Левое крыло мое сорвано.
Правое - вымазано в слепящем свете.
Губы, которыми уткнулся я в ледяную маску Надежды – распухли и почернели.
Зубы – истерлись в пыль.
Вмятина площади. Улицы-трещины разбежались, насквозь разбив весь этот город.
Замершие фигуры передо мною – глыбы кружевного льда. Задранные и замерзшие в остановившемся порыве ветра волосы, одежды. Перламутровые корни застывших дыханий – как проволока – тянутся изо ртов к затихшим у ног долгожданным и пыльным могилам, которые носят они в своих немых тенях. Моя же тень, полыхая лоскутками пламени, эхом повторяет слова.
Я стараюсь привлечь их внимание искрящимся цветом ручья, который лью прямо из расцарапанной ладони. Я выпускаю верных птиц из рукава, негнущегося от засохшей крови.
Они, вроде, начинают оттаивать. И делают первый шаг.
Я заклинаю белых змей, отлично знающих мои повадки. Это их согревает, и они подходят чуть ближе. Я угадываю их несложные мысли и рассказываю о смутных, неуловимых желаниях и прихотях. Всегда одних и тех же.
И, наконец, (ну же, поганые ветрогоны, ко мне!) коронный номер – смотрите! вот я есть – а вот меня нет.
Теперь они готовы внимать. Готовы слушать меня своими раскрытыми ртами.
И я предлагаю им торг или равноценный обмен без обмана. Я выкупаю, не скупясь, их холостяцкие правила и крылышки моли, отрастающие у атеистов и человеконенавистников. Я хочу иметь у себя шахматные фигуры, полные изъянов. Особенно пешки. Хочу всю скорбную скуку этой толпы и всю ее подлую нищету, ими же коронованную как добродетель. Мне нужны изгнания и переулки, с их тусклыми драмами, которые потом с хрустом вылупятся из теледыры. И конечно же (ведь надо соответствовать!) я прицениваюсь к ни на что не годным душам, особо не торгуясь и лишь присматриваясь к их тяжести и темноте. Дерьма хоть завались! Они настоящие кожаные мешки, полные грязи и гнилой падали.
Кроме того, я могу предложить изрядную сумму за черствые сухари догрызаемых ими воспоминаний, самых лучших, оставленных на черный день, и я готов купить и сам этот чертов черный день, когда бы он не наступил. Целиком или по частям. С утра до полдня или с полудня до вечера. И я взял бы и тот голод, готовый на все, который у них останется.
А еще я хотел бы раздобыть хоть где-нибудь немного смеха сквозь слезы и костей, изглоданных совестью.
Все это – еще один продуманный шаг вниз. К новому омуту горечи. И так уже в полной мере изведанной. К ее нудной правде, рождающей сострадание. И ее скорби, такой притягательной для изгнанников и скитальцев.