Я прощаюсь с Долиным, взяв с него торжественное обещание никому ничего не рассказывать, и мы расходимся в разные стороны. Я, дрожащий от стихающего опьянения и мороза, проклинаю себя за глупые откровения, и он, в новой дорогой дубленке, кожаных перчатках на меху, выскочка, стукач, но, впрочем, неплохо устроился.
И куда мне теперь прикажете идти? На метро просто нет денег. И ни на что нет. Вот нет их и все! И выпить хочется и холодно. Как же холодно! Сейчас сесть на лавочку и замерзнуть, как крестьянин в степи. Но я не в степи, а в родном городе. И машина рядом останавливается, и сигналит бешено. А в машине она - Лера. Выходит, дверью хлопает и кричит в самое ухо:
- Да садись же ты быстрее! Меня Ромка убьет! И так уже опаздываю! Черт! А воняет-то от тебя как!
Но я, несмотря на все сопротивление, целую ее волосы, нежно пахнущие неведомым и, по-моему вовсе не существующем Парижем, и шепчу:
- Привет, милый, маленький…
Лера запихивает меня в машину. Мы мчимся через мост, мне уже не так холодно. Я перестал думать о Долине и задумался о маленьком сильном человечке, сидящем за рулем.
- Алешка! И чего ты опять так напился? В такой мороз!
- От того и напился, что мороз. И вообще, Лера, - смеюсь я, - мои пороки тебе известны не хуже, чем мне. Я одинок. Я все еще один. У меня чужая душа… У меня закончились деньги и умерла собака.
Лера поворачивает взволнованное лицо.
- Твой пес? Чарли?
- Да, - вздыхаю я. - Мой пес Чарли. Эта светлая личность и добрейшей души человек. Так что я теперь совсем-совсем один.
- Я даже ни с кем не могу тебя познакомить! - заявляет она. - Мне будет стыдно.
Я и не думаю обижаться. Молчу, внутренне сжимаюсь.
- Нет, - вдруг шепчет она. - Не поэтому. Мне будет обидно - я все еще влюблена в тебя.
Мне, конечно, приятно. Но она, отчасти, врет. Да и сам я к ней уже равнодушен.
- А что Ромка все так же за тобой присматривает? - я перевожу разговор на ее брата, чтобы уйти от этих порочных откровений.
- Теперь меньше. У него ведь сын растет.
- Большой уже?
- Полтора года.
От мысли, что я не видел Леру года два, мне становится совсем тошно.
- Останови здесь. Я к приятелю зайду.
"Шут с ним - доплетусь как-нибудь домой сам. Не могу больше!"
Лера послушно тормозит. Я целую ее маленькую холодную руку. Зачем-то говорю:
- Звони, не пропадай…
Она зачем-то кивает. И уезжает. У нее нет сил и времени меня лечить, а у меня нет желания внушать ей чувство вины за то, к чему она не имеет ни малейшего отношения.
Еще одна случайная встреча закончилась ощущением горечи и потери. У нас с ней, собственно, не было ни романа, ни дружбы. Так, бред какой-то. Лера разнообразила свой быт знакомством с трагическим пропойцей, а я - с экзотической девушкой из дорогого мира. И собака сдохла год назад…
- Алешка? Это ты? - из окна высовывается всклоченная голова Даши Демидовой. - Немедленно поднимайся!
Я послушно зашел в арку. Что за наказание? Кто меня дернул здесь выйти!
- А я пепельницу собралась выкинуть, - орет Дашка, - стряхивая снег с моего пальто.
- Что за свинская привычка? У тебя что, мусорного ведра нет?
Она хохочет и подталкивает меня к двери. В прокуренной - хуже мужского туалета – комнате сидит Дашина тетя Лариса в вечно драном халате, курит папиросу и беседует с молодым человеком, чей вид – воплощенный кошмар сюрреалиста. Рост под два метра, наголо бритый, из-под коротких мятых брюк торчат волосатые ножищи, а руки, наоборот, худые, "украсно украшены" длинными ногтями, фенечками и детскими розовыми электронными часиками. Очки перекошенные, рожа безумная, с дегенеративно откляченной нижней губой. Что-то страшное. В кресло напротив вжалась тощая, рыжая девица на ней гигантский красный свитер и, кажется, юбка. Сама Даша грязная и ободранная не хуже тети Ларисы. Все какие-то полупьяные. Рядом с ними я, пожалуй, выгляжу, как светский повеса.
- Что новенького? - орет тетя Лариса. Вот сборище глухих придурков! И чего они тут все так голосят?
- Стиральная машинка сломалась, - неизвестно к чему говорю я, наливаю себе водки и тут же пью.
Комната, люди, папиросы, вонь и этот истошный крик постепенно приобретают смысл. Дегенерата зовут Аляска, рыжую - Каролина, меня - Вересков. Все пьют за знакомство. Закусывают резиновыми оладьями, мягкими, больше тухлыми, чем солеными помидорами и, случайно вымоченным в водке, хлебом.
Зачем-то говорим о диссидентах, уехавших в мифический, ими же самими от скуки придуманный, Париж. Долго и смачно с Дашей материм Долина, клеймим его, как пройдоху и выродка. Поем хором, оправдывая такое безобразие отсутствием магнитофона. И вот уже я сам вытряхиваю переполненную пепельницу в раскрытое окно. И, ничуть не удивляясь, вижу Кузю, выгуливающего собаку.
- Кузя! Кузнецов! - кричу я ему.
Кузька крутит головой, натыкается взглядом на меня и информирует бесстрастно:
- Она обречена, понимаешь? Без меня она обречена.
Я прощаюсь со всеми, накидываю куртку и, сломя голову, выбегаю из подъезда.
- Все-таки ушла? - с интересом болельщика спрашиваю я.
- И ведь он в конце концов бросил ее. И теперь она - без гроша. Но гордая - ко мне не вернулась! Даже не позвонила. Я у Люськи спрашивал. Говорит - бедствует! Но гордая - ко мне не вернулась!
Я, как неваляшка, киваю пустой головой.
- Пьешь? - с еще более спортивным интересом.
- Не-а! - торжествует Кузя. - Я женился! Как говорят - не молода, не красива, с ребенком…
Пожимаю руку, поздравляю, еще раз пожимаю руку. По непонятным причинам долго иду к Кузькиной бывшей жене - Татьяне Осокиной-Вяземской.
Высокая, похудевшая, подурневшая Татьяна открывает дверь и устало смотрит мне в глаза. Мы смеемся. У Татьяны играет странная, медленная музыка, горят свечи и заплаканное лицо. У Татьяны узкие плечи, закутанные в шаль. У Татьяны убогая комната и коробка шоколадных конфет, томик стихов у изголовья и дневник - толстая тетрадь в хорошем переплете. Мысли, рифмы, мыши, тысяча ласковых взглядов, настольная лампа в плетеном абажуре и текут все краны. Мне хочется целоваться с ней, причем непременно под цветущим каштаном и обязательно в вымышленном романтиками Париже. Но мы под часами с гнусным боем, от меня омерзительно пахнет, причем вероятно, еще хуже, чем на момент встречи с Лерой, которой кажется, тоже не было, ни встречи, ни Леры, мы не целуемся, а только медленно играем в "дурака". Татьяна кашляет и просит не курить. Я выхожу на лестницу. Мне душно, выхожу на улицу, у дома останавливается машина из нее... где-то я его уже видел... Проходит мимо меня, проносит дорогой костюм, часы, пять огромных роз, мажорскую стрижку...
- А что это у тебя дверь открыта?
Испуганный Танин голос:
- Да я хотела в магазин выйти...
- Магазин сам к тебе пришел, - дальше важно так, - ха-ха...
Тонкая белая рука с моей курткой высовывается из-за двери, я только успеваю подхватить куртку, как дверь захлопывается. Вот блин, даже на метро не занял...
Эта ночь через некоторое время кончилась, как многие из подобных ночей, в отделении милиции, а потом кончилась эта жизнь. В мире стало больше машин, денег, мобильников, домашних кинотеатров. Часть всего этого безобразия досталась и мне. Осталось только проверить, как там оно в Париже...