Памяти М. Выхиной
Царапина
Когда с улицы занесли Пашку домой – прямо у виска виднелась глубокая царапина. С тех пор мир стал похож на куски разваливающихся пазлов. Кусками я помню, как сын открыл глаза. Как странно, отрешенно улыбнулся улыбкой взрослого. Царапина была такой живой-живой, какой бывает еще тонкая синяя жилка на бледном детском лбу.
Я помню, царапина билась. И это меня почему-то успокаивало. Через час хирурги на рентгеновском снимке нашли поломанную ключицу. Потом они, кажется, собрали ее из кусочков и наложили гипс. Я ничего не понимал в этом. Но кивал и заискивающе заглядывал в скучные и отсутствующие лица врачей. Но гипс и черно-белый снимок ключицы меня все-таки не волновали. Хотелось, чтобы прошла именно царапина.
Пашке сделали укол, и он заснул от усталости, и с невысохшей слезинкой в уголке глаза. А мне оставалось в коридоре собирать на потолке квадратики из плитки. Собирать в сложный орнамент. Точь-в-точь как пазл из тысячи кусочков, только без образца на цветной упаковке. Помню, картина состояла из солнечных бликов на кафеле, пашкиной ключицы, застенчивой царапины на скамейке: «Таня + Андрей», и бесконечных разговоров, которые не подходили друг под друга, никак не встраивались, вываливались и не совпадали по цвету. И какой-то очень очевидный пазл все никак не хотел входить, вставать на явно свое место. А я понимал, что это не его место. Потом я совсем уснул, скрючившись в кресле, так и недособирав полный рисунок.
Мне приснилось, как замерзшая продавщица у метро-на-куличках долго говорит, чем нужно кормить котенка… Говорит даже тогда, когда я уже ухожу, а в картонной глухо мяукавшей конфетной коробке своего человеческого счастья дожидается еще дюжина… Но мне понравился именно вот этот - вороной, с белыми гольфиками. Я, собственно, взял из-за гольфиков. И совсем не слушал замерзшую продавщицу, торопливо уходя по ледяной, выскакивающей из-под ног, дороге…
Через минуту Марья Выхина пригрелась у меня под курткой. И я уже как слепой верил, что вот эта Марья, почти безродная или почти сибирская, или какую еще там мне продали за сто рублей, уже обязательно изменит что-то в моей жизни. Почему я всегда верю наперед? Почему верю, что вот если сейчас она, вот эта девушка, обернется, то мы будем с ней счастливы долго-долго? Почему верю, когда совсем нет никаких оснований верить и даже надеяться? Когда нет причин и зябко. Когда правда настолько очевидна, что просто в глаза лезет, а мне некуда деть руки. А я не вижу именно этой правды. Не верю в плохое. Я как-то замираю и жду, что вот все как раз хорошее со мной и случится. Что, вот оно… уже случается, а я просто пока его еще не чувствую и не знаю об этом.
Но М.Выхина меня оцарапала. Сильно оцарапала. Неблагодарно так. Левую руку и до крови. Ну, и конечно же, я сразу подумал, что вот, возьмешь где попало стремное животное, и обязательно заработаешь себе какой-нибудь лимфоретикулез доброкачественный. И добро бы качественный… Я слышал, что при таких случаях самым верным средством являются лавандовое масло или масло мелалеуки. Вы знаете, где найти в этом городе масло мелалеуки? Запах лаванды меня раздражает, и тогда значит оставалось найти просто молоко. В гипермаркете. И принести Машку в пустой дом. Кошки должны пить молоко.
И еще я во сне знал, что обязательно надо сделать противостолбнячный укол…
Машку на следующий день я нашел спящей в непривычной для кошек позе. Потом понял, что она не спит. И унес ее в пакете, на мусорку, унес вместе с надеждой. И не могу себе простить, что не закопал. От всего этого на память осталась вот эта гадкая царапина, которая не хотела заживать без лавандового масла долго... Кошки уже не было, а царапина еще оставалась. Зачем это?
Я проснулся от боли. Болела затекшая рука. Как раз в том месте, где должна быть царапина. Чем-то пахло. Наверное, мелалеукой, подумал я и удивился. Почему здесь должно пахнуть мелалеукой? Тем более что я не знаю, как она пахнет.
Встав с кресла, я увидел сидевшую в коридоре девочку. Она сидела в инвалидной коляске и собирала пазлы. Настоящие. Со штрих-кодом на коробке. У девочки у самой недоставало некоторых частей тела… Но она, раскрасневшись от напряжения и шевеля губами, так усердно отбирала кусочки картона, что казалось, от этого зависит ее жизнь. Девочка знала – пазлы нужно собрать по частям. Ведь всегда почему-то интересно, когда вдруг и совпадет, вдруг и найдутся две частички, которые так сами рады этому, что и девочка начинает улыбаться. Вот, когда уже картина полная – то дальше не совсем интересно.
Рисунок у девочки был сложным. С неочевидными оттенками и полутонами. Как наши отношения с женой, подумал я. С бывшей женой. Мы столько с ней прожили, что всегда, когда я говорил о ней или думал, то слово «бывшая» не произносилось. Сейчас она сидела рядом. И толи спала, толи просто затихла. Затихла, как это умеет только она, как умеет в те моменты, когда нужно бы разговаривать и разговаривать, собирать и собирать пазлы, картинки, слова… Когда нужно кричать, наконец...
Но никто не кричал. На фоне поломанной ключицы наши отношения не улучшились, и я даже был этому рад, потому что улучшиться до такого состояния, до которого хотел я – они уже не могли, а вот тяжелые расставания мы уже проходили. Так что мы сидели молча. На ее лице читалась скорбь и невидимые миру слезы, и я сразу понял, о чем она думает. Она думает, что это я виноват в том, что Пашка залез на качели и свалился, и сломал себе внутри кость. Признаться, я тоже так думал. Потому что, если бы мы не разводились, то, скорее всего, ничего этого не было. Ни этой царапины на виске у сына, ни большого черно-белого снимка, ни Марьи Выхиной… Наверное, даже эта замечательная девочка осталась бы цела, потому что тогда мир был бы сложен уже из совсем других пазлов, других цепочек, других цветовых оттенков и даже других запахов…
И на качели полез бы кто – нибудь другой…
На улице среди огромных сугробов снега, возле больницы, в машине молча сидела женщина, с которой я собирался сложить свою судьбу. Мы уже встречались несколько месяцев у меня дома по выходным, и все всегда заканчивалось одинаково – она уезжала к себе до следующих...
Закутавшись в норковую шубу, женщина сидела неподвижно за рулем. Когда я подошел и открыл дверь, она сказала: «Я замерзла. Долго еще?» Я, кажется, не расслышал ее слова, и ответил: «Спит. Все хорошо. Давали наркоз»…
Потом, когда я голыми руками раздавливал лед на дворниках, скребком очищал лобовое стекло, она попросила меня не царапать машину. Она, оказывается, ее недавно покрасила.
Я усмехнулся.
Я где - то забыл свои перчатки.