По обеим сторонам дверей цокольного этажа омского Дома Союзов стояли когда-то парные чугунные скульптуры – то ли собаки, то ли львы. Они как будто охраняли вход в служебные кабинеты областного краеведческого музея.
В конце 19 века эти скульптуры передал музею Западно-Сибирского отдела Императорского Русского географического общества российский консулат, располагавшийся в одной из провинций Китая.
В буддизме львы почитались как защитники истины, изгонявшие зло. Их почитали, как стражей, охранников. В России эту роль традиционно выполняли собаки. Может быть, именно поэтому холодные металлические изваяния музейщики тоже называли не львами, а именно «собаками», дословно переводя с китайского их название «ши-дза» – «собака-учитель»? Правая лапа «женской» фигуры лежала на спинке детёныша. «Мужская» особь прижимала лапой жемчужину. В мифологии это обозначало, что самец льва играл с огнем, метал молнии, демонстрировал силу…
Металлические морды были сильно изувечены – из них как будто чудовищной силой вырвали большие куски, отчего пасти «собак» казались огромными, как у сказочных хищников. Каждый входящий-выходящий в здание невольно косил взгляд в образовавшееся зияние. Кому-то казалось, что пасти угрожающе раззявлены и готовы проглотить его целиком. Наиболее дерзкие бросали в чёрные зевы окурки, спички или пачку от сигарет. Впрочем, бросали и равнодушные, примелькавшиеся и пообвыкшие. Разница в жесте – в одном был вызов, в другом в лучшем случае равнодушие, а в худшем – эдакое хозяйское барство, что хочу, мол, то и делаю. Дворник, чертыхаясь и поминая по матушке родственников бросавших, раз в неделю запускал в утробу «собак» половину своего туловища и выгребал накопившийся мусор.
Впрочем, музейные дамы в начале рабочего дня смотрели исключительно под ноги. Они проскальзывали в помещение, словно не замечая присутствия молчаливых стражей. Зато днём, во время краткого перекура на «свежем воздухе», неоднократно и с видимым удовольствием роняли окурки в разверстую пустоту, небрежно притушив их о край затёртого до белого блеска металла.
Зато дворнягу с чёрной лоснящейся шерстью миновать, не заметив её, и оставаясь не замеченными, входящие в служебные помещения музея никак не могли. Во-первых, потому, что Чапа встречала каждого из них, выражая восторг всем своим видом. Она заглядывала в лицо, усиленно виляла хвостом и перебирала лапами, примеряясь, как получше возложить их на грудь человеку, чтобы поздороваться. Особенно страдали женщины, у которых Чапа мигом слизывала какую-нибудь важную частицу утреннего макияжа.
Чапа ощущала себя всеобщей любимицей и не ждала, а требовала внимания. И её восторг обычно оказывался вознаграждён. Кто-то приносил ей косточки от вчерашнего ужина, кто-то отламывал кусочек от только что купленного свежего батона. Кто-то делился принесенным обедом, особенно если Чапа, унюхав соблазнительный запах колбаски или окорока, начинала толкать мокрым носом сумку, в которой лежало близкое угощение.
В мой первый рабочий день Чапа встретила меня недружелюбно. Утром псина продолжала служить сторожем. Свои пришли ещё не все, поэтому о появлении незнакомца Чапа сообщила грозным лаем. Она рычала, обнажая клыки. Мне показалось, что она даже несколько раз мотнула головой, что обозначало отказ пропустить и требование немедленно убраться восвояси.
Кто-то вышел посмотреть, на кого это Чапа так яростно ополчилась. Собака отбежала в сторону, и стала лаять уже иначе, с виноватым подвизгом. Она как бы докладывала о проделанной работе и призывала наказать нарушителя по всей строгости. Когда меня пригласили зайти внутрь, Чапа тут же потеряла ко мне интерес. Отвернулась в сторону ворот. Напрягла спину, подняла голову. Уши, словно локаторы, направились за ограду. Мимо медленно проезжала машина, и Чапа сосредоточенно пыталась уловить, нет ли в её передвижении чего-либо враждебного и опасного.
Как выяснилось, моё рабочее место располагалось около окна. Оно выходило прямо на вход, так, что виден был хвост одной из металлических «собак». Оторвавшись от бумаг, я, время от времени взглядывая в окно, наблюдал всеобщую любимицу за её «работой». Где-то к полудню Чапа куда-то исчезала, и являлась к пяти-половине шестого, когда музейный народ уже начинал посматривать на часы в ожидании завершения рабочего дня. Приходил сторож, и, едва последний сотрудник покидал помещение, Чапа впервые за день осмеливалась войти в здание. Как будто собаченция служила вторым сторожем и заступала на пост. Она подходила к служебным кабинетам, не заходя ни в один из них, и, заглядывая внутрь, то и дело настороженно поворачивала мордочку в сторону директорского. Если дверь в него была открыта, тут же, поджав хвост под самое брюхо, выскакивала на улицу.
Директора Чапа побаивалась. Хотя добродушный Валерий Петрович никогда её не прогонял. Мог даже благожелательно ухватить за шкирку, как какую-нибудь кошку и на вытянутой руке трясти перед собой, приговаривая щедрые умильности. Такое обращение Чапе не нравилось. Возразить она не могла, поскольку сразу признала в директоре главного хозяина, но и на поводу у него идти не хотела. Если же шефа не оказывалось на месте, Чапа оставалась на ночное дежурство вместе со сторожем.
Однажды и я решил стать для Чапы своим. С вечера собрал в полиэтиленовый пакет кости, извлечённые из борща, и положил их в холодильник. В приподнятом настроении, слегка волнуясь, шёл на работу. Чапа, как всегда, несла вахту. Завидев меня, она теперь уже не лаяла, но и не кидалась ко мне, как к другим. Просто стояла и смотрела, как я подхожу, а потом отбегала, уступая дорогу. В тот день я не сразу вошёл, а, отойдя в сторону, присел на корточки, открыл пакет, высыпал гостинцы в миску и приглашающе посмотрел на Чапу. Она учуяла запах, но подходить не спешила. Посмотрела на калитку – не зашел ли кто ещё, потом повернулась в мою сторону и замерла. Может быть, я ей мешаю, и она хочет позавтракать в одиночестве? Я отправился на свой наблюдательный пункт. Чапа нервничала, разрывалась между чувством долга и желанием поддаться искушению. Наконец, подскочила к миске, наскоро обнюхав, схватила самую большую кость и стремглав бросилась в сторону соседнего здания. Там находилась бойлерная. Рядом с ней стояло чапино зимовье – небольшая конура, сооружённая музейным столяром дядей Лёней, в которой кто-то из сотрудников заботливо устроил подобие коврика, нарезав старый палас на несколько квадратов. Сделав запас, Чапа, что было сил, бросилась обратно – встречать своих хозяев.
На следующий же день Чапа заверила счастье состоявшегося знакомства с нею наложением двух грязных лап на моё новёхонькое светло-серое пальто, сшитое из парадного офицерского драпа. Мне даже позволено было вдохнуть тяжкое для обоняния дыхание собаки, пока она пыталась меня облобызать. Да и в коллективе новый уровень моих отношений с Чапой восприняли как благополучно пройденное боевое крещение.
Теперь, когда народ усаживался пить чай или выходил покурить, я вместе со всеми легко мог поддержать тему о чапином рационе, особенностях её породы и возрасте. Однажды я спросил о происхождении клички, и мне рассказали, что Чапа была забавным и очень милым щенком. Она не ставила лапки на землю, а как бы похлопывала ими. При ходьбе раздавался «чапающие» звуки: «чап-чап, чап-чап». Так и закрепилось за ней это имя: Чапа.
Одной из тем, которую активно обсуждали в курилке, была чапина личная жизнь. Все давно обратили внимание, что никаких «кавалеров» на чапиной территории не наблюдается. Бродячих собак в то время вообще было ещё не так много, как сейчас. Их обилие, как и обилие бомжей – знаки социальной болезни общества. В то, советское время, эти симптомы ещё не так бросались в глаза, и не потому, что они не проявлялись, а потому что их старались как можно тщательнее скрывать. Бродячих собак отлавливали, бомжей отправляли куда подальше от мегаполиса. Но небольшие собачьи стаи всё равно то и дело появлялись в центре города, заполняя тротуары и проезжую часть, заставляя водителей чертыхаться, а пешеходов с неудовольствием уступать им дорогу. Иногда – особенно весной, стоило пройти мимо одного из люков, закрывавших колодцы парового отопления, как на тебя с оглушительным лаем разом накидывалось несколько собак. Отскочив в сторону, человек делал вид, что наклоняется за палкой или камнем. Собаки бросались было врассыпную, но тут же останавливались и угрожающе ворча, смотрели на прохожего. На люке обычно лежала собака с набухшими сосками. Где-то поблизости, наверно, находились щенки, и стая то ли поднималась на их защиту, то ли просто метила территорию.
Но как ни странно, посторонних псов около музея не наблюдалось. Не то, чтобы Чапа кого-то отваживала… а, может, и отваживала, да никто не видел, когда и как это происходило. Может, быть два безмолвных металлических «родственника» помогали Чапе?..
Музейные дамы одобряли её равнодушие к противоположному полу, посмеивались над ним, понимающе переглядывались, видимо сочувствуя собачке. Каково же было всеобщее удивление, когда обнаружилось, что Чапа готовится стать мамой! Это событие сделало отношение к ней ещё трепетнее. Чапе доставались теперь лучшие куски, а когда всё свершилось, сотрудники музея, спасая её щенков от печальной судьбы, отвезли чапин выводок на север области, в город Тару, где и раздали их по гостеприимным хозяевам.
И вдруг случилась беда.
Валерия Петровича под благовидным предлогом «перевели на другую работу», то есть просто вышвырнули, а директором областного краеведческого музея назначили нового человека. Многие его хорошо знали – он служил инструктором в обкоме партии. Чем-то не угодил своему заведующему отделом, и отправился «на укрепление культуры». Обоими директорами: и бывшим, и вновь назначенным, смена служебного положения переживалась болезненно. Но ни для одного из них лишение прежнего места службы не стало катастрофой. И только для Чапы это событие имело необратимое последствие.
Первый же рабочий день нового директора начался со стресса. В таких учреждениях, как музей, прежде его встречали с подобострастным волнением, вопросительно заглядывая в глаза, пытаясь понять, чем вызван визит и что за ним последует. Но то было прежде. Теперь же его встретил громкий собачий лай. Откуда было Чапе знать, что она лает на человека, от которого отныне зависит её судьба? Его запах ей до сих пор нигде не встречался: представители обкома в служебные помещения не ходили, а от парадного подъезда собака держалась подальше. Более того, она, наверно, почувствовала непонятную враждебность пришельца, потому что не просто кинулась к нему с лаем, но даже схватила зубами за штанину, когда тот попытался пройти мимо и ступить на охраняемую Чапой территорию.
К счастью, музейные дамы были начеку. Ругая себя за недостаточную предусмотрительность, они выскочили на крыльцо, отогнали Чапу и попытались вежливым участием и заинтересованностью, мягкостью и юмором снять напряжение нового начальника. Но у директора мгновенно вырос на Чапу огромный зуб. Может быть, директор и Чапа со временем привыкли бы друг к другу, но вчерашний партийный чиновник быстро понял, что точно также общая любимица безо всякой задней мысли посмеет облаять и прихватить за брючины явившихся без предупреждения начальствующих партийных товарищей...
В один из дней, ничем не отличавшихся от других, я, как обычно, сидел за работой, заполняя акты поступлений на новые коллекции. Вдруг слышу возбуждённый голос директора: «Вот она! Заходи, заходи! Не упусти, удерёт!»
Сердце болезненно сжалось от дикого визга, в котором был смертельный страх и отчаянная мольба о помощи. Сквозь окно уже ничего разглядеть было нельзя – обзор закрывали спины незнакомых людей. Я ринулся в коридор. Там стояли музейные дамы. Одни плакали, другие утешали друг друга или громко возмущались. Но никто ничего не предпринимал. Поперёк воли набирающего силу директора не попрёшь. С трудом протиснувшись к выходу, я увидел, как человек в армейской форме без погон на длинном шесте несёт Чапу к стоящей рядом машине. Горло собаки стягивала проволочная петля. Тело собаки подрагивало. Чёрный глаз ещё блестел, и мне показалось, что я разглядел в нём не обиду и непонимание, не страх, а боль и чувство вины. «Видишь, брат, как вышло, - говорил, прощаясь со мной, чапин глаз. – Прости, а?» Металлические собаки безмолвно вопили, разевая разбитые пасти. Но ни защитить, ни подвигнуть на подвиги никого так и не смогли. Мало кто тогда был в состоянии понять, что вздёрнули не только Чапу. Вместе с ней навсегда ушёл прежний музейный дух, эдакая семейственность, не всегда приемлемая в рабочих отношениях, но настолько прочно укоренившаяся, что справиться с ней можно было, наверно, лишь вот такими варварскими способами…
«Собаки» теперь отреставрированы и стоят не на улице, а в новом здании краеведческого музея, выстроенного в бытность тогдашнего назначенца, вскоре ставшего генеральным директором музейного объединения.
Музейных служб давным-давно уже нет в цокольном этаже Дома Союзов. Да и не все, кто в тот день испытал потрясение вместе со мной, живы. Ушёл из жизни и сам генеральный. Оставил по себе добрую память. Много сделал для развития краеведения в области. Почему вспомнился именно тот случай с Чапой? С чего это я вдруг решил написать о нём? Дело давнее. Пора бы забыть. Или не даёт покоя, что и я тоже, как и все, предал Чапу, нашего верного друга, сторожа, да просто любимицу, не спас, не отбил? А, может быть, я своим не-деланием вот так подло наказал её за то, что испугала меня, нагавкала при первой встрече?
Недавно узнал, что существует специальная фирма по отлову бродячих собак. Есть даже какой-то план по очистке города от них. И что в ближайшее время будет произведена облава на стаю, обитающую в районе Выставочного сквера в Старой крепости. Я много лет работал в этом районе. Мне даже назвали и день, и час. Утешили, что теперь это делают не средь бела дня, а самым ранним утром, когда ещё нет людей на улицах, что теперь собак ловят не таким варварским способом, как раньше, не на «удочку», а просто стреляют. Специальной ампулой. «Там же иголочка, – сказали мне, – раз, и готово».
А я вдруг подумал, что какая-то из этих обречённых собак тоже ведь лаяла на меня, как Чапа. И о ней, как и о Чапе когда-то, я тоже не раз думал в сердцах. Чертыхался, и по-детски обижался на несправедливость: «За что это на меня, такого хорошего и безвинного, так страшно гавкают?..» И снова, изгоняя холод из груди, мучительно пытался вызвать из памяти момент, когда поселился во мне страх перед этими животными. Не случайно ведь китайцы называли их «учителями»…
Как научиться прощать причинённую нам боль? Собакам, людям, миру. Ведь, досадуя, раздражаясь, гневаясь, мы выплескиваем сгустки тяжёлой энергии. Кто знает, как наша досада, обида и раздражение откликаются ТАМ? И как сказываются на наших собственных судьбах обидные слова, брошенные в лицо, в спину, или даже отправленные на расстоянии уже не нами, а нам… Ведь когда объявят охоту на тебя те, на чьё жизненное пространство ты, не ведая того, влез, ты будешь так же беззащитен как Чапа. И никакие слёзы не спасут, не остановят руку убийцы.
Чему же учат древние учителя? Думая о мире, нужно готовиться к войне? Да. И всё же самое высокое искусство – будучи мастером войны, не допустить её начала. И если всё же не уберёг мир – иди до конца. Да вот успеть бы понять, что война объявлена…
«Делай что должно и будь что будет!» - гласил один из рыцарских девизов. Каждый платит свою цену за трусость и предательство, подлость и измену, слабохарактерность и легкомысленность. Рано или поздно – но платит. Так же как платит и за жестокость и незаслуженно причинённые обиды.
Интересно, если существует переселение душ, то в кого вселилась душа нашей собаченции?..