь уже пили молча, без всяких тостов, по обычаю, - за погибших в Афганистане. Марина Полищук с летчиком, которого звали Александром, пошли танцевать.

Лейтенант Тимофеев продолжал изливать перед Ларисой душу:

- Неуютно чувствуешь себя в Союзе после Афгана. Вроде как вина на тебе перед теми, кто сейчас в бою погибает. Как будто дезертир ты, товарищей в беде бросил... И опять же чудно: там война, а здесь ни слухом, ни духом никто об этом не ведает. Гуляют себе, беззаботно жизнь прожигают, балдеют и кайфуют, а там - война! Там пули свистят и снаряды взаправдашные рвутся. Там людей наших убивают, - лейтенант Тимофеев зло сжал кулак, так что побелели костяшки пальцев, и хотел ударить им по столу.

Чувствуя, что с ним может вот-вот случится истерика, Лариса ласково обвила рукой его шею, успокаивающе заговорила:

- Брось, Володя, не вспоминай, не надо. Все хорошо, не надо отчаиваться. Нужно терпеть и надеяться на лучшее. Все будет хорошо.

Она с нежностью погладила его по сжатой в кулак руке и та размякла.

- Девочка, если б ты знала, как там страшно... Как не хватало мне там тебя: беленькой, славненькой, - Тимофеев привлек Ларису к себе и порывисто поцеловал в податливые, мягкие губы. Она ответила на поцелуй, она сейчас не хотела ни о чем думать. Ей было жалко рыжеусого лейтенанта, - такого сильного, смелого и такого несчастного и беспомощного. Он напоминал ей всеми заброшенного мальчишку-детдомовца, изголодавшегося по материнской любви и ласке. И она готова была дать ему эту любовь. А там как получится...

Он мгновенно, как чуткий, все понимающий зверь, почувствовал перемену в ее состоянии и адекватно отреагировал. Тимофеев предложил ей прогуляться по свежему воздуху, покурить. Лариса молча кивнула головой и покорно пошла вслед за ним к выходу из ресторана, наверняка зная - на что идет...


 3

Лейтенант Тимофеев с Ларисой вышли из ресторана и, как в воду, с головой окунулись в беспросветную ночь. Было тихо, только из раскрытых кое-где окон “Казачьего хутора” вырывались приглушенные отголоски музыки. По шоссе, которое было отсюда в нескольких метрах, слепя фарами, проезжали редкие автомашины. За рекой во всю ширину берега, насколько охватывал взгляд, разливался светлячками огней засыпающий город.

Тимофеев, ни слова не говоря, увлек Ларису через дорогу в кромешную темноту, к видневшимся вдалеке расплывчатым силуэтам деревьев.

- Ты почему молчишь, Володя? - робко, вполголоса спросила Лариса, почувствовав некоторый дискомфорт от этого безмолвного шествия по ночному, дикому бездорожью. Романтика ситуации начинала постепенно улетучиваться и на смену ей приходила пугающая реальность.

Лейтенант крепче прижал ее к себе, наклонился к лицу и, щекоча усами, горячо поцеловал в губы. От его усов пахло табаком и крепким одеколоном, а губы были влажные, солоноватые на вкус. Ларисе сделалось хорошо на душе стало спокойно, мимолетная тревога улеглась, - девушка почувствовала рядом с собой надежную мужскую силу и, как в детстве - отцу, без остатка вверила себя Тимофееву.

Он привел ее к облюбованному с дороги месту под деревьями, быстро снял китель и бросил на траву, под ноги Ларисе. Она присела. Владимир опустился рядом и в темноте жадно зашарил руками по ее телу. По-прежнему с его стороны не было произнесено ни слова. Это обижало Ларису. Она хотела услышать слова любви. Пусть это будут хотя бы просто слова, не подкрепленные настоящим чувством. Но просто так, молча отдаваться впервые увиденному, незнакомому мужчине!..

Лейтенант Тимофеев повалил ее на траву и стал расстегивать кофточку. Руки его тряслись от страсти и нетерпения, он никак не мог справиться с пуговицами.

- Володя, прошу тебя, не надо, я не хочу, - сделала слабую попытку освободиться от его объятий Лариса, но лейтенант ни на что уже не реагировал. Оставив неподдающуюся кофточку, он запустил обе руки ей под юбку и принялся отклеивать плотно прилипшие к телу трусики. Хватка у него была железная и он не владел собой.

Хмель у Ларисы выветрился окончательно. Она почувствовала такое отвращение от всего происходящего, что теперь, скорее бы умерла, нежели позволила что-либо Тимофееву...

- Пусти, закричу... Да пусти же, кому говорят! - с ненавистью прошипела Лариса, пытаясь вырваться из грубых тисков его рук.

- Ты что, дурочка?.. Чего ты боишься? Жалко тебе, что ли, - меня, может, завтра убьют, - прохрипел лейтенант, продолжая нелепую возню, но в то же время, по тону ее голоса понимая, что ничего уже не получится. Благоприятный момент безвозвратно упущен и остается только два варианта: либо не солоно хлебавши уйти, либо применить силу.

- Охладись, лейтенант, ты же не пацан - мужчина! - окончательно урезонила вояку Лариса и, когда он безвольно обмяк, проворно вскочила на ноги. - И не стыдно тебе, а еще в Афганистане воевал...

Продолжая лежать у ее ног, Тимофеев, не поворачивая головы, сказал:

- Уезжай домой, только быстрее! Деньги на такси есть?

- Найдутся, - буркнула Лариса и, не оглядываясь, поспешно пошла к шоссейной дороге. В темноте она то и дело спотыкалась о неровности почвы, а в одном месте чуть не сломала каблук, ступив ногой в неглубокую ямку.

До города она добралась сравнительно быстро. Лицо ее горело от алкоголя и стыда, кофточка и юбка были измяты и грязны; Ларисе было совестно перед водителем такси, молодым, вихрастым парнем в синем форменном пиджаке, хоть он на нее и не смотрел. Но все равно девушке казалось, что парень обо всем догадывается.

Дома родители уже спали, она на цыпочках прошла в свою комнату и зажгла свет. Приблизившись к трюмо, заглянула с опаской в зеркало, критически оглядела себя с ног до головы. Следов недавней оргии почти не осталось: кое-где примятая юбка, да два-три зеленых пятна на кофте напоминали о случившемся. Лариса поспешно сбросила кофточку и юбку, подумав, брезгливо отклеила с бедер черные трусики. Переоделась и отнесла снятые вещи в стирку, замочила в тазике. При этом она не переставала думать о вихрем ворвавшемся вдруг в ее спокойную, размеренную жизнь лейтенанте Тимофееве, о Марине Полищук, оставшейся в ресторане, об Андрее, воюющем где-то там, далеко на юго-востоке, в чужих неприступных горах...
 

 Глава 4. Афганистан

 1

Пьянка на свинарнике сошла с рук Андрею Кандакову довольно легко - он отделался, как говорится, легким испугом и пятью нарядами вне очереди. Ротный не любил выносить сор из избы и на “губу” старался никого не отправлять, - наказывал провинившихся сам. Правда, в деле Кандакова пришлось еще умасливать пострадавшую от его кулаков продавщицу солдатской чайной: ротный послал в ее распоряжение бригаду бойцов, оштукатуривших и побеливших внутри помещение. Ушлая бабенка, как та старуха в известной сказке Пушкина, вовремя сообразив, что наклюнулась золотая рыбка, выклянчила у ротного еще и пару банок коричневой половой краски, обои, клей и все необходимое для ремонта собственной квартиры, которую те же бойцы ей и отремонтировали оперативно, за три дня. Как говорится: не было бы счастья, да несчастье помогло.

Сам же Андрей после памятного инциндента попал в черный список. Ни на какие хозяйственные работы и прочую лафу и халяву больше не привлекался: сержанты во главе с Качурой дружно взяли его в ежовые рукавицы и, в свободное от нарядов время, гоняли с полной выкладкой по полосе препятствий до умопомрачения, часами заставляли шлифовать стертыми подметками кирзачей раскаленный, плавящийся под ногами асфальт плаца, и - к вечеру - вконец добивали в ленкомнате всевозможными уставами, инструкциями и постановлениями правительства.

Андрей не взвидел белого света и, отчаявшись, - как с обрыва да в холодную воду! - подал однажды рапорт с просьбой направить его в дружественный Афганистан, в действующую сороковую армию. Начальство учебки должным образом оценило служебное рвение молодого курсанта, внезапно выспылавшего непонятным желанием поскореича исполнить свой неоплаченный интернациональный долг перед многострадальным афганским народом и препон в реализации этого безумного замысла чинить не стало. Ротный также дал добро и Андрея с крупной партией окончивших различные учебки солдат, которые никаких рапортов не писали, но были там, за речкой, нужны как высококлассные специалисты, в последних числах октября перебросили по воздуху в Афганистан.

Едва упав на сиденье пузатого военного транспортника Ан-12, вновь испеченный младший сержант Андрей Кандаков уснул почти летаргическим сном и пробудился только в Кабуле. Протискивавшиеся по узкому проходу между двумя рядами кресел солдаты весело подшучивали над Андреем. Сослуживец Ринат Хабибулин, тоже оказавшийся в этой партии, натянул Кандакову панаму до самого носа, незлобно пошутил:

- Проснись, салага, нас обокрали!

Андрей вскочил, поправил панаму, недоумевающе уставился на Рината.

- Ты что, чурка? В торец захотел!

- Ну-ну, земляк, не гоношись, - осадил его Хабибулин. Потянул за рукав к выходу из самолета.

На аэродроме, бетонные плиты которого, казалось, жгли подошвы ног даже сквозь сапоги, повстречалась жиденькая, нестройная колонна “дембелей” в парадках, обшитых и обвешанных всякими армейскими красочными финтифлюшками, от чего солдаты походили то ли на старорежимных гвардейских адъютантов его превосходительства с белоснежными аксельбантами через плечо, то ли на свадебных дружков с искусственными цветочками в нагрудных карманах.

“Дембеля” увидели усталое, помятое в дороге, разминающееся после долгого путешествия по воздуху стадо молодняка и злорадно закричали в десятки хриплых, простуженных в горях, пропитых и прокуренных глоток: “Вешайтесь, салобоны!” Кое-кто, шутя, перебросил в строй молодняка пару крепких бельевых веревок, скрученных в виде петель, а какой-то юморист с горбоносой, кавказской разбойной рожей, загоревший, как эфиоп, швырнул им под ноги кусок коричневого хозяйственного мыла, похожего на толовую шашку.

- Сам вешайся, козел... твая мама! - как всегда витиевато и непонятно, на полурусском-полутатарском диалекте взорвался в ответ Ринат Хабибулин и подфутболил мыло в обратку.

Лениво переругиваясь с “дембелями”, поплелись за невысоким, плотно сбитым старлеем, начальником партии, в дальний конец аэродрома, где, побросав на обожженную немилосердно палящим солнцем, потрескавшуюся рыжеватую землю тощие солдатские вещмешки и попадав рядом, стали дожидаться таможенного досмотра.

Ночевать их отвели на территорию военного городка, в палатку, которые правильными геометрическими прямыми строго вытянулись по всему периметру. Не успели развесить на спинках железных двухъярусных кроватей портянки и улечься на голые матрасы - вещевой мешок под голову, - как в палатку, грубо матерясь, ввалилось несколько подвыпивших старослужащих.

- Что, салаги, припухли? Подъем в танковых войсках! - орали они, размахивая руками. - Живо строиться на развод, сейчас прописывать вас будем!

Ринат Хабибулин, парень резкий, не из пугливого десятка, укоризненно покачал головой. Вопросительно взглянул на Андрея.

- Встаем, Ринат, не кипятись, - успокоил его Кандаков, встал неторопливо с кровати.

Старослужащие привязались к какому-то испуганному узбеку.

- Сколько прослужил, зема? - спрашивали они, поочередно щелкая с оттяжкой пальцами по его синеватому, стриженному под ноль лбу.

Узбек чуть не плакал от боли, глаза его, не по-азиатски широкие, индо-европейские, вылазили из орбит. Он плохо понимал по-русски, силился что-то сказать, но звуки речи застревали в горле. Он громко икал, морщил узкий лоб при каждом щелчке, закрывался руками.

- Ты посмотри, кацо, одних зверей пригнали, - высокий белобрысый сержант в расстегнутом до пупа кителе подмигнул своему приятелю, по всей видимости Грузину, мускулистый торс которого плотно облегал голубой десантный тельник.

“Старики” присели на кровать Рината Хабибулина, бесцеремонно закурили, выпуская дым прямо ему в лицо.

- Из какого зоопарка, пацан? - с заметным акцентом поинтересовался у Рината грузин.

Сержант потащил за хлястик вещевой мешок Хабибулина.

- Водка есть? Сигареты цивильные? Чеки? А ну показывай, что у тебя там.

Ринат молча остановил руку сержанта, решительно водрузил вещмешок на прежнее место, сверкнул вспыхнувшими яростью глазами на обидчика.

- Оборзел, сына? - удивленно вскричал не ожидавший отпора сержант и замахнулся на Хабибулина.

Ринат ловко перехватил в полете его руку, резко крутнул вбок и вниз. Другой рукой схватил сержанта за волосы и с силой ударил подбородком об свое колено. Раздался хруст, сержант лязгнул зубами, громко вскрикнул и, как мешок, повалился под ноги Ринату. На него с бранью бросился грузин. Хабибулин резко взмахнул поясным ремнем, который внезапно появился в его руке, тяжелая латунная бляха со свистом рассекла воздух и смачно припечатала звездочку на покрытый бисеринками похмельного пота лоб кавказца. Не успел тот коснуться лопатками дошатого пола, как еще один нападающий со стоном последовал вслед за ним.

Тут уж вступили в дело и остальные обитатели палатки. В считанные минуты оставшиеся на ногах “старики” были выброшены на улицу, туда же отправилась и поверженная Ринатом троица.

Андрей Кандаков тоже бросился, размахивая ремнем, в гущу побоища. Врезал какого-то “старика” бляхой по спине, сам получил от кого-то по уху. Вскоре к месту происшествия прибежал помощник начальника караула с бодрствующей сменой. Угрожая автоматами, караульные солдаты оттеснили от палатки разъяренных “стариков”. Потребовалось даже дать короткую очередь в воздух. “Старики”, отхаркиваясь кровью, притащили из палатки Коран и, театрально взывая к Аллаху, заламывая руки, поклялись устроить оборзевшим салагам Варфоломеевскую ночь. Пришлось срочно передислоцировать вновь прибывших из Союза специалистов и младших командиров в алюминиевый капонир-бомбоубежище, временно заменявший гаупвахту. Там, под надежной охраной, и провели они остаток ночи.

Утром пришли “покупатели” и по-быстрому, пока “старики” еще спали, разобрали специалистов. Кандакова, Хабибулина и еще трех бывших курсантов из их учебки увел с плаца пожилой, с пышными пшеничными усами, прапорщик с общевойсковыми эмблемами на защитного цвета петлицах.

- Прапорщик Обухов, - представился он солдатам, просматривая их личные дела. - Костромских, случаем, нету?

В ответ солдаты только неопределенно пожали плечами. Некоторые и не слышали раньше о такой местности.

Они подошли к старому, запыленному “Уралу”, металлический каркас кузова которого был обтянут рваным брезентом. На распахнутой двери кабины висел бронежилет, водитель, лежа на сиденье, курил. Глазам солдат предстали его ноги, обутые в импортные кроссовки.

- Баринов, заводи мотор! - окликнул его прапорщик.

Водитель моментально поднялся, щелчком далеко отбросил в сторону сигарету.

- Едем, товарищ прапорщик?

- Да, колонна на Джелалабад выходит через тридцать минут. Будь готов.

Прапорщик Обухов кивнул солдатам на кузов “Урала”. Коротко скомандовал:

- В машину, бойцы!

Солдаты, цепляясь за задний борт, дружно полезли в кузов. Там царил живописный фронтовой беспорядок. Под лавками навалом лежали металлические шлемы с большими красными звездами, бронежилеты, желтые замасленные бушлаты. Похрустывали под ногами боевые патроны вперемежку с пустыми гильзами, змеился ржавый металлический трос, валялась гнутая заводная ручка.

- Маленький российский бардачок в Афганистане... Знакомая картина, - засмеялся один из солдат, обводя взглядом захламленный кузов.

Другой, тот самый узбек, которого пытали вчера в палатке старослужащие, поднял с пола бушлат, по-хозяйски постелил на жесткую деревянную лавку, уселся. Андрей Кандаков подобрал патрон, с интересом повертел его перед глазами.

- А что, Ринат, правда в пуле девять граммов свинца? - спросил Хабибулина.

- Как попадет такой дурка в башка, сразу узнаешь, - пошутил тот.

В кузов заглянул прапорщик Обухов.

- Ну что, осваиваетесь?.. Как выедем за КПП, всем одеть бронежилеты и каски. - Прапорщик зачем-то оглядел каждого, как бы прицеливаясь. Остановил взгляд на Хабибулине, поманил его пальцем к себе. - Поди сюда, боец.

В руках прапорщика появился автомат с примкнутым рожком, к которому синей изолентой был прикреплен запасной. Обухов протянул оружие Ринату, поинтересовался:

- Как обращаться, думаю, знаешь?

- А то нет, товарищ прапорщик.

- Применять только в случае нападения на колонну. Патронов не хватит, в кузове наберешь, тут их как сору. Баринов постарался, припас.

Из расположения комендантского полка выехали только под вечер. Как всегда что-то не клеилось, не состыковывалось. То ждали танк с тралом, то не заводился командирский “бэтээр” сопровождения.

Колонна растянулась по городу почти на треть километра. Впереди грохотал тяжелым катком противоминного трала танк, за ним на жесткой сцепке “КрАЗ” тащил командирский “бэтээр”, который так т не смогли починить до выхода колонны. Середину заняла нескончаемая вереница раскаленных зноем “КамАЗов”-наливников с бензином и соляркой для действующих под Джелалабадом боевых частей. Замыкали колонну два “бэтээра” и еще один танк, только уже без трала.

Машина прапорщика Обухова втиснулась между наливником и армейской автолавкой. В кабине “Газ-66” рядом с водителем сидела миловидная женщина лет сорока пяти, продавщица. Андрей Кандаков взглянул на нее и смущенно отвел глаза в сторону, вспомнил недавний случай в солдатской чайной, где он поднял пьяный дебош, ни за что, ни про что ударил женщину, такую же продавщицу. Ему стало стыдно. Хорошо, что никто из присутствующих не был свидетелем его позора.

Узкие улочки старого Кабула кишели народом, как муравейник. Бойко работали дуканы, придавая городу сходство с огромным сплошным базаром, где на каждом шагу кипела уличная торговля. Навстречу армейской колонне нескончаемым потоком катились разрисованные всеми цветами радуги афганские грузовики-”бурбухайки”, навьюченные тюками с товаром автобусы, юркие легковушки различных иностранных фирм, мотоциклы, велосипеды, гужевые повозки. Жались к обочинам гордые корабли пустыни - верблюды, бодро вышагивали под тяжестью неподъемных мешков и сумок выносливые ослики.

За городской чертой на шоссе стало посвободнее. Сбоку дороги потянулась предательская “зеленка”. Прапорщик Обухов постучал кулаком в заднее стекло кабины, показал зачем-то ствол автомата.

- Понятно! - Ринат Хабибулин снял с предохранителя АКМ, передернул затвор, досылая патрон в патронник. Остальные быстро надели каски и бронежилеты. Стали в них похожи на настоящих бывалых вояк.
 

 2

Лейтенанта Тимофеева, недавно вернувшегося из Союза, с утра вызвал в штабной вагончик начальник заставы капитан Лайпанов.

- Готовься на блокпост, Тимофеев. Поменяешь сегодня прапорщика Илиаву, - лаконично отдал он распоряжение подчиненному офицеру. Задумчиво прошелся взад-вперед по вагончику. - Да, возьми для пробы новых сержантов, как их...

- Кандакова, Хабибулина и Умарова, товарищ капитан? - подсказал Тимофеев.

- Так точно, лейтенант, - их. Пусть понюхают пороху... Там обстрелы чуть ли не каждую ночь. Проверим их в деле.

- Понятно, товарищ капитан. Разрешите идти?

- Сядь, Тимофеев, - пригласил вдруг капитан Лайпанов и первым присел к столу. - Как съездил в Союз?.. Хотя о чем я, извини, какое там... с таким грузом. - Командир заставы заметно смутился, достал пачку сигарет без фильтра и дешевую бензиновую зажигалку, закурил.

Тимофеев вспомнил неудачное знакомство с Ларисой Шубиной и помрачнел, сел на предложенный командиром стул.

- Как там вообще, на родине? - пытливо взглянул на него Лайпанов. - Мы ведь здесь, как на необитаемом острове... Оторваны от большой земли, от цивилизации.

- Воруют, капитан! - пошутил Тимофеев, вспомнив ставший крылатым ответ на аналогичный вопрос писателя Карамзина.

- Я не об этом... Народ как? Женщины?.. О нас что говорят? - допытывался Лайпанов.

- То и говорят, что мы сто раз уже здесь слышали... Оккупанты, говорят! Аншлюс Афганистана совершили, - развязно ответил лейтенант Тимофеев.

- Ну это ты брось! Никто Афганистан не захватывал, - передернул плечами Лайпанов. - Западных голосов наслушался?.. Стелят-то они мягко, да вот только спать жестко придется тем, кто на их удочку клюнет.

- Все, начальник, давай прикончим эту болтовню, - не выдержал лейтенант Тимофеев. - Я тебе не пацан восемнадцатилетний, чтоб меня в духе марксизма-ленинизма воспитывать... Голоса, не голоса, не знаю... Не слыхал, о чем они чешут, а только в дерьмо мы здесь натурально влипли! По самые уши, товарищ командир... И не надо меня пугать, мне нынче под бандитские пули идти. Чем испугаешь?

- Горячь ты, смотрю, Тимофеев! Ценю, - похлопал его по погону капитан. - И смел, однако... Правду-матку в глаза режешь. Молодец! Как настоящий чеченец... У нас в Чечне любят таких, любому джигиту кунак был бы.

- Я из подмосковья, капитан, какой кунак? - удивленно пожал плечами Тимофеев.

- Неважно. У нас даже враг, если в саклю вошел - все, пальцем никто не тронет, - заговорил мечтательно капитан Лайпанов. Видно было, что тема разговора ему нравится. - Хозяин его накормит-напоит, спать на лучшее место уложит, в подарок - что хочешь даст: хоть коня, хоть винтовку, хоть саблю. Но когда уйдет из его дома враг, хозяин его в спину убьет, из-за угла! Или кинжалом горло перережет... С чеченцем лучше не связываться: до самой смерти обиду помнит! Зато если он тебе друг - как собака умрет за тебя, не предаст! Во как... Зря русские наш народ обижают, зря. К добру, чувствую, это не приведет, нет... Все равно секим-башка русским братьям будет.

- Начали за здравие, а кончили за упокой, товарищ капитан, - осуждающе заметил Тимофеев. - Кто вас трогает, не знаю, скорее - наоборот... На каждом базаре - кавказцы апельсинами и фурмой торгуют.

- Э-э, лейтенант, не то говоришь, - покачал головой, недовольно зацокал языком Лайпанов. - Где ты видел, чтобы чеченец на базаре фруктами торговал?! Армянин - да, торгует! И грузин, и азербайджанец. Чеченца не найдешь. Чеченец не торгаш - воин, абрек! Чеченец с голодухи помирать будет, - торговать не пойдет. Украсть - это да! Это по-нашему... Плохо знаешь менталитет кавказского человека, Тимофеев. Тройка с минусом.

Лейтенант подивился необычным речам командира, но спорить не стал, - начальство, как говорится, всегла право. Одно настораживало: как он с такими взглядами может воевать против афганских повстанцев? Тем более, что среди басмачей, по слухам, были и чеченцы из Турции... Ну да это его дело.

Офицеры еще немного побеседовали, выкурили по паре сигарет и Тимофеев пошел готовиться к предстоящему выезду на блокпост. Личному составу наряда было велено чистить личное оружие, экипажам танка и “бэтээра” готовить технику. Сам Тимофеев направился в вагончик медпункта к своей знакомой Зоечке, работавшей там вольнонаемной медсестрой. Она частенько снабжала лейтенанта спиртом в обмен на чеки или добытые в налетах на афганские кишлаки сувениры.

В узком коридорчике медпункта, сидя на деревянной лавке, дожидались приема несколько военнослужащих, в кабинете врача Зоечка ловко делала перевязку старшему сержанту Хомчику, которому обсыпало крупными, с вишню величиной, фурункулами всю шею. Ей помогал служивший в медпункте сержант Айдинян.

Лейтенант Тимофеев поздоровался с Зоечкой, многозначительно указал глазами на окно, потоптался у порога, смущенно кашлянул в кулак, вышел. На улице не было ни души. Все попрятались от беспощадно палящего солнца в укрытия. Только в центре небольшого, утрамбованного сапогами плаца, под зеленым грибком, на столбе которого чернел телефон внутренней связи, изнывал от скуки дневальный.

Тимофеев закурил, рассеянно взглянул на возвышающиеся за расположением части заснеженные пики безлесых афганских гор. Где-то там, на востоке, за непроходимым хребтом - Пакистан. Оттуда, из Пешавара, приходят банды, в ту сторону поведет он сегодня свой небольшой отряд, чтобы блокировать выход из ущелья, узкой змеиной лентой уползающего до самой пакистанской границы...

Зоечка понимала его без слов: выскользнула бесплотной тенью из медпункта, прижимая к груди внушительный газетный сверток. Протянула булькнувший пакет Тимофееву.

- Сколько с меня? - машинально спросил тот.

- Как всегда, запамятовали, что ли? - укоризненно улыбнулась медсестра.

Тимофеев хотел тронуть ее за выпуклую, пышную ягодицу, аппетитно обтянутую кокетливым белым халатиком. Зоечка ловко перехватила его руку, смеясь, погрозила пальчиком.

- А ну не шалить, лейтенант. Лайпанову все доложу!

Тимофеев знал, что Зоечка - любовница командира и настаивать не стал, быстро убрал руку. Вздохнул притворно.

- Эх, не любишь ты меня, Зоя Ивановна, не жалеешь...

- Не выдумывайте, Владимир Викторович, а то у вас помимо меня в жалельщицах нехватка, - укоризненно покачала головой Зоечка. - В Союзе недавно были, небось, времени даром не теряли? Девки, как мухи, видать, липли. Боевой офицер, - мужчина видный! Весь из себя.

- Липли, как же, - презрительно сплюнул лейтенант Тимофеев, в очередной раз воскресив в памяти неприглядную сцену возле ресторана “Казачий хутор”. - Пошел я так и быть. Прощевай. Молись за меня, Зоя!
 

 3

На блокпост выехали после обеда. Впереди шел «бэтээр», на броне которого устроились командир группы лейтенант Тимофеев и несколько старослужащих, следом – крытый «ГАЗ-66» с заступающим на дежурство нарядом, и замыкал небольшую колонну танк. Своим тихим ходом он сильно замедлял движение, но в то же время вселял в сердца солдат уверенность.

Молодые сержанты Андрей Кандаков, Ринат Хабибулин и узбек Умаров ехали в кузове «газона» в окружении своих новых товарищей. На всех троих – тяжелые бронежилеты, каски, на ремне – подсумки с запасными магазинами, штык-ножи, в руках – автоматы.

Узкая извилистая дорога была пустынна, только изредка попадались встречные автобусы и «бурбухайки». Завидев колонну, афганские водители робко жались к обочине, некоторые почтительно кланялись. Сидевшие на крышах автобусов на грудах тюков и сумок с товаром крикливые афганские мальчишки, «бачата», как называли их солдаты, по-обезьяньи кривлялись, показывали советским языки. Солдаты притворно хватались за автоматы.

– Совсем как наша цыганча, – кивнул на них Сергей Обухов, крупный, широкоплечий парень, прослуживший уже год. – Такие же нахальные, и тащат все, что под руку попадется. Подметки могут на ходу срезать – даже не заметишь. – Обухов засмеялся от своих собственных слов, покачал за ствол зажатую между колен снайперскую винтовку Драгунова.

Андрей Кандаков с завистью покосился на это грозное оружие, незаменимое в условиях партизанской горной войны. Так говорили старослужащие, а они, верно, знали в этом толк. Еще они предупреждали, что на марше следует опасаться «зеленки», то есть садов, виноградников и прочих зеленых насаждений, где бандиты могут легко устроить засаду, – скрытно подойти к самой дороге. Андрей с тревогой всматривался в мелькавшую за бортом машины серую, как будто присыпанную пылью, каменистую низину, окаймленную вдали величественными горными кряжами. «Зеленки» нигде не было, но это не успокаивало: то, что происходит впереди, он все равно видеть не мог. А там могло случиться всё что угодно.

Ринат, как и Андрей, заметно волновался, беспокойно крутил по сторонам головой, часто курил. Магомед Умаров, тоже младший сержант, выпускник их учебки, по своему обыкновению дремал. Даже в полудреме размеренно двигал челюстями, жевал свой неизменный насвай1, который достал через земляков на заставе.

Машина неожиданно замедлила ход. Сбавил скорость и громыхающий следом за нею танк. Проехав еще несколько десятков метров, «ГАЗ-66» стал, водитель посигналил удаляющемуся «бэтээру».

– Что за черт? – удивился лейтенант Тимофеев, привстал с запасного колеса, на котором сидел. – Гена, давай задний ход! – приказал водителю.

Возле откинутой кабины «газона» толпились выпрыгнувшие из кузова солдаты, разглядывали мотор. Тимофеев подошел и сразу все понял: окутанный облаком белого пара радиатор грузовика клокотал вскипевшей водой, как будто самовар. Внизу, на асфальте, растекалась черная дымящаяся лужа.

– Прошляпил, мать твою!.. – накинулся лейтенант на водителя. – Живо хватай ведра – и за водой! Там, с полкилометра севернее, арык течет. Обухов, Хабибулин с ведрами – за ним, в случае чего – прикроете.

Солдаты ушли по направлению, указанному лейтенантом. Остальные разбрелись по шоссе, кое-кто прилег вздремнуть в кювете. Тимофеев нервно вышагивал возле «бэтээра», то и дело поглядывая на часы. Он явно опаздывал.

– Чёрт… Гена, заводи! – не выдержав, наконец крикнул лейтенант водителю бронетранспортера; поднял солдат, дремавших в кювете. – Байсангуров, Кандаков, Умаров, остаетесь здесь, остальные – к машинам!

Солдаты наряда дружно полезли на броню «бэтээра», кому не хватило места – взобрались на танк. Тимофеев подал пулеметчику Байсангурову свою командирскую ракетницу и жменю патронов к ней.

– Держи, джигит. В случае опасности – одна красная. Все в порядке – две зеленых. От машины ни ногой… За технику и салаг головой отвечаешь!

– Понял, командир! Давай… – развязно ответил Байсангуров. Засунул громоздкую ракетницу за поясной ремень, патроны высыпал в карман. Поднял на плечо тяжелый РПК2 с сошками.

Лейтенант Тимофеев в последний раз взглянул из-под ладони в ту сторону, куда ушли за водой солдаты; ловко, по-кошачьи запрыгнул на броню. Бронетранспортер взвыл мотором, легко рванул с места. Следом, лязгая гусеницами, тронулся танк, огибая застывший на обочине «ГАЗ-66».

– Ну что, сержанты, будем держать круговую оборону, – пошутил Байсангуров. Сунул пулемет в кузов, сам вытащил из раскоряченной кабины сиденье, бросил под колесо, присел. В ту же минуту в руках у него появилась папироса и небольшой черный шарик анаши. – Умаров, ты куришь или только жуешь? – лукаво подмигнул он узбеку, набивая смесью табака с анашой выпотрошенную папиросу. Говорил он с легким кавказским акцентом, но на кавказца был мало похож. Андрей Кандаков терялся в определении его национальности.

Магомед Умаров ничего в ответ не сказал: рот его был занят насваем. По-русски он говорил плохо, а старослужащих не без основания побаивался. На заставе его не раз уже припахивали дембеля: он стирал им «хэбэ» и портянки, подшивал свежие подворотнички, чистил сапожным кремом ботинки.

– Молчишь, чурка… ну и молчи, положено, – хмыкнул, щелкая самодельной зажигалкой, Байсангуров. Подставил под язычок пламени кончик «заряженной» папиросы. – Кандак, а ты план куришь? – спросил у Андрея.

Кандаков пробовал анашу на гражданке до армии, но то была своя «дичка», натертая пацанами в городских рощах, почти не бравшая. Изредка специально снаряженные гонцы привозили с полей из Краснодарского края окультуренную… Та «долбила» посильнее, но и стоила дорого. Афганской анаши Андрей еще не курил, в чем и признался Байсангурову, окутанному специфически пахнущим коноплей дымом. Тот решительно протянул «косяк» Кандакову:

– На, ворвись пару затяжек, но предупреждаю: с непривычки улететь можешь. Держись крепче за борт машины.

Андрей пропустил шутку мимо ушей, благоговейно принял из рук старослужащего папиросу, поднес ко рту. После нескольких глубоких затяжек мир перед глазами поплыл, голова закружилась. Кандаков вернул сослуживцу «косяк», дурашливо засмеялся.

– Что, разобрало, салага? – хмыкнул Байсангуров, затягиваясь в свою очередь. – Смотри, на блокпост приедем, – громко не торчи! Лейтенант Тимофеев увидит – всю морду отрихтует. Он тебе не мы, старики… Он пятый год служит.

Далеко впереди, там, куда ушли «бэтээр» и танк, вдруг что-то громко рвануло. Сразу же вслед за тем затарахтели автоматные и пулеметные очереди. Раз за разом ударило два выстрела из РПГ1, гулко отозвалось в ответ танковое орудие.

– Стреляют?! – тревожно вскрикнул враз вспомнивший русский язык узбек Умаров. Широко раскрытыми от страха глазами взглянул на товарищей.

– Стреляют, – флегматично подтвердил накурившийся Байсангуров. Вытащил из-за пояса ракетницу, зарядил. – Одна красная – тревога! – проговорил зачем-то он и выстрелил в воздух.

Красный раскаленный шар ракеты с шипением взвился вверх, очертил живописную дугу, рассыпался на сотню искр, потух. Андрей с интересом проследил взглядом за траекторией ее полета. Ракета выросла в его глазах до невероятно больших размеров. Ему показалось, что второе солнце вспыхнуло вдруг на небе.

– Гля, земляки, два солнца! – указал он рукой на небо. Его сильно качнуло, автомат выпал из рук.

– Оружие не теряй, салага, сейчас оно тебе понадобится, – ткнул его ракетницей в плечо старослужащий, прислушался к разгорающемуся далеко впереди бою.

Умаров сорвал автомат с плеча, залег за колесо, нацелившись на противоположную сторону дороги.

– Чурка, а если басмачи сзади зайдут? – сказал, глянув на него, Байсангуров.

В тот же миг, как бы в подтверждение его слов, за спиной Умарова, в той стороне, куда ушли за водой солдаты, яростно застрочили автоматы.

– Я же говорю! – воскликнул старослужащий и засмеялся. – Обложили кругом, суки…

Андрей Кандаков с тревогой огляделся по сторонам: дорога прорезала каменистую всхолмленную местность, напрочь лишенную какой-либо растительности. Лишь там, откуда слышались автоматные выстрелы, где вдали протекал арык, темнела неширокая полоса «зеленки». Оттуда исходила главная опасность, хотя и в той стороне, куда ушла колонна, по-прежнему гремело не умолкая.

Басмачи появились внезапно и совсем не в том месте, где их ожидали. Их серые, обмотанные холщовыми чалмами головы выглянули из кювета на противоположной стороне шоссейки. Один афганец показался на обочине целиком: сидя на придорожном камне на корточках, он целился в безжизненный «ГАЗ-66» из гранатомета. Резкий хлопок выстрела – и граната с воем с близкого расстояния врезалась в металлический кузов грузовика, прошила его насквозь, разворотив весь борт на выходе, и зарылась в землю далеко в поле. Брезентовый тент вспыхнул, как порох, вмиг объяв пламенем всю машину. Афганцы что-то воинственно прокричали на своем гортанном языке, напоминающем победный клекот орла, и, не таясь, с оружием наперевес пошли через дорогу к машине.

Умаров, вскрикнув от боли и ужаса, обожженный пламенем, бросил АКС и проворно, как ящерица, юркнул в кювет. Байсангуров, отброшенный взрывной волной от машины, контуженный, барахтался на обочине. Шарил дрожащей, закопченной рукой по земле возле себя, искал оружие, но ничего не находил. Ракетницу он выронил во время взрыва, а пулемет остался в объятом пламенем кузове. Андрей Кандаков, лежавший в стороне от подбитого «газона», даже не пытался воспользоваться автоматом. Как завороженный, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой, следил он за приближающимися басмачами. Сознавал, что в этом – единственный шанс выжить. Собака не трогает тебя, пока не бросишь в нее камнем или не побежишь.

Афганец – молодой, безбородый парень с обожженным жарким солнцем бронзовым лицом, в таджикской круглой войлочной шапочке, с американской автоматической винтовкой в руках – стремительно вырастал, как Гулливер, заслоняя огромной, перекрещенной пулеметными лентами грудью все небо. Вот он уже совсем близко: хорошо видны его запыленные фирменные кроссовки «Адидас». Гортанный орлиный клекот над головой Андрея, сильный удар ноги по рукам, все еще сжимающим бесполезный уже автомат, резкая боль в пальцах – АКС летит в сторону, а на голову Кандакова, на каску, обрушивается страшный удар окованного металлом приклада. В глазах все померкло, как будто внезапно наступила ночь. Андрей потерял сознание…

* * *

Очнулся Кандаков от того, что его кто-то требовательно и грубо тормошил за плечо. Сразу же острая боль, стрельнув в голову, пронзила все тело. Андрей с трудом разлепил припухшие, взявшиеся коркой веки и в полутьме помещения увидел перед собой неясную человеческую фигуру.

 – Что, салага, живой? – спросил человек голосом Ильяса Байсангурова и с ожесточением сплюнул. – Влипли мы, понимаешь, зёма. В плену у басмачей… Хана!

В дальнем углу кто-то, стоя на коленях на соломенной подстилке, молился. Истово отвешивал земные поклоны, воздевая ладони над головой, бормотал что-то на непонятном языке. Байсангуров осуждающе кивнул в его сторону.

– Молится, нехристь… Умаров это, чурка. Сразу про Аллаха вспомнил, как в плен попал.

Андрей со стоном поднялся с земляного грязного пола, сел, прислонившись затылком к глиняной стене помещения. Спросил вполголоса старослужащего:

– Курить нету?

– Что, понравился план, Кандак? – с трудом улыбнулся тот разбитыми в кровь губами. – Теперь все, о куреве и думать забудь. Басмачи этого зелья тебе не дадут, не до жиру… Пошамать бы – это да!

Умаров закончил молитву, прилег там же, на солому, притих, как мышь. Он и на заставе держался особняком, был себе на уме.

– Жаль, по-дурному влипли. Ни одного выстрела не сделали, – посетовал Байсангуров. – Из пулемета сколько б положить могли гадов!

Андрей промолчал. Подумал только, что это, вероятно, их и спасло: если б сопротивлялись – наверняка побили б на месте. А сейчас хоть какая, но – жизнь!

– Эй, Умар, спишь, что ли? – обратился Байсангуров к узбеку. – Намаз знаю: по шариату пять раз в день молиться положено. А вот жрать сколько раз? У них случайно поста сейчас никакого нету?

– Э-э, мусульман – ничего не знать, сапсем никарош, – отозвался из своего угла Магомед. – Аллах нас покарал за то, что шайтан слушали, свой брат воеват пошли, мечеть осквернили…

– Ты гляди, как он запел! – удивился Байсангуров. – Твой папа случайно у басмачей не служил в Гражданскую?

– Все мусульман – братья! – твердил, как заигранная пластинка, Умаров. – Никарашо свой брат мусульман стрелят. Большой грех! Гяур шурави обманул… Сапсем пилахой, шайтан, – портянка стират давал, морда кулаком бил, салага мать… называл… Магомед много-много терпел, сам бежать от неверных думал.

– Во сука! – с угрозой бросил Байсангуров. – Змею на шее пригрели… К своим вернемся, я тебя, Умар, первый замполиту сдам как врага народа.

– Аллах всемилостивый и всемогущий… его воля, – покорно отозвался Магомед.

Андрея совершенно не волновала религиозная болтовня товарищей по несчастью. Он думал о том, что теперь с ними будет? Хотя Умарова, может быть, и помилуют, не зря он так усердно ударился в мусульманство.

Неожиданно, громко заскрипев, отворилась деревянная дверь их темницы: на пороге, в лучах яркого утреннего солнца, стоял пожилой бородатый афганец в традиционной одежде земледельца. Только выглядывавший из-за плеча ствол автомата Калашникова да подсумок с запасными магазинами на поясе наглядно свидетельствовали, что перед ними не просто крестьянин, но воин. В руках басмач держал большую круглую лепешку и глиняный кувшин. Молча поставив посуду у самого порога и накрыв ее сверху хлебом, он ушел. Хлопнула дверь, лязгнул задвигаемый засов. Помещение вновь погрузилось в полумрак.

Все трое поспешно бросились к принесенной стариком подачке, с жадностью ломали черствую, не первой свежести лепешку, пили теплую, приторную, отдающую болотом воду из кувшина, роняя крупные капли на изорванное, запыленное обмундирование. Кое-как заглушив волчий, высасывающий кишки голод, снова легли. Каждый задумался о своем, разговаривать не хотелось.

«Если сразу не расстреляли, значит, мы им зачем-то нужны, – сделал логическое заключение Кандаков. – Кормят к тому же… Зачем кормить перед смертью? Значит, не убьют. Может, в плену держать будут, работать заставят? Пусть, лишь бы жить! Лишь бы не холодный мрак, не могильные черви. Из плена можно потом бежать. Из плена могут освободить наши, а из могилы кто освободит? Бог? Аллах? Сомнительно… Хотя Лариса перед армией как-то рассказывала о Христе, как он воскресил Лазаря, который уже четверо суток лежал мертвый в могиле и даже начал смердеть. Сказка, конечно… Но Лариса говорит, что в Библии написано, а Библия – слово Божье и в ней все – правда… Только как это проверить? Где он, тот Лазарь, и когда это было?..»

Размышляя так, Андрей уснул и проспал до вечера.
 

 2

Они просидели в глинобитном сарае сутки. За это время им еще раз давали есть: на этот раз какую-то похлебку, в которой плавали варенные овощи, а на дне были кости с остатками мяса.

- С такой жратвы ноги протянешь, - мрачно пошутил Ильяс Байсангуров, пальцами вылавливая в миске гущу. Ложек им не дали.

Вечером пришли двое бородатых тюремщиков с автоматами Калашникова, к которым были примкнуты необычные трехгранные штык-ножи, и вывели пленников из сарая. Подталкивая прикладами в спину и что-то выкрикивая по-своему, погнали их сл двора на улицу.

Едва выйдя за калитку, солдаты поняли, что находятся в кишлаке: повсюду возвышались высокие глинобитные дувалы, на плоских крышах домов крестьяне степенно пили чай, вели размеренные неторопливые беседы. По улице носились стайки неугомонных крикливых мальчишек, закутанные в чадру женщины ловко несли на головах огромные глиняные кувшины с водой, пастухи гнали с пастбища овец, подхлестывая отстающих гибкими прутьями.

На дворе быстро смеркалось. По кривой и грязной улочке пленники вышли к сельской площади, где возле мечети увидели множество вооруженных людей. К ним подошел молодой красивый басмач с широкой, окладистой, иссиня-черной, можно сказать смоляной бородой, с маленькими аккуратными усами и длинной шевелюрой закручивающихся в кольца волос. На голове у него была лыжная шерстяная шапочка, перевязанная зеленой лентой, на которой белела узорчатая вязь какого-то арабского изречения. Это был не простой воин, а, по всей видимости, командир, о чем говорили манера поведения и властный тон его голоса.

Велев конвоирам отойти в сторону, афганец поманил солдат к себе. Присел, по-восточному поджав под себя ноги, прямо на утрамбованную множеством ног землю, пригласил пленников последовать своему примеру.

- Садитесь, пожалуйста, - заговорил неожиданно по-русски, величественно поглаживая ладонями бороду. - Я - Сарфаз Ибн аль-Хабиб. Вы пойдете с мой отряд. Путь не близок, будете носить груз. Моджахед вас охранять, - побежать не советую, убьем! Вы умный люди: меня понял... Кто у вас кто? Ты? - ткнул командир пальцем в грудь узбека Умарова.

- Маладший сержанта Магомед Умаров... мусульман, - с готовностью ответил хитрый узбек. - Аллаху акбар! Смерть неверным!

Афганец удивленно вскинул глаза, с интересом взглянул на пленного.

- Откуда родом?

- Навои. Узбекистан.

- Якши, - кивнул головой афганец, перевел взор на следующего солдата.

- Я Байсангуров Ильяс, - охотно представился старослужащий.

- Где живешь? - допытывался командир повстанцев.

- Да ты, брат, все равно не знаешь... Из Гудермеса я, слыхал? Чечено-Ингушская АССР, - ответил Байсангуров.

- Чеченец? - оживился сразу афганец, обрадовавшись неизвестно чему.

- Да, - кивнул пленный.

- Земляк, - похлопал его по плечу Сарфаз Хабиб, сияя ослепительной белозубой улыбкой. - Мой предки тоже в Чечне жил, при имаме Шамиле. Потом в Турция ушел: урус-цар, собака, прогнал. Хорошо чеченец-брат, настоящий воин. Орел!

- Орел, как же, - вторил ему Ильяс, улыбаясь ответно и тоже пробуя хлопать по плечу. - Ты бы дал закурить, зема, коли так... Сутки без курева пропадаем.

- Я не курю, брат, зарок, хотя адаты не запрещать, - покачал головой командир афганцев. Кивнул приглашающе Андрею. - Ты, брат?

- Русский я, младший сержант Кандаков. Из Ростова.

- Это гидэ?

- На Северном Кавказе.

- Кавказ? - услышав знакомое слово, снова обрадовался потомок мятежных чеченцев. - Урус с Кавказа? Тоже землак!.. Держи пят, - Хабиб хлопнул Кандакова по грязной, заскорузлой ладони. - Будеш карашо работат, будеш жит, не будеш работат - плоха смерт памреш. Вай, как плоха! - Басмач добавил еще что-то по-афгански, поднялся на ноги, неторопливо обтрусил штаны. Снова подошли конвоиры, знаками приказали пленникам следовать за ними.

Их подвели к огромной горе всевозможных тюков, мешков, деревянных ящиков, корзин и картонных коробок, беспорядочно наваленных возле дувала. Раздетые до пояса, загорелые до черноты, потные грузчики сбрасывали все это изобилие из кузова стоявшего поблизости афганского грузовика. Другая группа “амбалов” навьючивала тюки с поклажей на верблюдов, прилегших, поджав под себя ноги, чуть дальше, у мечети.

Пленные солдаты тоже подключились к работе, благо вечером было уже не так жарко. Вкалывали несколько часов до изнеможения. Конвоиры, сердито покрикивая на них, подгоняли. Сгружая с машины громоздкие тюки и тяжелые, неподъемные ящики, Андрей Кандаков понял, что в них - оружие и боеприпасы.

Погрузку закончили к полуночи. Вымотанные, почти без сил, солдаты повалились на пыльную землю. Конвоиры протестующе замахали руками, злобно что-то зашипели, как змеи. Пленникам водрузили на спину по массивному деревянному ящику, которые имели по бокам широкие брезентовые лямки, велели двигаться вслед за верблюжьим караваном. На выходе из кишлака подбежал какой-то шустрый стриженый мальчуган лет тринадцати с английским кавалерийским карабином начала века, закинутым за плечо, и сунул советским по черствой, почти каменной лепешке и по куску овечьего сыра.

- Во, сухпай на дорожку, - обрадовался подаянию Байсангуров, даже в неволе не терявший самообладания. - Храни тебя твой Аллах, бача, за доброе дело.
 

 3

Отряд Сарфаза Хабиба шел по горам четверо суток. Путь держали строго на север, как уверял разбиравшийся в звездах узбек Умаров. Андрей же в небесных светилах не понимал ни бельмеса: знал только Большую и Малую Медведицы, а на севере или на юге они должны находиться - это уже было для него загадкой. Басмачи шли только ночами, днем, выставив боевое охранение, отсыпались где-нибудь в пещере или в высокогорном кишлаке. Далеко впереди вздымались к небу острые пики хребтов непроходимого Гиндукуша.

По ночам в горах было холодно, как бывает в Союзе в декабре, изо рта шел пар. Моджахеды кутались в традиционные пуштунские теплые накидки - калифы, в ватные хозарейские халаты - чапаны или в таджикские шерстяные платки. У пленников из теплых вещей ничего не было и они согревались, похлопывая себя руками по плечам. А впрочем, на ходу, с тяжелой ношей за спиной, холод почти не ощущался.

На привалах Хабиб несколько раз подходил к ним, расспрашивал о жизни на гражданке, о службе. С чеченцем Байсангуровым заводил разговоры о Шамиле, о сталинском выселении чеченцев и ингушей зимой 1944 года. Командир афганцев был грамотен и начитан, хорошо знал историю. Был фанатично религиозен. Вначале, когда наступало время священного намаза, Ильяс скептически поглядывал на молящихся Сарфаза Хабиба и Магомеда Умарова. Командир презентовал пленному узбеку коврик, такой же какой имел сам. Обратившись лицами на юго-запад, в сторону далекой, экзотической Саудовской Аравии, где в Мекке, главном городе всех мусульман, находится святыня святынь правоверных - священный камень Кааба, они благоговейно бормотали слова шахады, отвешивали земные поклоны, простирались ниц, касаясь лбами ковриков. Причем узбек Умаров молитв и сур из Корана почти не знал и, прислушиваясь к голосу командира афганцев, повторял за ним, как попугай, непонятные арабские фразы. Вскоре и Байсангуров стал составлять им компанию, благоразумно решив, что не стоит раздражать влиятельного земляка.

Андрей Кандаков ощущал себя среди них белой вороной. Он догадывался, куда гнут Умаров с Байсангуровым и понимал, что у него самого теперь выбор не велик. Либо он будет рабом у афганцев и умрет в конце концов от недоедания и изнурительной сельской работы, либо вынужден будет последовать примеру своих товарищей по несчастью. Хотя им в этом плане, конечно же, намного легче: им не нужно принимать Ислам, они его приняли еще в Союзе.

- Идем в Пандшерское ущелье к Ахмад-Шаху Масуду, - шепнул как-то Андрею уже пронюхавший кое-что Байсангуров. - Хабиб говорит: Ахмад-Шах крупная шишка, чуть ли не генерал по ихнему. Ему все басмачи местные подчиняются. Там у них советской власти нет, в Пандшерском ущелье.

Наши за все время пути ни разу не встретились. Только изредка баражировали вдалеке вертолеты. В кишлаках все жители были сплошь вооружены, воинственны. Никому, кроме своих старейшин не подчинялись, о народном кабульском правительстве, вероятно, даже не слышали. Чем ближе подходил караван с оружием к знаменитому Пандшерскому ущелью, тем нахальнее и злее становились боевики. Бедных пленников осыпали отборными ругательствами на языках пушту и фарси, все чаще пускали в ход кулаки и приклады. В кишлаках седобородые почтенные старцы презрительно плевали вслед неверным, а мальчишки метко забрасывали их камнями. Причина подобной перемены в отношениях была на лицо: многие кишлаки хранили следы недавних жестоких авианалетов, - чернели обугленные остовы сгоревших домов, громоздились бесформенными грудами разрушенные дувалы. Прямо посередине улиц зияли свежие воронки от взорвавшихся авиабомб.

Это были уже поселения горных таджиков, - основной оплот “пандшерского льва” Ахмад-Шаха Масуда, как объяснял сослуживцам Ильяс. Не в силах достать дерзкого главаря мятежников сухопутными войсками, советское военное командование применяло против пандшерских банд-формирований массированные удары фронтовой бомбардировочной и истребительно-штурмовой авиации, а также вертолеты и тяжелую дальнобойную артиллерию.

В Пандшерском ущелье шла настоящая война, подобно Великой Отечественной... Таджики дрались отчаянно, не взирая на потери, отстаивали каждую высоту. Сами переходили в успешные контратаки, то и дело устраивали диверсии на трассе, идущей от Термеза на советской границе, через перевал Саланг до Кабула. Совершали дерзкие набеги под Баграм и Чарикар, объединяясь на время боев с местными повстанческими отрядами, базировавшимися летом в Чарикарской зеленке, а на зиму уходившими в Пакистан. Там, в учебных лагерях моджахедов в городе Пешаваре, неопытные повстанцы обучались премудрости ведения горной войны, подрывному и диверсионному делу. По весне, навьюченные оружием и боеприпасами, вновь перебрасывались на афганскую территорию.

Однажды днем в шелковичную рощу, где располагался отряд Сарфаза Хабиба, на японской “тойоте” в сопровождении двух открытых “джипов” с вооруженной до зубов охраной, приехало какое-то высокое басмаческое начальство. Андрей Кандаков видел издалека, как один из охранников - одетый в желтую советскую форму бородач в чалме - распахнул дверь машины и оттуда, с четками в руках, вышел высокий белобородый аксакал в накинутом на плечи дорогом, цветастом халате. Чеченец Хабиб почтительно поклонился ему, прижав правую руку к сердцу. То же самое проделала его свита. Белобородый с Хабибом уединились под раскидистой шелковицей на берегу весело журчащего арыка. Охрана приезжего афганца взяла место беседы в плотное кольцо. На крышах запыленных “джипов” появились тяжелые, крупнокалиберные пулеметы.

- Не по нашу ли душу покупатели? - пошутил по своему обыкновению Ильяс Байсангуров.

Узбек как всегда промолчал, презрительно сплюнул на камень табачную жвачку, отвернулся. Андрей неопределенно пожал плечами: говорить не хотелось, не было настроения.

Беседа приезжего с командиром отряда длилась не более получаса. Вскоре “тойота” с эскортом “джипов” отбыла в неизвестном направлении, а в лагере моджахедов поднялась страшная суета: басмачи забегали туда-сюда, принялись проверять и чистить оружие, набивать патронами магазины и пулеметные ленты, рассовывать по карманам гранаты. Четверо дюжих молодых душманов, кряхтя, протащили мимо пленников громоздкий советский ДШК, навьючили его на ишака, прикрутили к седлу ремнями.

- Пойду разузнаю, в чем дело, - проговорил Байсангуров и направился к топтавшимся невдалеке двум конвоирам. Он окликнул их на фарси, на котором уже знал несколько десятков слов, что-то спросил, дополняя вопрос красноречивыми жестами. Те, как ни странно, покивали в ответ головами, указали руками куда-то на запад, что-то отрывисто проговорили. Ильяс вернулся к товарищам.

- Духи готовятся напасть на колонну советских, - передал он услышанную информацию. - Приезжали представители местного отряда, договаривались о совместных действиях.

- Ну и бог с ними, - равнодушно буркнул Кандаков. Его сейчас кроме собственной участи ничего не занимало.

Узбек, наоборот, прислушивался к сообщению с видимым интересом. В голове у него вызревало какое-то важное решение. Когда сгустились сумерки и душманы, растянувшейся по горам цепочкой, как северо-американские индейцы, ступили на тропу войны, Магомед Умаров ушел с ними.

Его поступок не был неожиданностью для Андрея - к этому все шло. Сарфаз Хабиб всю дорогу методично промывал мозги узбеку, пичкая его мусульманской идеологией, и вот наконец добился своего.

- Закреплять на крови повели Умара, - прокомментировал ситуацию Байсангуров.

- Как это? - спросил Андрей, зябко кутаясь в перепачканную золой и глиной рвань летнего обмундирования.

- А вот так: дадут бур - старую винтовку времен англо-бурской войны, либо РПГ и велят по нашей бронетехнике влупить из засады, - пояснил чеченец. - Выстрелишь - значит свой и кровью шурави с басмачами повязан... Проверка у них такая.

- Урки тоже молодежь так проверяют, - сказал Кандаков.

- А ты почем знаешь, сидел, что ли? - вскинул голову Байсангуров.

- Рассказывали.

- А-а... Понятно.
 

 Глава 6. Новое знакомство

 1

Наступил декабрь, а вместе с ним - зимняя сессия. Лариса взяла в деканате вызов, отвезла в военкомат и ей предоставили учебный отпуск. Целыми днями она теперь сидела в аудиториях или в библиотеке, в читальном зале, - готовилась к сдаче экзаменов и зачетов, повторяла пройденный материал. Но наука в голову не шла: уже месяц как не было писем от Андрея. Девушка беспокоилась. В последнем письме из учебки Андрей сообщил, что его направляют в Афганистан. Таким образом сбылись самые мрачные ее прогнозы.

Однокурсники же вели себя так, как будто никакого Афганистана не было и в помине. Они шутили, дурачились на переменах, готовили к экзаменам “шпоры”, дискуссировали, строили из себя вундеркиндов. Ларисе они были не интересны.

Однажды она принесла свои стихи в университетскую многотиражку “За советскую науку”, она здесь периодически печаталась.

Литконсультант - мужиковатый, неопрятно одетый бородач в возрасте - Никита Солнцев, играл в коридоре в настольный теннис с каким-то мрачноватым, непривлекательным типом с короткой, под уголовника, стрижкой, лет двадцати-двадцати пяти с виду.

Лариса в нерешительности застыла возле кабинета Солнцева.

- Проходи, проходи, Шубина, я сейчас, - мельком взглянув на нее, проговорил литконсультант. - Вот только молодого человека в сухую разделаю.

Лариса вошла. В кабинете, за столом у окна, сидел раскосый парень в очках, китаец или кореец. Что-то быстро писал на листе бумаги шариковой авторучкой. Еще один человек, пожилой, седобородый, в черном полушерстяном берете на голове, похожий на художника, читал у стены газету. На стуле рядом с ним стояла авоська с тремя треугольными пакетами молока.

Девушка поздоровалась, окинула робким взглядом комнату, ищя куда бы присесть.

- Товарищ Тыртышный, вы бы приняли, так сказать, со стула ваше молоко, - кашлянув в кулак, укоризненно обратился к бородатому с газетой раскосый.

- Извиняюсь. Присаживайтесь, - поспешно освободил стул Тыртышный.

Лариса села на кончик стула. Ввалились литконсультант Солнцев со стриженным.

- В сухую облапошил голубчика. За милую душу... - бурно радовался Солнцев. Предложил без обиняков Ларисе, указывая на своего спутника: - Рекомендую, Шубина, - Сергей Ольшанский, талантливый поэт, восходящая звезда нашей литературы! Знакомьтесь.

Стриженный без малейшего смущения, как должное, выслушал хвалебную речь литконсультанта, снисходительно протянул руку девушке.

- Поэт Ольшанский, а вас как зовут?

- Анна Ахматова! - сыронизировала Лариса.

- У вас есть чувство юмора. Мне это нравится, - констатировал Ольшанский.

- А вы мне - не очень, - невольно вырвалось у Ларисы. Она передала стихи Солнцеву, подождала пока он бегло просмотрит подборку, выслушала замечания.

Ольшанский ждал ее в коридоре.

- Стихи пишете?

- Как это не парадоксально - да!

- Можно я вас провожу?

- Мне в здание филфака.

- Нам по пути.

Ларисе начинала импонировать настойчивость нового знакомого. К тому же она была заинтересована оестной рекомендацией литконсультанта Солнцева, который - она точно знала - попусту никого не хвалил. Он сам был неплохим поэтом и в чужих стихах разбирался превосходно. Солнцеву достаточно было беглого взгляда на стихотворение, чтобы тут же вынести безошибочное суждение.

- Вы не назвали ваше имя, - напомнил на улице молодой человек.

- Лариса, - представилась Шубина.

- Очень приятно... Можно на ты?

- Как вам угодно.

- Тебе... угодно.

- Хорошо.

- Зайдем в кафе?

- Не сейчас. Мне на занятия.

- Естественно... Мне, кстати, тоже.

- Ты где учишься? - спросила Лариса.

- На отделении журналистики. Я не говорил? - ответил Ольшанский.

- Я страшно мечтала поступить на журналистику, но не было газетных публикаций. - горячо заговорила Лариса. - Как я тебе завидую!

- Не завидуй. Газетная рутина - смерть для настоящего поэта! - охладил ее пыл собеседник. - К тому же - вечная указующая и направляющая рука нашей партии... Цензура, ленинский лозунг: “Долой литераторов беспартийных!”

- Ты с этим не согласен? - полюбопытствовала Лариса.

- В корне! Литература - это самовыражение писателя, это интим, таинство, священнодейство, - рубил на ходу воздух ребром ладони Ольшанский. - Литература - это не колхоз, где бродят пьяные мужики в навозе по шею, а храм, у дверей которого нужно снимать грязную обувь и входить без головного убора...

- Ты, Сережа, прямо стихами заговорил, хоть бери да записывай, - улыбнулась Лариса.

- Стихи я тебе потом почитаю. У меня много стихов, - похвастался Ольшанский.

- Договорились, - кивнула Лариса.

Они вошли в красное кирпичное здание филологического факультета на Пушкинской, в коридоре на первом этаже остановились перед расписанием занятий.

- До вечера, Лара, - фамильярно попрощался Ольшанский. - Я тебя подожду после лекций. Не уходи...

“Еще один!” - многозначительно вздохнула в душе девушка, вспомнив Андрея Кандакова и лейтенанта Тимофеева. Правда, ни с тем, ни с другим у нее ничего серьезного не было...

Поздно вечером, перед тем как лечь спать, Лариса записала в дневнике, который регулярно вела с восьмого класса: “Познакомилась с интересным парнем, с поэтом Сергеем Ольшанским. Он тоже учится на филфаке, только на отделении журналистики. Посидели после занятий в кафе на Энгельса, побеседовали. Сергей прочитал два своих последних стихотворения. Первое я не поняла, там было что-то космическое, грандиозное, в стиле андерграунда, а вот второе очень понравилось: об Афганистане. Сам Ольшанский, естественно, там не был, не воевал, но написал очень правдоподобно, душевно. У меня аж дрожь по коже прошла, когда он прочитал: “Как же, господи, нам в тебя верить с похоронкою жуткой в руках?” Сильные стихи, а главное - правдивые! Сразу вспомнила Андрея... Как-то он там, в этом пекле? Почему не пишет? Боюсь думать о самом худшем, но все может случиться. Там - война! Ольшанский осуждает ввод войск, называет это авнтюрой, оккупацией. Ни о каком интернациональном долге и слышать не хочет. Странно, как можно с такими взглядами учиться на партийного журналиста? Хотя, ему виднее... А вот я, на кого учусь я? На заурядного преподавателя русского языка и литературы? Банально. Ну а что еще? Стихи? Литературное творчество?.. Да полно, что я в самом деле, Анна Ахматова, что ли? К чему же стремиться? Или это школьный романтизм, который вскоре выветрится и я стану как все? А что - все?.. Каждый занимается недостойными вещами: копит деньги, добивается теплого места под солнцем, квартиры. То есть, своей норы, чтобы заточить себя в ней от всего человечества! А ведь еще Чехов говорил, что человеку нужен весь мир! А деньги, что есть деньги? Презренный металл для удовлетворения физических потребностей. А великий Хлебников писал:

                Мне мало нужно:
                Крошку хлеба,
                Каплю молока,
                Да это небо,
                Да эти облака!

Всяк боится смерти. Смешно. Сколько было людей на Земле и все они исчезли. Так чего бояться, если мы обречены с рождения? Это и есть главная истина. Больше истин на земном шаре нет. Люди никогда не будут жить вечно. А что дает этот жалкий отрезок земного существования? Ничего, иллюзию... Каждая минута жизни приближает человека к небытию. К чему же стремиться? Чем дорожить в этой жизни? И во что верить?

Верить, думаю, можно только в Бога, то есть в загробную жизнь. Жизнь на Земле - временна перед вечным внеземным существованием. Души людей, вероятно, переселяются куда-то во Вселенную, к Богу! Тела - лишь земная оболочка душ, которая в земле и остается.

А вдруг Бог находится на Земле? Хотя бы его посланцы? Вот и жить, значит, нужно не умом, а сердцем. Какие могут быть в нашей жизни заботы? Хлопоты? Все суета, сказал Екклесиаст!..

Нужно искать Бога. Обретешь Бога - ты бессмертен! Не тело твое, а твой дух, твоя душа бессмертна.

А возвращает Бог на Землю, может быть, только плохие души. Хорошие живут в других мирах. Без всяких бед и войн. Вечной счастливой жизнью. Избранная расса. А Земля - вроде исправительной колонии. Исправилась душа - и в вейный рай ее! Не исправилась - снова на Землю. Ведь не зря же вера в богов существует у всех народов. Ведь не зря же говорят, что в первую очередь умирают самые хорошие люди, то есть безгрешные.

И не скроешь от Бога своей жизни и своих мыслей. Все он видит и все он слышит. И карает своей властью недостойных. Карает целые народы - войнами... О, русский народ, в таком случае ты обречен, если не наступит иного очищения от заразы, обуявшей тебя сегодня. Иначе ты скоро очистишься новой страшной войной! Впрочем, война уже идет, в Афганистане...”
 

 2

Сергей Ольшанский почти каждый день дожидался Ларису после занятий в университете и провожал домой. По пути разговаривали о сессии, о поэзии, но больше о политике, об Афганистане. Лариса никак не могла согласиться с мнением Сергея, что ввод в эту страну ограниченного контингента наших войск - ошибка, и даже больше - преступление. И в самом деле, ведь не маленькие же дети принимают там, на верху, столь важные решения. Возможно, Сергей, да и многие другие люди, осуждающие эту акцию правительства, что-нибудь не допонимают?

- Ну да, как у Высоцкого: “Жираф большой - ему видней!” - презрительно отвечал Ольшанский. - А ты спроси у матери, потерявшей в Афгане единственного сына, что она думает насчет политики партии, правительства и лично генерального секретаря Брежнева, и правильно ли она ее понимает?

- Ну зачем ты так, Сережа? - укоризненно взглянула на него девушка. - Я сама в военкомате работаю... Сколько уже “двухсотых” в город пришло, знаешь! И родители... отдавали в армию живого сына, а получают цинковый ящик. Жуть!

- Извини, я не хотел тебя обидеть, - смутился Ольшанский.

- Ничего, продолжай.

- Вот я и говорю: к чему эта глупая шумиха о каком-то интернациональном долге? Наш народ никому ничего не должен. Он обязан защищать только свою собственную территорию. Не понимаю, почему по просьбе любого правительства, объявившего себя народным, наши солдаты должны проливать свою кровь на чужбине? И вообще, какое право имеет руководство страны, партия, так бесцеремонно распоряжаться жизнями советских людей? Почему все, что исходит сверху, из Политбюро ЦК партии - всегда верно, и только по истечении определенного срока подвергается обязательной критике, как это было со Сталиным и Хрущевым?

- Ты, Сергей, просто находка для шпиона! - пошутила Лариса. - Рассуждаешь как истинный диссидент-антисоветчик.

- А ты предпочитаешь оставаться правоверной марксисткой? - удивленно поднял брови Ольшанский. - Это старо. Ретро, так сказать... В Союзе давно назрели реформы. Нужна коренная демократизация всего общества, особенно его руководящего аппарата. Рыба, как известно, гниет всегда с головы.

- Это все слова, Сережа. Слова, слова, слова... - мечтательно и снисходительно улыбнулась Лариса. - Красивые слова и ничего более, а дел как таковых, увы, нету. Да и что сделаешь?

- Будут и дела! - с угрозой в голосе пообещал Ольшанский.

- В смысле? - Лариса внимательно на него посмотрела. - Ты собираешься свершить новую октябрьскую революцию?

- Смейся!.. Смеется тот, кто смеется последний, - напомнил Ольшанский.

- Слушай, давай не будем об этом на улице. Люди кругом... - растерянно повела глазами по сторонам Лариса.

- Разве это люди? Нелюди! - презрительно скривился Сергей.

- Поехали ко мне, папа с мамой, наверное, уже заждались. Я сказала, что мы приедем: у меня сегодня день рождения, - неожиданно сообщила Лариса.

- Ольшанский опешил.

- Ну ты даешь, мать! Сюрприз... И так неожиданно... А подарок?

- Мещанские предрассудки. Ты же демократ!

- В смысле: альфонс и халявщик?

- Брось, поехали.

- Позволь хоть шампанское... Подарок, так и быть, за мной... Вот черт побери, сюрприз так сюрприз, - Ольшанский растерянно хлопал себя по карманам.

- Тебе позвонить? - догадалась девушка, протягивая две копейки.

- Я сейчас! - схватив монету, Ольшанский бросился к ближайшему телефонному автомату.

- Алло! Девушка, будьте так любезны, позовите, пожалуйста, Султана Темирлиева из двести шестой комнаты. Вопрос жизни и смерти!

- Хорошо. Обождите минуточку.

Ольшанский с нетерпением взглянул на часы, потом - на топтавшуюся в трех шагах от телефонной будки Ларису. На ее пальто и теплую вязаную шапочку сыпал с дерева мелкий снег.

В трубке послышалось глухое покашливание.

- Да, я слушаю. Кто это?

- Я, Сергей Ольшанский. Салам алейкум, старик!

- Валейкум салям, Серый! Ты где?

- Неважно, Султан, у меня времени в обрез... Нужны деньги. Срочно. Рублей пятнадцать-двадцать. На следующей неделе отдам.

- О чем разговор, Серый... нужно, значит нужно. Приезжай.

- Не могу, понимаешь. Я не один... Ты бы не мог?..

- Понимаю, Серый. Куда подъехать?

- К магазину “Солнышко”, брат. И побыстрей, если можно!

Темилиев приехал минут через двадцать, на такси. Сергей представил его Ларисе.

- Знакомься: мой однокурсник, друг и можно сказать брат...

- Кунак, - подсказал тот.

- Да, точно - кунак, как у Лермонтова в “Герое нашего времени”, - улыбнулся Ольшанский. - Султан Темирлиев, комсомольский работник из Грозного, журналист.

- Ну хватит меня расписывать, в краску вгонять, - засмеялся Султан. Отвел Ольшанского в сторону, что-то передал из рук в руки.

- Счастливо оставаться, пошел я, - сказал он на прощание.

Лариса запротестовала.

- Куда же вы, Султан? Поедемте с нами.

- Неожиданно как-то... Удобно ли будет? - замялся Темилиев.

- Поедемте, поедемте, я своей подружке позвоню, Марине Полищук. Мы вместе работаем, - сказала Лариса...

Праздничный стол был уже накрыт, приодетые по случаю дня рождения дочери родители с неподдельной радостью встретили ее спутников. Пока гости раздевались в прихожей и знакомились с родителями, подошла Марина Полищук, жившая неподалеку.

- Вы, извиняюсь, молодые люди, в армии не служили? - спрашивал у гостей отец Ларисы Шубиной Николай Максимович, майор запаса.

- К сожалению, нет. Учимся, - за обоих ответил Сергей Ольшанский.

Мать Ларисы, Ольга Васильевна, суетилась на кухне, возле плиты, на которой что-то томилось в гусятнице, исходя дегким аппетитным парком. Марина Полищук поздоровалась со студентами. Все прошли в зал, присели на кресла и диван перед телевизором.

- Значит, не служили, - разочарованно констатировал Николай Максимович. - А вот ваш покорный слуга ровно двадцать пять лет родине отдал. Начинал с младшего лейтенанта, авиатехника...

- Папа, не всем же в армии служить, кто-то должен и учиться, - укоризненно заметила дочь.

- Что вы, что вы, я вовсе не с упреком! Так просто... - замахал руками отставник. - Не поймите меня превратно.

- Служить бы рад, прислуживаться тошно! - ввернул крылатую реплику Чацкого из комедии Грибоедова “Горе от ума” Ольшанский.

- Это точно, - поддакнула Марина Полищук, - в армии не государству служишь, а вышестоящему начальству, шефу. Как у нас в военкомате...

- Марина!.. - оборвала ее укоризненно Лариса Шубина.

- А-а, - Марина понимающе глянула на отца Ларисы и не стала продолжать.

- Ну теперь еще остается коснуться афганской темы и полный букет досужих вымыслов в сборе, - заметно помрачнев, сказал Николай Максимович.

- Папа, сам же и начинаешь, - кольнула упреком дочь.

- Я думаю, молодые люди имеют на этот счет особое мнение? - не обращая внимания на слова Ларисы, продолжил Шубин старший.

- Естественно, - согласно кивнул Ольшанский.

- Ну так поделитесь вашими соображениями.

- Я уже вашей дочери говорил, - начал Сергей. - Ввод войск в суверенный Афганистан - это ни что иное как экспорт революции, против чего предостерегал еще Владимир Ильич Ленин. Но, извиняюсь за выражение, новоявленный отец народов, видимо, скверно знает мировую историю. Афганистан - это не Венгрия и тем более не Чехословакия, проутюженные советскими танками. Пуштуны не покорились даже Британской империи, захватившей Индию и многие другие страны. Как вы, надеюсь, знаете, было три англо-афганской войны. Две в девятнадцатом веке и одна - в начале двадцатого. С примитивным оружием свободолюбивые пуштуны наголову разбили вооруженную по последнему слову техники английскую армию.

- Это были империалисты, захватчики. Вы не сравнивайте их с советской армией, выполняющей в дружественном Афганистане... - попробовал возразить Николай Максимович, но Сергей бесцеремонно его прервал.

- Ну да, интернациональный долг. Это мы уже слышали, старая песня... На самом деле наших солдат бросили в Афганистан на бойню - какой там к черту интернациональный долг! Пуштуны не сложат оружия до тех пор, пока не победят или не умрут все до единого! Это храбрейший народ. Это гордые и свободолюбивые воины. Врага нужно уважать, товарищи, о чем говорили еще великий Александр Васильевич Суворов и царь Петр I.

- Золотые слова, Серый! Полностью к ним присоединяюсь, - поддержал его Султан Темирлиев. - У нас в Чечне тоже все так говорят. Не с душманами и басмачами в Афганистане война идет, а с простым народом, с дехканами. Но народ победить нельзя. Так у нас старики говорят, а они все знают. Их самих Сталин в 1944 году в Казахстан и Киргизию выселял. Я, кстати, тоже в Казахстане родился.

- Молодой человек, видимо, чеченец по национальности? - спросил отставной майор.

- Угадали, - согласно кивнул Темирлиев. - Из тейпа Ялхарой.

- Ну это уже тонкости, - небрежно отмахнулся Николай Максимович. - Кстати, что такое тейп?

- Род по-вашему, - коротко ответил Темирлиев.

- И что же вы, Султан, считаете, что против вашего народа была допущена несправедливость? - осторожно, тщательно подбирая выражения, спросил бывший майор Шубин.

- Считаю.

Беседу прервал приветливый голос хозяйки, пригласившей всех к столу. Расселись. Николай Максимович передал Сергею Ольшанскому бутылку “Советского игристого”, извинившись, попросил открыть.

- Мы, старики, не привычны к таким благородным напиткам. Нам бы что попроще... беленькую, например.

Сергей ловко, со знанием дела, откупорил бутылку, не пролив ни капли. Шампанское только зашипело вначале, как кобра увидевшая людей, и тут же бессильно смолкло, успокоившись. Большая белая пробка, похожая на гриб, легла на скатерть.

- Милым дамам шампанское, мужчинам - водочки конечно, - командовал отставной майор Шубин, наливая в три хрустальных рюмки на длинных ножках голубоватой “Столичной”.

За столом стоял легкий шум от приборов, непринужденные реплики, шутки, смех. Когда рюмки и бокалы были наполнены, Николай Максимович встал, постучал ножом по ножке своей рюмки, требуя тишины.

- Позвольте мне, как отцу виновницы торжества, взять слово, - сказал он и с нежностью взглянул на застеснявшуюся Ларису. - В жизни человека немало памятных дат и прекрасных, запоминающихся праздников, но этот - особый, ни с чем не сравнимый, самый радостный и в то же время чуточку печальный... День появления на свет! Приход из небытия в этот чудный мир к любящим тебя людям. Он радостный, конечно, этот день, особенно, когда мы еще только в начале пути и впереди - целая жизнь, которая кажется вечной. Но с каждым годом к радости будет примешиваться и печаль, потому что годы уходят безвозвратно, и мы не только становимся старше, но и стареем. Жизнь, увы, проходит, ее становится все меньше и меньше... Но не будем о грустном, друзья мои, - встрепенулся Шубин. - Давайте выпьем за Ларису. За ее... впрочем, она вам сама скажет за сколько, не буду выдавать женских секретов. Будь здорова, дочка! За тебя!
 

 3

Веселье закончилось далеко за полночь. Лариса, накинув на плечи короткую замшевую дубленку, спустилась со своими гостями до первого этажа.

- Как добираться будете, Сережа? Поздно, - участливо спросила она.

- Как-нибудь, не переживай, - успокоил ее Ольшанский.

Она пожала ему на прощание руку, поцеловала Марину.

- Пока, девочки, мальчики. Спасибо, что пришли!

Студенты с Мариной Полищук вышли на улицу.

- Вы, надеюсь, меня не бросите? - пошутила она.

- Нет, конечно. Мы ведь рыцари, - выпятил грудь Султан Темирлиев. Подал девушке руку. - Идем?

Сергей, чувствуя свою ненужность, нехотя брел вслед за ними. Часто останавливался, прикуривал.

- Сережа, не отставайте, что же вы? - капризно спрашивала Марина и в конце концов сама взяла его под руку. Она была заметно пьяна, возбуждена, говорлива.

Ольшанский не любил выпивших женщин за их непредсказуемость. От них можно было ожидать всего, чего угодно.

Возле своего дома Марина неожиданно предложила:

- Мальчики, идемте ко мне пить кофе.

Ольшанский попробовал протестовать.

- Ничего не хочу слушать, пойдемте и все! Оба, - отрезала она, и потянула приятелей в подъезд.

Тем не оставалось ничего другого, как повиноваться. Не пререкаться же на улице с подвыпившей женщиной? Они зашли в уютную однокомнатную квартиру, хранящую следы одинокого существования. Султан сейчас же вызвался помогать Марине варить кофе, они уединились на кухне, а Ольшанский развалился в кресле, лениво разглядывая обстановку. Внимание его привлек книжный шкаф, Сергей любил покопаться в книгах. Он встал и принялся перебирать корешки. Как и следовало ожидать, было много детективов, весь джентльменский набор популярных авторов: Конан Дойл, Агата Кристи, Чейз, братья Вайнеры. Приключения, фантастика... Целая стопка неизменных Анжелик, Юлиан Семенов, Пикуль, Хаггард, Буссенар. В общем, ничего интересного.

Занятый библиотекой хозяйки, Ольшанский не заметил сколько прошло времени. Кофе еще не было, на кухне отчего-то притихли, и Сергей, шагнув в коридор, рассеянно заглянул в кухню. У плиты, крепко обнявшись, запечатав друг другу рты мучительным поцелуем, застыли Султан с Мариной. Юбка ее сзади была высоко поднята, его рука шарила по выпуклым, обтянутым белой тонкой материей, ягодицам.

“Проклятье!” - Сергей, как ужаленный, отшатнулся и поспешно вернулся в зал. Движение его не ускользнуло от глаз целующихся. В ту же минуту Марина была возле Ольшанского: кофточка у нее была расстегнута, тушь на ресницах размазана, лицо пылало.

- Сереженька, не обижайся... забыли про тебя совсем. - Она села ему на колени, обвила мягкой, горячей рукой за шею. Ольшанский помертвел.

Что было потом, помнил смутно. Какая-то фантасмагория, безумие, что это могло еще быть? Марина то убегала на кухню к Султану, то возвращалась к Ольшанскому. В конце концов она оказалась совсем раздетая, соблазнительно белеющая в лунном полумраке комнаты, прекрасная, дерзкая и пугающая. Она отдавалась им по очереди, методично, без стеснения, как будто делала это много раз... Сначала одному, через несколько минут, с тем же пылом и страстью, - другому. Вскрикивала, тяжело дышала, покусывала губы напарника, откидывалась на спину в изнеможении, бесстыдно разбросав в стороны красивые длинные ноги. Между ног, поросший темным, кустистым волосом, жадно трепетал нежный бутон любви, которым хотелось наслаждаться еще и еще - до полного изнеможения. Аппетитно вздымались от учащенного дыхания упругие шары грудей с коричневыми бусинами набрякших сосков. Волнисто круглился аккуратный, почти девичий живот с соблазнительной впадинкой пупка посередине...

На утро ему было стыдно на нее смотреть, стыдно смотреть на Темирлиева. Он был противен сам себе, будто вывалялся в помойной яме. Не попрощавшись, он тихо ушел. Его не удерживали.
 

 Глава 7. “Кайф под планом”

 1

В кишлаке, куда прибыл отряд Сарфаза Хабиба, базировалось крупное подразделение моджахедов. Улицы были запружены вооруженными людьми, плоские крыши многих глинобитных домов щетинились ручными и станковыми пулеметами. На окрестных горах были устроены замаскированные огневые точки, где до поры до времени притаились крупнокалиберные пулеметы и безоткатные орудия. Здесь все напоминало о войне, каждый мужчина был воином и даже мирные дехкане работали в поле, закинув за спину старинный английский бур или современный автомат Калашникова.

Андрей Кандаков все чаще слышал от окружающих короткое, грозное слово: “Джихад”, означающее священную войну против неверных. Джихад обязан вести каждый правоверный мусульманин, - так предписывают хадисы, сборники толкований Корана.

Андрей не удивился, увидев однажды узбека Умарова с автоматом. Он уже был среди моджахедов своим: проверен и “закреплен на крови” во время нападения на нашу колонну. Того же добивался Сарфаз Хабиб и от Байсангурова с Кандаковым.

- Понимаете, вас обратная дорога уже нет, - косноязычно доказывал Хабиб пленникам. - Свой же шурави вас башка отобьет, если поймает. Скажет: шайтан плен, душманы служил, мать-родина продал! Вас тепер один дорога - с воинами Ислама! Пошли, карашо жит будеш, бират. Дэньга много-много будет: афгани, доллары, - все, что хочешь! За дэньги вино возьмешь, лучший женщина в Пакистане купишь, дом построишь, торговать в дукане начнешь - богатый человек станешь.

- А если убьют? - скептически хмыкнул Ильяс Байсангуров.

- Э-э, земляк, смерти бояться - на улица не ходит, - улыбнулся душманский начальник. - Пойдеш на улица - вдруг кирпичь голова упадет? Да? Сапсем мертвый будешь... Аллах милостивый: убитый шахид в рай попадет. Так Коран говорит. Рай лучше этот жизнь, там вечный удовольствие, здесь - многа страдание.

- Однако, лучше быть живым шакалом, чем мертвым шахидом, - ввернул Байсангуров.

- Ты, чеченец, - так говоришь?! - сверкнул черными глазами Сарфаз Хабиб. - Позор на твоя голова... Не знаешь, у нас на Востоке говорят: лучше быть последним среди львов, чем первым среди шакалов! Наши предки были настоящими воинами Аллаха, с самим царем урусов, собака, воевали, не сдались. Шамиль, трус, русский цар испугался - сабля отдал, служил неверным. Нужно было умереть в бою - рай попал бы. Вай, как карош рай: фруктовые сады, виноград, инжир, дыня, - все, что хочешь. Кушай целый день, а ночью свой гарем иди, там гурии с белой, как молоко, кожей до утра ублажать будут... Слушай, кафир, для тебя говорю, что старики рассказывал, - обратился он к Кандакову. - Ислам примешь, тоже рай попадешь, будешь с аксакалами в тени священного лотоса отдыхать и наслаждаться сурами из Корана. Там, в раю, подлинник Корана лежит у трона самого Аллаха. Аллаху прислуживают четыре ангела: Джабраил, Микаил, Исрафил и Азраил. В раю ворота есть, которые неусыпно стережет ангел Ридван, бессменный охранитель рая. Я тебе Коран на арабский язык принесу - пусть будет. Удача принесет. Ислам примешь - читат научу. Вай, как мед, сладкий слова - сам увидишь.

Содержали их в общей тюрьме - просторном, полутемном сарае, сложенном из больших серых глыб горной породы. Вместе с ними помещалось несколько пленных афганских солдат в грязной, изорванной форме и двое гражданских, которые, как сообщил Байсангуров, были сельскими активистами, состояли в народно-демократической партии.

Через несколько дней после прибытия, пленных вызвали на допрос: вначале Андрея Кандакова, потом Байсангурова. В штабе моджахедов, вокруг большого, квадратного стола на коротких ножках, на мягких щелковых подушках возлежало все руководство отряда. Ближе к двери, поджав под себя по-турецки ноги, сидел переводчик - интеллигентного вида азиат в европейских очках, в традиционном костюме местных горных таджиков, без оружия. По-русски он говорил хорошо, почти без акцента. На углу стола примостился секретарь с шариковой авторучкой в руке. Склонившись над пухлой “конторской” книгой, приготовился записывать. На столе была расстелена массштабная карта провинции, сверху лежала деревянная указка.

Полный, рыжебородый моджахед в зеленой чалме, по видимому, главный начальник, которого переводчик почтительно именовал Ходжи Голь Ака, отрывисто задавал вопросы. Таджик в очках переводил, подслеповато разглядывая пленного шурави. Рыжебородого интересовало решительно все: местонахождение заставы и блокпоста, вооружение личного состава, имена и звания офицеров и прапорщиков, неуставные отношения среди солдат, место пленения Андрея, его мнение о сослуживцах и многое другое. По окнчании допроса его сфотографировали, потом, вместе с Байсангуровым и узбеком Умаровым сняли на видеопленку. Причем, у последнего временно отобрали автомат. Вновь загнали пленников в каменную темницу. После них вызвали одного активиста, который назад уже не вернулся.

Байсангуров многозначительно присвистнул.

- Понеслась душа грешная в рай сладкий инжир хавать... Так, глядишь, и до нас доберутся. Понимаешь, чем дело пахнет, зеленый? - обратился он к Кандакову и сам же ответил. - Керосином дело пахнет.

На следующий день, на заре, после первого утреннего намаза, который правоверные называют салят ассубх, в тюрьму ввалилась большая толпа возбужденно жестикулирующих басмачей. Среди них был и узбек Умаров. Они схватили второго афганского активиста, грубо вытолкали на улицу. Умаров велел выйти и своим недавним товарищам по несчастью.

- Что, чурка, палачом заделался? Расстреливать нас ведешь? - с презрением глянул на него чеченец.

- Нет расстреливат... Толка сматрет, - успокоил Умаров., подталкивая их к выходу.

- Нашли зрителей, звери позорные! - бубнил, позевывая, Байсангуров.

Активисту связали конской уздечкой руки, повели в горы. Следом, ежась от утреннего холода, в окружении бородатых повстанцев поплелись наши герои. Подъем был крутой, узкая, осыпающаяся мелким гравием под ногами, козья тропа змейкой петляла между огромными гранитными валунами. Взобравшись на небольшой плоский уступ скалы, круто обрывающийся в пропасть, подвели несчастного к самому краю. Он не сопротивлялся, смирившись со своей участью. Андрей Кандаков вздрогнул, несколько раз сморгнул, как бы силясь прогнать дьявольское наваждение: не верилось, что все это происходит не в кино о Великой Отечественной, а наяву, в реальной жизни. И он, Андрей Кандаков, - свидетель этому человеческому безумию, названнме которому - казнь!

Активиста поставили спиной к пропасти и отошли на приличное расстояние, руки ему не развязали. Магомед Умаров резко передернул затвор Калашникова, медленно поднял ствол на уровень груди обреченного, маленькие злые глазки его сузились еще больше. Он что-то прокричал на своем языке и нажал на спусковой крючок. Автомат дернулся в его руках, загрохотал, длинная очередь, как ножом, срезала человека на уступе. Он упал вниз, ударяясь о выступы скал, увлекая за собой мелкую каменную осыпь. Эхо еще раз повторило звуки выстрелов и шум падающего тела. Вскоре все стихло.
 

 2

В горах выпал снег. Подули промозглые декабрьские ветры. В каменном тюремном сарае стало невыносимо холодно, от холода не спасали и потрепанные ватные халаты, выданные узникам. В темнице их осталось всего трое: Андрей Кандаков и два пленных сорбоза. Ильяс Байсангуров по примеру узбека Умарова незадолго до того переметнулся к моджахедам. Теперь он являлся к Андрею вместе с Хабибом и уговаривал сделать то же самое. Помимо них в темницу зачастили мулла и переводчик рыжебородого Ходжи Голь Аки, который оказался бывшим сельским учителем. Звали его Фарук Вали. Отведя Кандакова в соседнее помещение, служившее караулкой, где было почище и теплее - топилась железная печурка, - Фарук Вали давал ему уроки языка фарси. Мулла приносил с собой толстый Коран, читал его нараспев и заставлял заучивать наизусть некоторые суры. Вдалбливал основные религиозные догматы Ислама. Чеченец Байсангуров тоже присутствовал на этих занятиях, аккуратно, как прилежный студент, вел конспекты. Шепнул как-то Андрею по большому секрету:

- Я здесь долго задерживаться не собираюсь, в Пакистан переберусь - большим человеком стану!

Байсангурова тоже “закрепили на крови”, брали в засаду при нападении на советскую автоколонну. Он стрелял из гранатомета по наливнику, поджег машину. Что сталось с водителем в горячке боя не уследил, возможно, тот спасся, выпрыгнув из кабины и скатившись в кювет. Моджахедам в тот раз тоже здорово досталось от огня спаренной зенитки и двух “бэтээров” боевого охранения. отряд Хабиба потерял десять человек убитыми и более лвадцати ранеными. Когда налетели вертушки, повстанцы рассредоточились по горам, стали поспешно отходить, унося с собой раненых и убитых. Последних, по закону, нужно было предать земле до захода солнца. Всю обратную дорогу Ильяс с узбеком Умаровым тащили завернутое в шерстяное покрывало тело погибшего боевика. Настроение у обоих было неважное, каждый представлял себя на месте несчастного.

Обо всем этом Байсангуров поведал при очередной встрече Андрею Кандакову. Тот только неопределенно пожал плечами: “На все воля Аллаха!” Андрей сам не заметил, как постепенно под влиянием чуть ли не ежедневной религиозной обработки стал мыслить категориями Ислама. Мулла Шерзамин Сарвар, обучавший Кандакова мусульманской премудрости, оказался на редкость блестящим проповедником. Он скрупулезно, со знанием дела, втолковывал понятливому, жаждавшему духовных знаний “шурави” основные догматы Ислама, доктрину религии, мораль верующих и обряды.

Краеугольным камнем Ислама, как понял Андрей Кандаков, было признание единого Бога - Аллаха, и Мухаммеда, как его посланника на земле. Мухаммед, основатель Ислама, предписал верующим хоть раз в жизни совершить хаджж в мекку и исполнить обряд поклонения у главного святилища Ислама - Каабы. Правоверный мусульманин должен пять раз в день молиться, соблюдать обязательный ежегодный пост (саум) во время священного месяца рамазан, щедро подавать милостыню. Из запретов, основных было два: не употреблять спиртого и не есть свинины. Вся жизнь верующего, без остатка, должна быть посвящена служению Аллаху, его прославлению, изучению слова Божьего - священного Корана.

Андрей томился в плену уже второй месяц и за это время его часто посещали мысли о побеге. Но счастливого случая бежать из неволи не выпадало. Кандаков трезво решил, что, приняв Ислам и выйдя из постылой темницы, у него появится больше возможностей для побега. Грех было упустить такой шанс.

О принятом решении он вначале сообщил чеченцу Байсангурову, с кем виделся почти каждый день. Андрей ничего не говорил о переходе на сторону моджахедов, как это сделали сам Ильяс и узбек Умаров, - только о желании исповедовать религию Мухаммеда. Основные молитвы на арабском языке, включая обязательную для всех мусульман шахаду, он знал, к свинине особого пристрастия не имел, спиртное, естественно, не употреблял, ввиду полного его отсутствия, до рамазана, который в следующем году выпадал на июль, было еще далеко, а милостыню подавать ему пока было нечем.

Андрея сразу же перевели из каменного холодного склепа в обыкновенную саманную хижину за высоким глинобитным дувалом, поселили в одной комнате с байсангуровым и еще тремя моджахедами. Один из них был пленный сорбоз, перешедший на сторону повстанцев, другой - араб-доброволец из Палестины и третий - бывший советский солдат, перебезчик, Энвер Кадиев из Дагестана. Он уже полгода воевал в подразделении Ходжи Голь Аки, был снайпером или “солистом”, как называли его афганцы. Из части ушел в “зеленку”, подравшись со “стариками”: в пылу потасовки пробил бляхой голову командиру отделения. Испугался возмездия и ночью драпанул из расположения, прихватив винтовку “драгунова”. Рассказывал, что у “Пандшерского льва”, как называют повстанцы Ахмад Шаха Масуда, воюет много советских перебезчиков, в основном среднеазиатов, татар и кавказцев. Но есть и принявшие Ислам славяне. У всех у них теперь афганские имена, они довольно сносно говорят на фарси, а один белорус даже женился на местной таджичке.

Приближался обговоренный заранее день обращения Андрея кандакова в новую веру. Обряд намечено было свершить в следующую джуму, то есть в пятницу, в сельской мечети. Пятница считалась у мусульман праздничным днем, в этот день полагалось посещать мечеть и совершать там полуденный намаз - салят асазухр.

Андрей вставал теперь вместе со всеми обитателями их маленькой казармы на рассвете, разбуженный заунывным пением муэдзина, и совершал первую утреннюю молитву. После завтрака приходил учитель Фарук Вали и Кандаков вместе с Байсангуровым несколько часов изучали фарси, затем наступала очередь муллы Сарвара, который до полуденного намаза преподавал исламское богословие.

 У Андрея был теперь собственный Коран, подаренный муллой, и он в свободные минуты раскрывал священную книгу и пробовал читать самостоятельно. Некоторые суры: “Фатиху”, “Высочайший”, “Очищение”, - он, по настоянию Шерзамина Сарвара, вызубрил наизусть, Открывающая Коран сура первая “Фатиха” входила в обязательную молитву во время намаза и знать ее требовалось обязательно.

Обед готовила им молодая красивая пуштунка, не носившая паранджу, как и все ее соплеменницы. Пища была куда лучше, чем во время заточения в каменном каземате. До ужина они работали по хозяйству или, если позволяла погода, возводили на склонах соседних гор укрепления и новые огневые точки. Зимой война в горах почти не велась и моджахеды, пользуясь временной передышкой, готовили позиции к весенним схваткам.

Вечером, едва заканчивался ужин, явдлялся Сарфаз Хабиб и проводил с бывшими “шурави” политическую беседу. Он предостерегал их от попыток бежать, уверял, что в России их в лучшем случае ждет холодная Сибирь, а в худшем - пуля кэгэбэшника на лубянке. Говорил, что в части их уже объявили погибшими и даже отправили родителям цинковые гробы, в которые для веса положили мешки, наполненные обыкновенным песком. Рассказывал о коррупции в высших эшелонах государственной власти, об огромных масштабах контрабанды наркотиков через афгано-советскую границу. Красочно, как это могут делать только на востоке, живописал алчность и продажность советских военных чиновников. Одним словом, умело подводил дело к тому, чтобы переманить Андрея Кандакова на свою сторону. И, конечно, кое-чего добился.

Андрей, если не всему, о чем он говорил поверил безоговорочно, во всяком случае во многом, что преподносила солдатам официальная советская пропаганда, начал сомневаться.

- Как не крути, зема, - все равно ты теперь с нами одной веревочко й повязан, - убедительно говорил ему дагестанец Кадиев. - Ислам примешь - должен будешь джихад против неверных вести, иначе какой ты мусульманин?

Кандаков и сам понимал это. И с трепетом ждал намеченной даты, которая приближалась стремительно, как снежная лавина в горах. И никуда от нее нельзя было деться.

С утра в пятницу, после намаза, пришли люди от Сарфаза Хабиба и принесли Андрею афганскую одежду, - более-менее чистую и в меру поношенную. Велели переодеваться. Андрей по-быстрому сбросил опостылевшее за долгие недели плена, грязное, измочаленное обмундирование, надел свежее белье, легкие широкие шаровары темно-коричневого цвета, белую длиннополую рубаху, суконную зеленую безрукавку, теплую, на войлочной подкладке, куртку. На голову нахлобучил таджикскую желтую шерстяную шапочку, на ноги - кожаные башмаки грубой выделки. В сопровождении Байсангурова, Кадиева и людей Хабиба направился в мечеть. Там его уже дожидались сам Сарфаз Хабиб и большая толпа моджахедов без оружия. Возле минарета с голубоватым остроконечным куполом был привязан белый тонконогий, породистый конь под седлом. как пояснил знающий Энвер Кадиев, на нем Андрея повезут к местному специалисту совершать суннат, обряд обрезания.

В небольшой сельской саманной мечети было жарко натоплено. Повсюду - ворсистые персидские ковры, у входа - разнокалиберная обувь, снятая правоверными: в Божьем святилище надлежало пребывать разутыми, но в головном уборе. Андрея кандакова подвели к мулле Шерзамину Сарвару, велели процитировать наизусть выученные до этого суры из Корана. Андрей прочитал все, что знал; отбарабанил чисто механически, не понимая смысла арабских изречений, которые произносил. Шеразмин Сарвар, машинально перебирая четки, благосклонно покачивал облаченной в зеленую чалму головой. Был заметно доволен и Сарфаз Хабиб.

Мулла потребовал произнести шахаду: молитву, кратко выражающую один из основных постулатов мусульманской религии - принцип единобожия. По закону шариата, для обращения в ислам необходимо трижды провозгласить шахаду перед духовным лицом.

- Ля иляха илль Аллаху ва Мухаммадун расулю-л-лахи, - начал Андрей Кандаков.

Все присутствующие на церемонии благоговейно застыли, внимая словам известной молитвы. Под конец мулла Сарвар торжественно объявил новое имя правоверного: теперь Андрея будут называть Абдурахманом. На этом официальная часть закончилась.

Обрезание, которое производили не в мечети, а в одном из домов на южной окраине кишлака, оказалось довольно болезненной процедурой. Андрей-Абдурахман слег после нее в постель и пролежал пластом, с повышенной температурой, пять дней. Зато теперь он стал настоящим мусульманином, моджахеды из отряда рыжебородого Ходжи Голь Аки почтительно приветствовали его при встрече, по-восточному прикладывая смуглую ладонь к сердцу и слегка наклоняя голову.
 

 3

Днем Сарфаз Хабиб сообщил о намеченном этой ночью налете на заставу афганских правительственных войск. В деле должен был принять участие и Андрей Кандаков. Накануне мулла Шерзамин Сарвар долго говорил с ним о джихаде, священной войне против неверных, о том, что безбожные сарбозы, царандоевцы, хадовцы и партийные лидеры продались советским и подлежат безжалостному истреблению как врани Ислама, кяфиры и слуги Иблиса. Андрею вручили автомат “Калашникова” китайского производства, украшенный, как музейный экспонат, бахромой, всевозможными наклейками и заклепками, подсумок с двумя запасными магазинами, кривой нож в чехле и пару противопехотных гранат-лимонок. Помимо этого, на нового воина Ислама взвалили станину от миномета, с которой он должен был проделать многокилометровый путь по горам, к месту предполагаемой засады. Остальные моджахеды тоже были нагружены как вьючные животные: кто нес минометный ствол, кто ящики с минами, кто части разобранного безоткатного орудия.

Выступили далеко за полночь, бесшумно неся оружие, амуницию, боеприпасы. Отряд, как змея, растянулся по узкой кишлачной улице, тесно сжатой двумя рядами дувалов. Впереди шли проводники из местных пастухов с японскими приборами ночного видения, саперы с щупами и миноискателями, командир отряда Хабиб, окруженный телохранителями.

Сразу же по выходу из кишлака дорога стала взбираться в гору, плавно обтекая огромные валуны, лавируя между осыпями щебня и нагромождениями скал. Андрей Кандаков невольно замедлил шаг, чувствуя, как гора навалилась на плечи дополнительной тяжестью. Дыхание его участилось, рубашка под теплой курткой враз стала мокрой. Свирепый, немилосердно дувший “афганец” мгновенно превратил влажную от пота рубашку в ледяной панцирь.

- Шире шаг, пехота. Не отставать! - подбадривал тащивший позади ящик со снарядами для безоткатки Ильяс Байсангуров. Даже сейчас, тяжело пыхтя и отплевываясь, он, по своему обыкновению, пробовал шутить, заражал своим оптимизмом. Андрею не хотелось ударить перед ним лицом в грязь, показать свою слабость. К тому же, он продолжал чувствовать себя солдатом, хоть и по другую сторону баррикады. Он утешал себя мыслью о том, что идет сражаться за правое дело, что он уже не оккупант и каратель, как называли советских западные “голоса”.

Бой начал минометный расчет, выпустив несколько пристрелочных мин в сторону заставы. Здоровенный бородатый таджик в чалме, в желтом солдатском бушлате, неотступно следовавший за кандаковым, крикнул что-то командиру расчета, указывая на Андрея. Тот согласно кивнул головой и поманил пальцем солдата.

- Абдурахман, бери мина, кидай сюда, - приказал на ломаном русском языке.

Кандаков понял, что его проверяют. Поспешно схватил скользкую, холодную хвостатую чушку, начиненную смертью, и осторожно опустил в черное, ненасытное жерло. Мина с воем понеслась в сторону расположения афганских сарбозов. В ответ с заставы ударили пулеметы, в небо взвились осветительные ракеты.

Хабиб установил безоткатное орудие на господствующей высоте, велел бить по выявленным огневым точкам противника. Автоматчики и гранатометчики, рассредоточившись по пологим склонам окрестных, лишенных какой-либо растительности гор, принялись подковой охватывать заставу правительственных войск. Накапливались внизу, у шоссейной дороги, тянувшейся мимо заставы. Готовились к решительному броску на КПП, где широкий въезд на территорию части прикрывал полосатый шлагбаум.

Дюжий бородач в бушлате несильно ткнул Андрея кулаком в бок, поманил за собой, вниз, где, прячась за придорожными валунами и редкими деревьями, затаились моджахеды. Кандаков, бесшумно ползая по камням, отыскал своих: Байсангурова, дагестанца Кадиева, узбека Умарова. Тут же был Сарфаз Хабиб со своей свитой. Он подал знак и в первые ряды выдвинулись снайперы и гранатометчики. Вместе с ними ушел отличный стрелок Энвер Кадиев. При вспышках осветительных ракет, в слабых отблесках пламени от разрывов мин и снарядов, снайперы ловили в перекрестье оптических прицелов перебегавшие по двору фигурки врагов и, плавно нажимая на спусковой крючок, отправляли их к Аллаху. Пулеметное гнездо, располагавшееся на самом контрольно-пропускном пункте, несколькими меткими залпами подавили гранатометчики.

Таджик, неотступно следовавший за Андреем, снова сунул в бок кулаком, похлопал по прикладу своего “акээма”. Кандаков понял и принялся щедро поливать пулями безжизненное, разбитое гранатометами КПП. Несколько моджахедов сунулись было за шлагбаум, но тут же из темноты заставы сверкнуло пламя, бесполезный уже шлагбаум вместе с атакующими повстанцами подбросило взрывом, смахнуло как пух, разбросало в разные стороны. На дорогу, ревя мотором и оглушительно лязгая гусеницами, выполз танк. Стал осыпать обочину и подступы к расположению градом огненных светлячков, больно кусавших атакующих моджахедов. В их рядах кто-то со стоном упал, загремев по камням оружием. Кто-то прокричал “Аллаху акбар!” Откуда-то сбоку, со стороны обрыва, точно ударил одинокий РПГ, граната моментально прошила кормовую броню жаркого стального чудовища. Танк вспыхнул, закрутился на месте, слепой, пересек шоссейную дорогу и бессильно ткнулся мордой в кювет. Моджахеды, разом возликовав, приободрились, решительно пошли на штурм позиций сарбоза. По ним, торопясь, захлебываясь от злости, ударило несколько ручных пулеметов с вышек и один тяжелый, ДШК, - с плоской крыши здания.

Андрей Кандаков упал вместе со всеми на дорогу, не добежав нескольких десятков метров до КПП. С облегчением отметил, что дюжего бородача в чалме и бушлате рядом нет: возможно, он погиб, скошенный пулеметной очередью. Еще несколько повстанцев безжизненно распластались на бетоне, широко разбросав руки и ноги. Сарфаз Хабиб рассвирепел, послал человека наверх к командиру артиллеристов с приказом срочно сняться с позиции и перетащить безоткатку сюда.

- Лихо шмаляют сарбозы! - восторженно прокричал на ухо Андрею Ильяс Байсангуров. - Так, глядишь, всех нас тут положат правильными рядами... Эх, “шилку” бы сейчас сюда, враз бы пасть им заткнули.

- Может, рванем к нашим, Ильяс? - предложил ему вдруг Кандаков и сам испугался своей мысли, с опаской огляделся по сторонам: не слышал ли кто-нибудь из моджахедов.

- Где они, наши, чудо гороховое? - хмыкнул скептически Байсангуров. - Сарбозы похлеще духов: в плен почти не берут, мочат на месте. А сам лапы кверху поднимешь - в ХАД отправят. Это афганское гестапо - оттуда живыми не возвращаются.

Моджахеды установили безоткатное орудие на прямую наводку, стали методично, снаряд за снарядом, обстреливать огневые точки противника. Вскоре все они замолчали, заклепанные точными попаданиями. Сарфаз Хабиб вновь повел своих воинов на штурм заставы, в лоб - на КПП. Другие две группы атаковали со стороны вырубленных, выжженных виноградников и с горы, с которой вся воинская часть была как на ладони.

Сарбозы не выдержали решительного натиска повстанцев, дрогнули, стали бросать оружие и сдаваться. Некоторые, под прикрытием темноты, попытались скрыться, но частью были перебиты в виноградниках, частью захвачены в плен.

Андрей Кандаков, стараясь не отставать от Ильяса Байсангурова, ворвался вместе с густой толпой моджахедов на территорию поверженной заставы. Повсюду валялись убитые и раненые сарбозы, горела разбитая снарядами казарма, взрывались боеприпасы на оружейном складе. Обезумевшие, не знающие куда податься, афганские солдаты бестолково метались среди воронок и горящих построек. В штабе засели офицеры с младшими командирами, яростно отстреливались из автоматов и подствольников от наседающих моджахедов. Уже не один повстанец лег под окнами штаба сраженный меткими попаданиями.

- Не зевай, Абдурахман, слева сарбоз! - предостерегающе вскрикнул Байсангуров и короткой точной очередью из автомата опрокинул навзничь выглянувшую из-за угла здания фигуру в форменном кепи.

Кандаков поблагодарил сослуживца и ударил из автомата по окнам штаба, где, огрызаясь, засели афганские командиры. Он не считал сколько человек убил в этом бою, было не до того. С уверенностью мог сказать только об одном, выросшим в полный рост с боку от КПП, сметенном с пути его выстрелами. Ощущения, что лишил жизни своего не было, как будто стрелял по движущейся мишени. Был страх и в то же время - охотничий азарт. Самому погибать, естественно, не хотелось; и чтобы не пропасть самому, Андрей вынужден был стрелять в себе подобных. Но это были его враги, кяфиры, предавшие Ислам и перешедшие на сторону иноверцев.

Звуки боя постепенно стихали. Штаб забросали гранатами, прошили от угла до угла автоматическим гранатометом, захваченном здесь же, на оставленных позициях сбежавших сарбозов. Моджахеды разбрелись по заставе, собирая оружие и прочие трофеи, достреливая раненых солдат противника, снося в одно место убитых шахидов - святых мучеников за веру.

Андрей Кандаков с чеченцем Байсангуровым заметили мелькнувшую в развалинах офицерского модуля легкую, бескрылую тень, быстро, в несколько прыжков, достигли двери, подсвечивая себе фонариками, проскользнули веутрь. В углу, между тумбочкой и кроватью, сжавшись в комок, испуганно притаилась полуодетая женщина. Сверкнули черными маслинами молодые глаза и кухонный нож, крепко зажатый в смуглом, миниатюрном кулачке.

- Баба, Абдурахман! - радостно прошептал Байсангуров и, несильно крутнув хрупкую женскую ручку, со звоном отшвырнул под кровать ее смешное оружие. - А ну-ка давай, красавица, - на кровать!.. Абдурахман, помоги, держи ей, стервозе, ноги.

Андрей, опьяненный безнаказанностью победителя, которому на три часа дарован город на разграбление, охотно повиновался. Крепко ухватился за женские стройные ноги, облаченные в шелковые шаровары, под которыми совершенно не прощупывалось белья. Вдвоем, поднатужившись, кинули вскрикнувшую женщину на офицерскую койку, Ильяс полотенцем заткнул ей рот, с силой рванул на груди легкие просвечивающиеся одежды. Женщина мычала, бессильно билась под навалившимся на нее чеченцем, мотала растрепанной головой, вращала круглыми, обезумевшими от страха, стыда и отвращения глазищами. Байсангуров злился, сбиваясь с размеренного ритма, по звериному рычал, бил женщину ладонями по лицу, по голове, терзал обнаженные, бессильно болтающиеся груди. Наконец, учащенно задышал, задергался, зашипел, заскрежетал зубами. Внезапно затих, испустив громкий стон, отвалился на сторону.

- Давай, зема, - втоя очередь.

Женщина лежала неподвижно, голая, красивая и страшная от своей доступности. Андрей загорелся, завелся с полоборота, отложив в сторону автомат, сняв, чтоб не мешал, ремень с подсумком, склонился к телу женщины, хотел прикоснуться губами к груди. В ту же минуту острые когти очнувшейся прекрасной гурии больно впились в его лицо, норовя добраться до глаз, выколоть их, расцарапать. Кандаков успел зажмуриться, чувствуя, как течет по щекам кровь, отпрянул в сторону.

- А-а, сука, ты так! - взвизгнул, злобясь, Байсангуров и что есть силы ударил женщину ногой по лицу. Второй удар пришелся чуть ниже, в ключицу.

Афганка схватилась руками за разбитое, окровавленное лицо, со стоном сползла на пол.

- Стоять, тварь! Подстилка советская. - Байсангуров крепко ухватил ее за спутанную копну черных волос, опрокинул на спину, ударил ногой в живот. - Абдурахман, давай делай свое дело, я подержу эту ведьму.

Андрей отрицательно покачал головой, ему было дурно, к горлу подкатывала рвота, коленки дрожали.

- Брось ее, брат, пошли. Грех это...

- Нет, погоди, зема. Нужно ее наказать, - прошептал чеченец и вновь жестоко ударил поверженную ногой, обутой в крепкий армейский ботинок. Почти бесчувственную, поставил на четвереньки, крепко обхватив за талию, вошел сзади...

- Пошли, Ильяс, не могу, - жалобно просил Кандаков, нащупывая на полу ремень с подсумком, закидывая на плечо автомат.

Байсангуров, насытив похоть, заправился, брезгливо вытер руки о белую скомканную простыню. Тут его внезапно осенила идея. Чеченец засмеялся собственным мыслям, штык-ножом располосовал простыню на ленты, привязал ими истерзанную женщину к кровати: за руки и за ноги.

- Ходу, Абдурахман, сучка сейчас улетит на встречу с Шайтаном. Вай, как полетит... Как будто на вертолете.

Чеченец отстегнул с пояса круглую ребристую лимонку, скалясь, выдернул чеку и осторожно положил гранату на треугольный, курчавящийся смоляной порослью, холмик внизу ее живота.

- Давай, давай, зема, время пошло!

Едва выскочили из модуля, за стеной прогремел взрыв, упала сорванная с петель дверь, вылетела с треском рама вместе с какими-то окровавленными ошметками.

Андрея при виде их стошнило. Пробегавшие мимо суетливые моджахеды с удивлением косились на блюющего под раскидистым грецким орехом Абдурахмана, осуждающе покачивали головами. Наверное, думали, что он, по старой памяти, согрешил, выпил проклятый собака - русский водка, как это всегда делают грязные шурави.
 

 4

В начале января в кишлак приехали западные корреспонденты. Целью их визита, помимо всего прочего, было знакомство с перешедшими на сторону моджахедов шурави. Репортеров было пятеро: трое американцев, француз и немец. Американцы все были рослые ребята. Постоянно улыбались, жевали жвачку, то и дело щелкали затворами фотоаппаратов. Француз - худощавый, черноволосый, с крупным азиатским носом, смахивающий на араба. Немец - с правильными, арийскими чертами лица, - широкоплечий светловолосый парень, одетый по походному, в высокие, шнурованные ботинки, в полувоенную куртку, берет. В кармане его брюк, отвисшем от тяжести, угадывались контуры пистолета. Американцы тоже были при оружии, засунутом во внутренние карманы пиджаков, которые они то и дело осторожно прощупывали. Окружившая их пестрая толпа моджахедов, вероятно, не внушала им особого доверия.

Главный начальник местных повстанцев рыжебородый Ходжи Голь Ака пригласил почетных гостей в свой дом, двухэтажный каменный дворец, выстроенный в виде средневековой феодальной крепости, и выставил богатое угощение. Ходжи Голь Ака был очень состоятельным человеком, все окрестные кишлаки платили ему дань. Его люди выращивали коноплю, варили из нее терьяк - сильно действующий наркотик, - Голь Ака переправлял терьяк в Пакистан, продавал там, а взамен закупал оружие и боеприпасы для продолжения священной войны с неверными. Вся провинция знала рыжебородого главаря моджахедов, но ему этого было мало. Ходжи Голь Ака хотел, чтоб имя его упоминалось на страницах западно-европейских и северо-американских газет, звучало в эфире в передачах “Голоса Америки” и “Немецкой волны”. Для этой цели он и зазвал в свое логово западных репортеров, соблазнив их встречей с советскими перебежчиками.

- Как пить дать, будут нас, Абдурахман, в ЦРУ сватать! - узнав о прибытии репортеров, подмигнул Кандакову Ильяс Байсангуров. - Ты гляди, зема, больно-то языком не шлепай, фильтруй базар... Ляпнешь что-нибудь не по делу, особый отдел тебя из-под земли выцарапает и метлу укоротит - вместе с головой.

- Мы и так, думаю, уже у них на кукане, - хмыкнул Андрей. - Колонны советские жгли, заставу афганскую раздолбали. На высшую меру, чай, грехи потянут, никак не меньше.

- Э-э пугаешь, салабон... Не пугай! - оскалился Энвер Кадиев, дагестанец, снайпер моджахедов. - Я еще не всю водку в Союзе выпил... Помирать нам рановато, знаешь, - в песне поется?

- Да, - кивнул головой Андрей-Абдурахман, - есть у нас еще дома дела... Только не видать нам теперь родимого дома, как собственных ушей.

- А если власть переменится? - спросил Кадиев. - Если Хабиб въедет в Москву на белом коне?

- Шутишь, брат, - усмехнулся Кандаков. - Какой конь отсюда до Москвы доскачет? Разве только Пегас, тот что с крыльями...

Хорошо подкрепившись, корреспонденты, не откладывая дела в долгий ящик, встретились с бывшими шурави. Беседа протекала в штабной мазанке, где помимо западных репортеров и солдат-перебежчиков находились Сарфаз Хабиб и переводчик, учитель Фарук Вали, знавший немного английский. Француз, сотрудник парижского журнала “Аль-Ватан аль-Араби” (“Арабская родина”), сносно говорил по арабски и английски, а немец более-менее терпимо владел русским языком.

- Что побудило вас перейти на сторону ваших врагов? - задал один из американцев вопрос Андрею Кандакову, положив перед собой портативный диктофон и приготовившись записывать.

Фарук Вали перевел, добавив от себя перед словом “врагов” - “так называемых”.

- Я понял, что Советский Союз ведет в Афганистане грязную, необъявленную войну, подобную той, что вели США во Вьетнаме, - ответил Кандаков.

Учитель Фарук пояснил американцам смысл ответа, дипломатично опустив упоминание о Вьетнаме, но репортер, записывавший на диктофон, все понял.

- Америка во Вьетнаме боролась с коммунистической угрозой. - Быстро сказал он. - Наши парни гибли в джунглях за то, чтобы вьетконговцы были свободными и счастливыми, чтобы у них не было очередей и общих бань, как в России. Чтобы их не забирало КГБ и не преследовали лишь за то, что они молятся Богу... Коммунисты ужасные люди: они стаканами пьют русскую водку и отправляют людей в Сибирь только за то, что те хотят иметь свой маленький бизнес и менять русские рубли на американские доллары. В России сажают в тюрьму за гомосексуализм и проституцию, запрещают смотреть видео и играть в казино... Как можно жить в такой сумасшедшей стране?

Все притихли, вслушиваясь в длинную, эмоциональную тираду американца. Большинство присутствующих не понимало ни слова, особенно узбек Умаров, для которого и русский язык представлял огромную сложность. Фарук Вали медленно, подыскивая точные русские выражения, переводил речь журналиста.

Едва он произнес последние слова, небо на улице загрохотало. Словно внезапно с гор налетел сумасшедший “афганец”. Послышались звуки взрывающихся бомб и реактивных снарядов. Истощно закричали, запричитали люди, заревели потревоженные животные. Андрей Кандаков увидел промелькнувшую за окном тень стрекочущей, похожей на гигантскую стрекозу, летающей машины, за ней - другую. “Вертолеты... Звено!” - радостно подумал он, еще не успев трезво осознать, что вертолеты могут, да наверняка и хотят убить - его!

- На улица, скорей! - громко подал команду Сарфаз Хабиб и моджахеды вместе с корреспондентами испуганной бестолковой толпой повалили из штаба.

На дворе было темно от разрывов. Они вырастали сплошной стеной, взметая вверх все, что попадалось на пути: в небо летели комья земли, глина из развороченных дувалов, щепки от деревьев, кровавые ошметки людей, покореженное оружие. Стоял сплошной вой, грохот и свист, будто разверзлись недра земли и все силы преисподней вырвались из плена наружу. Воины вперемежку с мирными жителями и обезумевшими от ужаса животными суетливо метались между развалинами хижин и дувалов. Лишь два зенитных расчета на окраине кишлака спокойно и методично отбивались от наседающих стальных ястребов, посылая в небо длинные огненные трассеры бронебойных снарядов. Орудия вращались из стороны в сторону, как гоночные машины на виражах, артиллеристы, сбив на затылок головные уборы, припали к окулярам прицелов. Спаренные стволы зениток раскалились до бела, торопливо выплевывая в сторону воздушных пятнистых чудищ горячие сгустки смерти.

Один из атакующих Ми-8 вспыхнул, не выходя из пике, заштопорил беспомощно к земле. Зловещий шлейф черного смоляного дыма на небе отметил косую траекторию его падения. Моджахеды издали победный, ликующий кличь и дружно побежали прочь из села, в поле, куда устремился сбитый, горящий вертолет. Ведомый начал кружить над местом падения головной машины, стрелок точными пулеметными очередями отсекал наседающих моджахедов, давая возможность экипажу покинуть дымящиеся обломки.

Из кишлака выскочил открытый “джип”, в кузове котого был установлен крупнокалиберный пулемет. Машина на полной скорости понеслась по неровной, каменистой дороге, поднимая позади себя тучи пыли, выбрасывая из-под колес мелкий щебень. Пулеметчики в кузове поводили длинным стволом и вдруг на ходу, с близкого расстояния прирнялись вбивать в черное, огрызающееся свинцом и огнем небо уверенные очереди. Одна из них прошла в полуметре от баражирующего Ми-8-го, пилот круто отвернул в сторону и на вираже унесся за гору.

Андрей Кандаков вместе с другими воинами Сарфаза Хабиба приближался к месту падения вертолета. Тут же бежали с пистолетами в руках двое американцев, немец с короткоствольным десантным автоматом Калашникова и француз с видеокамерой. Людей охватил возбуждающий охотничий азарт; пренебрегая опасностью, все бросились на поиски советских летчиков.

У чадящих, закопченных обломков сбитого Ми-8 никого не было, лишь узкая дорожка из пятен свежей крови уводила за холм, к пересохшему зимой арыку.

- Там проклятый шурави, собака... в арык пошел, - указал рукой в ту сторону узбек Магомед Умаров и первый, как собака ишейка обнюхивая тропу, бросился по кровавому следу.

Из-за горы вынырнул Ми-8-ой, прятавшийся до времени от пулемета, хищно наклонив прозрачную, блестящую на солнце морду, пошел на моджахедов. Гулко пророкотала близкая пулеметная очередь, из-под крыльев с шипением, одно за другим, вырвалось несколько огненных копий. Земля под ногами Умарова закипела, пылающий смерчь вонзился остриями в самую гущу наступающих моджахедов, легко, как игрушечные фигурки из папье-маше, разметал их в разные стороны. Отстрелявшись, крылатый хищник вновь убрался за гору. На месте людского скопления громоздилась бесформенная куча чадящего, обугленного мяса, костей, одежды. Там, в этом зловонном комке спекшейся человеческой плоти, был узбек Умаров, американские репортеры со своими так ни разу и не выстрелившими пистолетами, француз с ненужной уже, разбитой видеокамерой, немец.

Андрей с трудом, ползая по земле возле сбитого вертолета, отыскал Ильяса Байсангурова и дагестанца Кадиева.

- Абдурахман, жив? А я думал вас на пару с Умаром заделали, - крикнул оглохший от разрывов, контуженный чеченец. - Мир праху убиенного шахида Умарова. В рай попадет, не иначе, но по мне и тут неплохо, я на тот свет не спешу.

- Американцев побило, сам видел, - сообщил Кандаков. - И хрена их в афган принесло, кайфовали бы сейчас в своем Нью-Йорке.

- Ес, май френд, Нью-Йорк - вэри гуд сити! - пророкотал вдруг кто-то по-английски за спиной Кандакова.

Андрей стремительно оглянулся и увидел неподалеку улыбающегося американца. Рядом, прислонившись спиной к камню, сидел его коллега. Положив на землю пистолет, он мотал головой, вытряхивая попавшие в волосы песок и глину.

- Во, блин, живые америкашки! - удивленно воскликнул Андрей, пожимая плечами. - Сам видел как ракетами их накрыло... Живучие, как тараканы.

- Ес, ес, - улыбался в ответ один из американских корреспондентов.

В это время под горой опять тяжело, с надрывом, заработал установленный в кузове грузового “джипа” “дэшэка”. Из кишлака в тон ему подгавкнули спаренные зенитки. Ми-8-ому не давали приземлиться, чтобы подобрать экипаж сбитого вертолета, отгоняли выстрелами, и он, израсходовав по противнику весь боекомплект, получив несколько легких повреждений, нехотя отвернул в сторону. Ушел вдоль русла ручья прочь из ущелья, за темную гряду нависших над долиной гор.

- Жди, скоро десантура нагрянет, вертушка по рации вызвала, - уверенно объявил дагестанец Кадиев. - Наши своих в беде не бросают.

- Не бросают, да... - презрительно скривился Андрей Кандаков, забрасывая автомат за плечо. - Нас бросили на дороге и свалили... Лейтенант долбаный. Встретился бы он мне сейчас на узкой дорожке!

- Пошли, зема, кажись, летунов поймали, - сказал Ильяс Байсангуров. Указал в сторону возбужденной толпы моджахедов, выкатившейся из-за большого валуна. Афганцы что-то кричали, экспрессивно жестикулировали руками, подталкивали кого-то прикладами.

Андрей вслед за чеченцем Байсангуровым приблизился к воинам, увидел в середине сборища двух избитых до потери человеческого облика вертолетчиков. У одного вся нижняя половина лица, вероятно, от удара кованого приклада, представляла собой сплошное кровавое месиво. Он бежал легкой трусцой, то и дело спотыкаясь, падая; по щенячьи скулил и плакал. На него страшно было смотреть и Андрей, пока не стало дурно, быстро отдернул взгляд, перевел его на другого пилота. У того был выбит глаз, рассеченное надвое ухо кровоточило, переломанная в нескольких местах рука висела, как плеть.

Привлеченные победными криками моджахедов, из кишлака подбегали с кетменями в руках крестьяне, спешили, размахивая палками, закутанные в паранджи женщины, подбирали на дороге камни юркие и злые мальчишки.

- Забьют, сволочи, летунов, - вздохнув, сказал с сожалением Андрей Кандаков. - И сделать ничего не сделаешь - у них бабаи все решают!

- Разве что Аллах им поможет, - поддакнул Ильяс Байсангуров.

Тут наперерез разъяренной, жаждавшей жертвенной крови шурави, толпы поселян выскочил красивый, длинноволосый воин с пистолетом “Макарова” в правой руке и израильским автоматом “Узи” в левой. Это был командир отряда Сарфаз Хабиб. Вскинув вверх руку с пистолетом, он несколько раз выстрелил в воздух и властно приказал людям остановиться.

- Клянусь Аллахом, кто сделает еще хоть один шаг - умрет, как собака! - прокричал он с угрозой и направил обе руки с оружием на беснующуюся толпу. - И я сделаю это, не будь я Сарфаз Хабиб, потомок гордых чеченцев из Иордании... Не дело правоверным мусульманам забивать кетменями беспомощного пленника, лучше вступайте в мой батальон и защищайте с оружием в руках свою землю. Или вы не мужчины, а трусливые шакалы и можете воевать только с безоружными?

Толпа, набычившись, остановилась в нескольких шагах от Хабиба. Моджахеды-конвоиры тоже перестали избивать вертолетчиков, прислушиваясь к необычным словам главаря.

- Священный джихад ведется до полного уничтожения неверных - так завещал великий посланник Аллаха Мухаммед, - продолжал свою горячую речь иорданец. - Известно: если враг не сдается - его уничтожают! Но если противник повержен и взят в плен, почему бы не испытать его? Кто знает, может быть, они примут истинную веру и будут сражаться за нее против неверных? На все воля Аллаха. У нас уже много бывших шурави, - почему бы их не быть больше?

Сарфаз Хабиб мигнул стоявшему поблизости Ильясу Байсангурову, тот, поняв командира, поманил Андрея и Энвера. Втроем они оттеснили пленных вертолетчиков от моджахедов, погнали в кишлак.

- Давай, земляки! Повезло вам, может, живы останетесь, - подбадривал несчастных Ильяс.

Те даже не удивились, что душман так хорошо говорит по-русски. Вырванные из холодных, цепких когтей смерти, она обалдели от счастья и плохо что-либо соображали. Шли покорно, как лунатики, куда их вели, машинально утирали кровь и грязь с разбитых физиономий.
 

 5

Пленных вертолетчиков обмыли, оказали необходимую медицинскую помощь, переодели в таджикские штаны и рубашки.

В тот же день большой отряд местного богатея, рыжебородого Ходжи Голь Аки, снялся с места и откочевал в другой кишлак в глубь Пандшерского ущелья. Моджахеды не без основания опасались мести советских за сбитый вертолет и пленных летчиков. Пленников Сарфаз Хабиб решил держать до весны, а весной, как только откроются перевалы, переправить в Пешавар, на одну из баз; показать вышестоящему начальству. Несмотря на лютый январский мороз, вертолетчиков поместили в каменной, вырубленной в скале пещере, плохо отапливаемой из-за постоянной нехватки дров. Маленькая железная печурка, поставленная у двери охранниками, давала слабое тепло, обогревала в основном самих моджахедов, карауливших шурави.

В пещеру регулярно приходил доктор из сельских интеллигентов, врачевал незаживающие, гноящиеся раны. Особенно досталось молоденькому, щуплому борттехнику: у него была деформирована нижняя челюсть, выбиты все передние зубы, разорвана губа. Он плохо говорил, шепелявил, нервно тряс белой, поседевшей в тот памятный, роковой день головой. Командиру вертолетчиков, тучному, в летах, майору наложили гипс на руку, удалили остатки выбитого глаза.

Наведывался к узникам и местный мулла. Читал Коран, ненавязчиво предлагал заучивать некоторые суры, совершать намаз. В качестве переводчика с муллой ходил Андрей Кандаков. Он уже довольно хорошо изъяснялся на фарси, знал Коран, а главное - истинно верил в Аллаха. Два его товарища, Байсангуров с Кадиевым, хоть и были обрезаны в восьмилетнем возрасте, особого пристрастия к религии не испытывали. Чеченец продолжал баловаться гашишем, который здесь достать было проще пареной репы - продавался на любом сельском базарчике. Кроме того, пристрастился к терьяку, жевал его до безумных галлюцинаций, до полного улета в небытие, когда сам себе кажешься маленькой божьей коровкой, полетевшей на небо и ползущей, обжигая тонкие черные лапки, по огромному, расплавленному шару солнца.

Дагестанец Кадиев тоже жевал, курил, а когда выпадал козырный случай - пил приторную афганскую водку, “кишмишевку”, налитую в обыкновенные целофановые пакеты.

Напившись “кишмишевки”, накурившись “дури”, доставал гитару, отбитую летом на Саланге в одном из нападений на советскую колонну. Пел хриплым, блатным голосом с заметным кавказским акцентом:

 Рано, рано утром встану,
 Папиросочку достану
 И забью я чудный косячок.
 А потом я раскумарюсь,
 Сам себе заулыбаюсь,
 Потому что я молоденький торчок.

Андрей уже слышал раньше эту песню. В учебке ее пели в несколько голосов приблатненные курсанты-чеченцы, сбившись в тесный кружок в курилке. Песня была не из старинного набора заунывных городских романсов, а современная, навеянная новыми реалиями стремительно изменяющегося мира. Песня была полублатная и очень кавказская; русский бы ее так трогательно и задушевно не спел: не было бы особого горского косноязычия, акцента, придававшего этому песенному шедевру особенный неповторимый шарм.

 А я знаю, накануне
 Мы зацепим кайф под планом
 У зеленой травки на краю реки.
 Ноги на ноги поставим,
 На ковер зеленый сядем.
 ...И плывут по кругу косяки.

Как называлась песня Кадиев не знал, объявлял по-простому: “Кайф под планом”...
 

 Глава 8. Восток - дело тонкое

 1

Лейтенант Тимофеев, заглянув по своему обыкновению в медпункт к медсестре Зое, шел с увесистым, булькающим свертком под мышкой в свою конуру, сложенную солдатами из камней и обмазанную снаружи саманом. Застава, отужинав, отдыхала перед вечерней поверкой. каждый занимался своим делом. Пробегали на кухню за горячей водой для старослужащих молодые солдаты. Кипяток набирали в котелки или прямо в каски и торопливо, расплескивая на ходу, несли к казарме, где брились и умывались “старики” и “кандидаты”. Копался в барахлившем правом движке своего старенького, битого “бэтээра” водитель Гена Жестовских. Гонял по небольшому, карликовому плацу нерасторопного молодого бойца старший сержант Хомчик.

Привычная, повторяющаяся изо дня в день картина. И вдруг - что- то новое! Тимофеев остановился, прислушался. С крыши казармы, на которой была устроена пулеметная точка, раздавался тонкий, пронзительный крик-песня, каким муэдзины в афганских кишлаках призывают верующих на молитву. Кричали по-арабски, мастерски копируя акцент и интонацию местных жителей. Всякий раз призыв заканчивался знакомым Тимофееву утверждением: ”Аллаху акбар! Ла илаха илля-л-лах” (Аллах велик! Нет Бога, кроме Аллаха) - и песня начиналась заново.

Присмотревшись, лейтенант узнал в кричавшем недавно вернувшегося из госпиталя после тяжелого ранения сержанта Хабибулина. Тимофееву говорили, что Ринат сильно изменился, посерьезнел, ударился в религию, чурался товарищей - не мусульман.

На его призыв из казармы, побросав дела, высыпало несколько татар, среднеазиатов и кавказцев. Расстелив на песке коврики для намаза, “намазлыки”, мусульмане дружно обратились лицами в сторону Мекки, совершили ритуальное омовение песком лица, рук и ног. К ним присоединился Ринат Хабибулин со своим намазлыком. Он нараспев принялся читать шахаду:

- Ля илляха илль Аллаху ва Мухаммадун расулю-л-лахи.

При последних словах солдаты как по команде отвесили поясной поклон, упали на колени, поклонились до земли, простерлись ниц, коснувшись лбом намазлыка. Встали на ноги, вновь, уже все вместе стали повторять священный текст из Корана.

Тимофеев только покачал осуждающе головой, подумал: куда только смотрит замполит батальона? Это ведь прямая идеологическая диверсия! Но тут же безнадежно махнул рукой, решив, что все равно в армии беспросветный бардак, боевые офицеры спиваются на заставах, бравые гвардейцы-десантники и прочие рядовые бойцы накуриваются гашиша до умопомрачения, взрывают себя гранатами, самовольно покидают части, перебегают к душманам, продают противнику горючее и боеприпасы, а иногда и боевую технику. Все катится в тар-тарары и, следовательно, пусть каждый сходит с ума по своему! Возомнил Хабибулин себя муллой-муэдзином, - не беда! После контузии бывает и хуже. На гражданке вон тоже одни сумасшедшие. Вдруг ни с того, ни с сего стала писать Лариса Шубина, ефрейторша из военкомата, с кем неудачно познакомился осенью, когда сопровождал в Ростов-на-Дону “двухсотый”. Узнала где-то адрес и строчит письмо за письмом, присылает стишки: и свои, и чужие. Занятный стишок в последнем письме прислала, какого-то молодого паренька, студента, горящего желанием попасть в Афган. Запомнились такие строчки: “Вижу давних времен опушку: пляшут кони, горят дома... Разрядите меня, как пушку, а не то я сойду с ума!” На лицо - явная шизофрения. Человек в здравом уме не будет представлять из себя пушку и грозиться спятить на зло врагам. Ну да бог с ними, со стишками.

Лейтенант подошел к обложенному большими глыбами горной породы капониру, где притаился закопченный после недавнего боя Т-62 с зачехленным стволом. Танкист старательно выводил белой краской на башне какие-то буквы.

- Малютин, ты что там малюешь? А ну посторонись, - крикнул грозно Тимофеев, не одобрявший подобную самодеятельность. Техника, по его понятиям, должна иметь уставной вид, а не походить на разрисованные, как цыганские кибитки, афганские “бурбухайки”.

Танкист нехотя подвинулся и глазам Тимофеева предстали мастерски изображенная голова льва со свирепо оскаленной пастью и ниже надпись: “Король Пандшера”.

- Это еще что за народное творчество? - взорвался негодованием лейтенант. - Ты знаешь кто это такой? Это бандит. Так духи Ахмад Шаха Масуда кличут: “Пандшерский Лев”... Сколько он, падла, наших ребят в своем ущелье положил!.. а ты пишешь... Стереть немедленно!

- Капитан Лайпанов разрешил, товарищ лейтенант, - возразил Малютин. - В целях примирения с духами... Дело верное, я говорю: увидит душман из засады знакомое имя, из гранатомета стрелять не будет.

Танкист издевался, Тимофеев это понимал. Чувствовал, как глубоко гнилой дух разложения вьелся в кровь и плоть подразделения. А что еще следовало ожидать, если сам Лайпанов показывал подчиненным наглядный пример: ходил по заставе в духовской шапочке и накидке, то и дело, якобы, в целях примирения с бандами, зазывал в расположение части седобородых аксакалов из окрестных пуштунских кишлаков, сам ездил на встречи с душманскими полевыми командирами. Главари местных банд дружески похлопывали Лайпанова по плечу, дарили богатый бакшиш и считали чуть ли не за своего. Как следствие, - прекратились обстрелы заставы, участок дороги Кабул-Джелалабад в зоне их ответственности автоколонны проходили беспрепятственно, без подрывов и засад. Ночами мимо воинской части так же спокойно и уверенно шествовали караваны из Пакистана с оружием, боеприпасами, деньгами для моджахедов; с мусульманской пропагандистской литературой для населения. “У меня с Абдулой мир!” - шутил в кругу офицеров капитан Лайпанов, ловко используя фразу бывшего начальника царской таможни Верещагина из популярного советского боевика “Белое солнце пустыни”.


 2

Прапорщик Алексей Обухов, деливший с Тимофеевым кров, валялся в запыленном обмундировании на кровати, читал книгу.

- Просвещяешься, зампотех, а в расположении бойцы духовские порядки наводят, - сказал вошедший в комнату лейтенант Тимофеев, сердито грохнул на стол газетный сверток. - Сержант Хабибулин, слышь, муллой, сука, заделался. Аллах акбар на вышке кричит, зверей на молитву сзывает... Полное разложение, я тебе скажу, Леха, полное!.. Давай, блин, стаканы.

- Есть? - восторженно посмотрел на него прапорщик. Отшвырнув книгу, метнулся к тумбочке. - Хорошо тебе, Володя, - блат в медпункте имеешь. Не то что мы...

На расшатанном, грязном столе, застеленном рваной газетой, появились два граненных стакана, банки с сухпаем, галеты, фляга с водой.

Тимофеев развернул газету, достал спирт, небрежно плеснул в стаканы.

- Понемножку, Леха. Ночь длинная... Не будем гнать лошадей.

Прапорщик кривым пуштунским кинжалом с узорчатой арабской вязью на лезвии вспорол несколько банок, налил в мятую жестяную кружку воды.

- Поехали, брат, Владимир! За что будем пить?

- За возвращение, - сказал Тимофеев и жадно припал к стакану.

По очереди, из одной кружки, запили огненный спирт водой. Пили по афганской традиции неразбавленный. От гепатита и вообще - из офицерской лихости. Закусили холодной, неразогретой тушенкой, цепляя куски мяса остриями ножей. Во всех их действиях сквозило нарочитое презрение к общепринятым бытовым условностям, армейское пренебрежение к размеренной гражданской жизни.

- Скоро сами все в духов превратимся, - жаловался Обухову Тимофеев. - Командор, как говорят душманы, с их главарями чаи из одной пиалы распивает, бакшиш жирный берет и в Союз отправляет, а духи беспрепятственно терьяк в Пакистан прут, а оттуда - оружие. На днях сам в эфире слышал: два полевых командира переговаривались. Таджик Фазилов переводил. “У тебя кто на левом фланге?” - спрашивает один дух другого. - “Мастан Баки-хан, - отвечает. - Вай, какой храбрый командор. Две колонны на дороге сжег, много шурави побил”. - “А кто на правом фланге?” - спрашивает тот же голос. - “На правый фланг отряд Командора Джамала-шурави, - отвечает главарь духов. - Вай, какой храбрый командор. В зеленка на война не выходит, кишлак не стреляет, караван с оружием пропускает, - сапсем свой высокий начальник не боится, шайтан!”... Так-то вот.

- Да-а, - почесал заскорузлым пальцем затылок прапорщик Обухов. - Может, ну его, про войну?.. Давай про баб лучше!

- За них и выпьем. Наливай, зампотех, - кивнул Тимофеев.

Спирт в бутылке заметно поубавился. На душе полегчало, с плеч как будто свалилась гора. Повседневные заботы отодвинулись за стены убогой мазанки. Офицер с прапорщиком закурили. Обухов мечтательно вздохнул.

- Везет Лайпанову! Единственная баба на заставе и та чурке досталась. Несправедливо, так я говорю? Русская баба и - чечену!

- Правда твоя, брат Леха. На все сто, - соглашался лейтенант Тимофеев. - А мне одна пишет из Союза... Дура, лучше б солдату какому писала, ждала из армии... А то нашла, блин, холостяка с тремя детьми. У меня жена в Балашихе...

- А у меня в Чухломе, Костромской области, - оживился, вспомнив о доме, прапорщик. Потянулся за бутылкой. - Давай, лейтенант, за них... родимых наших женушек, страдалиц бедных... За детишек.

- Не, зампотех, не буксуй. Третий тост, не чокаясь, - за погибших братишек! - возразил Тимофеев, напомнив армейскую традицию.

Прапорщик Обухов вскочил на ноги, взял стакан с неразведенным, голубоватым спиртом. Стоя выпил за тех, кого увезли в Союз на “черном тюльпане”. Лейтенант помрачнел. На него угнетающе действовала выпивка.

- Что загрустил, Володя? Не вешай нос! - приободрил прапорщик.

- Пойду настукаю по физиономии Лайпанову, - угрюмо объявил Тимофеев.

- За что, брат? - спросил прапорщик.

- За всё хорошее.

- Вот то-то же. Дорогу он тебе перешел, что ли? - Обухов закурил. - Якшается капитан с духами, ну и бог с ним. Нам же лучше, - бандиты на заставу не лезут, нитки на трассе не жгут, наших ребят не калечат. По мне - хрен с ним, с Афганистаном этим... Вывести армию обратно в Союз и пусть они тут сами друг с другом разбираются, кабульскую власть делят. Зачем нам лезть в эту заваруху? Восток, дело тонкое, брат! Помнишь?

- Рота, строится на вечернюю поверку! - прокричал вдруг на улице дневальный. Послышались топот сапог и ботинок выходящих из казармы солдат, резкие команды сержантов, грубый мат и веселые шутки.

- Пойдем проверимся, лейтенант? - предложил прапорщик Обухов.

- Ну его в баню, с поверкой, - скривился Тимофеев. - Не то я точно Лайпанову по фотокарточке настучу, не погляжу, что - ротный.

- А если он тебе? - предположил прапорщик.

- На тридцать чеков спорим, что моя возьмет! - уверенно рубанул воздух ребром ладони подвыпивший лейтенант. - Мало ли, что он чурка, - мы тоже не лаптем щи хлебаем.

- И охота тебе связываться?

- А что он, сука, волк, душманам продался? По сапогу их похлопывает...

Они допили остатки спирта. Тимофеев, пошатываясь, поднялся из-за стола.

- Куда? - спросил Обухов.

- К Зойке схожу за бутылкой. Афгани есть?

- Есть малость.

- Добавляй, зампотех. Зойка вредная баба, задарма не дает... Разве только своему Лайпанову...

Поверка закончилась. На плацу не было ни души, только несли сторожевую слуюбу часовые на вышках, да дневальный под грибком. Тимофеев, сильно раскачиваясь, будто под ногами штормила земля, шел по плацу. Путь его лежал к металлическим, врытым на треть в землю, офицерским модулям, в одном из которых, по соседству с капитаном Лайпановым, жила медсестра Зоя.

На требовательный, грубый стук в дверь никто не ответил, свет в помещении не горел и Тимофеев понял, что Зоя, должно быть, находится в соседнем модуле, у Лайпанова. Его охватила ярость: почему женщины всегда достаются более сильным и удачливым, почему судьба в который уже раз обходит его стороной? И вообще, за женщину принято драться!

Лейтенант, матерясь, нетвердой походкой приблизился к рифленому жилищу Лайпанова. Соображал плохо, урывками. Копившаяся весь вечер злость на ротного, готова была прорваться наружу. Подстраховываясь, Тимофеев вытащил из кобуры пистолет и резко стукнул кулаком в белую металлическую дверь.

- Кто там? - отозвался через некоторое время голос Лайпанова.

- Почтальон Печкин... Открывай, гад! - гневно выкрикнул лейтенант и снял пистолет с предохранителя.

- Джамал, родной, я умоляю, не надо! Он пьян, - послышался за дверью жалобно увещевающий голос Зои.

Тимофеева взорвало.

- Что, голуби, воркуете? Поворкуйте, поворкуйте... Сейчас я буду вас убивать! Именем революции, - он медленно поднял пистолет на уровень глаз и выстрелил. Пуля, зубовно проскрежетав по металлу двери, отрикошетила в темноту. Зато следующая, пробив тонкую стенку модуля, как рассерженная пчела, с жужжанием залетела внутрь.

Дверь распахнулась и на пороге показался полуодетый, в одной тельняшке и пятнистых, камуфлированных штанах, капитан Лайпанов.

- До чертиков допился, взводный? Брось пистолет! - он кинулся на Тимофеева и, резко крутнув кисть правой руки, вырвал оружие.

- На, сука, получи! - лейтенант с силой ударил ротного ногой под дых и тут же, с левой, - в зубы.

Лайпанов охнул и, раскинув руки, упал навзничь, ударился спиной об стенку модуля. Тимофеев подскочил чтобы добить побежденного противника, но ротный собрался, напружинился, ухватился руками за металлическую скобу над головой и двинул лейтенанта ногами в грудную клетку. Тимофеева унесло от двери модуля, как осенний лист порывом ветра. Не давая ему опомниться, Лайпанов нанес несколько сокрушительных ударов по лицу, вырубил, начал вязать ремнем руки.

На выстрелы и шум борьбы прибежали дежурный по части прапорщик Илиава и дневальный. Втроем оттащили бесчувственного лейтенанта на гаупвахту, представлявшую собой снятую со списанной машины металлическую будку-фургон. Ротный Лайпанов лично запер дверь фургона на замок, поставил у входа часового и отправился в свой модуль, к дожидавшейся с нетерпением медсестре.


 3

Прапорщик Обухов проснулся ранним утром, до подъема, - разбудил его призыв на молитву Рината Хабибулина, “азан”, который провозглашал он теперь регулярно, пять раз в сутки. Голова раскалывалась, перед глазами все плыло, во рту полыхал пожар, жить не хотелось. Прапорщик схватил флягу с водой и жадно припал к горлышку. Пил он долго и мучительно, пока не опорожнил всю флягу, отшвырнул ее на пол. Тяжело повел глазами по сторонам: лейтенанта Тимофеева не было. Неприбранная холостяцкая комната хранила следы вчерашней попойки, в углу грудой были свалены каски, бронежилеты, “лифчики” с боекомплектами, подлескивающее вороненой сталью оружие.

Прапорщик Обухов закурил и вновь со стоном повалился на койку. На душе было отвратительно, хотелось закрыть глаза и умереть, и больше ничего не видеть. Весь белый свет опостылел с его бессмысленной войной, чуждым, враждебным народом в нищих кишлаках, с одуревшими от фтзического и морального перенапряжения солдатами, с допивающимися до безумия офицерами. Прапорщик понимал свою службу, как работу, за которую платили деньги, и деньги немалые. Помимо зарплаты в афганской валюте, в Союзе она дублировалась еще и рублями. Но поражала бестолковость всего, что вокруг творилось. Прапорщик не улавливал смысла происходящего, генеральной линии, так сказать. Если революция в Афганистане - всерьез и надолго, то к чему эта бессмысленная жестокость по отношению к забитому, затурканному мирному населению: к старикам, к женщинам, детям, которая только настраивает народ против кабульского режима? К чему уничтожение артобстрелами и с воздуха кишлаков, сжигание посевов, многочисленные аресты и расстрелы заложников? Если это народная революция, как утверждают в Москве и поддакивают в Кабуле, то почему большинство народа - против? И мало того, - оказывает активное вооруженное сопротивление слабым правительственным войскам. И что это, в конце концов, за народное правительство, которое держится на иностранных штыках и непременно рухнет, если советской военной поддержки не станет?

На все эти и многие другие риторические вопросы ответов у прапорщика Обухова, естественно, не было и, сплюнув в сердцах, он махнул на все рукой и перестал попусту ломать голову.

Незадолго до завтрака пришел лейтенант Патон, принес портупею Тимофеева, на которой болталась потертая кобура с пистолетом, и изорванный, запятнанный кровью китель. Кинул все на назеправленную кровать, сообщил, что лейтенант Тимофеев арестован, попросил найти его теплые вещи.

Прапорщик Обухов через силу поднялся с кровати, охая и постанывая, извлек из-под кровати зеленый, замызганный офицерский бушлат, шапку-ушанку. Передал Патону.

- Что стряслось, Игорь? - спросил слабым голосом.

- С капитаном подрался из-за Зойки-потаскушки, - скептически хмыкнув, ответил Патон. - Допиваетесь до поросячьего визга... Теперь неизвестно чем весь этот концерт закончится. Лайпанов мужик злопамятный, обид не прощает. К тому же - кавказец, кровь горячая... Ладно, пошел я. Ты давай вставай, хорош чуманеть. Службу государеву тащить надо.

- Чтоб она сгорела ярким пламенем, служба та, - скривился прапорщик Обухов.

Лейтенант Патон ничего не сказал, сгреб вещи Тимофеева, торопливо вышел из тесной каморки на улицу.

- Разрази их гром всех. И государя, и всю его кремлевскую камарилью, - сердито бубнил прапорщик, одергивая мятое обмундирование, в котором спал, поправляя сбившуюся портупею. Рассеянно взглянул на кобуру и ремень Тимофеева, подумал, убрал в тумбочку. Брезгливо приподнял за полу рваный китель, хотел сунуть туда же, - из кармана на пол выпал скомканный лист исписанной бумаги. Прапорщик поднял его, присев на кровать, разгладил на коленке. Это было письмо. Обухов любопытно забегал глазами по строчкам:

                “Здравствуй, Володя!
              Привет из Ростова-на-Дону!
Ты спрашиваешь, откуда я узнала твой адрес? Это очень просто: номер полевой почты был в документах... в тех, что ты привез с убитым парнем в Ростов. Маринка Полищук - помнишь ее? - подруга, тоже переписывается с Александром, с летчиком.
Володя, у меня к тебе огромная просьба! Дело в том, что в одной части с тобой служил парень, мой хороший знакомый, Андрей Кандаков. Он попал в Афганистан из сержантской учебки в прошлом году, осенью. Вскоре от него перестали приходить письма, а потом в военкомат прислали извещение, что Кандаков пропал без вести. Володя, это ужасно, сейчас ведь не Отечественная война!.. Самое страшное то, что виновата в несчастье этого парня - я! Не буду распространяться - почему, это долгая история. Если ты знаешь что-либо о судьбе Андрея, напиши, пожалуйста, я буду тебе очень признательна. Прости за все... Надеюсь на ответ. Береги себя, Володя! Мне вас всех жалко. Будь мужчиной.
На этом письмо заканчиваю. До свидания!
              Лариса Шубина”.
 

 Глава 9. “Борт” на Кабул

 1

Андрей пропал без вести в Афганистане! Эта весть обрушилась на Ларису, как снежная лавина в непроходимых горах Гиндукуша, выбила из жизненной колеи, лишила сна и покоя. Она не могла больше ни о чем думать, терзалась от собственной вины, горячо молилась по ночам Богу, каялась и просила у Христа помощи. Все суетное, сиюминутное отступило враз на второй план, главное было - помочь Андрею! Но как она могла ему помочь? Как? И нужна ли была ему помощь? Жив ли он? И что значит: пропал без вести?

На официальный запрос военкомата, который она отправила на свой страх и риск, командование воинской части ответило кратко и по-казенному сухо. В отписке лаконично значилось, что такого-то числа, во столько-то часов и минут на группу военнослужащих, в которой находился младший сержант Кандаков, было совершено нападение с применением огнестрельного оружия и гранатометов. В результате боестолкновения младший сержант Кандаков пропал без вести. Тело его не обнаружено, где находится в настоящее время - неизвестно. В конце - подпись заместителя командира батальона по политической части. Печать.

Казенная бумага с гербовой печатью Ларису не удовлетворила. Она написала письмо лейтенанту Тимофееву, который, оказывается, служил в одной части с Андреем. Но он, к сожалению, тоже толком ничего не знал. Сообщил только, что во время того памятного боя вместе с Кандаковым пропало еще два солдата. Один боец из состава группы был убит, трое тяжело ранены. Подорвался на фугасе бронетранспортер, на котором ехал сам Тимофеев. По его туманным намекам можно было предположить, что Андрей, возможно, попал в плен к душманам.

У Ларисы опустились руки. Она не знала, что делать дальше, куда писать, к кому обращаться за помощью. И тут в военкомат пришла закутанная в черную траурную косынку, исхудавшая, с опухшими от слез и бессонных ночей глазами, мать Андрея Кандакова. Увидев ее, Лариса испугалась, решила, что сейчас начнутся истерика, бессмысленные обвинения, крики, плач и угрозы. Побледнев, встала из-за стола, хотела выйти в соседнюю комнату. Но женщина с рыданиями бросилась ей на шею, обняла как родную, горько запричитала:

- Что же ты не приходишь к нам, доченька? Андрюша о тебе писал... Беспокоился, чтоб привечали тебя, если зайдешь в гости. Ох, беда!..

- Ну что вы, Наталья Дмитриевна, успокойтесь, не надо, - заплакала в свою очередь Лариса, гладя ее по спине. Осторожно поддерживая за руку, вывела в коридор.

- Беда, доченька. Андрюша пропал, нету... Ох, чует мое сердце - беда! - продолжала причитать, жаловаться пожилая женщина. - Как в воду я глядела, не хотела в армию его отпускать. Учись, говорила, сынок, поступай в институт. Там военная кафедра, в армию не берут. Только, если офицером после окончания. Все полегче... Так нет же, вечно сам себе на уме. Материнское слово ему не указ. Вот и досамовольничал. А ведь говорила же ему, сынок... - женщина безнадежно махнула рукой и снова заплакала.

- Вы успокойтесь, Наталья Дмитревна, так сильно не убивайтесь, - гладила ее по плечу Лариса. - Я уверена, все обойдется, все будет хорошо. Что вы его заранее похоронили? Ведь тело не найдено. Пропал без вести, не значит, что погиб, наоборот - жив! Может, в плен попал, может, раненый в другой части... Там знаете какая неразбериха? Почище чем у нас в Союзе.

- Ты бы узнала, доченька, что с ним? - с надеждой глянула ей в глаза мать Андрея. - Это мы простые люди, нам ничего не говорят. Начальство, как волки все одно смотрят. Не понимают, каково матери вырастить единственного сыночка, с пеленок выкохать, взлелеять как все одно тростиночку, а после в однорядь лишиться! Для них я его рожала, что ли? Чтоб они, барбосы откормленные, в эту страсть детей наших отправили, в Афганистан окаянный? Пусть они своих сыновей сначала туда упекут, под пули, - посмотрю что запоют...

- Как же я узнаю, Наталья Дмитриевна? - горько воскликнула Лариса.

- Узнай, пожалуйста, милая. Ты работаешь здесь, тебе все ходы-выходы известны, - попросила женщина.

- Да что ж мне известно? Не больше чем всем остальным, - пожала плечами девушка. А сама поняла, что просто обязана сделать все возможное и невозможное, чтобы приоткрыть тайну исчезновения Андрея. Обязана лично отыскать его живым или мертвым. И что для этого нужно - ясно поняла только сейчас. И содрогнулась при одной мысли об этом...
 

 2

Весь следующий месяц ушел на оформление документов, хождение по инстанциям, улаживание необходимых формальностей. Только раз за это время она виделась с Сергеем Ольшанским. Парень опешил, узнав о ее неожиданном решении, пытался отговаривать, но Лариса была неумолима.

- Нет, Сергей, нельзя построить тихую, счастливую жизнь в своей персональной, оторванной от остальных, отдельно взятой норке, - горячо доказывала она Ольшанскому. - Повсюду в мире бушуют политические катаклизмы, то тут, то там вспыхивают вооруженные конфликты, все напряжено до предела и тут пира во время чумы не получится. Нужно четко определить свое место в этой борьбе: по какую ты сторону баррикады?

- Ну да: с кем вы, мастера культуры? - скептически съязвил Ольшанский. - Ты записался добровольцем?.. Чушь это все, дешевые штучки. Поэт не только обязан быть гражданином, он должен быть свободолюбивым гражданином.

- Свободным от чего? - впилась в него взглядом Лариса. - От элементарных нравственных норм? От понятий добра, любви, справедливости? От понятия чести, наконец? Какой же ты тогда мужчина, извини, не хотела тебя обидеть.

- Действительно, какой?.. - вложил в вопрос особый смысл Сергей Ольшанский.

- Не пошли, мне сейчас не до этого, - укоризненно упрекнула она. - И вообще, давай закончим этот пустой, ни к чему не обязывающий треп, у меня есть дела поважнее.

Ольшанский понял, что Ларисы ему не переубедить и отступил. Поговорив еще сухо о том, о сем, они вскоре расстались. Лариса с сожалением подумала, что - навсегда. Она уезжала искать Андрея.

Взяв в университете академический отпуск, оформив все необходимые документы в штабе Северо-Кавказского военного округа, Лариса получила командировочные и в первых числах марта была готова к перелету в Ташкент для последующей отправки в Демократическую Республику Афганистан.

Мать, услышав об этом, была в шоке. Она не понимала, что происходит с дочерью: Ларису, по ее мнению, как будто сглазили или подменили. Отец, Николай Максимович, в душе не одобряя очередной причуды дочери, в то же время препятствий чинить не стал. Как бывшему военному, ему льстило, что дочь пошла по его стопам. Пусть послужит в армии, наберется жизненного опыта, увидит мир: все это пойдет ей на пользу.

В аэропорту провожающих было немного: родители с несколькими родственниками, Марина Полищук, две школьные подруги, Сергей Ольшанский, от кого-то узнавший о дне отъезда (Лариса его не приглашала). Откупорили в буфете бутылку шампанмкого, пожелали ей счастливого пути и благополучного возвращения. Мать, как всегда, плакала, девчонки подбадривали. Ольшанский был сух и немногословен, видимо, внутренне чувствовал разрыв. Перед посадкой в автобус, сунул Ларисе клеенчатую общую тетрадь со своими стихами, томик Вознесенского - своего любимого поэта. Лариса сдержанно поблагодарила, пожала на прощание руку. Все! Механические двери автобуса, курсирующего между аэровокзалом и готовыми к взлету лайнерами, отсекли ее от прошлого. Впереди было только настоящее: влекущее к себе новыми экзотическими впечатлениями и пугающее неизвестностью. Родные лица остались в другом мире, за огромными прозрачными витражами аэровокзала.

Лариса с увесистым чемоданом в руке и спортивной сумкой через плечо, неторопливо поднималась по трапу. Было ощущение приподнятого восторга, как у космонавта, покидающего Землю. Все было ново и необычно, впечатления переполняли грудь, о том, что оставалось за спиной, не хотелось думать. Все мысли были устремлены в будущее.

Перелет из Ростова в Ташкент был длинен и утомителен. В иллюминаторе, кроме бесформенной груды белых, похожих на снежные сугробы, облаков, ничего не было видно. Лариса пробовала читать, но разбросанные, мечущиеся в голове мысли мешали сосредоточиться. Она отложила книгу и прикрыла глаза, стараясь представить Афганистан с его беспощадно палящим азиатским солнцем, скудной растительностью, пыльными кишлаками, мечетями и шумными, бурлящими как река в половодье, восточными базарами. Тут же, наряду со зрительным образом далекой, овеянной полуфантастическим, сказочным флером “Тысячи и одной ночи” страны, стала прорисовываться картина совсем другой, противоположной, близкой и знакомой действительности. Лариса стала вышептывать слова, складывающиеся в строки, из которых в свою очередь вытекали другие. Обозначился ритмический ряд и, когда перевалило за вторую строфу, она поняла, что идут стихи. Быстро достав блокнот и ручку, стала записывать, чтобы не забыть:

 Не восточный базар с верблюдами
 Из старинных арабских сказок...
 Продавали цыганки пудру,
 Продавали еще “водолазки”.
 И, метя подолами юбок,
 Как метлой, асфальт тротуаров,
 Зазывали людей они грубо,
 Распрощавшись давно с гитарами...

Ташкент поразил необычностью, непохожестью на европейские города России, с их убогой, стандартной планировкой зданий, унылым обликом улиц, серой, неулыбающейся, ко всему равнодушной толпой прохожих. В Ташкенте все несло на себе характерные признаки Востока, все напоминало об иной, богатой и древней мусульманской культуре. Современные многоэтажные дома были выстроены в восточной манере, с использованием местных архитектурных орнаментов. В старой части города то и дело попадались мечети с устремленными ввысь минаретами, роскошные дореволюционные постройки, особняки, оплетенные строительными лесами, словно паутиной, реставрируемые дворцы, медресе и прочие исторические сооружения. Прохожие отличались пестротой и разнообразием одеяний: наряду с современной европейской одеждой - джинсами, костюмами, куртками - мелькали и национальные халаты, тюбетейки, цветные узбекские косынки и платья на женщинах. Повсюду была зелень, фонтаны, базарчики. В многочисленных чайханах за пиалой крепкого, огненного чая степенно беседовали седобородые уважаемые аксакалы. Сидели они, поджав под себя ноги, на коврах, раскинутых на невысоких деревянных диванах квадратной формы. Это наиболее поразило Ларису. Не было ни привычных российских столиков, ни стульев: только диваны, выставленные на открытой веранде.

Пассажирский транспорт ходил неважно. К заполненным изнывающими от ожидания людьми остановкам старенькие, с облупившейся краской и погнутыми штангами, троллейбусы подлетали с бешеной скоростью, чуть ли не врезаясь в толпу. Быстро набивались суетливыми пассажирами под завязку, трогались, нарушая все мыслимые и немыслимые правила дорожного движения. Выход происходил через переднюю дверь. В дверях с черно-белой, узочатой тюбетейкой в руках стоял веселый, улыбающийся водитель, собирая дань с покидающих троллейбус земляков. Ни о каких билетах, естественно, не было и речи.

О существовании советской власти в стране в Ташкенте, должно быть, не подозревали. Цены в магазинах продавцы определяли визуально, в зависимости от внешнего вида и материального достатка покупателя. Таксисты не включали спидометров, в гостиницах неизменно красовались таблички с лаконичными надписями: “Мест нет”. Однако свободные места чудодейственным образом появлялись, стоило только вложить в паспорт, подаваемый администратору, несколько аппетитных красных бумажек со знакомым профилем великого человека, растиражированного от Москвы до самых до окраин и залапанного миллионами пальцев благодарных соотечественников.

Проведя первую ночь в гостинице, Лариса Шубина явилась на следующий день в Ташкентскую пересылку. ее определили в женское общежитие, сообщили, что ближайший “борт” на Кабул намечается вечером и ей нужно быть готовой к вылету. Разговаривавший с ней в штабе старший лейтенант, узбек, не отрываясь, алчно и нахально пялился на ее ноги. Под конец с масленой улыбкой на тонких, чувственных губах, доверительно подмигнул.

- Если что... могу пристроить в отдельную комнату... услуга за услугу, так скажем...

Поняв намек, Лариса решительно отказалась. Брезгливо скривившись, вышла из штаба. Дневальный, молодой белобрысый солдатик, дурашливо отдал ей честь.

- Товарищ ефрейтор!..

По пересылке толпами слонялись ожидавшие отправки в Афганистан солдаты, прапорщики, офицеры. Попадались между ними и гражданские. Женщин было очень мало, видимо, они предпочитали отсиживаться в общежитии или гулять в городе. Многие солдаты были навеселе, то и дело задевали шуточками Ларису. Территория части была загажена окурками, пустыми консервными банками от сухпайков, винными и водочными бутылками. Дорожки не метены, казармы и общежития - не крашены.

В женском общежитии царили такая же неустроенность и запустение: расшатанная входная дверь кособоко повисла на одной петле, на лестничной клетке - грязь, пустые бутылки, мусор. Из кухни несло запахами помойки и прокисших продуктов. По коридору бродили сердитые, невыспавшиеся девицы, многие курили, лениво переругивались друг с другом. Другие готовили, стоя у кухонных плит, помешивали что-то в кастрюльках. Третьи стирали в умывальнике.

Лариса нашла комнату, в которую ее поселили, и робко переступила порог. В помещении было сильно накурено, воняло несвежим бельем и немытыми человеческими телами. Две девицы примерно одного возраста с Ларисой, сидя за гразным, заставленным немытой посудой столом, азартно резались в карты. К стенам приютились четыре незаправленные кровати, повсюду на полу в беспорядке валялись вещи: нижнее белье, обмундирование, обувь, раскрытые сумки и чемоданы. Под столом лежали две крупные, продолговатые узбекские дыни, оплетенные для удобства сухой ботвой, и большой белокорый арбуз.

- Здравствуйте, девочки! К вам можно? - поздоровалась Лариса Шубина.

- Здравствуй, здравствуй, мать, - с ухмылкой сказала одна из картежниц. Другая промолчала, звонко побив карту подруги.

Лариса положила вещи на свободную кровать, устало присела.

- Тебя как зовут, мать? - поинтересовалась разговорчивая картежница.

- Лариса... Лариса Шубина, а вас?

- Меня Светкой, а ее - Татьяной.

- Вы куда летите?

- Все туда же, куда и все - в Афган долбаный, - ответила Светка, сбрасывая карты в отбой и поворачиваясь к Ларисе. - Ты, я гляжу, не из вольняшек... По направлению туда, что ли?

- Нет, сама рапорт написала, - призналась Лариса.

- Ну и дура! - подытожила Светка. - Думаешь, там мед, в Афгане? Зарплаиа в чеках, год за два идет, льготы?.. Хорошо коли так, а если “цинковый бушлат” наденут, тогда что? Куда все чеки с льготами денутся?..

- Я не за чеками туда еду, Света, - тихо сказала Лариса.

- А за чем, за романтикой?

- Парень у меня без вести пропал под Джелалабадом, Андрей Кандаков зовут. Поеду, может, что узнаю на месте, - сообщила Лариса Шубина.

- Ну, это другой компот, - протянула Света. Уважительно глянула на Ларису. - Это святое дело. Удачи тебе, мать!

- А ты зачем туда едешь? - поинтересовалась в свою очередь Шубина.

- История темная и запутанная, сразу всего не скажешь, да и вспоминать тошно, - горько вздохнула Светка. - От прошлого бегу, от ребенка умершего, от мужа...

- Расскажи, Свет?.. - попросила Лариса.

- Да на трезвую голову такие драмы шекспировские не катят, - ухмыльнулась та. Лукаво глянула на собеседниц. - Что, девки, по рублю и в школу не пойдем? Давай скидываемся, кто сколько может, - как раз без десяти одиннадцать.

Через полчаса на столе исходила аппетитным парком сковорода жаренной картошки с колбасой и яичницей, возвышалась семьсотграммовая бутылка молдавского марочного вина.

Светка потерла руки.

- Ну, девки, понеслась душа в рай. Наливайте!

Выпив и как следует закусив, обратили взоры на светлану в ожидании обещанного рассказа “за жизнь”. Та, откашлявшись, начала:

- Я старше мужа на три года: мне двадцать четыре, ему - двадцать один, из армии не так давно пришел, служил в Чехословакии, но это не важно. Мы с ним до армии еще встречались, ждала я его два года, по честному ждала, без никаких... После медицинского училища в больнице медсестрой вкалывала. Вернулся он из Чехословакии, поженились, свадьбу как надо сыграли, в общем, все как у людей. Он на завод работать пошел, комнату нам в малосемейке выделили. К тому времени я уж забеременела, а как делу к родам подходить, - мне не до мужа стало... Сами понимаете, каково с таким пузом любовью заниматься! Мука одна. А ему только подавай это самое... Дня перетерпеть не может. В общем, стала замечать я неладное: задерживаться по вечерам после работы стал, духами от него женскими пахнуть стало, дезодорантами. Получку не полностью отдавал, а однажды вообще ночевать домой не явился: в командировку, говорит, экстренно послали. Врет, конечно, вижу, а что сделаешь? Роды на носу. И вот ложат меня в больницу на сохранение. Он чуть ли не каждый день приезжает, о здоровье справляется, а у самого глаза - как у блудливого кота! Как-то даже именем чужим назвал, запутался, милый... Ладно, я терплю, виду не подаю. Не волнуюсь, чтоб на ребенке не отражалось. А у самой кошки на сердце скребут. Родила я в конце-концов. Мальчишку. Радости было, девки, сами понимаете... Даже мужу всю его подлую измену простила. Но не долго он пожил на белом свете, сынишка-то. Через два с половиной месяца умер от воспаления легких... Горе, горе, днвчата... Давайте, наливайте еще по чуть-чуть, помянем, - предложила она.

Снова выпили марочного вина, ждали продолжения занимательной истории. Светка продолжила.

- Еду я как-то в автобусе от родителей. Поздно. Муж во второй смене... Подсаживается ко мне парень: высокий, красивый, модно прикинутый. То да се, как делишки, как детишки?.. Выходит со мной на одной остановке, живет, оказывается, рядом. И так это осторожно начинает закидывать удочку: купил, мол, невесте импортную косметику на базаре, да сомнение берет - без обмана ли? Спрашивает: не посмотрю ли я ту косметику? Тут недалеко, мол, всего два квартала. А я, признаться, злая на мужа тогда была за его кобелизм, к тому же в шоке после смерти ребенка. Все по фигастику! Ну и пошла куда приглашают. Хоть понимала, что косметика - только повод. Показал он какую-то тушь допотопную, крем, лак для ногтей, краску для волос. Туфту, короче, прогнал. Дверь на замок и ко мне. Даже вина бокал не налил, чтоб не так стыдно было, сразу в постель уложил, раздел, трахал всю ночь. Я не сопротивлялась: бесполезно, да и все равно было. Он под конец угрожать стал: скажешь, говорит, кому-нибудь - убьем, у нас тут, мол, целая мафия. Мужа опустим как на зоне, тебя саму негры как захотят оттрахают. Короче, молчок и точка! Адрес на прощание взял. Пришла я домой под утро, дверь своим ключом открыла, - муж дрыхнет. Я разделась и рядом легла, как ни в чем не бывало. Он утром спрашивает: где была? У матери, говорю, задержалась. Так он ни о чем и не догадался. Неделя проходит, я уж забывать о том случае стала: мало ли в жизни чего не бывает! Сидим однажды с мужем вечером, телевизор смотрим. Вдруг стук в дверь. Я пошла открывать: на пороге парень тот, что меня изнасиловал. Пошли! - говорит. Я испугалась, что муж услышит, схватила мусорное ведро и как была, в одном халате и тапочках, вышла вслед за ним на улицу. А он пьяный пришел или наколотый, ударил меня возле подъезда, нож вытащил, угрожать стал. Я ведро бросила и пошла с ним. Он меня в рощу привел, там, на поваленном дереве, - компания человек десять. Раздевайся, говорит. Что мне делать? Разделась перед ними. А там и парни, и девчата - все пьяные. Зубы скалят. Подходит тут ко мне самый натуральный негр, здоровый такой дядя, берет меня за волосы, наклоняет и натурально заставляет делать минет. При всех. И чуть что не так, бьеи здоровенной ручищей куда попало. Сзади, чувствую, еще кто-то пристраивается, трахать начинает. Только вовсе не туда, куда принято, а по-армянски, сами понимаете как... Попала, в общем, я в переделку. Думала - в той роще под пеньком меня и закопают наркоманы. Совсем дикие люди, что с них возьмешь... Но нет, натешились и отпустили: тумаков напоследок надавали. Я в одном халатике домой вернулась, трусы с лифчиком не нашла, темнота уже была, хоть глаз выколи. Муж ко мне с расспросами: где была, да что делала? Мусор, говорю, выносить ходила. А сама вся в синяках, да ссадинах и халат под мышкой разорван.

- Какой мусор? - кричит муж. - Ты четыре часа где-то болталась, у тебя язык заплетается и ноги в глине!

Я молчу, оправдываться бесполезно. Как есть кругом виновата. Утром он велит мне собираться, а куда и зачем, про то молчок. Едем мы с ним. Смотрю, автобус по знакомому маршруту идет, на кладбище, где сынишка наш похоронен. Приводит он меня на могилку, ставит на колени, вынимает нож из кармана. “Кайся, - кричит, - на могиле сына, где была и с кем трахалась?!” Глаза у самого бешеные, ножом размахивает, того и гляди поронет. Я испугалась, заплакала, виниться начала перед ним, все-все рассказала. Он заскрежетал зубами, хотел себя ножиком ударить, руку порезал, на меня кинулся. Я на могилку грудью упала: - убивай! - кричу, - мне все равно теперь не жить после смерти сына. Он нож бросил, побежал от меня... В общем жуть, девчонки, не могу больше вспоминать, давайте вина выптем.

Они допили бутылку. Лариса тоже пыталась что-то рассказывать. Татьяна за весь вечер не проронила ни слова.

“Борта” на Кабул в этот день так и не было. Как впрочем и в последующие дни, вплоть до восьмого марта.
 

 Глава 10. Братья

 1

- Через три дня идем Пакистан, - сообщил непреклонным тоном командир отряда Сарфаз Ибн аль-Хабиб. - Пойдешь ты, ты и ты, - указал пальцем на Андрея Кандакова, Ильяса Байсангурова и дагестанца Кадиева. - Готовьтесь, путь не близок. Пленных тоже возьмем с собой.

Андрей внутренне похолодел, понял, что это - конец. Из Пакистана дороги назад не будет. Поделился своими мыслями с приятелями.

- Мне по барабану, лишь бы план был, цынично хмыкнул Энвер Кадиев. - К тому же, там мир, в Пакистане. Отдохнем малость, пакистанских баб потрахаем. Красота!

- А домой не хочешь? - испытующе взглянул на него Кандаков. - Отсюда еще можно вырваться, а из Пешавара - дудки! Другое государство, граница... Что, если там и останемся? Навсегда!

- Навсегда и здесь можно остаться, Абдурахман, - подал лениво голос чеченец Байсангуров. - Долбанут наши из “градов” и - хана! Зароют тебя в афганскую землю как шахида, и никто в Союзе не узнает, где могилка твоя... А если и не убьют в бою или под обстрелом, - на зоне сгниешь. За измену родине братья-товарищи тебя не помилуют, только попадись им в лапы, живо срок намотают. А то и вообще - цинковый бушлат примерить дадут, с окошком для лица. Никогда не видел, как груз 200 отправляют?

- Нет, не доводилось, - мотнул головой Андрей.

- Я видел. У меня земляк в морге служил, показывал, - пустился в грустные воспоминания Байсангуров. - Сначала в гроб покойника ложат, или - что от него осталось. Если рожа прилично сохранилась, в бою не изуродована и крысами не объедена, - окошко для родственников делают, чтоб удостоверились, что в гробу не собака дохлая и не чужой мертвяк, а свой собственный. Потом все это хозяйство в цинк запаивают, а цинк в свою очередь - в деревянный ящик...

- Вроде матрешки, бля, - выскалился дагестанец Кадиев, пережевывая очередную порцию терьяка.

- Во-во, - усмехнулся Ильяс. - Такую б матрешку министру обороны прислать или самому Брежневу. И чтоб там их собственные сыновья лежали!

- Что же делать, братишка? - с тоской спросил павший духом Андрей Кандаков. - куда ни кинь - всюду клин получается?!

- Выходит так, брат, - в свою очередь назвал его по солдатской традиции “братом” чеченец. - Пойдем в Пакистан, там видно будет, что голову попусту ломать...

“Капкан!” - мысленно решил Андрей.

Три дня готовились к походу: чистили и смазывали оружие, запасались продовольствием и боеприпасами, чинили обувь и амуницию. С отрядом Сарфаза Хабиба шли в основном наемники, местные оставались в Пандшере, защищать от неверных горные разработки изумрудов, рубинов, лазуритов, за счет которых и бушевала эта изнурительная и жестокая партизанская война. Добытые драгоценные камни, которыми была богата долина реки Пандшер, переправлялись караванами в Пакистан, и там, на вырученные деньги, закупалось оружие для джихада. Очередную партию лазурита и должен был перебросить через границу отряд Сарфаза Хабиба.

Увесистые двойные тюки с камнями навьючивали на низкорослых, но выносливых ишаков, боеприпасы и продукты питания несли сами. Гнали пленных, которых было шесть человек: помимо двух вертолетчиков, - еще три мотострелка и один афганский сарбоз.

Всю дорогу Андрея не покидало ощущение безысходности и отчаяния. С каждым шагом он чувствовал, как все дальше и дальше уходит от родной земли, от матери с сестренкой, от Ларисы, школьных товарищей, сослуживцев. Он понимал, что это - судьба, рок, фатальное стечение обстоятельств. Что ничего он тут поделать не может, он - всего-лишь песчинка в этои огромном, созданном великим Аллахом для непонятных целей мире. Аллаху виднее как поступить со своими созданиями: вознаградить ли их и возвысить до звезд, либо жестоко наказать и унизить до положения ползающих в пыли пресмыкающихся. Так проповедовал мулла Шерзамин Сарвар и Андрей верил ему. Иначе, как еще объяснить всё то, что случилось с ним в Афганистане?

Они двигались по дружественной, не знающей, что такое “шурави” и кабульский марионеточный режим, стране. В кишлаках закутанные в паранджу молодые таджички выносили им из домов кувшины свежего козьего молока, горячие, только что испеченные лепешки, куски вяленой баранины, сушеные фрукты. Ильяс Байсангуров лукаво подмигивал им, старался вскользь, как бы нечаянно коснуться молодого, стройного тела, шутил:

- Что, землячка, идем с нами в Пакистан! Там женюсь на тебе, любимой женой сделаю, как сыр в масле кататься будешь.

- Иди, шайтан! Отцу всё расскажу, что предлагаешь, - голова ножом отрежет и в арык бросит, - незлобно грозилась та.

Шли, не боясь советских вертолетов, днем. Вертушки “шурави” сами опасались наведываться во владения Ахмад-Шаха Масуда. На ночлег располагались в каком-нибудь ближайшем кишлаке, а если их поблизости не было, - прямо на земле, забравшись в теплые, пуховые спальники западного производства. Спальники имелись у каждого повстанца, поставляемые из Пакистана вместе с оружием и прочим военным снаряжением. Только пленным приходилось туго: спали они у костра, тесно прижавшись друг к другу, кутаясь в остатки изорванного в горах обмундирования.

Андрея кандаков вспомнил первые дни своего плена, все тяготы пешего перехода по горам в пандшерское ущелье, холод, голод, издевательства охранников и местных жителей. Невольно сравнил со своим теперешним положением и подумал, что жизнь состоит не из одних только неприятностей, что есть в ней, несмотря ни на что, и светлые стороны.
 

 2

В отряде не было муэдзина и на молитву призывал сам “командор” Сарфаз Ибн аль-Хабиб, очень набожный, фанатично исполняющий все предписания Мухаммеда, мусульманин. Совершая первый, предрассветный намаз, Андрей Кандаков вспомнил вдруг, что сегодня восьмое Марта. После молитвы, свернув в рулон свой “намазлык”, обратился к Ильясу Байсангурову:

- Братишка, забыл, небось, - сегодня восьмое Марта, международный женский день. Женщин в этот день поздравляли: матерей, сестренок, одноклассниц. Как-то они там без нас?

- Не трави душу, Абдурахман-джан, без тебя тошно, - ответил чеченец. Мечтательно посмотрел на север, в сторону перевала Саланг, от которого было рукой подать до Термеза. - Думал, ара, отслужу два года и домой отчалю. Борт: Кабул - Ташкент, пару часов лета и в Союзе. Мне ведь, зема, этой весной увольняться по идее... Только кто меня теперь уволит, Ахмад-Шах Масуд? У него служба бессрочная, пока шахидом не станешь!

- Были бы крылья, как у птицы, взмыл бы сейчас в синее небо и полетел в Россию, на тихий Дон, к матери, - вздохнув, проговорил Андрей Кандаков. Горестно посмотрел туда же, на север, где за кромкой заснеженных вершин сурового Гиндукуша лежала она, далекая, желанная родина.

За хребтом вдруг появилась еле различимая красная, периодически мигающая, точка, она медленно продвигалась по рассветному небу с севера на юг, в сторону Чарикарской долины.

- Самолет? - вопросительно взглянул на Ильяса заволновавшийся от чего-то Кандаков.

- “Борт”, - кивнул головой Байсангуров. - Наш... на Кабул идет из Ташкента. Отпускников, должно быть, везет, офицеров, или “салаг” на замену... Нет, вру, “салаг” еще рано, их в апреле попрут, из учебок.

- А вольных тоже этим рейсом отправляют? - зачем-то спросил Кандаков.

- Этим... А у тебя что, Абдурахман-джан, кто-то из знакомых прилететь должен? - в свою очередь поинтересовался Ильяс. - Гляди, мне Хабиб хвалился, - под Кабулом на скалах “духи” со “стингерами” штатовскими сидят - недавно крупную партию получили - “борты” да “вертушки” наши сбивают. За сожженный “борт” хорошо платят: триста тысяч афгани, за “вертушку” - двести тысяч, за танк и прочую наземную мелочевку - по сотне.

- Круто! - удивился Андрей.

- А ты как думал? - покачал головой Байсангуров, презрительно сплюнул под ноги. - Это они только нам, дуракам, лапшу на уши про бескорыстный джихад вешают, а сами воюют по прейскуранту: у них за все своя цена полагается. Дешевле всего голова нашего солдата, братишки, оценивается - всего-навсего пять тысяч афгани. За офтцера - десять-пятнадцать...

- А этот “борт” не собьют? - продолжая следить за мигающей красной точкой, задумчиво спросил Кандаков.

- Все может быть... Сейчас, конечно, врят ли - высоко, а вот на посадке... - Байсангуров зябко передернул плечами. - Да тебе-то что, братишка? К тебе кто летит, что ли?

- Снился мне на днях сон... Странный сон, Ильяс, - заговорил Андрей. Волнуясь, торопливо закурил американскую сигарету. - Снилось мне, что будто бы девушка моя, Лариса Шубина, - я тебе о ней рассказывал, ефрейторша из военкомата, - в госпитале медсестрой работает. Здесь будто бы, в Афгане... А я раненый в госпитале лежу и она меня перевязывает, иголку от капельницы в вену вкалывает. А на соседней кровати будто бы Хабиб, сучара конченая, лежит... И будто бы не Хабиб это вовсе, а наш ротный - Лайпанов! Вернее, - это как раз-таки Хабиб, по морде вижу, что он, волк, а в натуре, по документам - капитан Лайпанов.

- Короче, брат, без бутылки не разберёшься кто есть кто, - улыбнулся чеченец. Несильно хлопнул Андрея по плечу, потряс дружески. - Думаешь: сон в руку? Невеста в Кабул прилетит, тебя искать будет?

- А что? Есть же сумасшедшие девчонки, влюбляются... - предположил Кандаков. Вновь взглянул на уменьшающуюся красную точку. - Скоро в Кабуле будет, среди своих. Письма с родины привезёт братишкам.

- И наши письма, небось, тоже, - поддержал его Байсангуров. - А обратно груз-200 повезёт, и трехсотые.

- Опять ты за своё, Ильяс! Как ложку дёгтя... - обиделся Кандаков.

- Война, зёма! Что я могу?.. - пожал плечами чеченец.

- Не надо о грустном. Обратно пусть он живых и здоровых повезёт, отслуживших свой срок, - с улыбкой сказал Андрей. - И пусть не собьют его душманы при взлёте из своих подлючих стингеров. И пусть Аллах покарает Америку, которая присылает им это оружие шайтана для того, чтобы убивать ни в чём не повинных людей, наших земляков...

- Ну, ты начал, как наш замполит, проповедь, - скривился чеченец.

Они докурили, молча проводили глазами исчезнувшую за горизонтом красную мигающую точку, положили руки друг другу на плечи.

- Клянусь мамой, брат, хоть ты и “зеленый”, хоть ты и русский, но ты мне кунак с этой минуты! - патетично воскликнул ни с того, ни с сего Байсангуров. - У нас на Кавказе знаешь как за кунака режутся? лучше родного брата - кунак! Знай.

- Клянусь Аллахом, Ильяс, ты мне теперь - родной брат! - воскликнул в свою очередь Кандаков. - У нас на Дону казаки голову положат за брата! Знай. А я - донской казак по отцу, из станицы Грушевской.

- Вай, брат, хорошо! Давай руку, - сказал взволнованный Байсангуров, выхватил из-за пояса знаменитый в афганистане, кривой чарикарский кинжал и надрезал себе вену на правой руке.

Андрей взял у него кинжал и полоснул слегка по своей вене. На землю густо закапала из двух свежих ран алая кровь. Братья крепко сцепили руки, прижали надрезы, смешивая кровь. Крепко, по-мужски, обнялись.

- Умру за тебя, Абдурахман!

- Умру за тебя, Ильяс!..

На востоке медленно всходило солнце, освещая первыми, еще робкими лучами свежие капли крови на пыльных серых камнях. Караван уходил на восток, навстречу солнцу, к близкой уже пакистанской границе...
 

1988 - 2002