Из цикла «Друзьям подводникам…»
Бурно вступившая на большую землю Весна, не спешила в белое Заполярье. Изредка, по утрам, кокетничая с сугробами-исполинами, она озоровала, щекоча их угрюмые расползающиеся груды теплым лучиком, и наигравшись, убегала опять к югу. Её ожидание было томительным. Заваленные снегом сопки лоснились подтаявшей корочкой на вершинах, ухали уползами в расщелинах и храбрились звоном ручьёв у подножий. Но не долго. К вечеру хмурилось небо, невесть откуда взявшийся ветер нес снежные заряды, и на всем этом безмолвии уже царствовала опять Зима. Зима – как рок, как вечность, как возмездие…
Ольга лежала на разложенном диване. Ей было тошно и тоскливо. Месячные пришедшие с задержкой, но пришедшие, опрокинули багаж накопленных мечтаний, превратили надежды в мираж… и, вот, накатила тоска, вымела всё из головы, не оставляя и толики радостных мыслей. Казалось, весь мир смеется над ней, всё окружающее потешается над её женской природой. А только ведь два дня назад всё ждало и надеялось, надеялось поздравить, поздравить будущую маму. Тоска, тоска и разочарование, в теплящихся когда-то упованиях…
Она перевела взгляд на мутно освещенный подоконник. За окном серой пеленой бушевала снежная буря. Казалось, и небеса хохочут над ней, издеваясь, они проносят облака и у самой створки её окна, свистят, и сминают их в уродливые формы.
- Вот и ты отвернулся от меня! - от этой мысли захотелось разреветься, - Отвернулся, как от никчемности. Ну, что же мне делать? Что?? - она схватила сидевшего на подоконнике плюшевого мишку и прижала к груди, - Ну, не молчи же! Не молчи! Родной мой! Мы же с тобой всегда вместе… всегда, с детства…
Ольга потрясла бархатистое тельце. Она впилась глазами в полусферы-пуговки, но ответа так и не дождалась. Только нитка игрушечных губ улыбнулась ей в ответ тихой и печальной улыбкой. И она разрыдалась.
Наревевшись досыта, она почувствовала облегчение. Что-то липкое и неприятное отлило от головы, впуская свежий воздух, стало спокойно и просторно. Плюшевый мишка «задышал» в грудь теплотой и уютом, «совсем, как Юрка...», подумала Ольга, и заснула.
Она заснула, и сон рассыпал веером картинки-фантомы…
…Вот она с берестяным туеском полным земляники входит в дом своей крестной. Та, смотрит на неё ласковыми голубыми глазами, и с трудом ворочающие губы шепчут; «Олюшка, как помру, ты здесь не оставайся, …уезжай. А то родители твои непутёвые и тебя с панталыку собьют… Пьянствовать – последнее дело. Уезжай…» И вот она уже видит испитые родительские лица. Те, куражатся, пускают пьяную слезу, тянут трясущиеся руки и от их оголтелого крика холодеет душа; «Дом-то кумы, дом продала… А деньги, деньги где…» И скачут, скачут в бесовской пляске уродливые фигуры и алчно повторяют; «Деньги… деньги…» Ольга старается обнять иссохшее тело матери, прижать его к себе, и срывается с уст; «Прости мама, прости, но, я уезжаю…» Но та, отталкивает её, и только хохот, дикий и неистовый хохот матери заставляет её оттолкнуться и лететь. И, она летит. Её душат слезы отчаяния, её обуревает жуткий страх за оставленных там, на Земле, немощных и безвольных родителей, но полет успокаивает, а шелестящий шепот крестной обволакивает эхом; «Надо жить, Оля, надо достойно жить…» И вот она уже идёт по сиреневым лабиринтам, идёт легко и свободно. Всё залито ярким солнечным светом. Ольга видит впереди маленького мальчика, тот тянет розовые ручонки и, прижавшись к животу, улыбается. «Мама! Мама!» слышит она, и ей становится удивительно хорошо. Они плывут, плывут вместе над розовыми полянами и от вида с высоты захватывает дух. Ольга, боясь потревожить радостное видение, осторожно поворачивает лицо к мальчику «Это же Юрка! Маленький Юрка…» и эта мысль маленькой капелькой счастья растворяется где-то в области живота. Но вот какое-то седьмое чувство приносит тень тревоги, и желтые блики уже взволновались, вспенились и неистово рассыпались на тысячи горящих свеч. «Что это?! Что это?» и Ольга крепче сжала ладонь малыша. Предчувствие ужаса сковало движения. «Надо бежать! Бежать…» и тугой и вязкий ветер ударил в лицо. «Бежать! Бежать!» и они побежали. Но страх, как невидимая паутина опутал ноги, руки… навалился тяжестью на шею… и не пошевелиться, не выдохнуть… «Спрятать, укрыть ребенка…» и Ольга, преодолевая боль и окаменелость, стала раздвигать твердь, молясь и причитая, в образовавшуюся щель, запихивая чадо. «Удалось!» и заныло где-то под сердцем и несказанно стало спокойнее. Но невидимая тень группировалась из каких-то мелких черных песчинок, и вот образовав огромный ком, покатилось вслед за ползущей Ольгой. Из последних сил Ольга дотянулась до белой скатерти накрывающий невесть откуда взявшийся стол, стянула её и стала обматываться ею, превращаясь в кокон. Она видела, как со стола полетели чашки, блюдца – падая, они разбивались на тысячи мелких осколков, а нарисованные на них подсолнухи увядали и скукоживались. А тень, вдруг, обернулась огромным белым медведем. Он встал на задние лапы, и его клыки и когти уже рвали тонкую ткань…
И она проснулась. Струйки пота стекали за бюстгальтер и нестерпимо жгли соски. Ольга, провела рукой, стряхивая капли на пол, и ослабила бретельки. Ей показалось, что на потолке у крюка, на который должна вешаться люстра, вьется синий злой огонек. Он извивается тоненькой змейкой, злобно шипит и ищет убежища. Она включила бра. Огонек юркнул в дырку, из которой торчали два заизолированных провода, и шипение прекратилось. «А может, мне показалось? – подумала про себя Ольга, - Да нет, точно, показалось…» и она села на край дивана. Настенные часы показывали полдень.
- Ой, что же это я, сейчас ведь Нина придет! – она быстро надела халат и туго подпоясалась длинным поясом, - Вот ведь соня!
Сон моментально забылся не оставляя и крохи приснившегося. И Ольга заторопилась на кухню.
- Ты сиднем-то не сиди, - назидательно проговорила Нина, складывая тарелки в раковину, - совсем завянешь. Осунулась и глаза вон больные. Захворала что ли?
Ольга тихо улыбнулась в ответ и промолчала.
- Мужики-то не шибко о нас думают. Свинтили в моря, и трава не расти! А придут, пить будут неделю. А потом, то охота, то рыбалка… Герои! Наш-то, Прохор Михайлович, в госпиталь угодил… с отравлением…
- Чем же он? – удивляясь, спросила Ольга.
- Водкой, чем же ещё!? До седых волос всё никак напиться не могут. А теперь и вовсе одурели, коммерческие киоски ей круглосуточно торгуют. Продают всякую дрянь.
- Круткой её называют…
- Во-во. Накручивают одни, а раскручивают другие, если в ящик не сыграют! Давай-ка, разливай чай, будем пить с цукатами азиатскими, Гюльнара угостила. Эх! Мужики, только ведь забот бабе прибавить стараются.
Нина отправилась в коридор и вернулась с кульком сладостей. Она высыпала их в розетку и подмигнула Ольге
- Гулять, так гулять! Сейчас мы с тобой чайку попьем и за луком в овощной пойдем. С утра туда хороший лук привезли, тамбовский, сухой. Купим килограмм десять – до осени хватит.
- Чай не пил, какая сила? Чай попил, совсем ослаб! – сказала Ольга, наливая кипяток в заварочный чайник.
- Это, точно! А пить будем вот из этих чашек, – она выставила на стол красивые пары тонкого китайского фарфора, - Трофим на двадцатилетие нашей с ним мученической жизни подарил! Двадцать лет – подумать-то страшно!? Рано, рано я замуж выскочила, ох и рано…
- А сколько тебе было?
- Восемнадцать. Только школу закончила, этот кровопийца и заграбастал! Такой ведь черт ласковый был, такой ласковый…
- Он у тебя и сейчас хороший, - встала на защиту Ольга, разливая чай.
- Хороший то хороший, когда зубами к стене и не пьёт, - вздохнула Нина. Но по счастливым лучикам у глаз было видно, что наговаривает баба, наговаривает.
За окном, как по мановению волшебной палочки, всё стихло. Ещё через минуты разбежались низкие облака, и солнечный яркий свет фантастическими бликами вспыхнул на белом снегу. Он в мгновение заполнил кухоньку такими объёмами, что стены сами были вынуждены раздаться и исчезнуть в желтом мареве.
- Ну, в каких нарядах пойдём? – Нина внимательно разглядывала себя в зеркало и автоматически раскладывала косметику на столик.
- За луком-то? – удивилась Ольга, - Пальто накинем, так и пойдем…
- Э! – Нина достала карандаш и прикидывала, как лучше очертить им брови, - Женщина вышедшая на улицу должна быть одета так, будто каждую минуту ей грозит смерть под трамваем…
Ольга скептически улыбнулась.
- Так, вроде, я мужа жду…
- Вот, именно, ждешь! - и Нина привычно отчертила бровь, - А не отпеваешь! – и она отчертила вторую, - Учись у старой клячи!
Ольга рассмеялась.
- А, сейчас! – она вбежала в комнату и раскрыла чемодан, - Сейчас, сейчас мы изобразим упаковку! За луком, как по подиуму… и от бедра, от бедра!
Её смех заставил улыбнуться и Нину. Она чуть смазала тени под глазом, но изящно подправила оплошность мизинцем.
- Нин, я тут джинсы со строчкой люрекса купила, да вот великоваты они мне, в поясе - Ольга лукавила, джинсы она купила под ожидаемую беременность, - может, померишь? Если понравятся, подарю!
- Ну, да, с моей растоптанной кормой только джинсы и носить!? – но, немного подумав, вдруг согласилась, - А давай! Примерим.
Ольга вышла из комнаты в трусиках и бюстгальтере, неся свой брючный костюм и джинсы в прозрачной упаковке. Нина окинула молодое тело подруги и смутилась, «вот ведь – молодость! А я, как клуша в лоскутках…» - подумала она, но виду не подала.
- Ты посмотри-ка! Как влитые! – Ольга чуть поддернула пройму пояса с боков, - Всё! Дарю!
- Влитые, говоришь? – Нина повернулась боком и посмотрела в зеркало, - А ну-ка, глянь, сзади висячих садов Семирамиды не наблюдается?
- Подденешь пояс, и всё будет как в лучших домах Парижу… - порекомендовала Ольга, натягивая мягкую ангорскую водолазку. Она запустила руки под воротник и вскинула копну волос.
- А и то правда, - согласилась Нина, - Это ж я теперь и полушубок беличий носить смогу! Который год висит. – Нина раскрыла гардероб, и достала вещь. Она приложила его к плечам, не снимая с вешалки. – Ну, как?
- Супер!
Солнечная погода оживила сидевшую по квартирам женскую половину. И узкие тротуары, похожие на белые коридоры без начала и конца, заполнились их авантажными фигурами. И запестрели на безбрежно белом – цветастые шали и платки, немыслимых фантазий шляпки и меховые кепи, а тонкие каблучки вязли в снежном крошеве, толкая впереди себя коляски и санки. А если это были следы не от каблучка, а сплошной микропорки, то их след являл собой – осторожную осторожность, и весеннее светило с завидной нежностью относилась к этим особам, подчеркивая не только округлость живота, но и покой природы в радужках глаз.
Здесь, на краешке земли, где экстрим необузданной природы изначально соперничал с ратной спесью, только они, женщины, умели примирять обе эти стороны, увещевая и дополняя одну и даря надежду и смысл другой. Это они, женщины, даже здесь, за Полярным кругом, могли так изысканно разъять сложный белый цвет на цвета и полутона радуги. Радуги, которая, изогнувшись подковой судьбинушки, летела благовестом над бескрайними просторами России, звоном малиновым, звоном набата.
- Ну, что, Петровна, солнце в темя и «сумчатые» вышли на тропу боевого траления?!
- Я вот посмотрю на тебя, если твоя Светка «трал обломает», что ты из тарелки черпать будешь!? – Нина чуть замедлила шаг у теплоузла, - А вы, ироды, опять, горячую воду перекрывать собираетесь?
- Уже перекрыли. Клинкет потек. Менять будем.
- Клинкет!? Все ремонтируйте, ремонтируйте, конца и края не видно. Когда мы в этом поселке жить по-людски будем, не знаешь? Помыться и то проблема! – она остановилась и с усмешкой посмотрела на трех матросов в засаленных ватниках, верхом сидящих на цинке изоляции больших труб.
- На пенсии, Петровна, на пенсии… Уедите с Трофимом в свою бусляндию, там вам и вода будет горячая и троллейбусы на асфальте и магазинов – за день не обежишь! …Белоруссия! Белый бусел летит… - запел начальник ремонтной бригады, но, увидев, как матрос откручивает гайки, вдруг строго прокричал, - Ты молотком, молотком постучи по концу ключа! Гайка закипела, не видишь что ли?! Турбинисты! И чему вас теперь на лодках учат?! Специалисты!? …Вот так и живем, Нина Петровна. А у вас никак променад?
- Ну а что ж в такую погоду дома-то сидеть? Ты мне вот что скажи, Николаич, какой там у вас в домоуправлении порядок на получение освобождаемых «дикой дивизией» квартир?
- Да какой там к черту порядок?! – начальник размял в пальцах папиросу и дунул в бумажный мундштук, - Ни какого! Всё на откуп начальнику ОМИС. Квартиры ищите сами, заключаете с квартиросъёмщиком договор в свободной форме, и если жилкомиссия дивизии дала «добро», к начальнику на ковер… вот и весь порядок. А он ещё покочевряжится, дать или не дать. А ты – порядок! Плутократия с мордой полковника… Ты графитовую набивку-то молоточком, молоточком обстучи, и кладите в одну нитку! – начальник опять зыкнул на матросов, - А ты, чой-то, Вадиму жильё уже присматриваешь?
- Вадиму?! Ему ещё учиться – год. А потом, он вообще в Видяеве служить собрался, новые проекты ему подавай… Вот, Юру Авдеева с женой устроить надо бы… Славу Авдеева помнишь?
- Помню, а как же… - начальник на мгновение замолчал, и его глаза печально увлажнились, - Это уже сын его заплавал?! Вот время!
- Заплавал. Он в нашем экипаже…
- В морях значит. Это уже – похвально! В море ходить стали, как в космос слетать… совсем обнищали! Черти чего творится! А у Славки, значит, сын не подкачал! По нашей тропе пошёл…
- Только что-то, тропа ваша, стала как плешина на Лысой горе. Ни черта ведь вы государству не нужны. Ох, Володя, не трави душу! А начальник ОМИС, как, нормальный?
- Нин, да ты со своими коровами, совсем, что ли в поселке не живешь? Нормальный?! Дрын дрыном! И не из наших, …за очередной звездой приехал. И из «блатных» по-моему. Полковника получать приехал, и поворовать, что ещё осталось. Надо жильем и коммуникациями заниматься, а он с женой на пару, водочный бизнес налаживает, да цветными металлами больше интересуется. Нормальный?!
- И что это сюда пришлых повалило? И в тылу всё какие-то нездешние… своих кадров, что ли нет?
- Свои-то есть, да служить уже не хотят. А при таком отношении к флоту скоро все разваливаться начнет. Молодые лейтенанты контракты со скрипом подписывают. А как только это звено выбьют, так всё сыпаться начнет. Когда лодки к пирсам приросли - это каюк плавсоставу… Они скоро в море будут бояться выходить, - начальник в сердцах рубанул воздух и обломал папиросу, - Глаза бы мои ни на что не смотрели! Как только в Твери дом построят, ни дня здесь не останусь, хватит…
- А мой, все никак ненаморячится, - пожаловалась Нина и как бы ища поддержки, спросила, – Сколько можно?
- Сколько? – бригадир достал новую папиросу, - Да я бы ещё лет десять в морях сидел, лишь бы этот бордель не видеть…
Нина грустно усмехнулась, хотела ещё что-то добавить, но передумала
- Пойдем мы, Николаевич. К вечеру-то воду дадите?
- А как же, дадим.
У ржавого длиннющего пирса, бок о бок, сиротливо стояли две подводные лодки. Их черные и когда-то спрямлённые спины ссутулились под тающими сугробами, а жалобный стон толстых швартовых наводили тоску на одиноко бродившего караульного. Это были лодки отстоя. Их судьбу решили давно, два года назад, там, в Москве, за пыльным фасадом здания на Большом Козловском, в кабинетах Главного Штаба ВМФ. Решили просто, одним росчерком пера; «К – боевой номер такой-то, и К – боевой номер такой-то, вывести из боевого состава Флота… готовить к утилизации…» И стенало железо из носа в корму, и покрылись влажным хладом подволоки и трюмы, и скрипели тысячи соединений и механизмов… «Как?? Как? Мы же ещё можем! Мы – в боевом, …как утилизировать?» …и не понимала, не понимала вещая сталь неумолимого слова «сокращение». - Как? Как? Двадцать лет отроду… наплаванная и боевая… и вдруг, вывести из компании? - недоумевал экипаж. И напрасно, носилась над заливом белая чайка, кричавшая о чем-то небесам, и остервенело, бросалась в пену холодных волн… напрасно. «…Вывести из боевого состава ВМФ…»
Всё затихло, когда, каменея от навалившейся памяти, командир тихо выдохнул
– Флаг спустить.
И железный корпус безвольно обмяк, безутешно сжимая в глубине цистерны балласта. И замер корпус, уже больше волнуясь за боцмана, который пав на колено никак не мог дрожащей от волнения рукой отцепить полотнище от флагштока.
…Сокращение…
Это потом, прочитав как приговор в средствах информации «…подводная лодка К - … доставлена на завод для разделки…» молодой муж, будет, стесняясь молодой жены, скрывать накатившую слезу, и мешковато доставать свой дембельский альбом с заветной полки. Он, совершенно машинально, погладит его срезы рукой и, не отрываясь от фотографии, будет ласкать глазами каждый кусочек почти забытого им железа. Железа, которое было в его судьбе три года. Это потом, старая и сварливая жена офицера-подводника в отставке, вдруг осекшись, уйдет с кухни и оставит мужа одного, а тот молча нальет полный стакан водки и также молча выпьет, не закусывая. Он долго будет курить, бессмысленно взирая в окно. А утром, сбривая щетину, обнаружит на седых висках добавленный за ночь пепел.
Это будет потом, а пока, пока все они - сохранены в пустом и гулком прочном корпусе. Там в глубине за массивным рубочным люком – они живут, живут памятью прикосновений, эхом команд, болью утрат и смехом флотских баек и шуток. Живут в памяти железа, с судьбой которого они переплелись за все двадцать лет его существования.
«Что?! Трудная штука – ждать!? - Шноркель оторвал голову от мокрых лап и оглянулся, но по близости ни кого не было, - Ты не горюй пес, они вернуться. Вернуться! Это говорим мы…»
Шноркель понял, это говорят оттуда, из воды. Он привстал и потянулся до дрожи в передних лапах. «А я и не сомневаюсь! – ответил пес, - Да и вы не плачьте, может, может всё ещё будет…» - и он подмигнул сочащим коричневой слезой глазницам крышек торпедных аппаратов двух атомоходов. Те улыбнулись, тихо пряча улыбку в отражении волны. «Вот и хорошо!» – кинул им пес на бегу и помахал хвостом.