В отличае от В.Ерофеева, вынужденного выбросить целую главу «Серп и молот – Карочарово», оставив лишь фразу «...и немедленно выпил», у меня нет возможности что-либо выкинуть или даже изменить. А потому, если у тебя, мой читатель, проблема с ненормативной лексикой, то лучше не читай дальше. Единственно, я могу тебе пообещать, что употребление ее не только в данном случае оправдано, но и необходимо, ибо я не хочу унижать тебя жалостью, оберегая твои уши. Я хочу, что бы ты стал моим другом, почувствовав то, что почувствовал я.
Это, история, к которой у меня нет какого-то определенного отношения. Во всяком случае, если кто-то захочет увидеть в этом юмор, то я должен сказать, что с этой стороны, я к этой истории точно не отношусь. Впрочем, здесь особенно-то и нечего рассказывать. Это просто впечатление, которое хоть и яркое, но тянет отсилы на маленький рассказик или даже миниатюру. Вообще, надо сказать, что самое интересное, что было в моей «шахтерской» жизни, я уже описал в рассказе «Шорин». Все остальное – это просто впечатления путешественника, о которых можно рассказывать, но как бы «кстати» о чем-либо... Ну вот, скажем, заходит разговор такого рода, что женщины нынче становятся независемее. И вот тут как раз встреваю я: - Ха! Это в России, что ли женщины независимые? Это вы про что? Про Москву или, к примеру, про Урал? Ладно, про Урал мы после поговорим, скажу я вам, что меня в этом плане поразил более всего Донбасс. Я, в основном, под Ворошиловградом работал, ныне он Луганск, кажется... Маленькие городки, довольно радушные днем люди... Я подчеркиваю: днем! К ночи, когда уже принято должное количество алкоголя сомнительного качества, эти же люди превращаются в очень опасных, порой беспощадных животных. Женщин я днем почти не видел, поскольку большую часть дня проводил под землей, пару часов уходило на спуски-подъемы, помывку и всякое такое. Первую женщину я видел утром. Это была Таня- ламповая. Ее задача была простая: взять личный жетон с номером и выдать лампу. И вот, то самое, что вчера вечером приняло литра полтора вонючего самогона, а то и денатурата, пыхтя смрадными испарениями, протягивает в окошко толстую лапу с жетоном, норовя по ходу дела Таньку ущипнуть за какое-нибудь место. Он совершенно уверен, что это не только неотразимо остроумно, но и оригинально. И так думает каждый стоящий в очереди. Танька, когда уворачивается, а когда нет, но, в целом, она относится к этой процедуре как к части своей работы, быть может, и не сильно приятной, но неизбежной. Как грузчик в овощном магазине относится к занозам от деревянных ящиков на своих руках. Но это еще ничего. Проблема в том, что пьяным Танька давать лампу не имеет права. Случись что с каким-нибудь пьяным идиотом под землей – Танька пойдет под суд первой. И вот, когда она лампу не дает, и начинается самое для нее страшное...
Один раз я шел к ламповой и услышал жуткие вопли. Уже не помню во всех подробностях, но шел сплошной мат в адрес Таньки, и было понятно, что кому-то она лампу только что не дала. Это был Петруха – худой старик, в общем, обыкновенный... В таком состоянии как сейчас, я его увидел впервые. Петруха был со страшного бодуна, его качало, вчерашний самогон еще плескался в его давно прокисшей крови, понемногу перегоняемый в ядовитые альдегиды, изношенной циррозной печенью. Петруху никто не трогал – уважали: старик, все-таки.
Танька забилась подальше в комнату и тщетно ждала подмоги. На мат, персонально в свой адрес, она давно никакого внимания не обращала. И теперь, в ее глазах металась всего одна, легко различимая мысль: "Только б не убили потом..."
На счастье из кабинета вышел главный инженер: немолодой, квадратный мужчина – старый шахтер, выбившийся в люди. О его силе ходили легенды, когда он появлялся, шахтеры – даже старики - вставали. Называли его по отчеству, что вообще – предел уважения.
Алексеич медленно подошел, и все замолчали. Замолчал и Петруха.
- Ну, шо ты Пэтрыку, так пэрэживаешь? Лампу хочэш? Чи шо? – спросил Алексеич ласково.
Петруха виновато закивал и стал пальцем тыкать в Таньку, мол, вот она, сука, заслуженного шахтера как обижает.
- Ну пишлы, я тоби дам лампу. – и с этими словами он взял Петруху за рукав и поволок за угол. Через секунду раздался звук двух мощных ударов, затем что-то рухнуло на пол, и точас из-за угла выкатилась Петрухина каска. Шахтеры стали качать головами:
- Нехорошо, мол, старика-то...
И тотчас вся толпа люто уставилась на Таньку, которая мгновенно стала белой как мел: предстояла привычная экзекуция... В эти дела вмешиваться нельзя. За всем этим стоят свои железобетонные законы, перепрыгнуть через которые также невозможно как прекратить силовыми методами армейскую дедовщину или же изменить иерархию в зоне. Вроде бы в тот раз все обошлось, Таньку не тронули – боялись Алексеича... Все ж-таки, не Танька Петруху застучала, Алексеич сам все увидал...
Получив лампу из Танькиных трясущихся рук, на одной из которых синела размытая татуировка «Т.В», я пошел на шахтный двор и уселся на пустую кабельную катушку. Все ждали подъемник, коротая время за неспешными беседами, и накуриваясь на всю предстоящую смену. Я вслушался в разговор у себя за спиной:
- Ты где вчера бухал?
- Да, ездили в балку...
- А ты?
- Да, я решил вот вчера Наташку отхарить... Пошел смаги взял, колбасы нарезал. Сижу жду. Когда приходит... Ну выпили по первому, потом по второму... Я к ней: раз под платье, а она тикать. Я к двери – она в окно и к забору. На забор прыг и лезет. Я тогда тяпку взял, и к-а-а-к уебал ее по спине (надо понимать, что обратной стороной) . Она с забора-то и свалилась. Я ее прям в огороде и отхарил как надо...
- Ну, правильно, - заключил собеседник, - будет она еще барышню из себя строить...
Так проходили дни, и мне все больше и больше становилось интересно: а есть ли вообще здесь нормальные женщины, кому подобное обращение, скажем так, не по вкусу? Ну, то есть, строго говоря, никому не по вкусу получить обухом тяпки по спине, но это, по большей части, воспринимается просто как некие издержки, вроде того, что «любишь кататься, люби и саночки возить»... Увидеть женщин с фингалом, в поселке можно было сколько угодно. И это даже не «жены», кому, вроде как, некуда деваться. Это вполне могла быть какая-нибудь молодая девчонка, которая сегодня получает в глаз, а завтра, идет на танцы все с тем же уродом, которому вчера по пьяне показалось, что она как-то не так на кого-то посмотрела. Спрашивать обо всем этом бесполезно: они даже не понимают твоего вопроса. «Что значит: зачем я с ним встречаюсь? А с кем встречаться? С Мишкой что ли?» Ну конечно, не с Мишкой. Мишка – это просто насильник, животное. За ним числится, как минимум пять изнасилований. И, понятно, что все незаявленные. Кто ж про такое заявляет? Вскоре я перестал спрашивать, и вообще удивляться чему-либо. Я понял, что горное дело мне нравится, но заниматься я этим не буду никогда, потому что я никогда не приеду сюда жить.
Впрочем, одна нормальная женщина все-таки была. Она была немолода, как Алексеич, и как Алексеича ее побаивались. Она тоже обладала непомерной силой, о которой тоже ходили легенды, была высокой и крупной. Звали ее Михаллна, и была она уборщицей в душевых. Шахтеры ее не стеснялись, а Михаллна давно перестала обращать, какое бы-то ни было внимание, на их сомнительные мужские достоинства. Лишь изредка, и только кто-то из стариков позволял себе отпустить одну и ту же шутку, считавшуюся всегда свежей:
- Михаллна, иды потры мэни спынку!
Из всех душевых раздавался обычный гогот, и Михаллна, не выпуская из рук швабру, отвечала, как всегда одинаково:
- Я тоби зараз як потру, то будэ тоби пыздэць!
Снова гогот, на который Михаллна не обращает ни малейшего внимания. Она вообще на них, не то, что не обижается, она их не замечает. Как невозможно обижаться на лающих откуда-то из-за забора собак.
Луганск - Оттава
1980 - 2005