***
Сам не знаю, что занесло меня на этот концерт.
Пианистка была созданием небесным. Что называется, одухотворенным. Одета, правда, была весьма бедно и провинциально, однако фигура ее была столь хороша, что испортить это великолепие было трудно. Тонкая талия, подчеркнутая удлиненным корсетным лифом, который снизу выпускал на свободу умеренной ширины бедра, а сверху – вздымал удачной формы грудь, нежная шея, точеный подбородок, неожиданно волевой контур губ, изящный носик, тонкие правильные брови, и – широко распахнутые глаза, которые она то и дело обращала ввысь, к хрусталю светильников, и в которых таким же хрусталем блестела влага слез. Всю эту роскошь венчала прическа из волос натурального цвета, уложенных башенкой.
В музыке я, конечно, совершенный дуб. Может быть, она даже и не так хорошо играла, но мне нравилось. Правда, время от времени я засыпал – сказались три ночи в казино. Бывают у меня такие периоды, когда хуже – только сдохнуть. Наверное, в этот зал меня занес инстинкт самосохранения. Меня, сноба по мироощущению и плебея по образу жизни. Образ жизни у меня тот еще: месяц пашу, как заведенный, окучиваю нужных людей, впариваю им плоды напряженных трудов целого муравейника, который живет своей жизнью, но на мои средства, потом посылаю все и вся сами знаете куда и – вразнос: дикий, неуемный шоппинг, злачные точки, стервозные бабы, игровые автоматы, иногда в кармане необъяснимым образом оказывается билет на край земли, туда, где океан и узкоглазые лица, все это мигом надоедает, и я снова оказываюсь в ухоженном чужими руками логове в пяти минутах пешей ходьбы от Садового кольца. Хотя пешком я не хожу, когда есть на чем ездить. Но именно в этот вечер, въезжая в арку под коварными парами абсента, я зацепился за угол, своротил себе бампер, и ездить стало не на чем. Поэтому я отправился прогуляться на своих двоих и вскоре набрел на старинный особняк с надписью: «Вход на мероприятие со двора». Я слегка замешкался напротив этой таблички, соображая, чем она мне так режет глаз, и в это время швейцар, загораживавший парадный вход, плавным жестом показал мне, как я должен обогнуть здание, чтобы оказаться на мероприятии. «Там вас встретят», - добавил он.
Я не собирался ни на какое мероприятие. Но тем не менее прошел вдоль всего крыла помпезной постройки, завернул за угол, и неожиданно для себя влился в странную толпу, которая как раз, поторапливаемая крикливой распорядительницей, просачивалась в узкую дверь черного хода. Нас довели до широкой арки с тяжелыми портьерами, за которой скрывался зрительный зал, где уже происходило действо. Впустив последнего из опоздавших, портьеры сомкнулись. Свет в зале был уже приглушен, и мне ничего не оставалось, кроме как опуститься на одно из кресел в предпоследнем ряду.
Кресло было мягким, широким. Почему я об этом говорю – не люблю ощущение чужого локтя на половине подлокотника. Но посторонние локти были далеко и не мешали мне воспринимать. Поэтому я как-то сразу расслабился и впал в то состояние, когда любая, даже самая сумасшедшая мысль обретает зрительную четкость и правдивость. Я был уязвим и открыт для фантазий, и они, мои фантазии, не преминули этим воспользоваться.
Музыка, которую исполняла девочка с башенкой на голове, была трудна для моего восприятия, нарушенного вмешательством в организм изрядной порции алкоголя. Временами я даже страдал от ощущения сбитого ритма, и только спустя мгновение понимал, что этот сбой был нарочным, так хотел композитор, наверное, чтобы девочке было труднее играть. Мне тут же стало жаль девочку, и я начал думать о том, как бы, например, я, проявив добрую волю и великодушие, мог облегчить ее жизнь. А что, если прямо отсюда забрать ее к себе? Я представил себе, как она, вся такая воздушная, неслышной поступью перемещается по моим хоромам, любуется моими картинами, вдыхает аромат стоящих тут и там икебан, время от времени подходит к белому кабинетному роялю, который мне достался на передержку от уехавшего за колбасным счастьем друга, поднимает крышку, и вот уже ее красивые длинные пальчики носятся из конца в конец клавиатуры, давая рождение музыке, в которой – все: и хлопанье голубиных крыльев, и весенняя капель, и гудок далекого поезда на рассвете, и перестук колес, и звон поднимаемых за счастье бокалов…
Она доиграла, поднялась из-за рояля, вышла на авансцену и с достоинством поклонилась. Щеки ее горели благороднейшим из возбуждений – только что она отслужила высокому искусству и в глазах своих слушателей нашла подтверждение тому, что все было сделано так, как надо. Ей преподнесли букет – стандартный, официальный, от тех, кто заказывал музыку. Публика порукоплескала еще немного и ломанулась в соседнее помещение, где, как выяснилось, был накрыт стол. На какое-то время мы с ней остались наедине и смотрели друг на друга, потом из кулис вышел некий серый тип и негромко обратился к ней. Я разобрал лишь то, что он просит ее поторопиться, потому что ехать ей далеко, а шофер уже нервничает, ему надо еще успеть вернуться за хозяином… Она слушала отрешенно, с каким-то недоумением, и я почувствовал, как рушится очарование момента, как в ней совершается обратный переход к обыденной жизни, полной пошлых житейских подробностей и рутины. Мне безумно захотелось не допустить этой скорой смены настроения, это был очень сильный импульс, и я вмешался.
- Уважаемый, - сказал я серому типу. – Вас, наверное, не предупредили. Артистку поручили мне. Дайте шоферу бутербродов, и пусть ждет своего босса во дворе. Все будет в лучшем виде, не беспокойтесь.
Тип несколько удивился, но возражать не стал. Повернулся и ушел в кулисы. Мое же положение стало довольно затруднительным: я сообразил, что даже не знаю, как ее зовут. К счастью, мне попалась на глаза валявшаяся на ближайшем кресле раскрытая программка, и я прочел: Татьяна Лазуренко.
- Танюша, - обратился я к моей музе. – Я готов подождать вас, пока вы соберетесь. Не торопитесь, мне спешить некуда.
Она кивнула и удалилась в артистическую. Через пять минут она вновь возникла передо мной в джинсах и коротком плаще, со свертком в руках. Платье. Как жаль, что она переоделась. Мы спустились по парадной лестнице и оказались у тех самых дверей, на которых раньше висела дурацкая табличка. Теперь ее уже не было. Татьяна шла на полшага позади меня, не задавая вопросов. То ли она все еще была во власти пережитого душевного подъема и не давала себе труда подумать, почему путь к машине оказался так долог, то ли, наоборот, поняла, что происходит что-то, не предусмотренное программой вечера, но любопытство брало верх… Как бы то ни было, но она молчала. Даже когда мы дошли до моего дома и я стал набирать код замка на входной двери, она ничего не спросила. Она молчала, пока мы поднимались на мой этаж, молчала, когда я открывал ключом дверь, молча же вошла в прихожую и только когда я протянул к ней руки, чтобы помочь ей снять плащ, в ее глазах промелькнуло смущение, но тут же исчезло. Я пригласил ее в гостиную, усадил на диван, достал из бара два бокала и бутылку легкого вина, налил себе и ей и поставил перед ней ее бокал. Она взяла его за граненую ножку своими длинными тонкими пальцами, вздохнула и – выпила до дна, не чокаясь! В полной тишине, изредка взглядывая друг на друга, мы прикончили эту, а затем и вторую бутылку, после чего Татьяна вдруг улыбнулась, распустила волосы, мягко прилегла на диванную подушку и закрыла глаза. Я, стараясь не шуметь, вышел из гостиной.
Утром меня разбудили звуки рояля. Она играла. Потом я сидел у себя в кабинете и делал кое-какие расчеты – фоном моей нудной работе была тихая музыка. Время от времени она затихала, и тогда я чувствовал запах сигаретного дыма, слышал едва различимый звон стекла, плеск воды в ванной, шаги по коридору. Так было изо дня в день. Размер моей квартиры позволял нам не видеться, но Татьянино присутствие я ощущал каждую минуту. Она ничего не ела – все, что я ежедневно ставил в кухне на стол, оставалось нетронутым. Музыка, шаги и звон стекла. Однажды я проснулся от скрипа входной двери, раскачиваемой сквозняком. Я прошел по квартире, заглянул во все комнаты, даже в небольшой чулан возле кухни, которым я никогда не пользовался – Татьяны нигде не было. Она исчезла. Бар был тоже пуст. Я понял, что пришла пора прекращать эти галлюцинации. В конце концов, сколько можно жить в придуманном мире…