Пришел и замер. И шмякнулось сердце на паркет елочкой с высоты грудной клетки клеточкой. И разбилось бы, если бы не мягкий ворс ладоней. Чьи они были – эти мягкие, ворсистые лапки, такие волнительные и волнистые?
Тут и сказочке начало.
Перешагнул через горизонт добромолодец, пнул сапогом камень у трех дорог, плюнул и перешагнул обратно. А и было у него: колчан-копилка, да сердце-болелка. А боль сердечная не пахнет. Разве что самогоном разит, да корвалолом отдает. И я там был. Клетку грудную проволочкой латал, а сердце в лапки кровью плакало и бредило матерно.
Завернула в тряпочку и с собой взяла. Пригодится от нечего делать. Делать нечего. Клетка пустая. Пойду, новое сердце поймаю. Или старое отнать? А, была не была! Давай и руку упакую, раз уж сердце у тебя. Но только до локтя. И только левую.
Впервые я написал слово «любовь» в 11 лет. На заборе. Мелом. Правой рукой. С тех пор у меня к ней особое отношение. Мой безрукий друг был гораздо красноречивей меня. Он диктовал, а я записывал. Потом он сказал – «Дальше сам», и больше мы с ним не виделись. Потом закончился мел. Потом сгнил и упал забор. А я все пишу это липкое слово.
Потом ямки да холмики. Сначала ямки, а потом сразу холмики. И все чаще я стою перед очередной ямкой, чтобы перешагнуть через очередной холмик.
А сердце дышит в тряпочку и в ладошки слюнявит. Тепло ему сердешному, хотя, и тесно, и душно, и страшно. Мы с ним не знаем, чьи это лапки, а спросить боимся.
А добромолодец махнул свой колчан-копилку на трубку-коптилку. Сидит, покуривает, и с каждым сизым клубком забывает. И сердце-болелка в мягком облачке устроилось, с головой укуталось и успокоилось до поры. Царевна плачет – баюкает. Кащей яичницей отобедал и присел пуговицы пришивать. А сказка все никак и не кончится.
И снится мне, что я в раю по поручению. Спрашивают меня – «Принес?»
– «Принес» – говорю. Открываю грудную клетку и достаю мятую пачку сигарет, брелок –открывашку, водку-чекушку и рюмку-стакашку.
– А сердце где?
– А сердце и руку я доброй женщине подарил.
–Любишь?
Достаю из кармана огрызок мела и пишу на их воротах ответ.
Побагровели от ярости, архангелов вызвали, и стали мне архангелы смертный грех шить.
А мне смешно, будто увидел стаю одичавших карликовых пуделей.
И проснулся.
По телевизору на погоду гадают. И выпадает вроде солнышко бубновое, да трефовый дождик кратковременный. Самая та погода, чтобы с утра начать любить безответно и мучиться. Чем и займусь.
Проснулся добромолодец, разогнал кумар по оврагам, умылся мертвой водицей, живую внутрь хватанул, чтобы колени не дрожали, и шагнул через горизонт царевну выручать. А кащей на пуговицах все пальцы исколол. И так ему это все настаперло, что в сердцах иголку пополам. Сам помер и добромолодцу подвиг обломал. Царевна свободна и все ей по барабану. Какая уж тут сказочка.
Мой безрукий друг напомнил о себе. «Не заикайся. Смелее. Это так просто. Повторяй: «Я. Тебя…» Спрячь шпаргалку!»
До сих пор не умею признаваться в этом самом дурацком слове. Все время его теряю.
«Ну, что, опять потерял? Запомни рифму «морковь» – Мой безрукий друг всегда был поэтически одухотворен.
Закручинился добромолодец. Извелся весь. Сердце-болелка кровью плюется, дышать не дает, жить без царевны не желает. Уж и трубкой-коптилкой, и девкой-давалкой лечил. Ничего не помогает. Не хочет жить без царевны. Стихи пишет-сжигает, по душе гвоздем это самое слово царапает. Боль дикая!
Выйди вон уже!
И вышло.
Тут и сказочке конец.
P.S. Прошу прощения за беспокойство, но у вас мое сердце в тряпочке. И рука в коробочке. Так вы уж не побрезгуйте. А еще сказать имею, что я вас… то самое…очень без ума…давно уже и навсегда…
Прости, мой терпеливый безрукий друг. Я так ничему и не научился.