Едва открыла Куса глаза – как болезненно потянуло душу чувство потери чего-то очень важного. Будто во сне потеряла тропинку, которую так удачно нащупала вчера вечером, и по которой так радостно было бы сегодня идти. Куса судорожно пыталась навести порядок в еще не проснувшейся голове. В заспанных глазах остановилась растерянность. Куски кусьего мира за ночь без присмотра расползшиеся по комнате, начали жить самостоятельно, не желали собираться в целое, ускользали, прятались, грубили, делали вид, что они тут совсем не причем, не признавали хозяйку. «Надо вспомнить про смысл, надо вспомнить про смысл, смысл жизни, смысл моей жизни…» - крутилось у Кусы в голове, но Смысл подмигнул ей из форточки и сиганул вниз, распушив свой роскошный хвост. Вдруг утренняя действительность затрезвонила, забесновалась на столе, Куса с ловкостью привычки нащупала маленькую неприметную кнопочку, которой можно навечно остановить ненавистный звук. Но путь к отступлению был отрезан, несмотря на обидную ухмылку сбежавшего Смысла надо было вытаскивать из-под спасительного одеяла свое теплое беззащитное, полуголое, растерянное тело. Комната холодно серела предметами…
Теплая вода в ванной не отпускала, как заботливая мама. Куса роняла зеленоватую пену зубной пасты в раковину и строила себе глазки. Глазки были красноватыми и плохо слушались.
Лестничная клетка в такое ранее время гулкая и холодная. Утренний свет преумножил бодрость ламп дневного света – Куса и на этот раз не обнаружила на лестнице ни расчлененного трупа, ни спящих бомжей, ни свежих фекалий, норовящих попасть под ноги. Только показалось ей, что дразнится из-за трубы ее вчерашний Смысл, существо хоть еще довольно аморфное, но самостоятельное и своенравное. Прозрачно-холодное осеннее ранее утро было чуть подкислено несомненным опозданием туда, куда опаздывать нежелательно. Но все же куда сильнее это утро отравляло чувство бессмысленности, бесцельности – серое как грязное автобусное стекло. Кусе было жаль губить такое свежее утро, ведь оно ни в чем не виновато. Оно проходит впустую, впустую чирикают воробьи на фоне густого транспортного гула, впустую так замечательно деловито молчат немногочисленные люди, стремящиеся на автобусную остановку, и некому защитить его от медленного, но глубокого исчезновения. За остановкой замаячил знакомо дразнящийся пушистый хвост с темным кончиком. Куса сначала решила не обращать внимания, но потом не выдержала и побежала… Хвост, конечно, исчез перед самым ее носом, а через несколько секунд метнулся в двери уходящего автобуса. У Смысла перед Кусой были несомненные преимущества – гоняться за ним было бес-смысленно, надо было приманить его и удержать. Приманивать она никогда не умела, как и удерживать. На то нужна особенная, женская лисья, но не кусья хитрость. Куса вдруг почувствовала ужасную усталость. Через весь этот день она бы прошагала так уверенно, так бодро по твердой тропинке смысла, не боясь оступится в трясину пыльных и невнятных мелочей. Голуби клевали что-то под ногами, они были одинаковые, совершенно одинаковые, как и люди. А Смысл – такой крепкий, такой мягкий – свой собственный, выстраданный, хоть и родственный какому-то общему смыслу смотрел еще вчера в глаза так преданно, так обнадеживающе, так уютно урчал на руках у Кусы. Голуби, заплеванный асфальт с трещинами, просыпающиеся дома, небо – прозрачное с темно серой, уходящей полосой, автобус, не желающий приходить – все это существовало по отдельности, будто все части мира перессорились между собой, пока Куса спала. «Что случилось этой ночью?» - спросила Куса у молодого желтеющего Клена. Но подошел автобус – желто-грязный, не грозно рычащий, и Куса не успела бы услышать ответ неторопливого дерева, даже если бы оно и вздумало отвечать. Настоящие грязные автобусные стекла усилили серость кусьего восприятия. Поползли медленно и ворчливо серо-зеленые газоны с проплешинами, на фоне однообразных, вялых, но огромных домов желтеющие деревья – чахлые и молодые, похожие друг на друга. Автобус натужно пополз на мост, добросовестно работая чудовищными колесами, с предобродушным выражением туповатой морды. Лица пассажиров очень удачно сочетались с немытыми окнами, и Куса вовсе бы не смотрела на них, если бы не хитрый Смысл – скачущий как белка по хмурым, еще не проснувшимся головам, неожиданно выглядывавший из незнакомых глаз девушки, из потертой сумки похожей на черепашку бабушки, из-за очков лысого дяденьки с газетой, отражавших проезжающие машины. Он повисал на поручне, обхватив его хвостом, как заправский кускус и не давал Кусе покоя, пока автобус не подполз к метро.
В метро перед турникетами Куса встретила свою давнюю знакомую. Таня – девушка тугая и легкая, несмотря на фактический вес, как воздушный шарик, наполненный гелием, полная жизни, энергии, и эта энергия не давала ей опустить уголки губ, всегда создавала видимость улыбки на вечно удивленно-восхищенном лице. Она, конечно, узнала Кусу, смотревшуюся рядом с ней как огрызок сухарика рядом со сдобной булкой, или как вялая резиновая потемневшая тряпочка, рядом с взмывающим в высь воздушным шаром. Таня проталкивала себе дорогу в густой людской массе, увлекая за собой смущенно-растерянную Кусу, которая на время забыла о Смысле, напрасно вертящем соблазнительно пушистым рыльцем на чьем-то воротнике. В вагоне они сели рядом на коричневое длинное сидение, просиженное миллионами задов. Куса хотела говорить, хотела слушать – и Таня говорила что-то, перекрикивая рычащее движение поезда, наклоняясь к Кусе, добродушно подчеркивая своей позой преимущества массы и роста. Куса стремилась отвечать ей бодро, громко – вторя ее жизненной силе, доказывая, что резиновая тряпочка с дыркой во все тело тоже кое на что годится, и не всем расталкивать толпы, и взмывать к солнцу. Но вот бодрый разговор начал гаснуть, недотянув всего несколько остановок до естественного благополучного финала. Им не о чем было говорить, но кто-то внушил когда-то, что два знакомых человека не должны молчать вместе. Куса все узнала про Таню, про ее работу, про мужа, про детей. Но дальше не шло, клубок не разматывался, лопата натыкалась на что-то каменно-твердое и боялась погнуться. Позы их постепенно теряли предупредительную обращенность друг к другу. Глаза начали мучительно блуждать по стенам вагона – по рекламным листам, по лицам пассажиров, но зацепки не было. Скучающая книжка в сумке на коленях напоминала о себе приятной тяжестью, напрасно проваливающиеся в небытие минуты жалобно пищали, звали на помощь. Таня через некоторое время обмякла и погрузилась в себя, или просто дремала, Куса и не знала раньше, что такие бодрячки могут так долго молчать.
Куса ощущала мучительную неловкость, но уже отчаялась спасти общение и только ждала заветной станции, когда можно будет облегченно улыбнуться – до встречи, приятно было пообщаться. Но тут насмешливый Смысл – пушистый, нарядный ловко свесился с потолка и откровенно захихикал в глаза Кусе. Видно, я его недостойна, обреченно подумала Куса. Он состроил забавнейшую рожу в ответ на ее мысль. У Кусы задрожали уголки губ, поползли вверх, несмотря на то, что лицо пыталось сохранять траур по преждевременно усопшему разговору. Взгляд Кусы снова прошелся по стене вагона, части освещенного потолка, по лицам людей, по их ногам, но это был уже прозрачно-осмысленный понимающий взгляд, а не растерянный взгляд человека, падающего в топкий холодный ручей, и хватающегося за ломкие ветки прибрежных ив.
Вдруг кусий взгляд остановился на двух коленках, сидящих напротив нее и возликовал, будто как раз их то он и искал. Да, именно на коленках, причем эти коленки принадлежали разным парам ног. Две коленки – одна в черной блестящей ткани, другая - в серой матовой. Две ноги- близняшки из одного комплекта не были между собой так родственны и близки, как одна черная и одна серая – из разных пар, имеющие разные габариты, разные судьбы, еще полчаса назад незнакомые. Они так трогательно склонялись друг к другу, что у Кусы потеплело на сердце. Ее поле зрение сузилось до уютной небольшой полянки, на которой прекрасно помещались как раз эти коленки-подружки, принадлежащие двум совершенно незнакомым женщинам. Куса перевела взгляд на их лица – очень разные, но одинаково серьезные. Серолицая шатенка средних лет, сонная и озабоченная, почти сдавшаяся. И крашеная блондинка, довольно бодрая, что-то просчитывающая в голове, борющаяся. Обе крепко держат свои сумочки, в которых все. И туфли их – скептически воротят длинные черные мысы и тупенькие некогда белые рыла. А коленки, договорившиеся между собой на каком-то особенном биологическом наречии, доверчиво склонялись друг к другу, как не могли бы склониться их серьезные и одинокие хозяйки. Пыльное чувство бессмысленности больше не беспокоило, да и Куса забыла о нем, всецело поглощенная созерцанием причудливой, и должно быть неслучайной картины, открывшейся ей…Сероватую сонную тоску сменил юродивый восторг исследователя, сделавшего открытие, пусть никому не нужное, пусть неверное, пустое, но красивое и долгожданное.
Таня давно вышла, освободив довольно обширное теплое место, которое занял толстый, тяжело дышащий дед. Куса не сразу заметила, как ее знакомая ушла. Но как только поняла, что бывшая соседка уже рассекает где-то упругую человеческую толпу, стремясь по эскалатору все вверх и вверх – достала из сумки записную книжку, в которой оставалось всего несколько чистых тверденьких листочков и бордовую пластмассовую ручку, и, некультурно согнувшись, принялась строчить что-то, улыбаясь и даже похихикивая. Скоро хвост ее, пощекотав коричневую руку толстого старика, сполз на грязный пол, и принялся игриво постукивать темным кончиком. Пушистые ушки уверенно растопырились, не боясь пространства над головой. Лицо, только что еще по-человечески круглое - вытянулось в нежно опушенное, чуткое рыльце задорно подергивавшееся, шевелящее тоненькими усиками. Блестели небольшие, но осмысленные глазки. Розовая лапка с птичьими коготками все строчила и строчила, строчки прыгали, наползали друг на друга.
Никто не смотрел на Кусу, никто, как ни странно, не заметил удивительных перемен в ее габитусе. Шатенка и Блондинка спали, строго контролируя свои послушные тела, чтоб при любом намеке на заваливание дернуться, смущенно извиниться, чопорно выпрямится, и стать еще серьезнее. Их коленки жили своей теплой, но грустной (близкое расставание) жизнью. Пассажиры или спали, или читали газеты, или просчитывали на десять ходов вперед, застеклив глаза. Никто не смотрел на Кусу, кроме, заморожено-удивленной полуголой рекламной девицы на глянцевом твердом пакете, вывалившемся из вялых рук дремлющего с открытым ртом хилого подростка.