Октябрьским событиям 1993 года посвящается
Прежде, чем стать Галиной Горовой, она была Галочкой Фефеловой. А в школе, еще не выйдя из малолетнего возраста, она слышала в свой адрес только «Фефел». Прозвище сохраняло свою силу и после, вплоть до переме-ны галочкиной фамилии на новую.
Но до тех пор она была всё еще Фефеловой и прозвище за ней остава-лось прежнее, несмотря на то, что уже два года назад она окончила школу и, одновременно поступив на вечерний в станкоинструментальный техникум, пошла работать на завод «САМ» в технический отдел на должность секрета-ря по совместительству с общественно-полезной профсоюзной нагрузкой.
Галочкин активизм был неслучаен. И связан он был напрямую с обидой по поводу незаслуженности этого терпкого прозвища.
Самоличными обязательствами (ранее в школе, а теперь на заводе) она как бы старалась отнимать у себя же самой время обижаться и рассуждать на столь малокорректную для нее тему, и через это лжеслужение коллективу ей парадоксальным образом удавалось обособляться от общества людей в це-лом...
Так длилось бы и дальше, если бы ей, Фефелу, почти в конце лета (чуть больше месяца назад ей исполнилось девятнадцать годков) не пришла на ум мысль о смене фамилии и о радикальном повороте своей судьбы в сторону некоего преобразования. И, если бы эти и прочие ее мысли не совпали с го-сударственным казусом, который вошел в историю под именем августовско-го путча, то, наверное, с ней, Фефелом, всё обстояло бы, таким образом, еще очень долго и, быть может, всегда. Но, к счастью для Галочки, произошло именно так.
В тот день она, как и в прочие дни, словно запрограммированная на маршрут из дома на работу, двинулась по привычному ей пути. Но тут-то не-ожиданно и враз на нее опрокинулась неистовая мысль о перерождении себя самой.
Это было подобно ожогу извне и яркому ослепу изнутри. Тонкие стен-ки ее подсознания с изнанки и с лица как-то щемяще расплющило. И оно, подсознание, словно раскаленная игла на заезженной грампластинке озвучи-ло обличительный текст в адрес Галочки.
«Ты — ничто. Банальная баба, — обличала пластинка подсознания. — Быть тебе ничем среди всех и никого. Твой удел — порочный круг. Твое имя — Фефел. О чем бы ты ни мечтала — то подлость. К чему бы ты ни стреми-лась — то свинство. Действуй! Сейчас! После — поздно. Меняйся, либо ту-пей дальше...»
И только с этой колотью мыслей она дошла до метро «Белорусская-радиальная», как послышался гул громыхающих танков. Она остановилась. Обернулась и поспешно направилась в сторону громыхающего гула.
Поднявшись на мост, Галочка действительно увидела танки.
Танки, вопреки каким-либо дорожным правилам, от Ленинградского моста следовали в сторону Бутырского вала. Колонна была значительной. Галочка насчитала более семи единиц, и это лишь то, что она успела отсле-дить...
На работу Фефел так и не добралась, а дозвонившись туда, решительно заявила о своем увольнении во чтобы то ни стало.
— Фефел окончательно спятила, расчета требует, — доложила началь-нику его зам.
— Фефел? Это кто? — удивился начальник.
— Ваша секретарша Фефелова, — констатировала зам.
— Причина? — допытывал главный.
— Говорит личная и секретная, — туманно пояснила зам.
— Ну что же, мы ее удовлетворим, — как бы сквозь зубы процедил на-чальник...
И уже вечером, около шести часов, Галочка была на Маяковской пло-щади, официально уволенной по статье за регулярные прогулы...
*
Площадь кишела народом. Стихийно ото всех сторон пестрая плывучая толпа безмерно заполняла пространство самой площади и примыкающих к ней улиц. Галочка оказалась здесь мизерной, но равноправной частью. Малая щепоть ее существа слилась с общей массой, как капля с потоком исполин-ского водопада. Рев толпы, подобный бойкому бурлению, скандировал про-тест. Полчище людей множилось с необратимой быстротой.
Как только критическое количество собравшихся наконец-таки пере-полнило чашу огромной площади, сразу же мощной волной весь последую-щий, всё прибывающий люд отнесло на противоположную чашу Садового кольца. На ней, как и здесь, тоже происходило столпотворение.
Последний напор и решительный натиск многотысячной соборной плоти, как бы свыше выстроившись в единоначальную человекореку, тем са-мым уравновесил обе чаши, дал толчок для дальнейшего грандиозного шест-вия в сторону Калининского проспекта, на плато которого сливались ленты иных, не менее значимых по численности человекорек...
Ближе к девяти часам Галочка под вой и гвалт вместе со всеми добра-лась до парламента. Там, у здания парламента, подле одного из балконов, выходивших на сторону Москвы-реки, в полном разгаре громыхал митинг. Все выступавшие без исключения призывали к противостоянию «путчи-стам», «попирателям конституции» и «топтателям свободы слова».
Народ без критики одобрял всё услышанное. Эйфория торжествовала единодушно. Эффект толпы нейтрализовал любое частное мнение.
После митинга началась запись в десятки, а затем и в сотни добро-вольческих отрядов по защите «Белого Дома» от «Красного Кремля».
Сформированные отряды тут же выстраивались во многочисленные цепи вокруг здания в качестве живого щита. Человеческие цепи, навроде швартовых канатов, сматывались в бобину рассредоточенной толпы на палу-бе невидимого судна.
В один из таких цепных канат-отрядов и записалась Галочка Фефелова. Только уже под другой фамилией. Она записалась, как Галина Горова...
К фамилии «Горова» Галочка имела лишь косвенное отношение. Это была девичья фамилия ее матери. А матери она досталась не от родного отца, но от отчима. И потому кровной связи Галочка с этой фамилией иметь не могла. Но она смогла убедить себя в том, что у нее на подобный поступок есть право. Право духовное. Выбор ей подсказала ситуация, в которой она оказалась. Ибо все носившие эту фамилию по линии отчима матери были людьми жертвенными: служители алтаря, либо борцы за революционную идею. А сейчас именно то и другое, по разумению Галочки, как бы сдвоилось и стало одним безапелляционным фактом ее прозрения и ее признания в ка-честве духовной наследницы этой фамилии. Алтарем обернулась сама Исто-рия, призвав при этом ее, Галину, к служению, а последующее ее, галочкино, участие в строительстве баррикад на Горбатом мостике инициатически по-святило ее, опять-таки Галину, в дело революции. И посему — она есть Га-лина Горова, а ни в коем случае не Фефел, прежняя Галочка Фефелова. С тем она и отрицалась не только от своей отчей фамилии, но и от галочкино-фефеловского бытия...
*
Получение Галиной Горовой нового паспорта совпало с днем расчле-нения ее Родины.
Родина заметно умалилась в территориальном статусе. Интрига распа-да, поддержанная слепым выбором народа, состоялась. Референдум Империи оказался против имперского братства, иначе против самой, когда-то несрав-нимой по мощи и дерзновенной своими деяниями, России. Малые осколки — мозаики бывших республик — нарочито уверовали в свою куцую целост-ность. Размежевание судеб, маета душ стали уделом извечного большинства их царств. А циничный, как прирост скота, успех благосостояния для их же зычных лже-элит стал жизненно-утверждающим правом.
Но Галина о том даже не задумывалась. Она остро, как надрессирован-ный сыскарь, лишь уловила аналогичную схожесть двух участей: своей и Ро-дины. В символической гибели СССР, Галина выявила свою символическую, даже в чем-то и практическую, смерть.
Вечером, возвращаясь домой, она заглянула в паспортный стол.
В паспортном столе, как в похоронном бюро, собралась длинная оче-редь поголовно одетая во всё черное.
Разговор очереди по преимуществу был об итогах референдума и о смертях близких им родственников.
Одна из женщин рассказывала мужчине-кавказцу, что ее мать «пластом лежачая в параличе» умерла скверно, захлебнулась своей блевотой, посколь-ку не смогла вынести запаха жареной печенки, которую в тот день готовила ее соседка по коммунальному общежитию, пока она — дочь — была в мага-зине, покупая подарок своей матери. Но вместо платка, который она хотела приобрести ко дню рождения, почему-то купила тапочки ко дню смерти.
На что кавказец поведал другую историю — о своем брате, убившем любовницу за то, что та отрезала ему член, когда он захотел вернуться до-мой, к жене, на прощание, предложив подруге оральную пикантность. Одна-ко после убийства бабёны умер сам — в тот же вечер, истекая кровью на по-роге ее квартиры, о чем успел-таки упредить по телефону его, брата, полу-чившего, таким образом, во свидетельство не только слух, но и по прибытии на место — визуальную картинку.
Еще двое граждан, сидящих в очереди, вели беседы той же направлен-ности. Только не так громко и менее развязно.
Речь шла о памятном для них обоих случае, в коем нашлось место, аж троим покойникам.
Разговоры мертвецов о мертвецах утомили Галину и она, заняв место в очереди, вышла на улицу покурить, так и не узнав, какими были эти три оче-редных мертвеца...
На улице — без изменений — зима, снег, вечер. Свет от окон домов, примыкающих к отделению милиции, навроде гирлянды отпечатывался пря-моугольными пятнами в кругу колодцеобразного двора, с южного края кото-рого стояла и покуривала растерянная Галина. Это была растерянность перед опять-таки новой сценой смерти, только на этот раз не баечной, но явствен-ной и убедительной.
От одного из пяти подъездов, выходивших в жерло двора, выносили труп: на носилках, в белом чехле, как в саване. Разительный запах гниения ударил в нос. Галина невольно сморщилась. Запах мертвечины отшатнул ее в сторону.
Труп, словно в топку закинутое бревно, погрузили внутрь рафика ско-рой помощи. Два санитара, в зеленых халатах и колпаках напоминая близне-цов, на миг в галинином воображении обернулись кочегарами.
«Хвосты и рога им бы пришлись кстати», — молниеносно подумалось ей...
И кочегары тут же, как два чорта скрылись в салоне рафика.
Машина фыркнула, прочихалась и двинулась по мытарствам заторен-ных улиц в ледяные покои больничного морга.
*
«Я чувствую себя побитой камнями. Будто отнято сердце, кишки, па-мять. Я — иная, чужая, не своя, как если бы следовать за самой собой и не ведать того, чему быть далее. Так как меч моих чувств и сандалии моего маршрута лежат под камнем моей души. Чтобы шествовать, надобны полномочия и глаза вовнутрь. Это, наверняка, как в первый день смерти, — туннель, исподняя тьмы, ночь без звезд, где нет обычной тропы, но есть зов к действию.
Я рисую себя на бумаге новой жизни и стираю ластиком прежней, при этом, желая выяснить, почему есть еще та, помимо нарисованной и неве-домой мне самой, которая рисует и стирает нас обеих...
Если Горова — это смерть Фефеловой, то я — середина между нами двумя. И подобно книгам мертвых, я пишу и читаю свою книгу здесь о том, что со мной последует там.
Итак, с этого дня я пишу книгу себя: год здесь — день там, 365 суток равны 24 часам инобытия. Иначе, жизнь смерти — по обе стороны меня во мне — себя обнаруживает, перетекая из полости в полость, словно вода со-общающихся сосудов.
Тогда смена фамилии как бы дверь. А сама фамилия — как место мое-го инициатического прибытия туда. Прибытие там — будет — опыт смерти здесь. И это будет ранее, чем смерть, проникающая в нас тут, как совершившийся факт. И тогда я, как мист во владениях Кносса, обречена на испытание свыше...»
Галина закрыла тетрадь и еще около получасу просидела в полном молчании не только уст, но и, каким-то образом, ума. Поскольку мыслей ни-каких и не было. Лишь сочная краска желтого цвета обволокла ей сознание и, будто бы опрокинув ее всю самою в бездну оцепенения, вышла наружу ее лица яркими пятнами серебристого свечения.
Но через мгновение, благодаря своему страху, Галина прервала виде-ние и, вновь раскрыв тетрадь, подписала название и эпиграф к своему днев-нику:
« К Н И Г А Г О Р О В О Й
смерть — это брак, моя свадьба в черном...»
Потом, обождав некоторое время, думая о новом написании и новом прочтении своей книги во сне, направилась спать...
*
Сон оказался простым и даже банальным. Что-либо запоминать не бы-ло нужды. Проснувшись, Галина поймала себя на мысли о механичности происходящего. Череда событий была точно запрограммированной. Все дей-ствия и поступки были обусловлены. Они свершались как бы по заранее кем-то утвержденному плану. И только в один из вечеров, далеко вперед уска-кавших в будущее, вернувшись домой, она наткнулась, ища при этом совер-шенно иную вещь, на тетрадь в письменном столе.
— «Книга Горовой», — прочла она в слух и оторопела.
Уже почти как полтора года назад была сделана первая запись. Настен-ный календарь, словно усмехался над ней своим отрывным глазом листа, де-монстративно показывая ей третье октября девяносто третьего года.
Галине было не по себе. Ведь она как будто вчера начала писать свою «Книгу…». У нее создалось впечатление, что ее вводит в заблуждение этот календарь, что кто-то взял и оборвал листы дней не только календаря, но и дни ее личной жизни — памяти.
Галина напряглась, но так и не смогла вспомнить ни вчерашнего дня и ни какого-либо другого еще из числа прошедших до сего вечера дней...
Как магнит, ее воображение продолжал втягивать в себя календарь, пытая беспамятством несостоявшегося прошлого.
Несмотря ни на что, она снова попыталась вспомнить...
Но опять-таки — кроме единственного воспоминания, убеждавшего ее, что она, якобы только вчера начала писать свой дневник. А после легла спать. А потом, якобы, проснувшись, обнаружила себя здесь сидящей за письменным столом подле тетради, словно и не отлучалась от нее ни на се-кунду — в голову так ничего и не пришло...
Она стала машинально вертеть тетрадь и с обратной стороны обнару-жила следующий текст:
«И вот; подземелье моей души испещрено тайной. Погружаясь туда вовнутрь, как в лабиринт, я ищу быка своей совести, который рогами своего закона вспарывает живот моих сокровенных мыслей и желаний.
Уловить его — значит для меня — уловить боль и короновать суть своего “я” солнцем, вместо рогов закона.
Слева и справа от меня сопроводители бездны. Они подобны птицам, носят в клювах своей власти наши души, как пищу — в гнезда верха и низа. Они, как день и ночь: белы и черны. Их рты — буквы, из которых я должна сложить слово и им, как ключом, открыть смысл своего плена. И тогда я стану той, чьи руки держат сына во свете тьмы...»
Прочтя текст, Галина, словно вынырнув из водоворота, проснулась. И, проснувшись, она утвердительно поняла, что ужас воспоминаний всего лишь очевидный бред ее сна — словно некая визуальная экспансия какого-то, пока что скрытого от нее самой, сверх-смысла; и что на самом-то деле, нет и в по-мине этого календаря с третьим числом-глазом и, тем более, того таинствен-ного, как провидческий знак, текста на обороте, той пресловутой «Книги…», в которой она только вчера действительно сделала свою первую запись...
*
По логике галининого дневника, мысль о смене фамилии была образ-ной смертью Фефеловой. И как символ, это отобразилось ее, галининым, присутствием во время путча на баррикадах. А день получения паспорта Го-ровой совпал со днем прибывания ее, Фефела, в морге, то есть это означало финальную часть первого дня ее образной смерти. Распад же страны и сцена с санитарами, как бы подтвердили ей — сей факт, наглядно проиллюстриро-вав метафизику ее смерти.
С тех пор ничего существенного для Галины не произошло. Она объяс-нила себе это как продолжение своего фефелофского нахождения в морге. И, во-вторых, тем, что душа умершей на время лежания ее тела в морге, так же находилась подле своего тела. Но не в нем. Ибо душа, пока еще не мытарит-ся, и ей нету черно-белых видений. Поскольку тело еще не предано земле. Однако она, душа, вернуться в тело обратно не может, потому что тело — само по себе. Оно мертво и неподвижно. А живое — в мертвое — не возвра-щается...
И действительно, первый год после того, как она сменила фамилию, люди говорили, что она исполнена холода и бездушна, как труп...
Пошел второй день смерти, иначе второй год с тех пор, как Галина ре-шилась на перемену фамилии. И он ознаменовался знакомством Галины с молодым человеком, впоследствии ставшим защитником «Белого Дома», но только теперь уже в ситуации октябрьской трагедии, когда его жизнь пуле-метной очередью, пущенной из смертоносной щели, оборвет бэтээровец.
Но до этих событий пока еще ровно год — ни Галине, ни ее парню об этом ведать не приходится. Будь Галина чуточку прозорливее, могла бы и упредить. Но, так как она всего лишь мист, а не мистагог, то и событий этих ей ведать, не дано...
*
Пушкинская площадь. Семь вечера. Галина маленькими глоточками потягивает черную горячую жижу бульварного кофе. Супротив ее сидит он: обособленный и мрачный. Они не сразу удостоили друг друга вниманием. Лишь после того, как парень, из самой глубины выдыхая воздух, обронил фразу — негромкую, но одним лишь росчерком слов отпечатавшуюся на мя-се галининой души, как ножевая рана.
— Я слышал, что душа, как пар, — сказал он, — и если это так, то нас кипятят в котлах наших тел, пока наши души не испарятся полностью. А ес-ли мы научимся собирать пар, то обретем душу.
Галина насторожилась. Потом резким движением выхватила из-под чашки с кофе — блюдце. И, перевернув его раковиной вниз, занесла над струйкой пара, источающегося из черной жижи.
— На, — держи свою душу, — протягивая блюдце парню, убедительно произнесла она.
На синем небосводе блюдца образовались, словно крошечные звезды, набухшие капли. Парень вздрогнул, почему-то такая простая вещь ему не приходила в голову. Он искал философского, идейного понимания темы и никак не предполагал столь практического ее разрешения.
— Но это уже не пар. Это капли. Это не душа, а ее слезы, — пытался парировать он.
— Нет, — отрицала она, — это кристаллы, ибо там холодно. Тот, кто собирает — кристаллизует.
— Ты хочешь сказать: уловив — изменяю. То-бишь, если я бегу за то-бой, ты — остаешься ты, ну, а если я настиг и поймал тебя, то ты стала дру-гой...
— ...я стала твоей!..
И вот уже чуть более года она — его, и они вместе. Он — аспирант-первогодник, партиец-патриот. А она, — которая родит от него ровно в тот день, когда его пронзят пять бэтээровских пуль, — лежит на сохранении в роддоме, пополняя книгу паром души, извлеченным из котла своей материн-ской утробы.
Ну, а пока они кровожадные подельники своей любви — они, словно медвежатники, взламывают сейфы запретных удовольствий и, как гоп-стопники, обувают подчистую свою чувственность и страсть друг к другу, взамен оставляя лишь призраки схваток своей плоти без улик и просьб о по-щаде. В их спины и в их лица всегда была направлена красная метка прицела, то есть невидимая винтовка судьбы держала их под своим неусыпаемым оком, чтобы им быть всегда пластичными и подвижными, никак и ничем не ослабевая своего стимула к борьбе и слиянию. Ибо
их борьба — переплетенных поцелуями и пируэтикой тел — была все-гда продолжительной, как полнометражный фильм о фильме, включая все дубли и пробы главных героев. Они, Дмитрий и Галина, будучи ревнивыми партнерами, поочередно пытали себя вымышленными подробностями измен и применяли этакий ералаш в качестве прилюдий к смелым сочетованиям, нежно кусая и художествено выламывая составы своих разгоряченных опе-кою телес. Их импровизированная Кама-сутра всегда добавляла новые тек-сты познания. Не было и дня, чтобы им не обресть что-то свежее и легкое в едином, как бог, омуте тел. И не изведать чего-то желаемого и страшного в безднах секса и сна. То бишь обресть и изведать — того решительного и близкого, как сама смерть — ослепа душ и, ту — извечную, что мир, песнь плоти огня и льда. Где строка к строке, страница к странице преобразовались ими — их соитием первопричинности — в упругие, как грудь и глянцевые, как кожа — тома книг, которые перечитывались Галиною и Дмитрием до беспамятства по несколько раз на дню, незримо перекликаясь с «Книгой Го-ровой» пафосом искушений и дерзостью прозрений:
*
«…Словно перелицовываюсь Тобою. Скачу наездницей или попадаю под пяту Твоей чести, как под меч на плаху паха и рта своего суженного. Не Ты ли, ввёрнутый штопором страсти в мое сердце, испытуешь мои мысли, словно визионер язычника? Что рука Твоя или Глаза твои — ветвями и не-бом грезятся мне снами соитий и сплавом двух в одну одинаковость. Я, над-кушенная именем новым, мучаюсь тремя себями, отыскивая себя единую лишь в Твоем посланнике и отроке схватки и страсти…»
Незаметно, изо дня в день, сожительство Дмитрия с Галиной перешло в брак. Правда, их брак был не светским и не церковным, но гражданским — без печатей, свечей и свидетелей. А свадьбой им стала гостиничная спальня, снятая ими на три незабываемых умом и сердцем дня, проистекших рекою нон-стопа без отдыха и скуки, которые, как во сне, аукнулись в галинином чреве — рыбой зачатья.
«…Во свете тьмы младенец на руках матери. Изида, Богородица, я сама, Гор, Спаситель, мой сын — кто для кого и кто с кем. Родиться, стало быть, расколоть себя надвое. Дать жизнь, значит, уготовить смерть. Стать, значит, перестать быть...»
…ничто не указывало Галине на беду.
Лето промчалось в три прыжка. Июнь, июль, август эстафетной вере-ницей различных дней докатились к осеннему прогону новой триады. Зар-делся сентябрь — брызгами желто-красной листвы и праздничным убранст-вом ко дню города. Продолжительный дождь водяной трещоткою затараба-нил извечную и монотонную мелодию слез и смерти. Небо, как пасть чудо-вища — заволоченное серым месивом туч — разверзлось над всей экуменьей града. Отовсюду, со всех сторон потоком струй пузырясь и пенясь, понеслась голытьба дождевого бунта. Быстрый рокот неугомонных капель нескончаемо застрекотал степ. А все многочисленные впадины и огромные ямы города, — с избытком переполненные бешенством воды, — схоронились под толщею мутных затонов…
Дмитрий же окунулся с головой в учебу, постепенно накапливая рабо-чий материал для будущей диссертации. А Галя же, пребывая в декретном отпуске, как призрак, блуждала по мокрым и серым улицам Москвы. Они оба, город и Галина, были увлечены своими мирами, корни которых уходили глубоко к ним в души без диалога и каких-либо комментариев по отношению друг к другу. Москва, утирая глаза и нос небу, силилась перебороть напасть капризного ненастья. Ну, а Галя, лишь внимала новой, изо дня в день, фор-мировавшейся жизни в её теплой, как мех, утробе. Время же, словно пилиг-рим, неумолимо шло к развязке октябрьского противостояния — президента и парламента.
Ведь мзда за альтернативу существования демократии вне карт-бланшей мирового порядка обернется высокой ценою крови, да не одной сотней человеческих жизней. И в последствии именно об этих активистах, общество, расколовшись надвое, — сложит, речами многих, гимн памяти, а молчанием других — предаст забвению, как небывших. Поскольку именно для этих сотен жизней правовое противоборство власти с — как встарь — горячо подданными своими сердцами гражданами — станет роковым…
*
— ...ну, милая, тужься, тужься. Давай, давай. Еще, еще!
— А-ааааааа!
— Нет. Нет. Ты тужься. Береги, береги силы...
— Не-могууу. Ди-има, Ди-ии-мааа!..
— Димон, стой! Стреляют, убьют, стой!!!
Дмитрий, пригнувшись, побежал в сторону стадиона. Над головой свинцовый град. Пули сыпались, словно спелые яблоки — часто и звучно, словно слова — зло и матерно, как проклятие. Пыль во рту — вязко и тош-нотно — шипела ему: «не смей». А кровь по венам рук и ног — утробно и зычно: «вперед».
Повсюду кишело суетой тел, паникой душ, свистом пуль и гильз.
— Димон, не смей-ййй!
— Галя, милая, давай-давай, еще чуть-чуть, еще малость.
Акушерка и медсестры все сгрудились подле Галины, подле ее распах-нутых врат в ожидании, в мольбе, в трепете пред новой тайной.
— Тужься, тужься… Глаза открой, открой, милая открой…
Галину выгибает дугой. Пальцы ее рук крючит судорога. Рот стиснут и сквозь тиски зубов протяжный визг, плач, ужас...
— Нет, не смей, нельзя, давай-давай, тужься…
Всё слилось, сплелось, спуталось.
Дмитрий словно бежал по коридору роддома под треск приближающе-гося к нему бэтээра. Галина, улыбаясь, ровным шагом шла к нему навстречу. Он и она, не слыша безумия родовых мук и пулеметных очередей, не видя крови и гари, не говоря друг другу ни слова, а только поймав себя в обоюде объятий, точно срастились и тут же ветви их рук затрепетали зеленой лист-вой чувств и видений, которые длились для них очень долго, пока пять бэтэ-эровских пуль не пронзили их объятий... И тогда тело Дмитрия, ничком упавшее на асфальт, судорожно выпустило из себя Галину. Галина же скло-нилась над ним и с его сердца серпом руки срезала, как плод, младенца...
После чего в акушерской раздался пронзительный детский плач...
Акушерка подняла над галочкиной головой ребенка и возгласила о ро-ждении сына. Галина смолчала, скривив рот. Скорбь была красноречивым украшением ее лица. Галина горько и твердо осознала, что она в один день стала вдовой и матерью, провожатой в смерть и провозгласителем жизни. Что мистерии ее книги необъяснимым образом воплощаются в чужих жизнях и смертях, и что чтение этой книги пока еще не окончено...