Солнце свешивало до земли светлые прозрачные усы, небо осенней синевой гляделось в трамвайные рельсы, пестрые скворцы ходили по газонам, клены светились и редели под восхищенными взглядами прохожих.
Куса шла по своим городским делам.
У метро, как обычно, стояла старушка – в платке, в старом пальто – вся выцветшая, посеревшая как старый осиновый лист – не городская, вневременная. Будто и стояла тут всю жизнь, протягивая прохладную, трогательно скрюченную ладошку. И зимой, и летом, и весной и сейчас - солнечной кленовой осенью – вечная, неизбежная. Куса давно мечтала дать ей 100 рублей (и скорее отойти, не дожидаясь старческой преувеличенной благодарности), и как раз сейчас эти 100 рублей были у нее в кармане, но она прошла мимо, будто спеша, не глядя. Не решилась остановиться.
Куса шла по тротуару, мимо скверов. Навстречу ей шли люди. Вразвалочку шел толстый дядя в белой рубашке, бежали студентки, стрекоча и цепляясь друг за друга, торжественно шагала дама со строгим лицом… Вдруг, позади Кусы послышался топот – это бежали друг за другом два здоровенных подростка, словно молодые бычки. Куса остановилась, пропуская их вперед. Люди шли, не глядели под ноги, а на тротуар падали листья.
Листья… Куса смотрела под ноги, и шагала аккуратно, чтоб не наступать на листья. Сухие уже, с загибающимися краями, скрученные, или в самом расцвете осенней прелести – сочно-желтые, красные, желтые с красноватыми прожилками, а то и вовсе юные – с зеленцой, поспешившие. Куса шла, не поднимая головы, а листьев становилось все больше и больше. Люди шли по ним, давили, шуршали ими не глядя, втаптывали в асфальт, отшвыривали прочь, где другие уже на них наступали. Кусе очень хотелось собрать их все до одного, сгрести, отнести туда, где они были бы в безопасности, спасти от нечутких ног хрупкие сокровища. Но она не решалась. И продолжала идти по своим городским делам.
Вот сорвался с дерева желтый-прежелтый кленовый лист, с веселой решимостью кинулся под ноги прохожим… Упал рядом с раздавленным окурком на асфальт. Чем он обольщал себя, о чем мечтал, чем оправдывал необходимость такого конца? Боялся сначала падения, а потом уже и сам не мог дождаться, думал – это свобода. И ринулся в неизвестность, ведь любая неизвестность бывает желаннее надоевшей старой ветки. Лежал теперь, красовался желтый-прежелтый, лучший, среди уже буреющих, сухих, - чуть растерянный, но еще ждущий чего-то. Думал, он кому-то нужен…
Куса захотела спасти хоть один лист – самый-самый – но растерялась – с кленов, вязов и берез падали все новые и новые листья – все они были лучшими – все они хотели быть кому-то нужны. Куса не могла выбрать – не решалась… И постояв над ворохом листьев у ограды сквера пошла дальше.
Ветер тихо делал свое осеннее дело, помогал листочкам покинуть дерево, ласково провожал, обеспечивал мягкое и изящное приземление. Очарованные их полетом, оставшиеся листья подрагивали от нетерпения и совсем не боялись ног и метлы дворника.
Тогда Куса сама захотела стать густо-желтым, аккуратно-неровным листом вяза или светящимся, с зелеными жилками треугольничком березы, или красной кленовой лапой, безвольно лежать вместе с другими листьями на тротуаре, покорятся движениям ветра, таинственно шуршать, пропадать под ногами прохожих, выражать собой последний бессмысленный восторг бабьего лета, засыхать, темнеть… И пропасть в конце концов, вместе с другими, такими же, под метлой ворчливого дворника.
Но она вспомнила про свои городские дела и не решилась…
И Куса побрела, шурша листьями, наступая на них, и когда нечаянно подняла голову – то увидела среди идущих ей навстречу людей, хорошего Знакомого. Но она не решилась поздороваться с ним, и он прошел мимо, рассеянно глядя под ноги и слушая разговоры листьев.
Чем дольше шла Куса, тем меньше решимости оставалось у нее для жизни, и тем меньше оставалось на свете самой Кусы. Она исчезала постепенно, и к вечеру, когда солнце покраснело и спрятало свои прозрачные усы, исчезла вовсе, так и не переделав всех своих городских дел…
Но потом она, конечно, появилась снова, но это уже другая история.