Я начинаю путь. Мой алмазный, бриллиантовый путь. Открывая дверь, я сначала осматриваюсь, только потом вхожу. Я привык к осторожности. Только и это не поможет.
На грязной площади, перед метро среди своры плешивых собак догнивает труп бога. На нём потёртая косуха и рваные джинсы. Из его низкой окровавленной груди торчит осиновый кол. Из его рваного рта с каждым вздохом выблёвывается гной. Но его глаза лукавы, усмешка надменна. Он сумасшедший и нет никому до него дела. Люди, психически здоровые люди проходят мимо. Их лица непроницаемы. Труп бога не волнует их. Пусть на этой площади сдохнет хоть весь Олипм, Лёня Голубков и бровью не поведёт. Его стальной взгляд холоден, его печень, как колобок, обожравшийся водяры. Он строитель, он строит дом на Проспекте. У него есть большая квартира, сука – жена, два выродка – ребёнка, имена, которых нет надобности помнить, белый ящик с холодным пивом, электрический телевизор и вздутая простата. Он импотент с тридцати шести лет. Его взгляд холоден, его руки, как сталь. Он не любит, когда ему говорят, что он фантик.
Кожа асфальта пузыриться на солнце. Жарит чёрного всадника, обёрнутого на север, к Проспекту. На пешеходном островке безногий бродяга клянчит на свинцовый Сникерс и бутылочку растворителя «Снежинка».
Но я перешагиваю. Я, как атлет в тройном прыжке, лечу над прахом проигравших. Я начинаю путь….
Голос из зала:
- Это путь добродетели?
Это путь лжи. Всё обёрнуто в ложь. Ложь стала достоянием, ложь стала привычкой, ложь стала единственным средством для выживания, ложь стала развлечением. Ложь стала страхом….
Голос из зала:
- Я не боюсь тебя, сосунок.
Мне нет до этого никакого дела. Ты боишься себя, как закоренелый мастурбатор боится голой женщины. Ты боишься нищеты, будто ты миллиардер от рождения, ты боишься смерти и слепо веришь в чудо. Но больше всего ты боишься страха! Потного, серого деда, елозящего своим болтом за твоим ухом.
Мне нет дела до твоих страхов, мой путь не терпит сострадания. А жалостью пусть набивают брюхо слюнявые домохозяйки. У которых нет никаких органов чувств, кроме телевизора. Я знал одну такую. Она плакала, не просыхая целую неделю, когда террористы захватили автобус школьников. Её собственный сын умер после припадка в компьютерном клубе. Ей не было до него дела. Всякий раз она отправляла его на улицу с повелением не мешать ей жить. Он навсегда перестал мешать ей жить.
Она облизывает жирные пальцы, счастливо щуриться и лыбится, как даун перед плахой. Она трясёт головой от нетерпения. Но вот экран вспыхивает огнём слабоумного Прометея и актёры с очередного реалити-шоу продолжают выставлять тощие жопки. Жизнь без целлюлита – мечта, рай без - неба, парадиз на земле.
Кладбище мерцающих домохозяек прибрано и устелено мёртвыми цветами. Мёртвому – мёртвое. Ржавый закат наполнил радиацией воздух. На экранах их могил светятся значки о непринятых СМС сообщениях и горит трупным ядом белый неон рекламы оргазма. Вечное наслаждение вибрирующей прокладки! Вечная услада ужасом.
Я ненавижу мерцающие кладбища, я ненавижу шум мёртвых губ….
Голос из зала:
- Добро пожаловать в машину, сынок.
Бум! Бум! Бум! Площадь наполнена катафалками. Они валят отовсюду, как упыри в полнолуние, сквозь стены, коллекторы и сфинктеры прямой кишки. Их процессия скрежечит и стонет. Но каждый мечтает иметь такой. Быть в их строю, иметь катафалк шире и чернее. Удобнее дрочить на переднем сидении и трахать мертвяков на заднем. Панель приборов в слюнях – дорога в сперме. Взойдут посевы из оплодотворенного асфальта. Такие же маленькие коричневые человечки. И продолжат плясать техно под припадочный свет героических времён.
Голос из зала:
- Позвольте, позвольте. Что вы имеете против автомобилестроения? И стремления человека покорить комфорт?
Извольте. Вы ошибаетесь. Мне катастрофически импонирует, когда Лёня Голубков сутра, любовно облобызав свою потаскушную Ладу, пристраивается к ней сзади, будто кабель и сука, находит подходящее отверстие и начинает активные движения тазом. Когда на полуденной жаре закипают сердца верных Самар, и страстные Ромео Голубковы пристраиваются к своим возлюбленным, рядком на десятки километров, любовь и гармония наполняют залитые белой слизью дороги.
Я наслаждаюсь какофонией визгливых гудков и бешенных серен, скрежетом металла и последними стонами сбитых насмерть. Эту бесконечную дорогу коронуют пыльные венки на столбах и мелкие латуневые таблички.
Голос из зала:
- - Слышь, завязывай. Что за херь там…. У тебя за спиной? Ты здесь ангелочка не строй. Все под богом ходим. Видал на дороге плакаты с большим глазом? Так вот – он всё видит!
Один человек хотел стать глазом. Он ослепил всех своих рабов и слуг. Он ослепил даже домашних собак и кошек. Никто не мог переступить порог его дома, будь он зрячий. И Он командовал ими, как командовала бы любящая мать слепыми детишками. Они, как новорожденные котята тыкались в пустоту, бились о стены и двери. Он умело и ласково направлял их. По четвергам Он собирал всех на заднем дворе и рассказывал о чуде над их головами – небе. Они запрокидывали безглазые головы и внимательно слушали Хозяина. Он сладко рассказывал о пурпурном закате и Северной звезде, которая вспыхивала лишь медный диск солнца тонул в горизонте. Он рассказывал им о жемчужных каплях дождя и разухабистой радуге. Он говорил, что творится сегодня, и как будет завтра. И каждому слепому слуге было хорошо, и каждый слепой слуга чувствовал покой. Ведь покой самое главное в жизни…. Они научились питаться, работать и совокупляться на ощупь. А по четвергам хозяин всё рассказывал им.
Но спустя некоторое время Хозяин с ужасом понял, что сам начинает слепнуть. Невиданная хворь поразила его. Он хотел стать глазом, а стал лишь дряхлым слепцом, который разучился различать день и ночь. И тогда он убил всех - и молодых и старых. А кто случайно выжил – тот покончил собой. Ведь кто будет рассказывать им, что там? На небе….
Голос из зала:
- А я видел это по телеку! Одноглазая про***** ходила по городу и отстреливала людей. Потом она стала мэром города и научилась испытывать по сорок шесть оргазмов за раз! Даёшь сорок шесть оргазмов!
Над городом повис летательный аппарат. Он похож на кубинскую сигару, скрученную на бедре неутомимой негритянки. У аппарата есть одно окно. Из-за голубой шторы выглядывает очень старое, дряхлое существо с рогами. Рогач завистливо смотрит вниз на, резво шелудящего руками в своих штанах, Лёню Голубкова. У рогача слюни. Они стекают по волосатому подбородку. Его толстые губы, как застывшая кровавая волна. У него нет глаз. Два угля в сожжённых мешковидных глазницах дымят, застывая ореолом над рогатой головой. Летательный аппарат неопознан, потому что некому его опознавать. Его никто не видит, но всё боятся. А значит уважают! Это он дал людям огонь в начале времён. А теперь Лёня Голубков резво шелудит в своих штанах. Он не дрочит. Он создаёт иллюзию. Никто не должен знать, что свой *** Лёня продал брокерской конторе – скрытому клубу пассивных педерастов. Но за это он получил всё! Уважение, власть, силу, бумажный мир! Надо только поддерживать иллюзию. Кто знает, может это вовсе не слюни, может это слёзы….
В пустыне холодает. Сладковатый, блевотный ветер поднимает вверх песок и складывает ровные барханы. Мерцающие миражи исчезают под тоннами пепла.
Голос из зала:
- Бумажный мир? Да вы романтик, сударь!
У Кати всё было! Я клянусь. Я дал ей всё. Четырёхкомнатная квартира на берегу реки, машина, шмотьё, которое её заблагорассудится. Шикарные клубы и дорогие рестораны. Она ходила по лучшим косметическим салонам. Её тело покрывали самые дорогие бриллианты и самые дорогие ароматы. Её бывшие подружки убивались чёрной завистью, она жила, как королева. В её девятнадцать лет у неё было всё. Я дал ей всё. Никогда Катя не испытывала нужды и горя. Я лишил её горя!
А утром второго она встала и пошла в другую комнату. Она повесилась на проводе от утюга, на окне. Нет, никакой записки Катя не оставила. Никакой предсмертной записки! Я клянусь! Клянусь!
Я не знаю зачем.
Голос из зала:
- Не соси нам мозг!
Кому вам?! Чёрт, что за бред слышится из-под колосников? Все мозги давно высосаны. Пустые бошки, как сухие орехи катятся по грязным мостовым и мерцающим проспектам, по выжженным плетням и потопленным городам, стекаются в поросячьи хлева, где заряженные спидами звуки отстукивают КОНЕЦ и вместо солнца судорожный стробоскоп, а у стен сложные электронные приборы за пятнадцать тысяч евро. И каждый бомж, крестьянин, кухарка, брокер и медвежатник несут заработанное кровью, запихивают в щель купюраприёмника, как в ****у проститутки и ждут чуда…..
Чудо…
Чудо.
Чудо
В тёмном холодном небе рождаются звёзды. Они так далеко, что будто их и нет. И чёрная река неспокойна, сверкают барашки волн в дымном свете прибрежных фонарей. Шелестит усталая листва, теребит пальчиками. Рвётся ветер наружу, кричит звонко и шепчет ласково. И только старая железная телега нарушит ночной покой – прокатит по пустой дороге, вспыхнет яркими фарами и снова пропадёт, будто и не было её, как этих звёзд….
Как будто не было ничего. Как будто все были живы. И тёплая радость наполняла сердца. И снились сны, настоящие детские сны, как летаешь. Как взлетаешь над самыми высокими деревьями, над самыми неприступными крышами. И только небо, синее небо над головой.
он
Обычная доза для пульса обычного ублюдка – пыльная дорога в нос. Белая пыль, как белые крысы. Белые руки и стеклянный взгляд. Пылится дорога. Новый день возбуждает до самого корня. Шаг-шаг-шаг-шаг-шаааг. Держать ритм, тогда не упадёшь, пройдёшь ещё парочку….
Леня Голубков умер во сне. Леня Голубков видел Его. Только он не знал, что это Он. Тем более Лёня никогда не верил собственным глазам. У Лёни с рождения не было глаз и в это он верил. А ночью Лёня увидел Его. Голубиное Лёнино сердце остановилось, заклинило, как стуканувший движок любимой Лады. И не осталось ничего. И стало Ничего.
По выжженному проспекту, по серому пеплу, по хрупким черепам, ломая хребты и рёбра, под лавой палящего солнца в чёрном пальто идёт Он. В его ушах наушники и на проводе, напротив скользкого рта, таблетка микрофона. Он слушает смех слепых иллюзий. Он разговаривает сам с собой. Он повторяет одно и то же слово. Одно и то же слово. Одно и тоже….
Лето-осень 2005