Я сжимаю твою руку, чувствуя, как утекает по венам в никуда жизнь, я всматриваюсь в такие знакомые, досконально изученные за эти годы, черты, всматриваюсь, силясь запомнить, записать, навсегда вшить их в подкладку памяти… Ты улыбаешься.… Каких усилий тебе стоит, превозмогая боль, натянуть на лицо улыбку...
«Все хорошо, тристэ, все хорошо»,- повторяешь ты, как заклинание…
Тристэ (*triste – исп. грустный, печальный) – так меня называешь только ты, услышь я это прозвище от кого-нибудь другого, наверное, передернуло бы, резануло…
Удивительно, но мои чувства, пройдя через столько испытаний, препятствий, через минуты полного отчаянья, которые в сумме составят несколько лет… Удивительно, но чувства эти не потускнели, не заиндевели, потеряв остроту; я не успокоилась, обретя долгожданное счастье, потому, наверное, что внутренне так и не поверила в то, что ты, наконец, мой, наконец, рядом…
Я открываю толстую ученическую тетрадь, я напишу историю, историю о нас... Но, прежде чем начать, я хочу сказать – я тебя люблю…
Утро.
Я совсем не помню свою мать, ее не стало, лишь мне исполнился год; отец погоревал некоторое время и женился на милой, добропорядочной женщине, которая, однако, почему-то невзлюбила меня. Нет, конечно, она не заставляла меня чистить кастрюли и лущить горох, как злая мачеха Золушки, не отказывала в нарядных платьях и лакомствах, но, казалось, делала все возможное и невозможное, дабы вызвать у отца неприязнь ко мне. Она расписывала любую мою невинную шалость как преступление, совершенное из ненависти, обдуманное и спланированное заранее: «Ты разбила мою любимую вазу! Ты специально это сделала, вредная девчонка! Давеча я расхваливала ее, повторяла, что боюсь, как бы она не упала, а ты слушала и придумывала, как бы напакостить?!»
Бедная моя мачеха, она сама сделала меня маленьким монстром… Обвинение за обвинением, и вот уже я сама поверила в то, что делаю гадости назло, поверила и продолжила с неописуемым удовольствием!
Чего я только не выдумывала, чего только не вытворяла!
Помнится, уже будучи школьницей, я проникала в ее комнату, открывала ящик комода, где она держала нижнее белье и чулки, и делала на каждой вещи маленький надрез, похожий на дырочку, появившуюся сама собой.… Соберется мачеха в гости, достанет из шкафов наряды, разложит на кровати – стоит, думает, выбирает, наконец, остановится на чем-то одном…. Я наблюдаю с дерева, что растет под окнами ее спальни, и давлюсь смешками. Ах, всплеснет она руками, безобразие! Переберет целую кучу одежды, присядет, задумается.… А под вечер непременно будет у всех выспрашивать – ест ли моль шелк и кружева.
В школе дела обстояли не лучше, я сбегала с уроков и гоняла мяч с мальчишками, мастерила рогатки, дралась не хуже любого из них, презирая девчонок с их нюнями, куклами, мечтами о богатом муже и куче сопливых карапузов. Даже на первом причастии я умудрилась отличиться – привязала конец платья сосредоточенной соседки к краю скамьи, и, с невозмутимым видом уткнулась в молитвенник...
Если у кого-то что-то случалось, к примеру, гас свет или разбивалось окно, в списке подозреваемых второй числилась я, уступая первенство лишь известному на весь город хулигану и второгоднику из мужской гимназии -Гвоздю, настоящее имя которого никому, кроме меня, известно не было… Гвоздь и Лола – мы были самой яркой парой в округе. Нас связывали вовсе не нежные отношения двух влюбленных подростков, а настоящая крепкая дружба напарников, партнеров.
- Слышь, Лоло, тут сумка вашей ботанички лежит, напустим ей туда жучков-таракашек?
- Ага, практическое занятие устроим.
Детство-детство.… Наши шалаши на раскидистых ветвях деревьев, терпкий вкус недоспелых зеленых яблок, посыпанных крупной солью, крошечный черный щенок по кличке Уголь, который впоследствии вырос в огромную добродушную псину. Мы пекли картошку и жадно поедали ее, обжигая пальцы... Испытания, которые мы придумывали друг другу, дабы повыпендриваться: ночная прогулка по кладбищу; минута под водой, не дыша; ловля ядовитых змей (которые, в итоге, оказывались простыми ужами). Мы были неутомимы в своем стремлении сделать что-то экстраординарное, сумасшедшее, что закрепило бы за нами репутацию «по-настоящему крутых парней» (то, что я девчонка, Гвоздь, кажется, и не помнил вовсе).
Улетало время - я, отгородившись от всего, что происходило дома, бесшабашно тратила его на веселую трескотню со своим дружком, на проказы и шалости, на дрессировку Угля, который, к слову, ей никогда не поддавался, путая команды...
Отец мой давно не ладил с женой, небезосновательно подозревая ее в изменах и попытках его обобрать... Яркая, сочная брюнетка Лина, моя мачеха, с недавних пор славилась своей любвеобильностью и слабостью к красивым побрякушкам...
Распустил ты жену, приговаривали соседи, памятуя, какой Лина была в девичестве – робкой, забитой серой мышкой, набожной до фанатизма, не то, что потом – вышагивала, чеканя каблуками мостовую, стреляла глазками при виде статных красавцев, что съезжались в нашу глушь из Мадрида каждым летом, мечтала, наверное, укатить с одним из них... Я мечтала о том же – чтоб уехала она поскорее и не возвращалась больше никогда.
* * *
Среда. Отец расхаживает из угла в угол, тряся мятым, сотни раз перечитанным письмом. Он плачет, жестикулирует, что-то бормочет себе под нос, вызывая раздражение разморенной полуденным зноем Лины.
«Да что случилось?!» - не выдерживаю я.
«Расстреляли! Они его расстреляли..., - отец, словно в бреду, - Они расстреляли Федерико.»
«Кого?» - не понимаю я.
«Федерико Гарсиа Лорка», - отзывается сонным голосом Лина, - «Поэт, к тому же гомик.»
То был август 1936-ого...
Спустя два года отца не стало. Происходящее в стране, приход к власти беспощадного каудильо... Каждое новое событие он пропускал через себя, нервничал, переживал... А события, между тем, сменяли друг друга с бешеной скоростью: фашисты подчиняли себе город за городом, весь мир с интересом и беспокойством наблюдал за происходящим... Партия «Народного фронта», которой симпатизировал мой отец, потерпела оглушительное фиаско; поддерживаемый Гитлером и Муссолини, Франко взял страну в свои руки...
К слову, Лина, наоборот, воспылала страстью к коренастенькому писклявому лидеру, вообразив его эталоном мужественности. «А что, - приговаривала она, - Наполеон тоже был маленьким, а подчинил себе полмира». Между тем, Испания погрузилась в череду жестоких репрессий, подчиняясь лозунгу «бей умников», франкисты взялись за истребление интеллигенции. Тогда-то отец и потерял душевное равновесие, рассудок его помутился, а после и вовсе померк... Всюду ему мерещились фашистские палачи, он вздрагивал от стука в дверь, от громких голосов на улице, с подозрением посматривал на Лину, которая, как ему думалось, якшалась с франкистами... Надо отдать должное моей мачехе, с последними она и в правду имела честь общаться и самым, что ни на есть, близким образом, но сдавать горемыку-мужа и не думала, наоборот, тем самым обеспечивала ему, и мне, успевшей повзрослеть и занять четкую антифашистскую позицию, иммунитет.
После смерти отца, мы с Линой, как ни странно, стали сближаться... Мне было семнадцать, ей на полтора десятка больше. Разгульный образ жизни мачехи меня ничуть не смущал... Она рассказала мне свою историю, и я даже посочувствовала ей. Дело в том, что Лине едва исполнилось девятнадцать, когда ее силком выдали за Франсиско Лугонеса, моего отца... Выдали, даже не спросив ее согласия, в то время как она была влюблена в своего кузена, некого Хосе Алессандре, и мечтала стать его женой... Хосе, по ее словам, был красив и статен, писал звонкие пестрые стихи, подражая Рафаэлю Альберти, славился свободными взглядами и тягой к спиртному. Как это часто случается, роман не получил продолжения – вмешались родные, Хосе уехал, а его возлюбленная смирилась... Расскажи Лина об этом моему отцу, свадьбу бы отменили, но, боясь строгих родителей, девушка была с женихом любезна и приветлива, чем убедила его в своей искренней симпатии.
Лина смирилась, поверив в то, что Франсиско будет ей хорошим мужем... Сначала она от души удивлялась тому, что он почти не оказывал ей никаких знаков внимания, которые приняты между супругами, мог неделями не входить в ее спальню... В первый год неделями, а со второго и месяцами.
Удивлялась, а потом поняла, что женщины уже давно интересуют его лишь в роли матери для меня...
Лина с завистью посматривала на подруг, что давно родили первенцев, и, сжав зубы, выслушивала намеки родственников, считавших ее бесплодной... Отца моего она по своему любила, как любят хорошего друга или просто близкого родственника, члена семьи, была ему благодарна за щедрость и доброту... Но вся ее женская сущность, так называемое либидо, возмущалось и бушевало, требуя положенного природой... Неудовлетворенность вскоре стала отражаться на характере, на смену кротости пришла стервозность, на смену стеснительности заносчивость и жадность... А тут еще капризный маленький ребенок, чужой, не ее...
Конечно, мы не стали с Линой подругами, но какое-то безумное соперничество, желание унизить другую, возвысившись самой, исчезло навсегда.
Так мы и жили, я, Лина и Уголь. Иногда к нам захаживал Пабло, который давно превратился из хулигана Гвоздя в образцового студента-медика. С некоторых пор он стал относиться ко мне иначе, пытался провожать домой, дарил подарки, смущался и краснел... Меня его поведение забавляло и немного раздражало – не хватало простых шуток, порой пошлых и скабрезных, веселого смеха и даже тумаков, на которые он прежде не скупился, отвешивая по поводу и без.... Куда делась беззаботность и наплевательское отношение ко всему вокруг? С той же страстью, с которой Пабло раньше придумывал все новые и новые авантюры, взялся он за учебники по анатомии... Было еще кое-что, что мне не нравилось в Гвозде: как и Лина, он стал сторонником генерала Франко... Часами мы спорили о политике, ссорились, Пабло уходил, громко хлопнув дверью, но на следующий день возвращался опять.
Сегодня, спустя много лет, я, наконец, могу признать, что для Испании ненавистный генерал сделал не мало: не позволил втянуть страну в войну, не поддержал геноцид евреев, избавился от ненужных колоний и поднял экономику... Но скольких славных сынов Иберии он положил на плаху в страхе потерять власть... Народ его боялся, народ его любил, народ его ненавидел...
- Послушай, Лолита, - Пабло перестал называть меня Лоло, - Франко вернет Испании былую мощь, как ты не понимаешь? Он умный человек, настоящий властитель!
- Палач, - перебивала его я, - Он зверь и палач!
- Он восстановит порядок! – кипятился Пабло.
- Перемолов в мясорубке полстраны, - ухмылялась я.
И так каждый день...
Сидеть в нашем крошечном городке мне больше не хотелось, убежденная сторонница республиканцев, я мечтала приехать в Мадрид и вступить в ряды антифашистского движения. В конце концов, мне удалось уговорить Лину, продать за копейки старенький полуразвалившийся домик, доставшийся нам от отца... Угля пришлось отдать хромой и такой же черной бабке Хосефе, что жила в каморке у церкви.
Мадрид... Древний город, переживший мавров, его же основавших, и множество королей, веками сменявших друг друга... Построенный эмиром Мохаммедом, как крепость для защиты Толедо, он вскоре превратился в столицу, величественную и помпезную. Поэты и прозаики, историки и архитекторы не раз восхваляли его на все лады. И только я не почувствовала ровным счетом ни-че-го. Мне, выросшей в патио с белоснежными стенами, привыкшей прохладе густых тенистых садов и апельсиновым рощам, Мадрид показался серым и мрачным, прохожие, что сновали мимо меня и восхищенной Лины, надменными и злыми. Мачеха, казалось, совсем растерялась, она бродила по знаменитой овальной площади, пялилась на горожан и горожанок, раскрыв рот... Вечером мы вернулись в квартирку, снятую на окраине города, Лина села на колченогий табурет и горько заплакала... Плакала она над потраченными на моего отца годами, над своим скудным и немодным гардеробом, над первыми морщинками, что появились в уголках глаз.
- Не плачь, Лина, - приговаривала я, гладя мачеху по волосам, - Мы продадим отцовский портсигар и купим тебе новое платье.
- Правда? – с надеждой в голосе спрашивала она и утирала слезы...
Спустя несколько дней приехал Пабло, привез мне книги по истории и литературе и строго настрого наказал прочесть их к осени, Гвоздь вбил себе в голову, что мне стоит поступить на курсы, дабы иметь хоть какое-нибудь образование... Книги те так и остались нераскрытыми, запылились и были отданы соседке за ненадобностью.
Вечерами я сидела на тесном балкончике, глядела на серые стены дома напротив, рассматривала застиранное до дыр белье, что колыхалось на веревках, и мечтала, конечно, о любви...
Мечты мечтами, но надо было на что-то жить, и я отправилась на поиски работы. Я блуждала по узким улочкам, иногда забредая в тупик, я слонялась по центральным площадям, заглядывала в кафе и магазины модной одежды – но всюду получала холодный, а то и насмешливый отказ.
Однажды, ноги сами привели меня к Прадо....
Я бродила по залам, рассматривая творения Эль Греко и Веласкеса, ничуть не восхищаясь и с удивлением вспоминая восторженные отклики учителей и знакомых... Я искала другую картину, увиденную репродукцией в каком-то журнале: на ней была изображена женщина, чем-то, как мне казалось, со мной похожая, она прилегла на подушки, подперев голову руками, одетая в белое платье, что соблазнительно облегало пышные формы, томная брюнетка с ярким румянцем... То была «Одетая маха» Гойи, легендарный портрет возлюбленной художника – герцогини Альба, и именно ее я хотела увидеть живьем, рассмотреть до мельчайших подробностей...
Видимо, выражение моего лица было столь красноречиво, когда, щуря близорукие глаза, я высматривала желанную картину, и, не найдя, откровенно огорчалась...
- Вы что-то ищете? – услышала я за спиной и, не оборачиваясь, ответила на вопрос.
- Так Вам в другой зал, пойдемте со мной.
Я, наконец, обернулась...
Чуть прищуренные усталые карие глаза, тонкий ровный нос, губы, сложенные в приветливой улыбке, волевой, упрямый подбородок, густые темно-каштановые волосы, зачесанные назад... Никогда прежде я не видела лица красивее - ни прежде, ни потом, за всю жизнь ни разу.
И ощущение... - это чувство, описанное сотни, тысячи раз, воспетое поэтами, изучаемое, выдаваемое за простую химическую реакцию...
Я просто на секунду перестала слышать, видеть, дышать; на секунду выпала из привычного жизненного ритма; на секунду забыла кто я, где я и почему; на секунду меня перестало интересовать что было, что есть и что будет; на секунду мне вдруг, непонятно почему, захотелось прижаться к этому человеку, уткнуться лицом в его выцветшую рубашку и закрыть глаза...
Я шла за ним, боясь упасть, сжимая ледяными пальцами сумку, шла, не понимая, что происходит, испуганная и разозленная своими мыслями и желаниями.
- Вот Ваша «Маха», - он кивнул на портрет, - А вот такая же, но без одежды.
Я залюбовалась прекрасным телом герцогини, потихоньку успокаиваясь, дивясь своему странному поведению, ругая себя за него...
- Спасибо, - проговорила я смущенно, - Вы, можно сказать, исполнили мою мечту. Сама бы я еще час блуждала по музею.
- А Вы похожи с ней, - услышала я издалека, - Простите, но я очень спешу. Наслаждайтесь.
И мы остались с герцогиней вдвоем, точнее, наверное, втроем, потому что портретов было два – Маха Одетая и Маха Обнаженная.
О встрече в музее я никому не рассказала, вернулась домой, где меня уже поджидал Пабло с очередной порцией книжек, выпила кофе, перекусила принесенными им пирожками, рассеянно выслушала занудные рассуждения о политике, о грядущих переменах и, извинившись, отправилась спать.
Я смотрю на тебя и вижу те же черты, годы почти ничего не изменили... Когда я говорю об этом тебе или Марии, вы смеетесь и машете руками, называя меня сумасшедшей. Но я не обманываю, ты навсегда остался в памяти и сознании тем ослепительным молодым мужчиной, что показал мне герцогиню Альба во всей обнаженной красе и сравнил провинциальную девчонку с возлюбленной великого художника. Знал ли ты...?
Спустя неделю мне все-таки удалось найти работу в крошечной парфюмерной лавке недалеко от центра. Теперь в моем распоряжении были помада и румяна, бутылочки с духами, баночки с кремами... Сначала неумело, а после, набив руку, я стала корректировать свою ничем непримечательную внешность, добавляя то, чем меня обделила природа – яркость, сочность, резкость. К слову, красивой я не была никогда, светлая кожа, но тусклая, крупные губы, но бескровные, почти бесцветные, чуть широковатый вздернутый нос и острый подбородок, невнятного темно-коричневого оттенка волосы, большие карие глаза с редкими короткими ресницами. Сходство с красавицей махой было условным, пунктирным.
Но теперь, благодаря косметике, щеки мои заиграли трепетным румянцем, губы зарделись алым цветом, ресницы стали гуще и длиннее...
Пабло от этой перемены совсем потерял голову. Он стал приходить к нам ежедневно, иногда даже умудрялся заглянуть ко мне на работу непременно с охапкой цветов и огромным бумажным пакетом, до верху наполненным золотисто-оранжевыми апельсинами. Меня потихонечку переполняло раздражение и брезгливость... Только представлю, что меня целуют тонкие обветренные губы Гвоздя, только воображу, что его грубые, словно топором вытесанные, лапищи касаются моей груди – ком к горлу и в глазах темно.
Незнакомец вспоминался сначала часто, а потом все реже и реже, но, так или иначе, я невольно вздрагивала, увидев в толпе похожий силуэт...
Потихоньку я стала привыкать к суетливым мадридским улицам, полюбила хмурые дома красного кирпича и пыльные мостовые, обошла все музеи и картинные галереи, только в Прадо заходить, словно, боялась...
По рассказам горожан, раньше Мадрид кипел, выплескивая свою энергию на приезжих, ныне же, будто погрузился в мрачную задумчивость. Так же спешили прохожие, гудели заводы, бранились рабочие и уборщики, ночами потасканные грудастые девки хрипло смеялись под нашим балконом – в соседнем переулке располагался известный бордель, но было ощущение такое, какое бывает перед грозой, когда в наэлектризованном воздухе носится что-то неуловимое и тревожное.
Порой, не выдерживая нервного напряжения, я скучала по аккуратным зеленым улочкам родного города, по ослепительной белизны стенам и яркому синему небу в редких кружевах облаков. Хотелось вернуться туда, в тишину и покой заросшего сорняками сада, прижать к себе Угля и сидеть с ним в обнимку под старым абрикосовым деревом, что не плодоносило на моей памяти ни разу... Не хватало мерного колокольного перезвона, который доносился из старой церквушки на окраине – мадридские церкви звенели иначе, громче, звонче, напористей.
Я скучала по дому, не зная еще, что не вернусь туда никогда...
***
Тем вечером Лина дольше обычного вертелась перед зеркалом, примеряя платья, юбки, блузки. Она недовольно пыхтела, осматривая себя со всех сторон, закалывала волосы на все лады, подкрашивала губы, а после стирала помаду. Наконец, она остановила свой выбор на темно-синем костюме и черных замшевых туфельках, что были подарены отцом за год до смерти. Скромный наряд отнюдь не смотрелся убого, Лина была хороша и всем своим видом доказывала правоту суждения, мол, не вещь украшает человека, а наоборот. Жгуче-черные волосы вились крупными кольцами, оливковые глаза с тяжелыми темными веками и длинными ресницами, тонкий нос формы, которую принято считать греческой, пухлая верхняя губа, что приоткрывала ряд ровных крупных зубов и нижняя, ими прикушенная... Сочная, горячая, словно позолоченная загаром южанка – не нужная, не востребованная красота. Лина собиралась на свидание, и, судя по поведению, была влюблена...
Когда дверь за мачехой захлопнулась, я уселась на низенькой кушетке, раскрыла взятую недавно в библиотеке «Джен Эйр» и погрузилась в чтение. Героиня мне нравилась тем, что, как и я, была некрасива, небогата, несчастлива и одинока. Однако, прочесть больше двух страниц не получилось…. Против моей воли, в памяти снова возникло лицо с улыбающимися карими глазами, и снова странное дребезжащее чувство сковало, стянуло, раздавило сознание. И до слез, до крика захотелось оказаться рядом с ним, увидеть его еще хоть раз, хоть раз услышать его голос. Мечты…. В них я снова заходила в Прадо и уверено шла к «Махе», я и не я – совсем иная, в узком белом платье, наподобие того, что на герцогине, волосы собраны в модную прическу, я стараюсь ступать чуть слышно, но звонкие каблучки выдают мое присутствие, он оборачивается. Да-да, он непременно стоит у картины, любуется обнаженной, представляя меня.
- Похожа? - спрашиваю я, приблизившись.
- Очень, - он притягивает меня к себе.
И вот он целует мои глаза, шею, плечи…
На этом видение обрывалось, фантазировать дальше не хватало духа.
Но и этого мимолетного, выдуманного ощущения счастья мне было достаточно, я отложила книгу и задремала.
«Проходи-проходи», - услышала я сквозь сон, - «Да не сюда, ко мне в спальню…»
Приглушенный смех, еле различимый шепот, вздохи и стоны. Я проснулась испуганная и ошарашенная. Мачеха привела мужчину! Мужчину к себе… Они там вдвоем, они вдвоем, вдвоем на ее кровати?
Несколько минут я сидела, застывшая, прислушиваясь к звукам, что доносились из соседней комнаты, потом встала и подошла поближе к двери – звуки стали четче. Мне казалось, что сердце мое стучит громче, что они непременно услышат его, услышат, выйдут и рассмеются, увидев мое раскрасневшееся лицо и искусанные губы. Дверь оказалась приоткрытой, я приблизилась к щели и замерла…. Впервые в жизни я видела то, о чем судачили, хихикая, подружки, о чем писалось в редких книгах – да и то, набросками, намеками, загадками, то, что представлялось мне смутно и расплывчато в фантазиях….
Я увидела тело, я увидела совершенное тело, я увидела загорелую гладкую спину и плечи, я увидела сильные мускулистые руки, вжатые локтями в белизну накрахмаленной простыни, я увидела пальцы - тонкие пальцы Лины, что скользили по его пояснице вниз…. Я услышала стоны, я почувствовала запах разгоряченной, плавящейся от страсти, плоти….
Он откинулся на подушки.
Вязкая туманная дымка расстилалась по улицам Мадрида. Я шла, не чувствуя ног, потеряв счет времени, не замечая прохожих. Слезы давно вытекли до последней капли, зудели, разъеденные солью глаза. Я шла наугад, гонимая сверлящей болью, словно все внутри собралось комом и давило на грудную клетку, просясь наружу. Горячо и больно. Больно и горячо. Непонятно, ненормально, невыносимо. Я ненавидела только себя, ненавидела и жалела. Жалела и желала. Желала оказаться на месте Лины, оказаться рядом с ним, коснуться его кожи дрожащими от волнения пальцами, пальцами, а потом губами… Желание это смешивалось с болью и рвало меня на куски, выворачивало наизнанку, растворяло в лихорадочном угаре, жгло. Я шла наугад…
Обессиленная я присела на ступеньку перед тяжелой дубовой дверью с витой чугунной ручкой.
- Что Вам нужно? – в голосе послышались истеричные нотки.
Я подняла голову и увидела старушку, выглядывающую из-за вышитой цветами занавески.
- Простите, я просто присела отдохнуть.
- Отдыхай у себя дома, - бабка захлопнула ставни.
Пришлось подняться. Я осмотрелась по сторонам – куда я забрела? Незнакомый район города, я даже приблизительно не понимала, где нахожусь – старые дома, массивные двери и ставни, закоулки-перекрестки-тупики. Я заблудилась.
- Деточка, ты кого-то ищешь? – послышался все тот же скрипучий голос, по всей видимость, старушке стало жаль меня.
- Нет, сеньора, - я остановилась под балконом, - Я просто ушла из дома.
- Как ушла из дома? – бабуся заметно оживилась, - И тебе теперь некуда идти?
- Ну…. Вообще-то некуда.
Она скрылась из вида, а через пару минут открылась со скрежетом дверь.
- Заходи, - старуха пожевала губами и неохотно улыбнулась, - Переночуешь в комнате моей дочери.
- А она не будет против? – осторожно проговорила я, заходя в пыльную парадную.
- Она умерла, - отрезала бабка и прибавила, - Меня звать Урсулой, а тебя?
- Лолита, - представилась я, - Очень приятно познакомиться, донна Урсула. Вы очень добры.
- Первая дверь направо, - пробурчала Урсула, войдя в квартиру, и зашаркала по длинному коридору прочь.
Я вошла в комнату: линялые занавеси и отколупавшаяся краска на стенах, старенькая, стертая в махры мебель, письменный стол и пара стульев, небольшой платяной шкаф. Сразу же захотелось открыть окно, воздух в квартире был спертым, пахло чесноком и прогорклым маслом – я не стала медлить. С улицы в мое новое прибежище проникла влажная дымка, я вдохнула полные легкие и поняла, что смертельно хочу спать….
С того вечера я поселилась у бабки Урсулы. Немка, привезенная в Мадрид, мужем-испанцем, она будто бы впитала культуру, традиции, повадки и даже осанку, присущую черненым солнцем южанкам. До сих пор перед глазами четкий образ - одетая в неизменно-темное платье, набросив на плечи шаль, каждое утро идет она на рынок поторговаться за корзину яиц и банку молока.
Я не стала ничего объяснять Лине, сославшись на то, что так мне будет удобнее, мол, квартира гораздо ближе к лавке, где я торговала. Мачеха не стала возражать, даже обрадовалась.
«Мы будем ходить друг к другу в гости!» - радостно воскликнула она и поправила новую шляпку.
С ее слов мне стало известно о неком Хильберто, который давеча сделал ей предложение – некогда богатом наследнике, а после проигравшем свое состояние в карты. Хильберто, по рассказам, дарил цветы и подарки, был обходителен и нежен. Я вслушивалась в ее рассказ, цепляясь за детали, мне хотелось подробностей, еще и еще. Значит, его зовут Хильберто. Хильберто – как не подходит ему это дурацкое имя... Хотя, нет, прекрасное имя. Это ведь его имя. А что любит Хильберто? Он любит слоеные пирожки и отварное мясо? Где живет Хильберто? Он живет не так уж и далеко от Прадо, всего-то минут сорок пешком, ну, от силы час... Хильберто художник? Ах, вот оно что! Он рисует. Он мог бы нарисовать и меня, как Гойя герцогиню...
Лина ушла, я вернулась к прилавку. Сегодня торговля шла бойче обычного, галдели тучные бабенки, перебирая склянки с кремами, жеманились школьницы, выдавая себя за взрослых дам, деловито бубнили пожилые матроны и рылись в сумках, ища кошелек. День пролетел незаметно, я даже не успела устать.
Донна Урсула уже поджидала меня у ворот в нетерпении, и лишь завидев издалека, замахала руками.
- Давай же, быстрее, - бормотала старушка, - Я хочу тебя кое с кем познакомить.
- С кем же? – удивилась я, разглаживая ладонями складки на мятой юбке.
- Внук мой объявился, - Урсула сияла, - Габриель, мой маленький мальчик, теперь снова будет жить со мной.
- Мне съехать? – помрачнела я.
- Что ты! Наоборот! Мне кажется, вы друг другу понравитесь. Ты иди домой, а я срочно уезжаю, зовут на пару недель к племяннице в Пуэрто, разродилась она, наконец - помочь нужно. Иди-иди, чего остановилась?
Хитрая старушенция! Хочет пристроить какого-то внучка с красивым именем Габриель (кстати, моему Хильберто оно подошло бы гораздо больше)...
Я скинула, растершие ноги в кровь, туфли, сдула с лица выбившуюся прядь, постояла перед тусклым зеркалом, скорчила рожицу; знакомиться с внучком Габриелем совсем не хотелось. Из столовой доносились приглушенные мужские голоса, двое о чем-то страстно спорили, перебивая друг друга, я прислушалась: звучали имена Маркса и Энгельса, Ленина и Сталина…. К счастью, я немного знала кто это такие.
«Как ты не понимаешь»,- повторял хриплый шепот - «Ехать необходимо, там мы нужнее!»
В конце концов, я устала стоять в коридоре, кашлянула, дабы привлечь к себе внимание, и вошла в комнату.
Улыбка сочная, тягучая, сахарная… Меня будто бы парализовало на пару секунд, я застыла в недоумении, переводя взгляд с Хильберто на Пабло, с Пабло на Хильберто.
«Лола!» - Пабло подбежал ко мне, казалось, будь у него хвост, непременно бы им повилял.
Я и не заметила, не увидела, не поняла – горячее, влажное, шершавое нечто обволокло меня, спутало, как паутиной…. Я смотрела на Него, а Он смотрел на меня, улыбаясь той самой улыбкой, от которой все начинало дрожать где-то в районе желудка, а потом поднималось ментоловым холодком вверх по позвоночнику. Я снова перевела взгляд на Пабло, он, не замолкая, что-то бормотал и бормотал, щерясь и жестикулируя.
«Габриель сказал, что должна придти некая девушка, новая квартирантка донны Урсулы, но что это будешь ты! Какой сюрприз! Лина так и не дала мне твой новый адрес…. Я даже подумал, что это ты ее попросила…» - тараторил Гвоздь.
Пабло не ошибался, я строго настрого запретила сообщать, где я теперь живу.
«Вы, наверное, ждете этого самого Габриеля?» - я услышала откуда-то издалека противный писклявый голосок, и с ужасом поняла, что это мой.
«Ждем?» - Гвоздь, недоумевая, уставился на меня – «С кем ждем? Это и есть Габриель. Знакомьтесь».
Ситуация становилась все непонятнее и непонятнее… Габриель встал со своего места и подошел ко мне, и, борясь с желанием броситься прочь, я сделала шаг к нему, неимоверным усилием воли заставила себя совладать с дребезжащим голосом и пролепетала пару дежурных вежливых фраз.
Почему Габриель? А Хильберто?
А потом мы сидели до полуночи за круглым столом, покрытым тяжелой гобеленовой скатертью, а поверх нее тонкой и поменьше, из белого льна. Пабло рассказывал что-то о России, ругал, так любимого им еще недавно, каудильо, а Габриель смотрел на меня…. Его рука уже пару минут, как проскользнула под скатерть, а после под мою юбку, и кончики пальцев нежно касались коленки, скользили по разгоряченной коже, задевая редкие тонкие волоски ногтями…. В тот момент я ненавидела Пабло, ненавидела до желания убить, лишь бы оказаться наедине с любимым….
«Ну, я, пожалуй, пойду…» - начал, было, Гвоздь и осекся, так радостно мы закивали и молниеносно вскочили, чтобы проводить его….
Мы остались вдвоем, я присела на край дивана, взяла в руки так и недочитанную «Джен Эйр» и попыталась сосредоточиться на чтении, Габриель устроился рядом.
Никогда не забуду это ощущение – я пыталась сложить из скачущих в безумном ритме букв слова, чувствуя, как его взгляд скользит по изгибам моего тела, прислушиваясь к порывистому дыханию. Я вздрогнула, почувствовав прикосновение пальцев на затылке, там, где вились, выбившиеся из прически, короткие локоны....
***
В часы сиесты, когда жизнь замирала, мы сидели голышом на полу, открыв окна, обдуваемые редким ветром…. Габриель смеялся, вспоминая мой испытующий взгляд и расспросы о псевдониме Хильберто, который он, якобы, взял когда-то. Оказалось, что с моей мачехой он виделся лишь раз, тем вечером она поругалась со своим любовником и, изрядно выпив в каком-то кабаке, пригласила первого встречного к себе…. После они и не встречались ни разу, любовник, тот самый Хильберто, одумался и сделал Лине предложение.
Он учил меня премудростям любви, его мягкие, приторные губы исследовали каждый сантиметр моего тела; он заставлял меня чувствовать боль, не бояться и нырять в нее, расслабившись до полусна; он вселил в меня уверенность в том, что я красива, принуждая любоваться своим отражением, а не бросать рассеянный взгляд в зеркало. Габриель был первым….
Он смотрел на меня уставшими карими глазами, качал головой и уходил – далеко в глубину бархатных зрачков, в свои проблемы, мысли, мечты. Ему было безразлично все, что происходило за пределами маленькой спальни…. За ее пределами он переставал быть моим, а я переставала его интересовать. Габриелю исполнилось тридцать, а мне только стукнуло восемнадцать – я была глупой влюбленной девчонкой, не очень умной, не образованной, не начитанной. Я пыталась говорить с ним о политике, начитавшись когда-то газет и книг, что хранились под кроватью у отца, он раздраженно отмахивался или переводил разговор на другую тему. Вечерами у нас собирались молодые люди – мужчины и женщины, среди них были и иностранцы…. Двое русских - Андрей и Наташа, француз – Поль, американец – Роберт и итальянка Франческа. Все они были коммунистами.
Среди испанцев были республиканцы и члены социалистической партии, а также просто «сочувствующие», вроде Пабло, перемены во взглядах которого не переставали меня удивлять.
Вернувшаяся от родственников, донна Урсула с нескрываемым ликованием отнеслась к моим с Габриелем отношениям, не одобряла она лишь тот подозрительный и крайне неблагонадежный, по ее мнению, сброд, что засиживался у нас допоздна.
Я еле доживала до того момента, когда последний гость скрывался за дверью. А потом, при молочном свете керосиновой лампы, он снимал с меня одежду – сначала расстегивал пуговку за пуговкой на спине, его язык еле касался моего позвоночника, я чувствовала жаркое дыхание и закрывала глаза, проваливаясь в темноту. Темнота эта загоралась желтым цветом, подергивались под веками зрачки, пересыхало во рту…. В минуту, когда соитие достигало своего пика, меня охватывало чувство панического страха – тело мое переставало подчиняться, немея, отмирая на доли секунд, становилось невесомым и горячее нечто разливалось внутри, заполняло собой ноющую пустоту под сердцем, которая давала о себе знать по утрам. Я ненавидела утро: просыпался он рано, быстро одевался, деловито интересовался планами на день – говорил, глядя куда-то сквозь меня, и уходил…. Уходил – не значит, всегда возвращался. Часто Габриель не ночевал дома, мог не появляться сутками, а я не имела права, даже спросить где он был. Спрашивать было запрещено.
Думаешь, я обижалась на тебя? Отнюдь. Именно потому что ты вел себя со мной так, а не иначе, я решила и решилась доказать себе и другим, что достойна быть рядом с тобой.
Хочешь пить? Я налью тебе чаю. С сахаром?
Стремление заинтересовать Габриеля побудило меня записаться на литературные курсы, я стала много читать, с восторгом открывая для себя все новых и новых авторов, а со временем желание моделировать концовки по своему вкусу, вдохновило меня начать писать самой... Теперь судьбы героев принадлежали мне, я создавала микромиры, сначала коряво, а после все четче и четче. Владение языком, пестрое детство, проведенное в живописном местечке, буря эмоций, что захлестывала меня ежедневно – вкупе все это давало неплохой результат. Я писала часто, по пять-шесть страниц в день, и вскоре, продав обручальное кольцо матери, купила себе печатную машинку. Габриель без особого энтузиазма взирал на мое увлечение, и, пробежавшись глазами по тексту, со снисходительной улыбкой откладывал чтение. Не переубедил его и выход в свет сборника «Девичьи грезы», где были представлены несколько моих рассказов.
Но я поставила себе цель, и шла к ней, несмотря ни на что....
Теперь, перечитывая свои ранние вещи, я вижу недочеты, шероховатости и ошибки, но понимаю, что никогда после не писала я ничего более искреннего, эмоционального, настоящего.
Мой роман с Габриелем шокировал Пабло, на некоторое время он исчез с вечерних посиделок, но скоро появился и старался вести себя, как ни в чем не бывало. Хотя, со мной он отныне был сух и неприветлив.
Отношения с другими посетителями постепенно стали налаживаться: скромная и молчаливая Наташа вскоре сблизилась со мной, мы подружились. Андрей, оказавшийся ее старшим братом, тоже, казалось, мне симпатизировал. Не раз я встречалась с ним взглядом, и он, смутившись, отворачивался. Я приглянулась этому голубоглазому светловолосому парню, и мне, что скрывать, нравилось нравиться ему.
Потом, спустя много лет, я жалела, что так глупо перестала общаться с Линой. Мы виделись от силы пару раз, затем я отошла, намеренно, все еще ревнуя и помня подробности той ночи…. Говорят, мачеха умерла спустя пять лет с последней нашей встречи – от заражения крови, оставив сиротами троих детей. Правда это или нет – теперь уже не выяснить.
В памяти моей она осталась идущей на воскресную мессу – нарядной, с румяными щеками и пунцовыми полными губами, смеющейся хрипло и низко. Еще помню, как Лина сидела за узким столиком в патио, закатав рукава небесно-голубой рубахи, и вытаскивала косточки из спелых вишен, умело поддевая их булавкой. По тонким пальцам стекал яркий густой сок, Лина довольно щурилась и облизывалась….
***
Все меньше времени Габриель уделял мне, все чаще возвращался домой под утро, все холоднее и обыденнее становились ласки, все рассеяннее тон... Мы начали ссориться по пустякам – он раздражался, я обижалась.
Среди вечерних гостей теперь появлялась высокая, с него ростом, статная девица, огненно-рыжая с раскосыми светло-зелеными глазами. Звали ее Пилар.
Я видела, как Габриель смотрел на новенькую, как вслушивался в тихий, мягкий голос, как касался невзначай ее хрупкого плеча, тонкого запястья, змеившихся по спине медных кос – касался тыльной стороной руки, локтем, кончиками пальцев, будто бы случайно задев. Я чувствовала, как желание охватывает его, окутывает дурманящим туманом, проникает под кожу, струится по венам, пульсирует в висках. Пилар хитро улыбалась, морща конопатый носик.
Ревность едкими каплями проникала в мозг, разъедая его, подобно кислоте. Я перестала отдавать отчет своим поступкам, и не было больше сил тихо скулить, сжав ледяными пальцами голову, беззвучно кричать в пустоту, когда за ним захлопывалась дверь....
То был один из тех редких летних вечеров, когда с наступлением темноты на смену липкой жаре пришла долгожданная прохлада. Я нырнула в черноту заброшенного сквера, и, кутаясь в тонкий жакет, зашагала к фонтану, желая остаться наедине со своими мыслями. Я шла медленно, проклиная себя за то, что надела те самые, растирающие пятки в кровь, туфли... Внимание мое привлек заливистый женский смех в конце аллеи, я прислушалась, голос казался знакомым.
Они целовались, шутили, передразнивали друг друга. Я спряталась в полуразрушенной беседке и стала жадно вслушиваться в их беседу....
Никогда Габриель не был со мной таким – остроумным, смешливым, услужливым... Он говорил, говорил, говорил... Самым обидным, пожалуй, было именно это: не сама измена, не то, что он увлекся другой женщиной, а то, что с ней он был иным, нежели со мной, совершенно иным. И сравнение было в ее пользу.
Терпению моему пришел конец, гулкое сердце оглушило, заглушило на какой-то момент разум – я подошла к ним. С улыбкой. С усмешкой. Спокойно. Сейчас мне уже не вспомнить что я говорила, но знаю точно – не срываясь на крик, не плача, не упрекая. Длинный монолог, который невозможно было перебить, монолог-исповедь, монолог-отповедь.
Договорив, я развернулась и спокойно пошла домой, Габриель не кинулся за мной и не окликнул.
Слезы, распухшие красный нос и веки, сцепленные в отчаянии руки, мысли о смерти, мечты об убийстве – все это было потом, на следующий день. А тем вечером я вернулась в квартиру донны Урсулы, обняла старушку, пообещала навещать, собрала свои вещи и ушла, тихо затворив за собой дверь.
«Можно я поживу у тебя?» - промямлила я обалдевшему Пабло, зашла в комнату, села на кровать, после прилегла и мгновенно провалилась в путаные мрачные сны.
День.
Я грею пальцы дыханием, прерываясь на глухой кашель, кутаюсь в изъеденный молью серый плед, который давно пора выкинуть, но я берегу его, как память... Вслушиваюсь в мерное дыхание спящего мужа... Я ненавижу зиму, никогда прежде, до приезда сюда, не ненавидела ее столь остро, столь жгуче. Наверное, потому что никогда прежде не видела, принимая за нее жалкие капли дождя и редкие снежинки. Здесь же чувство постоянного холода, сидящего где-то внутри, не покидает меня, не оставляет, не дает возможности расслабиться... Я болею, болею часто и подолгу, валяюсь с высокой температурой и тихо скулю, проклиная все на свете.
Я хочу обратно, в Испанию.
«Ты чего не спишь?» - Андрей проснулся и с недоумением смотрит на меня, касается губами лба и качает головой.
Значит, снова температура.
Я встаю с постели и подхожу к окну, из щелей, хоть они и заклеены, сифонит ветер. Вожу по стеклу пальцем, буквы складываются в имя, торопливо стираю.
Я живу в Москве уже семь лет, не живу, а выживаю, любуюсь величавой красотой города, пережившего войну, любуюсь людьми, через нее прошедшими, живу со своей болью, еле сдерживая крик, живу, но не могу прижиться.
Мало ли, много ли – семь лет, первые два были самыми счастливыми в моей жизни. Воспоминания теснятся в голове, смешиваясь, проникая частичками друг в друга – и вот, я уже не знаю, что было сначала, а что произошло потом....
***
Семь лет назад. Мадрид. Закатное небо в вишневых брызгах прошито медовыми лучами уходящего солнца, я сижу перед зеркалом, всматриваюсь в свои черты, ища в них прежнюю маху. Махи нет, Маха погасла, смылась слезами. Я оборачиваюсь – на спинке стула висит белое платье, под столом стоят изящные белые туфельки, ветер колышет висящую на гвоздике белую фату. Завтра в шесть состоится венчание, в старой церквушке загородом, что еле бренчит ржавым колоколом, я пройду по узкому темному залу, осторожно ступая по треснутому полу, вдохну тяжелый приторный запах плавящегося воска и остановлюсь перед алтарем, чтоб под монотонное бормотание падре проститься со своей свободой. Но то будет завтра... А сегодня я свободна, сегодня я еще жива.
Я сижу перед зеркалом, водя кончиками пальцев по широкому лбу, обводя дуги бровей, скользя по кончику носа, еле касаясь губ... Так делал Габриель.
Стук в дверь, хозяйка, полноватая неопрятная женщина неопределенного возраста, заглядывает в комнату и пропускает кого-то внутрь. Солнце уже почти зашло, я сначала не вижу лица входящего, а когда он приближается, цепенею и сжимаю кулаки так, что ногти до крови впиваются в ладони.
«Пришел тебя поздравить», - сухо бросает он, бесцеремонно садясь на край кровати.
Я беззвучно киваю в знак благодарности. Мы смотрим друг на друга, молча, стараясь казаться равнодушными. Взгляд его скользит по моему лицу, спускается по шее и плечам ниже, обводит меня контурным карандашом. Я чувствую этот взгляд, ощущаю кожей его прикосновение....
А дальше... Мы впивались губами в губы, молча, не в силах совладать с болезненным желанием, и боясь показать свои настоящие чувства. Мы будто сражались друг с другом и боролись с собой. Очнулись на кровати - изнеможенные и счастливые.
«Поедем со мной?» - проговорил Габриель так тихо, что мне показалось, будто я читаю по губам.
Я молчала. Мне было мало этих брошенных, словно подаяние, слов. Он внимательно посмотрел на меня.
«Я очень тебя люблю, моя грустная девочка»,- улыбнулся он, - «Мне плохо без тебя».
Я молча встала, подошла к маленькому платяному шкафу, открыла его, достала старый чемодан и стала аккуратно складывать туда свои небогатые пожитки.
***
Я сажусь на низенький стульчик у трюмо, верчу в руках полупустую склянку с духами – приторной «Красной Москвой», рассматриваю ухоженные ровные ногти, покрытые ярко-красным лаком. Я снова вглядываюсь в свои черты – на меня из зеркала уставилась злыми глазами герцогиня Альба, она поправляет тонкими изнеженными пальцами прическу, окунает пуховку в баночку с пудрой, проводит ею по тонкому грустному лицу, потом небрежно подкрашивает губы бордовой помадой и, не торопясь, застегивает на шее длинную золотую цепочку с маленьким овальным кулоном. Теперь я Маха, радоваться или огорчаться?
***
Шесть лет назад. Москва.
«Быстрее, быстрее», - кричит Наташа, - «Скорее за стол! Новый Год наступит через несколько минут, а вы еще даже ничего не попробовали!»
Мы скорее плюхаемся на стулья, накладываем себе салаты и закуски, чокаемся, провожая год уходящий, и ждем наступления нового, тысяча девятьсот сорок первого. Мне ужасно нравятся соленья, которые наготовила Наташина мама, я лакомлюсь пирогом с капустой и знаменитым «винигретом». Я пока плохо понимаю по-русски, в отличие от Габриеля, которого тут забавно прозвали Гаврюшей, он уже свободно объясняется с продавцами в магазинах, с официантами и даже пытается читать газеты.
Мы оба работаем в детдоме для испанских детей, я преподаю там самым маленьким, а сама учусь на вечернем отделении в университете, изучаю русский язык и литературу. Габриель – учитель истории, он рассказывает школьникам об их Родине. Ученики его боятся, в классе тишина такая, что слышно как сопят сопливые носики непривыкших к суровой русской зиме детей.
Мы живем в коммунальной квартире, нам дали чудную комнату по соседству с Наташей, Андреем и их родителями, вечерами слушаем пластинки и танцуем до упаду.....
Я почти ничего не знаю о Пабло, стыжусь своего поступка, не зная как искупить вину перед ним – шутка ли, бросила за день до свадьбы, сбежала с Габриелем, не оставив даже записки. Наверное, он меня ненавидит... Приехавшие вслед за нами ребята-коммунисты говорят, что на собрания он ходить перестал, все чаще видится с прежними знакомыми – франкистами, вновь чествует каудильо, Бог ему судья.
Три месяца назад мы с Габриелем сыграли свадьбу. Не было искрящихся на свету пылинок, парящих в сумраке старой церкви, подвенечного платья и фаты, не было важного падре и рассеянного служки; был обыкновенный загс, креп-жоржетовая юбка и шелковая блузка, купленные на первую зарплату в большом центральном магазине – и это меня нисколечко не огорчило, скорее наоборот. Потом мы взяли мороженое и отпраздновали это событие вдвоем на скамейке в сквере у загса. Без денег, в чужой стране, одни на скамейке – мы были намного счастливее, чем, если бы в нашу честь был устроен банкет в самом лучшем зале Мадрида.
***
Мы с Андреем сидим в зале ресторана «Арагви», играет тихая музыка, появляются первые танцующие пары, я сжимаю бокал из прозрачного голубоватого стекла и постукиваю кольцом по поверхности. Снова рассматриваю свои пальцы – длинные, белые, нежные, унизанные громоздкими кольцами, некоторые мне велики и стремятся соскользнуть вниз, когда я резко опускаю руку. Как не похожи эти тонкие лапки светской кошечки на натруженные мозолистые руки девочки-провинциалки, что приехала с мачехой покорять Мадрид. Иногда мне кажется, что мы поменялись с герцогиней местами, она – величественная аристократка сошла с полотна в мою жизнь, а я навсегда осталась в том самом зале Прадо, где встретила…. Молодой человек, еще вина, если можно.
Перевожу взгляд на Андрея, на его спокойное бесстрастное лицо – широкий лоб и тонкие светлые брови, чуть длинноватый нос, толстые губы и острый подбородок. Мой муж хорош собой и нравится женщинам, у него есть любовница, совсем молодая, моложе меня – студенточка последнего курса театрального института, высокая худенькая с копной непослушных вьющихся волос. Он возит ее в служебной машине, приглашает в «Метрополь», давеча, говорят, представил Василию Сталину, и, еще говорят, что она тому даже очень понравилась. Андрей нисколечко ее не любит, Андрей любит меня. А я?.. Не дожидаясь официанта, наливаю себе еще вина.
«Может, хватит? На нас все смотрят», - в его голосе ни капли раздражения, снова спокойствие и капелька презрения.
Муж уже начинает меня стесняться, как же – не подобает жене Героя Советского Союза, любимца местного каудильо, напиваться у всех на виду.
«Я хочу в Испанию, отпусти меня», - стараюсь говорить шепотом.
Андрей до хруста сжимает мое запястье и оглядывается по сторонам.
«Ты не понимаешь? Туда нельзя. Тебя сразу посадят, а то и расстреляют. Для Франко – ты человек Ибаррури и Сталина», - шипит он на меня.
«Да ну!» - восклицаю я, - «В чем разница? Сталин или Франко. Разницы нет!»
«Заткнись!», - Андрей снова боязливо оглядывается по сторонам, торопливо расплачивается и тащит меня к выходу.
***
Я проснулась очень рано и гляжу на спящего Габриеля, жадно всматриваюсь его лицо, словно чувствуя скорую разлуку, перевожу взгляд на безымянный палец левой руки, где красуется золотой ободок. Я счастлива до слез, до заливистого смеха, летящего высоко-высоко, выше макушек самых высоких деревьев и покатых влажных утренних крыш.
Габриель просыпается, сонно улыбается и прижимает меня к себе, целует в щеку, скользит пальцами по заметно увеличившейся груди ниже, ниже, касается живота, поглаживает его, задирает тонкую льняную ночную и прижимается ухом к пупку.
«Что ты там слышишь?» - смеюсь я.
«Тише ты», - Габриель сосредоточен и деланно серьезен, - «Он говорит, что ему там изрядно надоело, еще, что ты мало ешь и мало гуляешь».
«Надеюсь, говорит-то по-испански?» - интересуюсь я.
«Что ты!» - качает головой он, - «На чистейшем русском».
Я снова смеюсь, закрываю глаза, сжимаю его мизинец и засыпаю.
Нашему мальчику и в самом деле не пришлось говорить по-испански. Родным стал русский, на нем он выучился говорить, думать, писать. Он смешно выговаривает свое отчество – Хабриелевич. Помню, как в году 80-ом мы сидели в какой-то забегаловке, пили мутный чай с желтым сахаром, я растерянно слушала рассказы о колхозе, председателем которого он был, о каких-то яровых и озимых – слушала и думала о том, что стала для него совсем чужой...
Зима. Пять лет назад. Габриель, молча собирает вещи, я стою у окна, прижав к груди плачущего ребенка. Через час эшелон уходит на фронт.
«Ну, зачем?» - мой вопрос повисает в спертом воздухе натопленной комнаты.
Он считает, что так нужно, необходимо, что он, как и многие из его новых и старых друзей, должен защитить страну, которая приняла его, спасти от фашистов. Я понимаю Габриеля, но не могу смириться с его решением.
Он не позволяет проводить его дальше, чем до двери, рассеянно целует в лоб, старается не смотреть на сына и торопливо уходит. Я знаю, ему плохо, свербит в сердце мысль о том, что разлука может оказаться вечной, что он в последний раз видит меня и сына. Как только дверь захлопывается, я осторожно кладу уснувшего младенца на кровать, а сама сажусь у стола, обхватываю голову дрожащими пальцами и беззвучно кричу в пустоту, по-рыбьи открывая рот.
***
Мы вернулись с Андреем домой, разошлись по комнатам огромной квартиры. Я располагаюсь на диванчике в своей спальне, достаю из-за подушки крошечную фляжку и отпиваю мелкими глотками велюрово-мягкий французский коньяк – подарок Поля, того самого, что бывал в гостиной старухи Урсулы, ныне он знаменитость, летчик, один из легендарной эскадрильи «Нормандия», частый гость в Москве.
Коньяк согревает, тепло разливается по телу, я расслабляюсь, закрываю глаза и снова попадаю в прошлое.
***
- В плен? - я глупо улыбаюсь Андрею, - Как в плен?
- Это не самое страшное, - он старается не смотреть на меня, - Говорят, что он сдался сам, что прежде от него не раз слышали антисоветские лозунги...
- Чушь, Андрей, ты же знаешь!
- Знаю, - перебивает меня он, - Но сейчас главное – не это. Главное тебя спасти!
- Меня? – удивленно смотрю на Андрея, - А меня-то от кого спасать?
- Против тебя дело готовится, - приглушенно произносит он, - Попадешь в лагерь за антисоветскую пропаганду, ребенка заберут в детдом.
- А что делать? – я нервно тереблю полол юбки и уже не сдерживаю горячих капель, что стекают по лицу, повисают на кончике подбородка, падают на жакет и моментально впитываются в мягкую шерсть.
- Значит так, - Андрей хмурится и достает из кармана гимнастерки мятую папиросу, сжимает ее в зубах, берет в руки коробок спичек, подбрасывает несколько раз и снова кладет на стол.
- Значит так, Лола, ребенка в срочном порядке к моей тетке в деревню, там тихо, спокойно, не голодно, воздух чистый.
Я покорно киваю, утирая слезы.
- Сама переедешь к моим родителям. Потом распишемся.
Я испуганно смотрю на Андрея.
- Не беспокойся, этот вопрос мы уладим. Ты просто расторгнешь брак – чистая формальность.
- Андрей, - наконец выдавливаю из себя я, - Андрей, не собираюсь я расторгать брак... Я не хочу за тебя выходить!
- Лолочка! – он умоляюще смотрит на меня, - Да пойми же ты, это формальность, фикция. А потом мы что-нибудь придумаем. Доверься мне. Ты же знаешь, как я отношусь к Габриелю.
***
Год назад. Фойе Театра Ленинского Комсомола, я сонно перечитываю программку. Андрей здоровается с какими-то партийными начальниками, еле заметно кивает стройной кудрявой девушке в роскошном темно-красном платье. Я прячу улыбку – неужели, он до сих пор не понял, что мне все равно? К нам подходят Наташа с мужем, он у нее директор текстильной фабрики, холеный красавец-грузин с какими-то княжескими корнями, упорно скрываемыми, но известными всем и каждому. Наташа рассказывает в тысячный раз, что иберы и иверы очень похожи, что грузинский язык, как говорят, имеет что-то общее с наречием басков. Грузин довольно кивает, быть в родстве с басками нынче престижно – ведь сама Долорес Ибаррури родилась в Бискайе. Я делаю вид, что слушаю, а сама рассматриваю проходящих мимо. Вдруг, словно лезвием по сердцу – мне показалось, конечно же, показалось, нет-нет, не показалось – в толчее у выхода я вижу высокого мужчину, ловлю на себе взгляд усталых карих глаз. И сердце колотится с бешеной скоростью. «Извините», - бросаю я Наташе и ее мужу, и бегу, проталкиваюсь, расталкиваю окружающих. «Сумасшедшая какая-то», - слышу я в свой адрес. Но мне наплевать, мне все равно, только что я видела Габриеля... Или его призрак? Я стою на улице, накрапывает мелкий дождь вперемешку с колкими снежинками, они впиваются в мои голые руки, прическу треплет ветер – Габриеля нигде нет.
Я возвращаюсь в фойе, где уже не осталось никого, кроме Андрея, Наташи и ее грузина, жалуюсь на плохое самочувствие и прошусь домой.
Взбешенный муж провожает меня до машины, дает распоряжение шоферу, а сам возвращается в театр.
С того дня я ищу Габриеля везде и всюду, все чаще брожу по городу в одиночестве сначала по центральным улицам, а после по окраинам, выспрашиваю в магазинах и аптеках, показываю фотографии....
«Идиотка!» - орет на меня Андрей, - «Ты ставишь под удар не только себя, меня, но и его, если это все-таки был Габриель! Ты хочешь, чтоб его посадили, да?»
На этом поиски приходится прекратить, я впадаю в мрачное уныние, нередко разбавляемое немалым количеством алкоголя.
***
Четыре года назад. Москва. Я лежу в огромной спальне, в доме, что когда-то принадлежал каким-то аристократам, а ныне разделен на квартиры и отдан партийным начальникам. Я лежу под мужчиной, упершись взглядом в лепной потолок, и считаю – до бесконечности. Мне не противно, не больно, не приятно, мне никак, я не чувствую ровным счетом ничего, отдаваясь его ласкам. Наконец, охнув, он размякает на мне, целует в сжатые губы, потом садится на кровати и, чиркнув спичкой, закуривает. Я отворачиваюсь и закрываю глаза.
«Я люблю тебя», - шепотом произносит Андрей.
Я не отвечаю.
Я пролежу в тишине час, дожидаясь пока он крепко уснет, а после встану, выйду в коридор, пройду босиком на кухню, открою холодильник, достану бутылку водки, налью себе в крошечную рюмку и поставлю обратно. Ледяная жидкость обожжет горло и грудь и теплой струйкой скользнет к желудку, я сяду на полу, уткнусь подбородком в сомкнутые колени и представлю себе Габриеля – будто бы я увидела его в каком-то доме, может в музее, как когда-то, может в библиотеке, будто бы мы договорились, я приехала домой, забрала только документы, мы встретились на вокзале и уехали... Все равно куда. И будто мы сидим в маленьком купе, за окном проносятся деревья и телеграфные столбы, мы попиваем чай из стаканов в мельхиоровых подстаканниках и просто смотрим друг на друга, счастливые, уставшие, но успокоившиеся...
***
Вчера приехал Поль, он почему-то напряженно разговаривал с Андреем во время ужина, и, как мне показалось, что-то хотел сказать мне.
Уходя, он чуть замешкался в дверях, остановился и пообещал зайти сегодня поутру. Я удивилась, ведь Андрея не будет, но промолчала.
***
Поль уже полчаса сидит в столовой, не притрагиваясь к чаю, рассеянно отвечает на мои вопросы, больше молчит, уходя куда-то в свои мысли. Вдруг он достает из кармана конверт, и, сжимая его в руке, начинает торопливо говорить то по-русски, то по-испански. Я сначала не понимаю – когда Поль нервничает, то путает окончания и предлоги.
- Понимаешь, Лола, - он старается не смотреть на меня, - Я в очень трудную ситуацию попал. Я очень люблю Андрея, мы дружим много лет... Я очень любил Габриеля... Я просто хочу... Понимаешь, у Вас с Андреем прекрасная семья, вы оба – очень дороги мне... Но... Я не мог не рассказать тебе.
- Что такое?! – перебиваю его я в нетерпении, - Не ходи вокруг да около, умоляю!
- Когда мы были в Баку, еще тогда..., - Поль с трудом переходит на испанский, - Месяц назад я встретил человека, который был с «Нормандией» на Кавказе, последний раз мы виделись в Баку. Он очень спешил, но не успел до вылета эскадрильи и не передал письмо от некого раненого... Вобщем, письмо попало ко мне только теперь, спустя столько лет. И письмо это адресовано тебе…
- Габриель? – спрашиваю я упавшим голосом.
- Да, - кивает Поль, - И еще... Я поехал в Баку на прошлой неделе и встретился с ним.
- С ним? – я вжимаюсь в спинку кресла и цепляюсь побелевшими пальцами за край стола.
- Габриель жив, здоров... Относительно здоров. В плену не был, как выяснилось, произошла ошибка. В сорок втором с эшелоном с ранеными он попал в Баку. Два года его выхаживали, Габриель отходил от тяжелой контузии несколько месяцев, а после долго еще не мог ни слышать, ни говорить. Потом выяснилось, что его перепутали с каким-то другим испанцем, попавшим в плен... Некоторое время ушло на то, чтоб восстановить реальный ход событий и снять обвинение. Он пытался найти тебя, но ты вышла замуж и сменила фамилию. В конце концов, нашел, выяснил с кем ты, но не стал вмешиваться... Он рассказал мне, что приехал в Москву год назад, желая все-таки встретиться с тобой. Он следовал за Вашей машиной до самого театра. Увидел тебя. Ты стояла в фойе, весело болтала с Андреем и Наташей, и Габриель передумал к вам подходить.
- Он сейчас в Баку? – я слышу свой голос откуда-то со стороны, словно сквозь радиопомехи.
- Да.
- Я хочу к нему поехать.
- Лолита, - Поль снова переходит на русский, - Лола, пойми..., - он делает паузу, собираясь с силами, - Габриель сошелся с какой-то женщиной, у него родилась дочь.
- Все равно, - отмахиваюсь я, - Я хочу его видеть.
- Хорошо, мы поговорим об этом позднее, - Поль протягивает мне конверт, - А это письмо. Из прошлого.
Уже у двери я спрашиваю Поля.
- Скажи, а Андрей мог не знать, что с Габриеля сняты все обвинения?
Поль отрицательно качает головой и выходит в парадную.
***
Письмо.
Здравствуй, любимая.
Я послал тебе столько писем и не получил ни одного ответа. Наверное, ты их и не получала, мне хочется думать так.
Сегодня я случайно узнал, что среди летчиков, прибывших в Баку, наш Поль. Тот самый Поль, который приходил к нам Мадриде с Робертом и Андреем, ты ведь помнишь его? Я попытаюсь передать это письмо с ним.
Милая моя, я скучаю, нестерпимо скучаю по твоим глазам, улыбке, взгляду, по привычкам и ужимкам, прежде невидимым, а теперь обретшим особый смысл. Ты снишься мне каждую ночь и всякий раз, просыпаясь, я ищу тебя рядом. Я жалею, что так мало говорил тебе о любви, оставляя разговоры на потом, считая их ненужными, лишними. Наверное, и теперь, читая мое письмо, ты удивляешься и не веришь тому, что его мог написать я.
Я лежал среди груды мертвых тел, придавленный куском стены, я сгорал в лихорадке, задыхаясь от боли, и впервые в жизни испугался смерти. Впервые почувствовал, что она сулит мне разлуку с тобой и Ванечкой. (*так мы называли маленького Хуанито, нашего мальчика.) И мне неописуемо захотелось жить.
Температура была такой высокой, что я начал бредить, и в эти минуты я видел тебя, ты садилась около меня на обгоревшую землю и гладила мой лоб прохладными пальцами, принося сиюминутное облегчение.
Несколько месяцев я провел в том сне, не приходя в сознание. Несколько месяцев мне снилась ты – смеющаяся или, как обычно, грустная, моя Тристэ. Я говорил с тобой, я любил тебя в маленькой спаленке в мадридской квартирке, в нашей холодной московской комнате, на кровати и на столе, жадно глотая твои поцелуи, утопив пальцы в каштановой гриве твоих волос...
Я пришел в себя и снова искал тебя рядом... Если бы у меня были силы, моя девочка, я бы примчался в Москву, я бы отыскал тебя, прижал к себе так сильно, как только смог бы, и не отпустил бы никуда и никогда. Но, увы, я пока плохо слышу и с трудом говорю, еле передвигаюсь по комнате, часто чувствую сильное головокружение. Вот таким меня сделала война, Лолита.
Я знаю, как ты отреагируешь на мою просьбу, но, все-таки постарайся понять. Я прошу тебя - не приезжай пока. Или я сам приеду, когда почувствую себя лучше.
Целую, люблю.
Габриель.
PS: Пиши мне до востребования.
***
Я перечитываю это письмо, перечитываю несчетное количество раз, ищу новый смысл и всякий раз его нахожу. Мне нечего ответить Габриелю. Зачем писать, если есть возможность увидеться с ним, увидеться и поговорить, объяснить... Но знал ли Андрей?
***
Андрей молчит. Молчу я. Все ясно без слов.
- Я тебя не отпущу, - тихо произносит он.
Я насмешливо смотрю на него. Молча. Все ясно без слов.
- Пойми, - начинает он.
Я качаю головой.
- Ты все равно вернешься.
На эту фразу я не реагирую никак.
За окном шелестит жухлой листвой сентябрь, ловлю себя на мысли, что, кажется, привыкла к холодной московской осени. По влажной мостовой прохаживается какой-то важный господин с крошечной ушастой собачонкой. Он то и дело отряхивает подол длинного немодного пальто и постукивает темно-коричневой, почти черной, тростью. Собачка бежит, чуть прихрамывая на заднюю лапу, трясет тонким хвостиком и визгливо тявкает на прохожих. Мне хочется спуститься вниз, поиграть с этой забавной глупой псиной и поговорить... Вдруг, просто поговорить о чем-то, ни о чем конкретном, посетовать на дождливое лето, рассказать о своем детстве, о густых зеленых садах и узких, теряющихся в зарослях апельсиновых рощ, тропинках, о своем первом и последнем псе – Угле, о Лине и Пабло, о Габриеле... Рассказать совершенно незнакомому человеку, поделиться с ним, не требуя понимания.
Я оборачиваюсь к Андрею, он все еще что-то бормочет, размахивая руками и гримасничая.
Мне вдруг нестерпимо хочется поехать к Ванечке, в деревню, чтоб он бежал, раскинув пухлые рученьки, крича «мама приехала, мамочка!».
Я плохая мать. Между нелюбимым мужем и любимым сыном я выбрала первого, потому что... А почему? Я вдруг задаюсь этим вопросом. Почему, когда Андрей поставил ультиматум – мол, пусть ребенок так и живет в деревне у тетки, я не воспротивилась, не возмутилась. Почему не посвятила себя крошечному человечку? Почему отдалила его от себя? Почему согласилась выйти за Андрея, а не отправилась смиренно в лагерь? Почему выбрала красивые наряды, ведомственную машину с водителем, приемы у местного каудильо, знакомство с его сыном, бесконечное вращение в номенклатурной круговерти, а не пожертвовала собой, подобно, так любимым русскими, женам декабристов? Что я смогу ответить Габриелю, если он спросит меня об этом?
Вечер.
Баку встретил меня резким горячим ветром, что швырнул в лицо крупный рыжий песок, сорвал с головы шляпку и растрепал прическу.
«Хорошее начало», - подумалось мне.
На вокзале пахло гниющими фруктами, сновали туда-сюда смуглые, темнобровые приезжие и встречающие, я стала всматриваться в пеструю толпу, ища Поля.
И вдруг что-то торкнуло, воткнулось раскаленным клинком в сердце, захлестнуло обжигающей волной – рядом с Полем шел Габриель. Одетый в светлые брюки и рубашку, чуть осунувшийся с редкой проседью в густых волосах, медленной походкой он приблизился ко мне. И... Не произошло ничего страшного. Не вспыхнула синим пламенем пыльная платформа подо мной, не хлынул с небес огненный дождь, не ударила в меня яркая острая молния... Я осталась стоять, тихо всхлипывая, по-детски утирая рукавом слезы. Габриель прижал меня к себе, успокаивая, шепча что-то на ухо – что-то, чего я не услышала. Я уткнулась лицом в его рубашку, втянула новый незнакомый запах и заплакала еще сильнее, заскулила, завыла, не стесняясь прохожих и смущенного Поля.
Я успокоилась нескоро, уже в машине, подъезжая к гостинице.
Поль торопливо попрощался, сославшись на неотложные дела, мы остались вдвоем, поднялись в номер, Габриель помог распаковать чемоданы, предложил подождать пока я приму душ и переоденусь.
***
Я стою в ванной, подставив воде грудь и плечи, уставившись в одну точку, в щель между оранжевыми плитками. Там, за тонкой стеной гостиничного номера, сидит человек, которого я любила всегда, не переставая, не забывая, не отвлекаясь, не просыпаясь, не выныривая из этого тягуче-вязкого яркого чувства. Любила и люблю. Но мне не хочется отчего-то выйти к нему теперь, завернувшись в короткое полотенце, с капельками воды на горячих плечах, ступая босыми влажными ногами по паркету, приблизиться и коснуться дрожащими пальцами его лба, впиться, как прежде, губами в его губы...
Я закрываю кран, накидываю на наспех высушенное тело, махровый халат, сворачиваю тюрбаном полотенце на голове, бросаю раздосадованный взгляд в зеркало – наверное, плохо выгляжу, круги под глазами после бессонной ночи в поезде.
- Ты очень изменилась, - Габриель сидит в кресле, постукивая костяшками пальцев по ладони.
- Постарела? Подурнела?
- Наоборот, - Габриель смеется, - Ты стала взрослой, красивой, даже роскошной.
- Габриель, - я сажусь на корточки у его ног, - Послушай...
- Я все понимаю, - перебивает меня он.
Нам не о чем говорить. Мы смотрим друг на друга с нежностью, мы – родные, вечные половинки друг друга, но мы не знаем, как объясниться, мы забыли интонации и их значение, мы не помним иероглифы жестов, мы не можем больше читать улыбки. Я молча сажусь к Габриелю на колени, сворачиваюсь клубком и закрываю глаза. Он касается сухими губами моей шеи, обнимает и шепчет мне на ухо смешные прозвища, что придумал когда-то. Я открываю глаза, встречаюсь с ним взглядом и еле касаюсь губами его губ...
- Скажи, ты его любишь?
- Нет.
- Почему тогда?
- Не знаю. Я сама не знаю.
- Я хочу увидеть ребенка.
- Да, конечно, мы поедем к нему, когда захочешь.
- Я часто думаю о тебе...
- Я тоже...
Мы сидим за столом, медленно попиваем, кофе из маленьких белых чашек и стараемся друг на друга не смотреть.
- Я могу забрать сына?
- Нет, мы оформили отказ и опекунство. Юридически он сын тети Андрея, Анны Степановны... Она его не отдаст.
- Как не отдаст? – Габриель ударяет рукой по столу, - Какое она имеет право?!
Я молча пожимаю плечами.
- Чем ты вообще думала?! – он переходи на крик, - Как ты могла отдать ребенка чужой женщине, отправить моего сына в какую-то глушь?!
- Я могла потерять его совсем, - возражаю я, - Меня саму отправили бы в лагерь, а его в детдом.
- Ну, не отправили же, - язвительно замечает Габриель, - Не отправили, так?
Я молчу, уставившись на черное дно чашки.
- Ты могла бы поехать с мальчиком, могла бы отправиться за ним в деревню, могла бы давно перевезти его в Москву.
- Не могла бы, Андрей не хочет, - пытаюсь оправдаться я.
- Так бросила бы Андрея, это же твой сын, Лола!
Я молчу, дергая нитки из скатерти.
- Извини, - Габриель касается моей руки, - Я понимаю. Я все понимаю, Андрей – единственный, кто у тебя есть, ты же все-таки в чужой стране. Прости, я понимаю.
Чувствую, как ком подкатывает к горлу, начинает щипать в носу, я жмурюсь, пытаясь сдержать слезы.
- Ну, зачем ты пошел на эту войну? Зачем мы вообще сюда приехали?
***
Вокзал. Из окон уходящего поезда машут пассажиры, печальны лица провожающих, даже если им до этого часа хотелось, чтоб те отбыли поскорее. Тому причиной осень, она хоть и теплая, похожая чем-то на ту, к которой я привыкла с самого детства, но все вокруг погрустнело, окрасившись в охрово-бордовые тона.
Пролетели две недели в Баку, промчались, пронеслись мимо меня, уставшей от московской непогоды, измученной, истерзанной, заплаканной. Я не поняла вкуса восточных яств, которыми потчевали меня друзья Поля. Я не распробовала еще теплого вечернего моря, в котором купалась, напившись вина... Напилась я, увидев жену Габриеля – миниатюрную брюнетку, медсестру, выходившую его в госпитале. Она была счастливой и чем-то похожей на герцогиню Альба. Или на меня?
Я запомнила только темный вечерний парк, где Габриель целовал мои руки, плечи, шею, а я, запрокинув голову, высматривала горы на Луне. Но такие парки есть, наверное, не только в Баку...
***
Мы с Андреем танцуем на дне рождения у Тани. Таня – та самая молодая актриса, его любовница, глупенькая, но красивая. Она вальсирует с каким-то офицером, то и дело, посматривая на моего мужа. Я ослепительно улыбаюсь ей в ответ и, как бы невзначай, наступаю ему на ногу. Из вредности. Не из ревности.
Я вернулась из Баку, к мужу. Через полтора месяца приедет Габриель с Севой, это его новая жена, и с годовалой дочкой, Марией. Будем дружить. Семьями. Наши супруги не в восторге от этой идеи, но нам нужен повод видеться чаще самим, видеться с сыном.
Музыка смолкла, мы возвращаемся к столу.
Спиной ко мне сидит жена некого Требухова, сослуживца Андрея, она не видит, что я стою рядом и, громко смеясь, повторят какие-то фразы, передразнивая мой акцент. Я все еще плохо говорю по-русски. Прекрасно понимаю, владею огромным словарным запасом, но с трудом произношу длинные слова, особенно те, где подряд несколько согласных букв.
Требухова замолкает, почувствовав мою руку на своем плече, оборачивается и застывает с открытым ртом.
«Вы знаете хоть один иностранный язык?» - громко спрашиваю ее я.
Она отрицательно качает головой.
За столом начинают хихикать, Требухова густо краснеет и выбегает из комнаты, а Требухов, дабы сгладить неловкую ситуацию, произносит тост в мою честь, перечисляет мои достоинства, придумывает какие-то новые, несчетное количество раз повторяет, что отныне я - русская. Я слушаю вполуха, вежливо улыбаясь. А кто я на самом деле? Русская? Испанка? Еще не русская, уже не испанка. Русская испанка. Так верно?..
Я все чаще вспоминаю старый, сейчас уже, конечно, разрушенный в пыль, домик, патио, где мы сидели с Линой и Углем. Вспоминаю Пабло, не того дерганого студента-медика, за которого чуть не выскочила замуж, а мальчишку с торчащими ушами. Мне некуда вернуться, той Испании больше нет, как нет и того Мадрида, куда я приехала... Впрочем, Мадрид, наверное, тот же... Тот же и Прадо, так же смотрит надменно Обнаженная Маха... Но Его там нет. Он отныне в городе, продуваемом ветрами, в городе на берегу серебристо-серого моря, с бухтой, похожей на неапольскую, с крошечными улочками, налепленными одна на другую – в южном городе, где мы поняли, что в жизни все намного сложнее, чем кажется, что она, как паутина, окутывает тебя связями, знакомствами, обязательствами, и не вырваться, как ни старайся.
«Какие у Вас красивые серьги», - томно произносит Таня.
Андрей еле заметно кивает, он понял намек.
***
Мы с Габриелем на кровати в тесной темной комнате, снятой на несколько дней. Его рука на моем бедре, моя рука на его груди.
Мы молчим, мы все чаще молчим или говорим ни о чем. У нас нет ощущения, что мы изменяем – моему мужу и его жене, но у нас ощущение, что мы изменяем друг другу - с моим мужем и его женой.
Я сажусь, обернувшись в простыню, и вслушиваюсь в шум дождя, что льет, не переставая с самого утра.
- Забыла дома зонт, - говорю я хриплым шепотом и тянусь за папиросой.
- Ты куришь? – он удивленно смотрит на меня.
- Конечно.
Я затягиваюсь, улыбаюсь и снова замолкаю.
Как плохо ты знаешь меня. Как хорошо ты меня знаешь.
И какая я – настоящая? Та, что сидит сейчас на чужой кровати, сосредоточенно рассматривая маникюр на левой руке, а в правой сжимая дымящую папиросу – неудачница с прокуренным сиплым голосом, алчная до денег и драгоценностей, готовая ради них жить с чужим, давно опротивевшим, человеком?
Или та, что судорожно отвечала на поцелуи еще час назад, расстегивая, почти срывая, дрожащими пальцами пуговицы, порывисто дыша и захлебываясь от желания – прежняя девчонка, безумно влюбленная, преданная, способная отказаться от всего ради часа в обшарпанной спальне с коптящим камином и почерневшими занавесями?
Через несколько минут я торопливо оденусь, причешусь, наброшу на плечи меховое пальто и сбегу вниз по лестнице, пройдусь пешком до дома, вдыхая холодный ноябрьский воздух, жмурясь от мелких капелек дождя, попавших на ресницы и падающих с них, подобно слезам...
Андрею скажу, что была у модистки. Он поверит, я часто к ней наведываюсь.
***
***
***
Наши отношения продолжались еще несколько лет, мы встречались в Баку и в Москве, в пансионатах и в санаториях. Или Габриель уезжал в командировку, я покупала билет и мчалась к нему. И мы радовались, как дети, возможности бродить свободно по незнакомому городу, взявшись за руки, не боясь встретить знакомых и родственников.
Но раз в месяц мы могли, не скрываясь, вместе поехать в деревню к Ванечке.
Мы привозили игрушки и гостинцы, а чумазая детвора бежала вслед за нами с криками «Цыганенок, к тебе мамка приехала! Папка приехал!».
Ванечка смущался и будто бы стеснялся нас, он боязливо оглядывался по сторонам и прятал сладости в карманы потертых серых штанов.
Я возмущалась – всю красивую одежду, что привозилась и посылалась мальчику, Анна Степановна прятала в сундуки и чемоданы – мол, нарядно слишком, празднично, жалко трепать во дворе.
Мы пытались говорить с сыном по-испански, но он впадал в ступор и молчал, упрямо сжав пухлые губки.
Прошли годы, Ванечка, переименованный из Хуана в Ивана, поступил в сельскохозяйственный институт, окончил его и вернулся в деревню, где проработал председателем колхоза вплоть до развала Союза. В середине девяностых испанец Иван Габриелевич Синичкин переехал в Питер, занялся бизнесом – легальным и не очень, купил малиновый пиджак, и, наконец, посетил таки Родину предков...
Ванечка потоптался в магазинах, набрал барахла для себя, жены и любовницы, прогулялся по улицам Мадрида, заглянул в музей Прадо, прошелся по залам и застыл почему-то перед картиной, на которой была изображена молодая цветущая женщина, она прилегла на подушки, подперев голову руками, одетая в белое платье, что соблазнительно облегало пышные формы, томная брюнетка с ярким румянцем....
«Хм», - подумал Синичкин, - «Надо же, какая телка!»
***
В 1956 году, после того как испанцы устроили у советского МИДа митинг с требованием выпустить их из страны, Габриель забрал жену и дочь и уехал.
Первые пару лет мы поддерживали связь, но после того, как Андрей решил жениться на Тане и разменял квартиру, переписка прекратилась...
Стоит ли рассказывать, как сложилась моя судьба потом?
Андрей женился, Таня родила ему тройню, а я осталась одна в маленькой двухкомнатной квартире около Киевского вокзала. В середине шестидесятых мне удалось устроиться в Московский Иняз, где я и проработала до прошлого года. Мужчин у меня больше не было.
***
Полтора года назад.
Я вернулась с работы, покормила кота, поужинала и вымыла посуду. Теперь сижу перед телевизором, ожидая начала очередной мыльной оперы. Телесериалы я не люблю, но смотрю - переживаю за каких-нибудь Марию и Эдуардо и радуюсь самой возможности за кого-то переживать.
У меня ведь практически никого нет, ко мне почти никто не приходит – разве что пара приятельниц да несколько учеников, с которыми я занимаюсь испанским языком частным образом.
Началась очередная порция рекламы, я вжимаю пальцем кнопку пульта, на экране беззвучно мелькает толстый-толстый слой шоколада, памперсы и гигиенические прокладки. Тишину разрезает резкий телефонный звонок – прерывистый, словно звонят из-за рубежа.
- Да, алло.
- Алло, - отзывается приятный женский голос.
- Да-да, я слушаю.
- Тетя Лола, это Вы?
- Да, а кто говорит? – я вслушиваюсь, пытаясь узнать звонящую.
- Это Маша. Мария, дочь Габриеля.
- Да-да, Машенька, - сердце колотится неистово, рвется из груди, - Что-то случилось?!
- Тетя Лола, папа очень болен, приезжайте, я вышлю визу и билет. Приезжайте, пожалуйста, он очень вас ждет. У папы рак.
Уже год я живу в Мюнхене, в квартире недалеко от онкологической клиники, куда тебя поместили. Я прихожу, каждый день в восемь утра, ухожу лишь к полуночи… По выходным приезжает Мария, она проводит с нами два дня и возвращается в Мадрид на работу. В прошлом месяце тебя навестил Ванечка, привез старые фотографии и московский шоколад, похвастался, что побывал в Испании, прошелся по музеям, посмотрел достопримечательности – говорит, ёкнуло...
Я сжимаю твою руку, чувствуя, как утекает по венам в никуда жизнь, я всматриваюсь в такие знакомые, досконально изученные за эти годы, черты, всматриваюсь, силясь запомнить, записать, навсегда вшить их в подкладку памяти… Ты улыбаешься.… Каких усилий тебе стоит, превозмогая боль, натянуть на лицо улыбку...
«Все хорошо, тристэ, все хорошо»,- повторяешь ты, как заклинание…
Тристэ – так меня называешь только ты, услышь я это прозвище от кого-нибудь другого, наверное, передернуло бы, резануло…
Удивительно, но мои чувства, пройдя через столько испытаний, препятствий, через минуты полного отчаянья, которые в сумме составят несколько лет… Удивительно, но чувства эти не потускнели, не заиндевели, потеряв остроту; я не успокоилась, обретя долгожданное счастье, потому, наверное, что внутренне так и не поверила в то, что ты, наконец, мой, наконец, рядом…
Ты болен, ты умираешь, но, как бы кощунственно это ни звучало, ты рядом, ты мой. И я счастлива каждым днем, тобою прожитым, каждым днем, проведенным с тобой, каждым часом, каждой минутой – с раннего утра до поздней ночи. А потом, когда всё закончится... Тогда закончится всё.
Ты спишь?
Ночь.
Конец.
2005-09-21.